Аид: иная судьба

СКАЗАНИЕ 3. О СОСТЯЗАНИЯХ И ЗОЛОТЕ ТРОНОВ

— Я ставлю на небо.

— Я ставлю на море.

— Я ставлю на…

Молчи, Мнемозина, этого не было.

Выглядит насмешкой, фантазией упившегося аэда: трехсотлетняя война, великие битвы, трое братьев — три стороны Силы. Сестры, ждущие братьев с войны, интриги, истребление целых племен, пожары… Война — стоглавая, ненасытная гидра, глотающая судьбы, калечащая жизни…

Кому, спрашивается, и на что понадобится такое выращивать?

Разве что каким-нибудь юнцам. Возомнившим по недомыслию, что они выше самой Ананки. Новоявленным пупам Земли.

К которым вовремя не явилась бабуля с игрушками.

Или, может быть, она там тоже к кому-то явилась? К этому, чужому, который смотрит из отражений неодобрительно — или к братикам его?

Что он там сказал ей — тот, к кому она пришла? «Мне не нужен древний лук, мне нужно что-то получше?» «Не хочу стрелять в отца, так царями не становятся?»

Иногда вижу его там, в водах. Белозубого, гибкого, ослепляющего блеском волос. Гордого — зачем такому старые игрушки, такой заведет себе новые…

И бабушка, пришедшая посмотреть на внука, в моем видении усмехается сухо и печально. Поднимается, складывает дрожащими пальцами яблоки в котомку. К яблокам кладет белую стрелку из адамантия. Старый, истертый лук. Потом вздыхает и медленно бредет по зеленому лугу, и трава ласкается к ее ногам, а она не замечает этого — грустна и растеряна, словно встретила не того.

А тот, кого она встретила, так и остается — без игрушек и с наивной уверенностью в том, что он знает, как становятся царями.

Наверное, садятся на золотой трон. На голову венец надевают. Выкармливают дикое, безразмерное страшилище — войну, когда могли бы — отсекать ей головы.

И стоят с тремя братьями над пропастью, выстраивают жертвенник, имя которому — клятва, считают потерянных и приобретенных союзников, строгают детей, вызывают восхищение, истребляют народы…

— Малыш, — говорю я этому, который в видениях. — Ты думаешь — так становятся царями?

Дожидаюсь его кивка там — гордого, ликующего. Да! Так становятся царями! В таких кузницах куются правители!

И тогда уже пожимаю плечами.

— Ну, тогда это отвратительные цари.

Эос не жалела росы на траву — сандалии стали мокрыми вмиг. Над головой раздалось заливистое ржание — приветствовала четверка солнечного Гелиоса, как раз выводящего колесницу в полет. Остроглазые красавцы — Ламп и Бройт, по голосам слышно. Ржут призывно, нетерпеливо: «Давай, давай! Заезжай к нам, наши соскучились!»

Всегда хотел себе колесницу — Гелиос, с которым я сошелся лет сорок назад, утверждал, что у меня талант. Коней предлагал даже — смоляных, с таким нравом, что Амалфея обзавидуется.

Только вот по колеснице тебя слишком легко найти. Отследить по летящей четверке скакунов.

А если уж ты — Аид Стрелок…

Лук трепетно соскользнул с плеча, лег на стол неуютного жилища — горной пещеры, кое-как уставленной грубой мебелью, какую сумел добыть мой распорядитель. Вчера в пещере был только стол да ещё лавка у стены. Сегодня прибавилось ложе, устланное шкурами, кресло взялось откуда-то, светильники — страшные, но все-таки горят. Вода в тазу для омовения. Уют для невидимки.

Шлем лёг рядом с луком — кажется, они там перескрипнулись на столе, подарок и подарок, близкие родичи через тех, кто их создавал. Чем-то даже и похожие — шлем получился лёгким, холодным и серебристым, будто застывшие воды текущей воды переплелись с морозным воздухом. Хтоний — по имени того мира, куда я время от времени наведываюсь втихомолку.

Наверное, лучникам невидимость больше всего к лицу. Можно бы с этим поспорить — кому она вообще к лицу бывает? Только вот что-то титану Титию, который ныне отправился жить в Тартар, спорить не хочется.

Он-то армию собирал. С драконами ездил, договаривался. Уже провозгласил — что сделает с нахальными щенками-Кронидами, когда взойдет на Олимп.

Теперь вот драконов нет, Тития нет, а армия… что армия? Разбредется, нового хозяина себе искать будет. Хозяева — они ведь не переводятся

Одно плохо: титаны эти … пока допрёшь, пока в Тартар скинешь. Ещё с отца заметил: хорошо бы на такое колесницу. Везти быстрее, опять же. И устаешь меньше: если шагать по-божественному, изламывать мир вокруг себя, морщить покрывалом, рваться к Великой Пасти в обход всего и вся… спать потом хочется — аж жуть.

Хорошо бы еще — без снов, так дружок-Гипнос неумолим: такое подсовывает… То мать, воющую над телом Крона, то послов этих — от Прометея до людей Золотого века, в первые годы, когда они дружно все убеждали, что мне суждено владычество…

Издевается, наверное, белокрылый.

Из сна меня вырвал запах еды. Настойчиво растолкал, защекотал нос, зашептал: «Эй, у меня тут утка с приправами в меду, что ж ты такое пропускаешь?!»

— Что, — сказал я, продирая глаза. — Утка в меду?

— Ага, — отозвался девичий голос, — ты ж не жрешь нектара с амброзией. Но от Деметры фиников я тоже притащила.

В голову мне прилетел мой хитон — нечего, мол, смущать.

От удивления я облекся в одежду мгновенно, а глаза продрал еще быстрее.

— Ты как меня вообще нашла?!

— Пф, — сказала Гера, которая расставляла по столу еду, подвинув лук и шлем в сторону. — Твой распорядитель орёт на всю Коркиру. Твоя коза очень громко бодает твоего распорядителя. Мой тебе совет — хочешь скрыться, избавься от этих двоих.

Прислушался — ну да, всё как обычно, Эвклей и Амалфея на два голоса выясняют — кто из них «м-м-м-мерзавец», а кто «отродье Ехидны». Пожал плечами, ополаскивая руки в тазу.

— Этак придется совсем отшельником заделаться. И в мудрецы окончательно прописаться. Как Хирон.

— Тебя и так считают отшельником. И мудрецом, — Гера пораздумала секунду, высыпала оливки на тарелку и добавила решительно: — Идиоты.

И взвизгнула, прикрываясь от летящих в нее водных брызг.

-Так ведь к Хирону же еще засылают на обучение сыновей — особая честь, царского сына учит мудрый кентавр Кронид… ко мне, по крайней мере, не зашлют.

Слухи, которые обо мне ходят — там от «нелюдимый» до «сумасшедший» и «познавший тайны бытия» — отбивают желание искать моих советов пока еще недостаточно охотно. А вот бешеная коза и не менее бешеный распорядитель…

— И вообще, у добровольного изгнанника и отшельника должно быть что-то такое… чтобы видно было — отшельник. В войны не суюсь, в Состязании не участвую, трона не хочу, уйдите все, у меня коза! И Эвклей еще.

Гера прыснула, прикрываясь углом хламиса. На встречу со мной сестра выбралась в мужской одежде — ни дать ни взять, охотник, если не считать кое-каких форм да пышных, убранных под капюшон золотистых волос.

— Деметра тебя за это безумцем считает, — сказала весело из-за хламиса. — Сидит, мол, полвека в изгнании с козой да с толстым распорядителем, а мог бы…

Мне это многие говорили — не только Деметра. Сразу же после того, как я отправил отца в Тартар. И после того, как вторично заявил, что брать правление не буду. Тогда, помнится, ко мне года три всё советчики ходили — бесконечные, некоторые так и по несколько раз, всех и не упомнишь. Сперва Япет, потом тот же Гелиос, Атлант еще, Прометей, Нерей (этот еще и с извинениями), Фемида, Фетида… Всё убеждали, что я нарушенный порядок ломаю. Что из меня вышел бы отменный царь. Советы предлагали — мол, давай, ты на трон, а мы тебе с головой надаем, тебе и делать-то ничего не надо.

Когда я посоветовал им посадить на трон золотую болванку работы тельхинов и давать советы ей (и не забудьте попросить тельхинов, чтобы болванка головой кивала) — они, кажется, все скопом обиделись. Иначе не могу объяснить, почему они объявили меня негласным судией в своих спорах.

Наверное, высмотрели в моем нежелании править какую-то неведомую мудрость.

Очень возможно, что мне подгадил Прометей, с которым мы как-то не сошлись во взглядах. Провидящий сперва все доказывал мне, что я своим решением начал войну, что сейчас — каждый против каждого, что все хотят занять проклятый трон на Олимпе, что я должен немедленно отказаться от своих слов и взять правление…

Когда я поинтересовался — правда ли он хочет, чтобы на трон сел юнец-пастух, Прометей посмотрел недобро. Посмотрел как-то очень провидяще полными жалости голубыми глазами.

А потом всплыло: старший Кронид, оказывается, мудр настолько, что на плечах не унесешь. Он, мол, трон презрел ради своей невозможной мудрости. Давайте у него советы спрашивать!

Это тогда я начал бегать. От тех, кто считал, что я должен править. От братьев, которые решили, что я должен помочь им занять престол (каждому по отдельности). От жаждущих мудрости.

Сбежал и обрел дополнительный ореол труднодоступности: мол, старшего Кронида нелегко отыскать, зато уж если отыщешь — тогда о-о-о-о!

К сестрам вот первое время наведывался — рыжая худышка Гестия рассказывала, как там мать (никак, всё поет и встречает штормы лицом). Потом как-то стал всё реже.

А Гера нашла меня сама.

Мы с ней тогда двух слов друг другу не сказали — она как поприветствовала меня «Хм!» — так особенно ничего и не добавила. Потом нашла — я тогда скитался по Лесбосу, смотрел, как живут тамошние лапифы.

— Мудрости надо? — скучно спросил я, посмотрев на ее решительное лицо.

Она поднялась с камня, на котором сидела при дороге, одернула мужской хитон и отрезала:

— Без мудрости твоей я как-нибудь обойдусь. Научи меня.

— Чему?

— Стрелять. Научи меня стрелять.

Тут только я заметил, как она смотрит на мой лук — не отрываясь, жадно. Вскинул брови, крутанул в пальцах стрелку из белого адамантия.

— Зачем тебе, сестра? Хочешь богиней охоты заделаться?

Вскинула подбородок, вспыхнула яростно, глянула мне в глаза…

— Где ты вырос, на Крите? Меня мать отдала Фетиде, своей подруге. Сразу же после рождения. Остальные были в других местах. Нимфы и морские титаниды умеют петь песни. Расчесывать волосы, водить хороводы… только защищаться не умеют совсем.

Она шагнула вперед, стиснув маленькие кулаки — тогда она еще чуть доходила мне до груди. Метнула взгляд, полный пронзительной синевы.

— И когда мать наведывалась… она только плакала. От бессилия. От страха и неумения защитить себя и нас. И нимфы подвывали хором — о том, что вот, придет ее сын, защитник и предназначение… А потом, когда Крон со своими выродками наведался к Фетиде и стал убивать их за то, что они помогали меня прятать… ни одна не попыталась даже кусаться.

Она так и сказала — Крон, будто не была ему дочерью. Так, какая-то малознакомая сволочь, теперь вот в Тартаре.

— Потом Олимп, в тот день. Мать плакала, Деметра голосила, а Гестия пыталась всех согреть. Братья — ну, какие это вояки, у них еще пока молоко на губах… скажи, тебе когда-нибудь приходилось ждать? Что кто-то придет, защитит, закроет… потому что ты бессилен сам? Совершенно?!

Я не ответил, но она по глазам увидела — не приходилось. Мне — не приходилось. Кивнула и закончила сухо:

— Если вдруг у меня будут дети — я хочу уметь их защитить. Чтобы… не ждать.

Я кивнул. Не сказал, да и она тогда не сказала — что они ждали меня. И что я мог не прийти, мог не выстрелить, мог выбрать не то оружие…

Почему она пришла ко мне — я ее тоже не спросил. Потому что не выдам. У них там, кажется, было какое-то четкое представление о роли Геры — у Фетиды и выживших нимф. И у сестер тоже. Что-то о роли будущей царицы, которая ей якобы предназначена.

Не знаю, что там с царственной ролью — стрелять сестра научилась быстро. Не из бабушкиного лука и не адамантовыми стрелами — зачем! Но вот из изделия тельхинов она яблоки с камней сшибала — залюбуешься. Зевс вот недавно проверил…

— Забыл спросить. За что ты Зевса-то?

Гера хмыкнула — у нее это получается на редкость хорошо. Сунула мне под нос утку в меду, сама уселась напротив.

— Так он чуть ли не к самой пещере Фетиды заявился. Кукушкой, понимаешь ли — Гестия говорила, он как-то научился превращаться и пользуется этим… ну, в общем, сколько у него там уже детей от смертных? Словом, не знаю я, какие у него были намерения… гуляю себе, а тут эта птаха. Клюв золотой, летит прямо на меня и кукует жалобно-жалобно… Наверное, думал, я эту птичку к груди прижму.

— Угу. А ты ее — стрелой, — сказал я лениво.

— По касательной, и даже не ушибла, — буркнула Гера и тут же надулась. — Разлетались тут всякие, в другой раз не полезет.

Зевс мне это сам рассказывал — в один из редких мой к нему визитов. Младший хлопал по коленке и заливался смехом: «Я к ней! А она лук наводит с таким прищуром — и тихо: «Ну, здравствуй, братик». Сам не помню, как оттуда летел!»

— Вот Тартар, это ж я ее научил, — ляпнул я. Зевс замер, чуть не подавившись медовой брагой. Потом осмотрительно проглотил и только после этого зашелся в хохоте.

Сказал, правда, что так ему еще больше нравится. Когда «добыча труднодоступна».

— Ну, как хочешь, — ответил я ему на это. — А то она задумывалась над тем, чтобы у тельхинов серп попросить. Ну, чтобы с виду как у Геи. Тот, которым Урана… Да и натаскивал я ее не на глаза, сам понимаешь.

Вроде бы, после этого пыл у Зевса немного остыл. А может, он просто перенаправил его на другое — на Состязание…

Состязание! Всех — со всеми! Победитель в котором займет престол Олимпа. И воевать не нужно — так, свою удаль показать. Поиграть мышцами перед судьями.

Судей выбирали лет пять. Или десять — не помню. Склок из-за этого кипело — не сосчитать. Зато и выбрали пятерых — на заглядение. Нерей, Япет, Хирон, Стикс, Фемида Правосудная. Столько честности в одном месте с рождения Геи из Хаоса не собиралось. Потом еще выбирали площадку, обговаривали правила поединков, — и неудержимо славили того, кто подал такую замечательную мысль. Потому что — зрелища, возможность показать себя, старые счеты свести. И никакой войны.

Меня вот тоже в судьи приглашали. Как мудрого отшельника. Только я не пошёл.

Мне, в общем-то, и в пещере неплохо. Коза есть (Эвклей стонет — «Когда ж эта тварь сдохнет», а Амалфея ничего — мекает и секрет долголетия не выдает), распорядитель есть. Сестра вот утку в меду принесла — чем не жизнь бедному, мудрому отшельнику?

Гера вдруг тихо хихикнула, глядя на то, как я сгребаю выращенные Деметрой финики.

— Сестра говорит — ну, что за брат. Нектар не любит, в Состязании не участвует, бегает ото всех. Дворца даже не построил за полвека. Зевс и Посейдон себе — первым делом… а у этого и дворца нет, представляешь?! А я сказала…

— Ну? Что сказала?

— Что у тебя уже давно есть дворец. Просто живешь ты пока не в нем. А он закрыт, ждет, пока ты в него войдешь. Царский дворец. На Олимпе.

Поднялась, махнула рукой — принесу еще утки, потом, подкормить брата. Подарила прощальный взгляд — острый, сияющий синевой. Исчезла.

Истина смотрит на меня глазами сестры. Там много слов, в этом прощальном взгляде. Так много, что финики Деметры начинают отдавать горечью.

«Рано или поздно ты возьмешь трон. Это как с отцом. Ты мог бы выйти на битву с ним когда угодно — но проиграл бы. И потому ты готовился. И пришел тогда, когда был готов. Что ты делаешь теперь? Заключаешь союзы? Учишься править? Неважно, главное — однажды ты будешь готов, и тогда ты придешь за тем, что принадлежит тебе. Потому что привык всё делать сам — а это лучше тебя никто не сделает».

Острая, острее любой стрелы истина — странно, что ее пока рассмотрела только Гера.

Может, я все-таки слишком хорошо притворялся отшельником и мудрецом все это время. Каждым поступком своим кричал: «Да не хочу я править!»

Вот, сестру обмануть не смог. Ата-Обман, подружка по играм, обидится за такое. Скажет — это была отвратительная игра…

Я начал её тогда — после того своего выстрела. Когда настойчиво, истово твердил направо-налево, что не хочу становиться царем. Нет, совсем. Потому что сеять рознь не желаю — вот почему. Да, мне плевать, кто сядет на этот олимпийский трон. Идите вы… в Тартар со своими вопросами, у меня дела. Да, к слову, о Тартаре — вот там у меня и дела. Нужно, понимаете ли, папу туда спихнуть. Эй, никто не поможет мне мать от тела отца отцепить?!

Твердил, когда плачущую мать увели сёстры. Когда всё решилось с телом Крона и был объявлен примирительный пир. На пиру тоже повторял одно и то же — не желаю на трон! Повторял, ловил недоуменные и презрительные взгляды Зевса, Посейдон так вообще у виска крутил, не стесняясь…

Потому, когда все примирившиеся — боги и титаны, сатиры и кто там еще был приглашен на эту попойку… когда все захрапели — вышел во двор, взглянул на звезды. Прикрыл глаза, уловил едва заметный шепот — тот самый, за плечами:

— Радуйся, маленький Кронид… только что ты начал войну.

Тогда открыл глаза и ответил тихо:

— Иногда приходится.

Кровопролитие будет небольшим — когда все воюют против всех… у них уйдет много времени на мелкие стычки. Они будут находить союзников, строить интриги, похваляться друг перед другом пышностью дворцов и заручаться благосклонностью смертных племен. Будут выяснять — кто из них достойнее трона.

— Разве не мог ты предотвратить вражду? Стоило взойти на трон — и…

— Хочешь, я расскажу тебе сказку, Ананка моя?

Примолкла, насторожилась. Там где-то — за спиной? За плечами? Хорошее все же дело — когда таскаешь за спиной незримого собеседника, пусть даже твою Судьбу.

Потому что кем еще может быть эта, с улыбкой, похожей на зарницу?

— Я не очень хорошо умею рассказывать, но попробую. Смертные рассказывают своим детям у очага диковинные сказки. О мальчиках-пастушках, которые становятся царями. Вырастают в глуши, учатся сражаться и побеждают жестоких тиранов. Потом всходят на трон, принадлежавший отцу… правда, никто из смертных никогда не говорит — как правят пастушки, ставшие царями. Смертные придумывают для своих сказок невнятное «долго, мудро и справедливо». Я знаком с Атой-Обманом — она говорит, что сама подсказала людям такие концовки. И никто из сказителей не задумывался… никогда не задумывался — вот приходит на трон пастушок, у которого козье молоко на губах не обсохло… незваный, нежданный. Ничего не совершивший, кроме свержения старого царя. Вокруг — толпа тех, кто сам желал бы править. Пастушок ничего не знает о своих подданных. И недоумевает — почему под ним колеблется трон? Можно сесть на трон, нацепить на себя венец, окружить себя советниками и делать вид, что правишь. Так становятся царями.

— И это тебе не интересно, маленький Кронид?

— Это мне не интересно. Мне интересно — как становятся Владыками.

Кажется, эта, за плечами, обрадовалась. В ладошки захлопала почему-то. Голос пролился жидким, только что вытопленным из сот мёдом:

— Мне помочь тебе чем-то, маленький Кронид?

— Ответь мне честно. Скажи мне — что такое быть Владыкой.

Я спрашивал у других. У мудрых людей Золотого века. У нимф — моих воспитательниц. На нынешнем пиру я даже ухитрился спросить об этом у Япета.

Все давали разные ответы, а кто-то так даже молчал. Я слышал о преклонении, о величии, о власти. Япет — тот об ответственности что-то нес. Красиво так нес, заслушаешься.

Только голос этой, из-за плеч — правдив и грустен.

— Наверное, ты сам уже догадался, маленький Кронид… Быть Владыкой — значит воевать. Значит — лгать. Значит — пойти на все, чтобы сохранить свое место. Это — значит всегда быть одиноким. У Владык не бывает…

Я молчал. Смотрел на перемигивающиеся звезды — Уран-Небо понуро глядел с небосклона тысячью глаз. Подтверждал каждое слово из-за плеч: да, у Владык не бывает.

Не бывает любви — жены или любовницы.

Не бывает дружбы — подданные или враги.

Не бывает…

Я смотрел на звездное покрывало от подножия Олимпа. Где-то там, наверху, притаился дворец — лег в засаду, приготовился к прыжку. Наверное, хотел навалиться всей тушей на плечи. Пастушку, ожившему пророчеству, будущему царю… Владыке?

— А теперь скажи мне, маленький Кронид. Ты действительно хочешь себе такую судьбу?

Усмехнулся, потрогал лук. Теплый металл мягко вздохнул под пальцами.

— Нет. Но я ее возьму.

— Зачем же?

— Потому что все мы хотим себе не свою судьбу. Воин желал бы быть хлебопашцем. Хлебопашец — басилевсом. Басилевс — философом. Женщина — мужчиной, странник — отцом семейства… Скажи, что было бы — если бы тебя не было? Если бы каждый мог выбирать себе судьбу по своему вкусу?

Из-за плеч донесся вздох. Пролился задумчивый шепот, кажется даже — обиженный:

— Ты думаешь — тогда было бы лучше, маленький Кронид?

— Лучше бы не было. Потому что не всем из нас дано выбирать. Я — ожившее пророчество, Ананка Крона. Я уже выбрал — даже если сейчас попытаюсь все переменить… скажи, что будет, если я и правда попытаюсь все переменить?

Молчит, только шелестит чем-то. Свитком своим, наверное. Или просто одеждами — удаляться, что ли, собирается.

— Ты решил брать трон еще до того, как пошел против отца.

— Да.

— Ты знал, что сядешь на олимпийский престол, когда говорил, что не сделаешь этого?

— Да.

— Что же тебе нужно, мой маленький Кронид?

— Мне нужно время.

Ате я потом сказал то же самое. Когда покинул подножие Олимпа и прибрёл на Крит. Вообще-то, хотелось навестить Левку, сказать, чтобы не волновалась об этом мнимом предательстве… но пошел я — к Ате.

Предстояла долгая игра.

— Ты солгал, — радостно сказала она, когда я нашел ее за плетением венка из одуванчиков. Желтый венок, пушистый, выедает глаза яркостью.

— И собираюсь лгать дальше.

Амалфея, которая за мной на Крит увязалась, венком была очарована. Ата расхохоталась и нахлобучила козе венок на голову.

Венца, правда, не получилось — получилось царское ожерелье.

— Дальше?

— Дальше. Хочешь поиграть?

Ну, еще бы она не хотела — заискрилась вся. Подруга по играм своим весельем никогда не насыщается, готова играть дни напролет, только боги и смертные почему-то не ценят…

— Во что?

— В настоящего царя. В желанного царя. В мудрого, отважного, сильного, обожаемыми подданными царя…

— И откуда возьмешь такого? — поинтересовалась богиня обмана, склоняя голову набок.

Я пожал плечами. Развел руками.

— Да из себя сделаю!

Ата прыснула еще раз — мелкими смешочками. Покосилась на меня. И выговорила наконец:

— Ох, Тартар… это ж сколько работы, подумать страшно!

Это тогда я стал Аидом Невидимым, Аидом Мудрым (Аидом Стрелком меня прозвали сразу после того, как я вогнал стрелу папочке в глотку). Аидом Отшельником.

Распорядителя себе завел — со склочным нравом и манерой жрать все, кроме Амалфеи, которая сразу же показала Эвклею — кто тут чья еда (сжевав половину его хитона). Зачем завел? Чтобы было, кому народ гонять от пещеры отшельника. А то коза как-то в одиночку не справляется. Да и пояснить «он проводит время в тишине и в размышлениях, его нельзя тревожить» может разве что с разбегу и рогами в больное место.

У Эвклея же это получалось замечательно. Очередного гостя распорядитель привечал на пороге какого-нибудь моего убежища — при этом сам распорядитель неизменно жрал. И чесал волосатую ляжку, проглядывающую в дыру от хитона, проеденную козой.

— Вот, — говорил распорядитель гостю, — понимаешь… размышлениям предается.

И плевал с таким видом, что сразу становилось ясно — во где у него, Эвклея, эти размышления сидят.

Если гость оказывался настойчив — распорядитель пояснял, что от моего желания постичь разумом тайны Космоса меня, конечно, отвлечь можно… но «грозен».

Врал, словом, с таким пренебрежительным видом, что ему верили. Оставались ждать меня из раздумий. Или уходили, вздыхая. Что, мол, с него взять, с мудреца? Воевать не хочет, союзов не заключает, к власти не рвется…

Посетители были почти что правы: я не хотел воевать — и готовился к войне.

В странствиях узнавал противника — людей Золотого Века, басилевсов, лапифов, сатиров, кентавров. Бывал в племенах великанов — неузнанный, под чужими именами. Пировал на чужих свадьбах, держал на руках чужих сыновей. Иногда, впрочем, назывался — когда требовалось кого-нибудь огорошить мнимой мудростью. И просто так — чтобы не расслаблялись.

Они думали, что я скитаюсь просто так — я лгал, скрывался и изучал, и через десяток лет Аид Отшельник знал, кто с кем в родстве, кто кого ненавидит, кто станет следующим басилевсом и чем дышит каждое племя.

Вокруг кипели страсти, все готовились к войне против всех, и я готовился тоже, только — иначе.

Сдерживал обещания. Находил союзников.

— Радуйся, Хтония.

— Вырос, — сказала она, когда нагляделась на меня. Покрутила, так и этак, впиваясь глазами в лицо. Прикусила губу, и морщинок на и без того морщинистом лбу стало больше. — Знаешь, наверное, на кого стал похож?

Я пожал плечами. Прошел за ней по высокому земляному коридору с орнаментом из камней. Сел в земляном зале на кресло из переплетшихся, старых камней. Вода в чаше для омовения рук мигнула, отразила лицо — острые скулы, смоляные волосы, глаза — чернее ночи.

Бороды вот только нет, да еще безумия на физиономии не хватает. А так…

— Оболочка есть оболочка. Жрать своих детей я не собираюсь.

— Мало ли, чего ты там не собираешься, внучок, — задорно откликнулась Гея. — Ты вот править не собирался. Помнишь, на Крите-то, когда в первый раз виделись? «Да на кой мне…»

— Так я ведь и сейчас не собираюсь, — отозвался я и уворовал фигу со стола. — Дворца себе не выстроил. Не женился. Амброзии вот не ем. Отшельник, мудрец, кто я там еще?

Мать всего сущего фыркнула носом. Подсунула поближе тарелку с темным медом — угощайся, мол. Спросила напрямик:

— Почему передумал?

— Помнишь, я говорил тебе — начнется война, если я вдруг сяду на трон? Если я не сяду на трон, она еще вернее начнется. Все против всех. Ты заметила, как вооружаются твои дети? Мои братья пока в союзе, но, если вдруг дойдет до раздела власти — будут воевать друг с другом. Я отыграл время — они пока что готовятся, и крупные военные союзы не заключаются… но рано или поздно битва грянет. Выход может быть только один: на трон должен сесть тот, кто устроит всех.

— Посади Зевса. Или Посейдона, — предложила Гея-искусительница. — Чего тебе стоит, а? Стань за плечом того, кого выберешь, сделай из него правителя…

Мне бы знать, куда этот новоявленный правитель меня потом запихнет в благодарность.

— Титаны Зевса не примут. Он противоположность Крону, которого они признавали. И он это знает, потому начнет избавляться от них. Всех. Не остановится, пока не останется… кто там останется? Эпиметей? Прометей вряд ли — слишком правдолюбив. Скажи, о Хтония, тебе понравится такой выход?

Отвернулась, дернула ртом. Нервно стиснула в пальцах виноградину. Как, мол, говорить с этим юнцом — непонятно…

— Тебя титаны примут?

— Ты сама говоришь, я похож на Крона.

— Может быть, больше, чем тебе самому хочется, — проговорила тихо и устало. — Что, внучок? Что ты хочешь делать? Говорить с титанами? Предлагать им мир? Всем?

Я поймал ее взгляд — погрузился в густую, мягкую, распаханную ниву, будто бронзовый, отточенный плуг. Выбросил в ответ давнее воспоминание: мальчишка грызет яблоко на зеленой лужайке. Старушка в темных одеждах присела рядом, вцепилась пальцами в траву, шепчет:

— Зачем со всеми, зачем… пошел бы к своей бабке, к Гее-Земле. Сказал бы: давай ты со своими детьми титанами поговоришь. А я твоих других детей из Тартара вызволю. Вызволил бы, а, пастушок?

Вздрогнула, метнула неверящий взгляд: неужели?! Ужели, — кивнул я коротко. Еще как — ужели… Я не стану благодарить тебя за оружие, Мать-Земля. Думаю, Крон тоже не сказал тебе «спасибо» за серп, которым оскопил отца. Ты сердилась на Урана — и вооружила сына. Ты сердилась на сына — вооружила меня.

Мы квиты.

Но за мир с титанами я готов платить.

— Ты… пойдешь в Тартар? Освободишь их?!

— Не я. Куда там бедному, мудрому отшельнику. Но твои дети — Циклопы — будут свободны. Если поговоришь с другими своими детьми.

— Не все послушают.

— С теми, кто не послушает, будет как с Кроном.

— Ты хочешь вызволить из Тартара Циклопов — чтобы там освободилось место, Кронид?! Чтобы туда поместились другие мои дети? Мои внуки?

— Я тоже твой внук, — напомнил тихо, и она остыла, уронила руки на стол. — Они смогут выйти, потом. Если принесут мне клятвы. Я не собираюсь начинать войну. Ни с кем.

Я хочу ее избежать.

Она взглянула с сомнением, с подозрением… Потом улыбнулась, процвела румянцем на сухих щеках.

— Хорошо. Помни, что сказал мне сегодня. Когда мои дети будут свободны — я поговорю… с другими моими детьми. Виноград-то будешь?

Больше мы не говорили о деле. Так — делились новостями. Она рассказывала о Рее. О своих других дочерях. О заре времен и новых цветах.

Только потом, когда я собрался уходить, она заметила тихо:

— Ты ищешь странных союзников, внучок. Твои братья уговаривают присоединиться к ним богов. Воинов. Басилевсов. А ты… Ата, теперь вот я. Что могут решить слабые женщины?

— Как вить нить судьбы и когда ее обрезать, — сказал я тогда. — Мойры — женщины. И воины рано или поздно возвращаются к очагам, которые поддерживают матери, сестры и жены. И после войн невольно прислушиваются к матерям, сестрам и женам. Сплетни тоже далеко не всегда разносят мужчины.

Мне ли не знать, я достаточно поскитался по селениям смертных. Достаточно держал на руках чужих детей. Помогал хозяйкам и хозяевам советом. Демонстрировал свою скромность по поводу и без.

Зевса славят воины. Посейдоном восхищаются во время пиров. У братьев полно любовниц, и слава об их прыти идет далеко.

Только вот когда смертные возвращаются в жилища — их встречает неизменное «Климен» из женских уст.

— Ах, такой мудрый, такой скромный, войны не хочет, а рассудительный такой. А эти двое — они что? Они о ком пекутся? Ах, вот нам бы не их, а этого, вот из кого бы хороший царь вышел…

Воины, басилевсы, пастухи, конечно, цыкнут на жен или сестер: знай место! Нам, мол, виднее, за кого воевать. Раз цыкнут, второй раз цыкнут, на десятый — проворчат устало: ну да, Аид Стрелок хорошо бы смотрелся на троне. Только он же, скотина, не хочет на трон, а вот если бы вдруг вернулся — то мы не против…

— И вообще, — сказал я, уже делая шаг наружу. — В любом случае все решает женщина. Не вмешиваясь. Даже… не говоря.

— О чем это ты, внучок? — полетело в спину.

— О том, что у каждого из нас своя Ананка.

Позади раздалось сразу два смешка — очень женских.

Потом я располагал к себе Гипноса — крылатого близнеца Смерти. Ну как — располагал… пса труднее приручить. Стоило как-то навестить Ату в ее дворце — и этот прилип. Болтал обо всём на свете — о матери, о своих детях (их у него сотни три, и все прибывает), о своем братце, мрачном Танате, об Эриниях, о Моме, Хароне… На поверхности — и то за мной шастал. Я с его слов за пару лет весь подземный мир заочно выучил. Сначала. Потом — уже не только заочно, потом я по этому же подземному миру сколько-то раз прогулялся, видел Гекату, видел Харона (этот даже поинтересовался — что я там забыл), как-то раз с Ахероном на кулачках схватился — тому явно было некуда силу девать…

Разведал подходы к Тартару, сунул туда нос пару раз — как внутри-то?

Тьма, выворачивающая наизнанку, прорастающая в твое нутро, переполненная голодом, вцепляющаяся, впивающаяся, желающая поглотить, не отпустить, сделать небытием…

Не особенно понравилось, словом.

А потом я принял приглашение Зевса. Явился к нему на Парнас, во дворец, который тогда только начинал возводиться. Вернее, в шатер — за несколько стадий от стройки.

— Ну, вот и Мудрый, — выдохнул младший. Встал, радушно указал на пустое ложе, щёлкнул пальцами — служанка поднесла чашу с вином. — Думали — не дождёмся тебя, брат!

Я кивнул. Сел, привычно натянул на физиономию маску — мудрого брата, советчика, не-воина. Сидит — прелести нимф не обсуждает, о войне не толкует, только внимает.

Рассматривал братьев исподтишка — они вошли в самый расцвет, что Зевс, что Посейдон. Накуролесить уже успели — вон, легенды слагаются о том, как Зевс с какими-то драконами сладил…

Ссорятся, говорят.

Правда, при мне особенно не ссорятся — так, пересмеиваются, поглядывают свысока. Мол, мы вообще-то воюем. Трон своего отца захватываем. А ты зачем вот так?

— Что, брат? — прозвучало после часовой беседы ни о чем. — Много ли мудрости познал на досуге?

— Достаточно.

— А говорят — в пифос Япета не умять, — вставил Посейдон. Он разрумянился от вина. — Знаешь — в доме у Япета стоит здоровущий пифос, куда все болезни и беды загнали? Так в Аиде, говорят, мудрости и побольше будет.

И заржал — понятно, за что Жеребцом прозвали.

Зевс поднял на меня глаза, полные вопроса. Одного и того же вопроса — уже сколько лет…

— Не передумал, — легко отозвался я. — Я уже сказал, я не хочу править.

Зевс огорченно вздохнул, развел руками. Мелькнула зарница в блестящих волосах.

— А какая бы история получилась. Представляешь? Трое братьев, Крониды — против титанов! Вместе, плечом к плечу, до конца…

— Чьего? — спросил я тихо.

Зевс поперхнулся, нахмурился. Посейдон — тот был более прям.

— Так их же, конечно, — пояснил мне, несмышлёному. — Если мы, все втроем — тут же и титанам конец!

— А точно только им? — усомнился я, глядя не на пышущего весельем смертного — на мрачного младшего. Тот дернул ртом, нахмурился сильнее. А Посейдон бурлил себе дальше:

— Так, а кому ж ещё?!

Я пожал плечами — мало ли, кому… Может, всем вообще, кто там знает. Хорошо, конечно, представлять это — клятва над каким-нибудь жертвенником, «Мы втроем!», финальная битва, которая зальет кровью Фессалию…

Только кто поручится, что титаны не воззовут в час битвы к старшим братьям, к Гекатонхейрам в Тартаре? И кто поручится, что Гекатонхейры не ввергнут мир в окончательный Хаос?

— Титанам конец — и что потом? — спросил я еще тише. Зевс смотрел пристально и задумчиво, не мигая. Посейдон приподнял брови в красноречивом и немом: «Братец, да ты дурак?»

— Потом — править…

— Кто?

— Что — кто?

— Кто будет править, если мы встанем плечом к плечу? Если завоюем победу втроем — поставите на Олимпе еще два трона?

— Так и не надо, — оживился Посейдон. — Зевс вот выдумал отличную штуку. Мир же и разделить можно. На две… ну, или три части, если вдруг и ты с нами. Один — верховный, на Олимпе… морем тоже вот можно править…

Понятно. С третьей частью еще не определились — кто там знает Стрелка, его на войну-то не уговоришь! А если вдруг уговорят — Зевс еще что-нибудь придумает.

Глава Олимпа, двое наместников… ну-ну.

— И?

— Что — и?

— Кому какая часть? Или вы и об этом договорились?

Зевс, не сводя с меня взгляда, кивнул Посейдону — продолжай, мол. Средний поерошил иссиня-черную гриву, пожал плечами.

— Ну, можно же жребием решить. Знаешь, бросить жребий… и пусть уж тогда Ананка распределяет — кому какая…

Ананка там, за спиной, засмеялась далеким, невеселым смехом.

Да уж, жребий — кому какая, никто ни у кого никакую часть не оспорит… что я там слышал глупее этого — меканье Амалфеи?

Да нет, поспорил бы.

— Понятно, — сказал я.

Зевс засмеялся невесело. Погладил начавшую прорастать бородку.

— Ты думаешь, мы делим шкуру неубитого медведя. Так, брат? Мы не будем ввязывать в противостояние тебя — ты уже сказал свое слово, ты решил уйти в сторону от войны. Твое слово мы уважаем. Конечно, жаль, что ты не хочешь просто присоединиться к нам. Ты победитель Крона…

Как бы от братового голоса у меня вино в кубке не скисло. Понимаю, конечно. Ты совершаешь подвиги, убиваешь драконов, собираешь армию — а над тобой витает проклятый образ ожившего пророчества.

Ты — великий, могучий, прославленный в песнях, воин, полководец вот…

А этот — пастушок, стрелок, мудрец, отшельник…

И Кроноборец — последний камень, который перевешивает любые титулы.

В устах воинов: «Эх, жалко — Стрелок не с нами. Как он Крона…»

В устах аэдов: «Я спою вам песнь про Аида Кроноборца»…

В устах женщин: «Ах, конечно, у них подвиги, но Крона-то одолел другой брат?»

— Победитель по случаю, — улыбнулся, пожал плечами. — Мне повезло пустить стрелу прежде, чем он достал серп.

Братья переглянулись с облегчением. Мол, хоть этот понимает. Какой там подвиг, какое сражение — везение, и всё…

— Да, Климен… наверное, Ананка любит тебя, вот и послала лук Урана. Не серп, не копьё — лук…

Они все на него так смотрят — на теплый, шершавый, истертый металл рядом с моей рукой. С почтением и желанием.

Коснулся лука пальцами. Помедлил, передал Зевсу. Тот покрутил в ладонях, погладил, будто стараясь ощутить… поморщился — что за цацка, совсем для царя не подходит.

— Он ведь как Серп Крона? Принадлежит тому, кому передавался?

Я кивнул. Говорят, Серп Крона не мог удержать никто, кроме отца. Мой лук лёгкий, удержать его просто.

Только вот сотворить, соткать стрелу для него из ничего, из себя самого — не сможет больше никто.

— Серп забрала Гея, вроде бы, — пробормотал Зевс. — Ты знаешь об этом? Мы хватились не сразу, мы же даже не знали, где он лежал… А потом как-то поняли… посмотрели… нам сказали, что она, хотя… там ещё была мать, но вряд ли. Он выплавлялся лишь для одного — того, который в Тартаре. Думаешь, она может использовать его, чтобы Крон…

Я качнул головой. Едва ли Хтония жаждет освободить этого своего сына. Особенно по кускам — ибо я сбрасывал в Тартар папашу не целиком, правда, в песнях об этом и не поют…

Серп забрала Гея, лук у меня не попросишь — кроме Стрелка, им никто пользоваться не может… что осталось?

— Оружие тельхинов, — выплюнул Зевс сквозь зубы. — Титаны пользуются таким же. Сделано оно добротно… но не дает нам никакого преимущества в битве.

Радуйся, бабушка, — подумал я. Видишь, я обещал. Потому что знал, что настанет день для этого разговора.

— Есть другой способ.

Достал из воздуха адамантовую стрелку. Легкую, белую, сияющую в полутьме шатра, будто игрушка.

— Лук Мать-Гея выплавляла из себя… но стрелы к нему ковали Циклопы.

И ни к чему знать, что лук — одно, а стрелы — совсем другое.

Зевс резко выпрямился, глаза заблестели.

Я не промахнулся.

— Циклопы? Те, что в Тартаре? Предлагаешь…

Я пожал плечами. Не предлагаю, конечно, куда мне. Предлагают воины и полководцы. Равные. Что может тут сказать скромный мудрец?

— Великая Пасть коварна. У кого хватит смелости отправиться в нее?

Может — у того, кто хочет чем-нибудь перебить, затмить, проклятое, неискоренимое, вечное — «Кроноборец»?

Младший ушёл в Тартар один. Это было ожидаемо — он жаждал подвига, который можно совершить в одиночку. Я даже не провожал его — мне незачем было показывать, насколько хорошо я знаю местные дороги. Так, прогулялся вслед тайком — кто там знает, если вдруг помочь понадобится…

Не понадобилось: младший справился. Вызволил Циклопов, договорился с ними. После сиял тихой, удовлетворенной улыбкой, показывал подарок: гладкий, внушительно блестящий трезубец. Говорил: стрелы Циклопы ковать отказались («Так и сказали — «Не, такого больше ковать не будем», — поддакивал Посейдон, а мне перед глазами виделась насмешливая улыбка бабули-Геи). А вот трезубец сковали — да еще какой, глаз не оторвать! Ну, у Посейдона — два зубца вместо трех. Тоже неплохо.

Я видел, как они испытывали оружие — в скалистых преддвериях того же Парнаса. Уран-Небо хмурился и подтекал дождем, ветры затеяли перебранку в деревьях, а трое Кронидов…

— Знаешь, как меня теперь называют? — весело спросил брат, когда удар чудесного оружия в пыль раздробил осколок скалы размером со среднего великана. — Поражающим Громом.

Гром при ударе трезубца и правда грянул — раскатился, бахнул по ушам.

От удара двузубого копья вывернулись деревья и почва сотряслась под ногами.

— Знаешь, как называют меня? — спросил Посейдон, который казался отлитым из мокрого камня. — Колеблющим Землю, ха!

Потом нахмурился, засопел. Подошел, предложил по-братски.

— Слушай, хочешь — мы тебе у Циклопов что-нибудь попросим? Чтобы получше лука. А то кто там знает — может, война начнётся, а ты как есть…

Зевс вскинулся, глянул на брата с предупреждением. Какое, мол, попросим. Что — попросим, когда у него уже лук Урана?!

Я хлопнул Посейдона по плечу.

— Не стоит. Оружие может быть одно. Знаешь, как меня называют? Аид Тихий.

— А ты предпочел бы другое? — прорвался сквозь хохот Посейдона и ветер тихий вопрос Зевса.

Я улыбнулся. Кивнул.

— Предпочел бы — Аид Невидимка.

— Я ждала тебя…

— Я пришёл.

— Я ждала тебя, о Литос…

Шепот накатывает приливной волной. Делает алыми щёки. Стыдливость и скромность тонут в каплях коротких поцелуев, боязливо проглядывают, поднимают голову, бросают осторожные взгляды — будто дичь на охотника. Движения дичи пугливы, неловки, трепетны, скованны: что сделать? снять пеплос? Или нет, ответить на поцелуй? Или вот еще плечо оголить, или обнять его, или, или…

Движения охотника — плавны, уверенны: дичь от него не уйдет.

Охотник заставляет добычу повернуться, касается высокой прически под черепаховым гребнем, шепчет:

— Почему боишься?

— Ты первый у меня… я знаю — как должно быть, но не знаю, что делать.

— Это знаю я.

Не так много у меня было тех, кто учил этому знанию. Но Левка — пропавшая, не вернувшаяся, ушедшая Левка — она была, и та нимфочка… как ее, с черными волосами, пахнущими свежестью и сладостью — тоже была, еще почему-то обижалась, когда я сказал, что меня не тянет к ней вернуться. И несколько одиноких вдов, приветивших в своем доме Странника — и они тоже были, а учусь я быстро.

Нам с тобой хватит на двоих, Разумная.

— Мы поступим разумно, — шепчу я, и Метида успокаивается в моих руках, обмякает, отдается неизбежному, отбрасывает стеснение. Нимфы смеются, так, Разумная? Смеются и называют Покровительницей Дев — за то, что ты, зрелая богиня, дочь титанов, не завела мужа, не завела даже любовника… не знала мужчины.

Пусть подавятся своим смехом, а мы поступим разумно.

Волосы выскальзывают из высокой прически, медленно распускаются, развиваются, окутывают пока еще не обнаженные плечи, в свете факелов начинают отливать красным деревом, а тело — словно искупалось в волнах заката… два тела.

— Знаешь, чего я боюсь больше всего на свете? — шепчет Разумная, когда мои руки начинают высвобождать ее от одежд — словно очищая диковинный плод, подбираясь к его мякоти. — Страсти. Влюбленности. Любви. Ты видел Афродиту, рожденную из пены? Её стихия туманит разум, забирает, растворяет его в себе. Проклятое чувство, которое оглушает настолько, что становится невозможно думать. Которое противостоит разуму.

— Я видел, — шепчу я, рассыпая поцелуи по ее коже.

Она теперь гостит то у Зевса, то у Посейдона — оба хотят на ней жениться, не знаю, кого Киприда выберет. Наверное, ждет, когда на Олимпе появится царь, чтобы припасть уже к его коленям. Основательно так припасть, навеки. Подарить бездонную, ласковую, небесную синеву глаз, и золотистость волос, похожих на подсвеченные солнцем облака, наградить рассветным румянцем, поцелуями губ, горящих ярче заката…

— Я видел, — шепчу я и касаюсь Метиды словно лука, который вот-вот выгнется под моими руками. — Я видел, я устоял.

Не знаю, чьей женой она станет, Афродита. Зевса или Посейдона. Или кого-то из титанов — Эпиметей с нее глаз не спускал… Моей женой ей не бывать. Из-за того, что ее стихия туманит разум.

А мне предстоит очень много думать, когда я стану царем.

— Я не буду будить в тебе страсть, Метида, — шепчу я. — Не стану будить влюбленность.

Не страшись, я дам только то, чего ты хотела. Ласка будет не настолько горяча, чтобы ты вспыхнула. Наслаждение — не таким глубоким, чтобы ты утонула. Останется только благодарность к тому, который принял твое приглашение через столько лет — но с этим тебе придется разбираться уже самой.

— Мне прийти еще? — спросил я наутро.

Она торопливо подбирала волосы с плеч и уже опять была серьезной. «Кислая» — наименовала ее та черноволосая нимфочка, как ее. «Яблоки вкуснее с кислинкой, — сказал я ей тогда. — И червей в них меньше, сладкая моя».

— Не нужно. Иначе я могу воспылать страстью. Или влюбиться. Или… еще что-нибудь. Теперь ты возьмешь от меня оружие в дар, Литос?

Я пожал плечами. Набросил хитон, поманил лук со столика, куда бережно пристроил его вечером.

— У меня есть оружие. Какая-то мудрая богиня… я не помню, какая… сказала как-то, что оружие может быть — одно.

— Смотря что ты считаешь оружием, — пробормотала задумчиво. — Хорошо. Приходи, когда нужен будет совет. Или дар. Приходи, за моей благодарностью, Литос, потому что я не хочу быть тебе должна за эту ночь.

— Приду, — сказал я, помедлив.

Она завернулась в одежды. Прислушалась к чему-то в самой себе. Тихо улыбнулась.

— Помнишь, ты сказал мне, что придешь, когда станешь царем?

— Помню, — отозвался я, стоя на пороге ее дворца. — Ты поняла верно.

Я пришёл не так скоро — через двенадцать лет. Когда Менетий, Титий и Эрифальт всё-таки договорились и все-таки собрали войска.

Когда братья решили устроить первый бой — боги против титанов. На каком-то неизвестном поле, поросшем полынью.

— Мне нужно время, — сказал я.

Метида кивнула. Указала мне на резную деревянную скамью под пышно цветущей яблоней — во дворец звать не стала (слуги, да и вообще…). Попросила тихо:

— Подожди. Схожу за моим даром.

И отправилась во дворец, оставив меня наслаждаться теплым вечерком и яблоневым запахом.

И копьем, которое просвистело у меня возле уха.

Легкое такое, но если с такой силой попасть в глаз — из затылка, пожалуй, на локоть выйдет. Спасибо еще — мимо пролетело, усвистело куда-то в яблоневый цвет.

— Почти попала, — сказал я, щурясь в густые кусты шагов за десять от меня.

— Хотела бы — попала бы, — спокойно отозвалась девчонка и неторопливо себя мне явила.

Не совсем девчонка — девушка уже почти.

Черные волосы кудрявятся, одна прядь так вообще непокорная — лезет на нос, хоть что хочешь с ней сделай. Серые глаза острее копья — пристальный взгляд вот-вот на себя нанижет.

Светлый пеплос перехвачен голубым поясом, лежит аккуратно, складка к складке, будто это диво не из кустов вылезло, а только что оделось.

— Ты Литос? Старший из трех братьев, сын Крона и Реи?

— Да. Как зовут тебя?

— Афина, дочь Метиды.

— Только Метиды?

Девочка усмехнулась. Прищур стал совсем взрослым, а во взгляде вдруг проскользнула лукавинка.

— Разве ты не слушаешь песен аэдов, о Литос? Метида Разумная презирает мужчин. Она считает их недостаточно мудрыми для себя. Поэтому когда она решила, что нужно подарить миру Мудрость, — небрежно ткнула себя пальцем в грудь, — она родила ее сама. Не прибегая, так сказать.

— Да ты что? — усомнился я, почесывая подбородок. — Так уж и без всего?

— Так ведь это же Метида Разумная, — поведали мне, как несмышленному младенцу, — она на то и Разумная, чтобы придумать, как обойтись…

— И как же обошлась?

— Аэды поют, — непоколебимо начало мудрое дитя, обрывая яблоневый цвет, — что Метиду Разумную как-то преследовал какой-то божок. Или смертный, или лапиф — не столь важно… Он был яростным воином и возжелал ее. И тогда, поняв, что ей не скрыться от него, она притворилась, что согласна разделить с ним ложе. Убаюкала его ласковыми словами, потом превратилась в львицу и…

Что «и» — Афина показала дальше. Жестами. По всему выходило, что львица-Метида неплохо подкрепилась спящим воином, кем он там был.

— Вскоре почувствовала богиня Разума, как у нее сильно начала болеть голова, — нараспев продолжала маленькая Мудрость. — И вот, когда уже не в силах стала она терпеть — попросила она слугу расколоть ей голову. Вылетела у нее из головы грозная богиня Афина, с копьем и при доспехах. Потрясла она копьем и громко воскликнула…

— Что воскликнула-то?

Афина пожала плечами. Откинулась на скамейку, лениво помахивая яблочной веткой.

— Этого я пока не придумала. Думаешь — стоит?

И подняла на меня смеющиеся серые глаза.

Не помню даже — когда я так хохотал. За десяток последних лет. Даже моложе себя стал чувствовать. Чуть со скамейки не свалился, пока ржал — мне б Посейдон Жеребец позавидовал…

Дочь смотрела на меня, слегка приподняв брови — мол, а что? Я тут вообще-то мудрые вещи говорю.

— Неужели Мудрость нынче дружна с Атой-Обманом? — спросил я наконец.

Она повела худым, девичьим плечом.

— Эта подземная гостит у нас время от времени. Мать добра к ней. Говорит, что мудрость не должна чураться обмана, если есть достойная цель. Говорит, что лучше видеть у себя Ату-Обман, чем Ату-Глупость.

Да, подруга по играм многолика — кого просто обведет, а кого и дураком выставит.

— Что же ты собираешься делать, о Афина Мудрая?

— Идти туда, — улыбка в ее взгляде потухла. — К Кронидам. К титанам. Мудрость не отвергнет никто, ее ведь так мало. Говорят, есть какой-то Аид Странник — жуть какой мудрый, только он все держит при себе.

— Зачем тебе?

— А зачем тебе брать трон, Литос? Чтобы мир не погрузился в Хаос? Чтобы не началась кровопролитная война? Чтобы из Тартара не встали Гекатонхейры? Вот и не спрашивай.

Метида вернулась наконец. Осмотрела нас, болтающих на скамейке — меня и грозную богиню мудрости Афину. Удовлетворенно кивнула, подошла и протянула шлем.

Легкий, серебристый, словно скованный из адамантовых стрел, переплетенных с водными струями.

Словно волосы пропавшей Левки.

Нащечников не было — шлем оставлял лицо открытым.

И на боках его змеились прихотливые, изменяющиеся узоры — облака, и луки, и стрелы, и чьи-то улыбки…

И истаивающая фигура лучника, словно шепчущая: «Хочешь — исчезну?»

— Это не оружие, — сказала Метида, пока я поворачивал шлем в пальцах. — Потому что оружие у тебя уже есть. Циклопы были щедры.

— Почему они не дали такое же моим братьям?

— Потому что те не просили. И не хотели. А тебе вот сделали. Сказали — для имени.

Хтоний невинно лежал под моими пальцами. Тогда еще безымянный, хтонием я его назвал где-то через год — бабушку вспомнил…

— Хорошо, — сказал я. — Это даст мне время.

Метида смотрела с улыбкой. Качала головой.

— Нет, о Литос… время даст тебе лишь Мудрость.

И Афина тихо засмеялась — хотя вообще-то она смеется редко, это все уже потом поняли.

Она тогда явилась прямо перед армиями, посреди полынного поля. В ослепительном белом пеплосе, с эгидой, на которую мы пристроили голову какого-то чудовища, по которому я между делом не промахнулся. В вихре, в громе, в блеске, грозная и прекрасная (только вот прядь на нос так и лезла все равно). Подняла копье, громогласно заявила:

— Остановитесь, глупцы! Зачем вам истреблять друг друга?!

И просвещенные Атой заранее сатиры, и чудовища, и лапифы, и божки с двух сторон зашептали: «Афина, дочь Метиды Разумной! Воплощенная Мудрость!»

— Если вы хотите выяснить, кто могущественнее и кто достойней — почему не устроить состязание? Зачем хотите проливать кровь, безумцы?!

Вот уж точно — устами младенца глаголет Ананка. Хотя… к такому младенцу сунешься — получишь копье между глаз.

Как они ухватились за эту мысль… Состязание! Все — против всех! Каждый может вызвать каждого! И зрелище, и убивать не надо, и честнее некуда. Хочешь — можно устроить драку на мечах, а хочешь — попробуй себя в борьбе. В соревнованиях на копьях, в стрельбе, в кулачном бою…

В чем угодно.

Все — против всех, и драться не нужно.

Афину превознесли до небес за ее мудрость. Прозвали Сохранившей Мир. Еще как-то прозвали — я не вдавался в подробности, мне не до того было.

Они выбирали судей, определяли площадку, где проводить игры (возле Олимпа, где ж еще), они согласовывали правила, соглашались и ссорились — и все под пиры…

Я был занят теми, кто тайно не согласился с Состязаниями. Кто знал, что не выиграет на открытой площадке и потому готов был силой захватывать власть.

Когда начались сами Состязания — я был занят еще и недовольными проигравшими. А то им тоже приходило время от времени в голову — почему бы и нет, тут нас Зевс с Посейдоном победили, а мы как соберем армию, ка-а-ак…

А вот как-то не получается.

Куда-то пропадают союзные басилевсы. Или драконы. Или чудовища из подземного мира, которые решили присоединиться к армии — выступить против Кронидов. Да и сами незадачливые титаны и божки непонятно куда деваются.

Словно сговорились все вместе и решили спросить у мироздания: «Хочешь — исчезну?!»

Играют в прятки.

Прячутся надежно, исчезают надолго, если не насовсем. И сколько не ищут — ну вот никак…

В Тартар-то никто пока не заглядывал, а если бы даже заглянули — где их там найдешь, в вечной тьме.

Тартар заставляет исчезнуть надежно, бесследно.

Делает всех — невидимками.

Наверное, только немного менее невидимками, чем — я.

Титий был последним. Титаны шепчутся — окаменел. Пошел к какой-то бабе, а она оказалась чудовищем, взяла, в скалу его превратила (все-таки очень удобно, когда Ата-Обман играет на твоей стороне!). Кто там знает, может, это была Трехтелая Геката, зачем-то навестившая поверхность.

А может — еще что случилось, кто знает (про Менетия вот ходят слухи, что он в Стиксе потонул. Стикс не опровергает и только жутко ухмыляется).

На самом деле было проще — с Титием, и с Менетием, и с другими.

Я не промахивался.

Свивал стрелу из холодной, спокойной, терпкой уверенности, из ожидания, из предназначения. Отпускал в лет — из пустоты, из невидимости.

После под невидимостью же добирался до Тартара… и Великая Пасть с благодарностью встречала очередного жильца.

Если тот, в кого я стрелял, был смертным — он пропадал из жизни. Становился тенью, которая никому не может пожаловаться на внезапную острую боль в горле, удушье…

Мои стрелы не оставляли ран, если я этого не хотел.

По моим подсчетам, за годы я успел отправить на асфоделевые поля или в Тартар всех, в ком могла таиться хоть какая-то настоящая опасность.

Для Состязания или для хлипкого, временного, шатающегося мира.

И скоро — день, когда Гелиос совершает свой самый длинный путь, и на этот день назначено Большое Состязание, и значит — скоро…

В тазу с водой для омовения — отражение лица. Сурового, остроскулого, с цепким взглядом черных глаз. Взгляд вопрошает: ну как? Ну что? Разве сделано не все? Разве еще не все исполнено? Твоя дочь изливает свою мудрость на титанов и Кронидов, удерживает их от схваток, настраивает на честное состязание. Выбраны судьи — они, кажется, уже сами догадались, что будет… Ты убрал всех, кто смог бы оспорить твое воцарение. Что же мне сделать еще, Аид Тихий? Хочешь — исчезну?

Качаю головой. А тот, в воде, не унимается. Глядит, как из сна, пытается прочитать взгляд.

Так что же тебе не хватает, Аид Странник? Дворца? Одежд? Союзников?

— Чудовища.

Отражение моргнуло изумленно. Я потянулся, сполоснул руки в тазу.

Вышел во двор, осмотрел окрестности пещеры. Костер попыхивает под котелком. Одно чудовище развалилось шерстистым пузом кверху. Второе ему бок чешет — когда Эвклей и Амалфея заключают мир, они неплохо уживаются вместе.

Богам бы так.

Жаль, чудовища эти — не те. Свои, домашние. Если их на Состязание выпустить — особенно никого не напугают. Ну, Амалфея-то кому-нибудь наподдаст рогами под зад, Эвклей сожрет что-нибудь… не то, аж жалко.

Да и вообще непонятно, где взять такое, чтобы его на месте не укокошили. Чтобы произвело достаточно страха, чтобы…

Последний год над этим маюсь, уже сроки подошли — а у меня все нет нужного. До края света доходил, смотрел на драконов, на великанов, на порождений подземелий… Гипноса слушал. Перебирал чудовищ, словно бусины, которые собираюсь пришить к подолу парадного плаща.

Не настолько жуткое, не настолько сильное, не настолько внушительное, не то, не то, не то…

— Чего тебе не хватает?

Я не повернул голову в ее сторону. Утки у нее больше нет, в конце концов, на что там смотреть?

— Думал, ты ушла.

Представил, как она хмыкает, упирает руки в бока… точно, хмыкнула. Но руки, вроде, никуда упирать не стала. Подошла, оперлась о молодое деревце. Сказала:

— Уже скоро. Так?

Пожал плечами. Какой смысл запираться, если она сама додумалась?

— И как ты собираешься это сделать? Появишься на площадке, победишь победителя? Нет, наверное. Тогда ведь останутся обиженные — проигравшие. А ты хочешь сделать так, чтобы даже братья никогда не подняли голос. Как?

Я поднял глаза, поймал ее взгляд — синюю стрелу вопроса, оперенную темными ресницами.

«Скажи мне, как, я хочу помочь тебе…»

«Для чего тебе…»

«Мужчины заключают союзы. Чем женщины хуже? Я пришла заключить союз с тобой — хватит твоей хваленой мудрости, чтобы осмыслить это? Ты готовишься к царствованию, как к войне, и тебе нужна будет сильная союзница в этом. Нужна будет… царица».

Погасил взгляд ресницами. Откинулся, прислонился к теплому входу пещеры, закрыл глаза.

— А ты почему-то решила ей стать. Что там — пророчество Мойр? Или мать…

— Не надо о матери.

Кивнул — не надо. Рея Звездоглазая… то, что от нее осталось — скитается по краю Света под присмотром подруг-океанид. Песни поет. Говорят, наведывается к Мойрам — непонятно только, зачем.

Небось, узнать о роковом пророчестве. О том, что было бы — если бы она все же скормила Крону первенца.

Или не только первенца.

— Я предлагаю тебе это, потому что это выгодно. Для меня и для тебя. Зевс не забыл моей стрелы. Сейчас он занят Состязанием, но потом… рано или поздно — возьмет свое. Не знаю, хотел ли он раньше сделать меня женой, но теперь… теперь хочет только — взять. Показать, что может. Я могла бы принести обет девственности, но я… не хочу, брат. Я выбрала свой путь — я хочу беречь семьи. Быть богиней домашнего очага нельзя, если сама не нянчила детей.

Голос сестры, ровный и надтреснутый, тихо плыл в воздухе — комарье заслушалось, дудеть перестало. Амалфея изогнулась, скосила желтый глаз — что там, мол, такое?

— Собираешься закрыться мной от Зевса? — спросил я с пониманием.

Гера передернула плечами.

— Понимай как хочешь. Ты ведь тоже не останешься внакладе. Аид, я наблюдала за тобой… Я знаю, зачем ты возьмешь трон. И знаю, как ты будешь править.

— И как же?

— Наверное, мудро, — сказала Гера неохотно. Будто одолжение сделала. — Ты будешь справедливым правителем. Не как отец. Но власть — это не только правление. Еще толпа сплетников. Пиры. Танцы. Подарки сыновьям и дочерям братьев и дальних родичей. Плачущие жены, которые просят приструнить их мужей… Одежды, церемонии, славословия… В этом бою тебе нужен кто-нибудь, кто прикрыл бы тебе спину.

— И ты думаешь, я выберу тебя.

Здорово она все же хмыкает. С разными интонациями, я иногда говорю менее выразительно. В этом вот звуке так и слышно: «Ну давай, давай, назови мне других».

— Могу выбрать кого-нибудь из титанов, — сказал я. — Стикс занята, но вот Фемида Правосудная, к примеру…

Жаль, Метида не согласится: не любит она дворцовой суеты.

— И будет укорять тебя за каждый поступок, который ты совершил неправедно, — мягко добавила Гера. — За ложь. За уклончивый ответ. За то, что ты дружен с богом снов…

Согласен, с этой титанидой я промахнулся.

— У меня есть еще сестры. Гестия, к примеру…

Главное — чтобы не Деметра. Во-первых, на Деметре, кажется, собирается жениться Зевс, во-вторых, у меня пока мозги на месте — такое в свой дом приводить.

— Да, — согласилась Гера. — Она будет хорошей женой. Будет пытаться согреть тебя. Будет жалеть тебя и взывать к твоей жалости, а если ты будешь жесток — она будет дрожать губами, молчать и разжигать очаги.

Жаль. Хорошая сестренка — Гестия… только вот правда — сестренка. С Посейдоном она дружнее, чем со мной — неужели меня не нужно согревать?

Или нельзя согреть?

— Кто тебе сказал, что я вообще собираюсь жениться.

— Здравый смысл, — отчеканила Гера и пригвоздила меня к пещере очередным хмыком. — Владыка без детей — тоже, нашел сказку. Не говоря уж о том, что тогда ты станешь завидным женихом, и каждая — слышишь, каждая дура в Элладе…

Я приподнял руки — сдаюсь. От такого роя стрел не укрыться.

Я вообще-то думал, мне чудовище нужно. А вот оказывается — еще и жена.

Я бы все-таки предпочел чудовище, наверное.

— Там ведь вообще-то еще Афродита где-то бегает…

Засмеялись вдвоем — и она, и я. Владыка женат на ветреной богине любви. Ну да, как же.

— Я думал, женятся по любви, — сказал я потом. Неправильно, наверное, вышло. Не грустно, не по-философски.

Насмешливо, колко.

— О нереиде своей думаешь? — вдруг спросила сестра. — Об этой… Левке?

И пожала плечами в ответ на мой взгляд — болтают, мол… кто только не болтает!

Левку мне не удалось найти. После той истории, с отцом. Может, стоило тогда к ней и отправиться, но я пошел к Ате…

А потом все не было времени.

Не знаю, может, я думал — она дождется.

Не дождалась. А сестры так и не смогли сказать — что с ней. Говорят — давно не слышали ее песен.

Больше ничего не говорят почему-то.

Не знаю, может, мне стоило пристальнее искать.

— Ты же ее не любил, — тяжело вздохнула Гера. Показалось — это море где-то в отдалении — тоже вздыхает, укоризненно. «Не любил, не полюбиш-шь…». — Аид, кого ты обманываешь, какая любовь… ты на себя-то посмотри. У тебя на уме, кроме трона, хоть что-нибудь есть? Кроме этого — как избежать войны? Как договориться с титанами? Кроме мыслей, как будешь править?

«Ты чудовище, Аид, — ударило синевой из глаз. — Спроси у самого себя — кого ты любил, хоть когда-то?»

Мать. Наверное. Когда-то.

— Судьба прихотлива, — проговорил я, не обращая внимания на тихое хихиканье из-за плеч. — Кто знает. Что будет, если вдруг ты полюбишь? Если я полюблю?

Она опять хмыкнула. На этот раз — ухитрилась запихнуть в этот звук пропасть сомнения. Мол, с Атой в обман играй, а со мной…

— Останусь тебе верна. Долг превыше всего. Очаг превыше всего. Для меня… от тебя я такого ждать не стану. Если вдруг ты… воспылаешь — я уйду с Олимпа. Расторгну наш союз, если вдруг ты решишь последовать за стихией Афродиты и жениться на той, в кого влюбишься. Объявлю, что ты свободен. Об одном прошу — если вдруг соберешься бегать по любовницам — не бери их на Олимп, не дари бессмертия. Позора я не потерплю.

— Не собираюсь, — сказал я. — Царю не к лицу.

Потом мы еще молчали, глядя как Амалфея и Эвклей решают возобновить прерванное выяснение — кто тут у пещеры хозяин. Выясняли бурно, с переворачиванием котелка, прыжками через котел, воплями. Эвклея коза все-таки отогнала, подошла победительницей. Ткнулась лбом в колени Гере — признала хранительницу очага.

Предательница.

Ох, и пара из нас будет — вообразить страшно.

— Так что тебе нужно? — нарушила молчание Гера. Уверенно. Громко. На правах союзницы.

Я почесал нос. Покосился на овец Нефелы — облака лениво гуляли по небесному пастбищу.

— У тебя, случайно, нет чудовища?

— Какого?

— Лишнего. Которого не жалко. И желательно, чтобы еще — могучее и жуткое. А?

— А тебе оно нужно?

Качнул головой. О-о, как оно мне нужно. Нужно до того — хоть к бабушке иди, проси, чтобы она родила что-нибудь. Только ведь потом бабушка обидится — когда увидит, что с чудовищем случилось.

Нужно до того, что я на тебе прямо сейчас жениться готов, сестренка. Если вдруг у тебя есть какое-нибудь чудовище.

— Состязание, — тихо сказала Гера. — Зрители на трибунах. Бойцы. И вдруг…

«Вдруг появляется беда. Многоглавая — хотелось бы — могучая беда, которая идет править. Идет… побеждать. Беда, с которой не справиться никому из победителей. Которую не одолеть — даже если вдруг состязающиеся заключат союз. И тогда…»

— Тогда появится царь. Который одолеет общую беду. Спасёт всех. Который станет победителем, не участвуя в соревновании и…

«…и против которого никто не осмелится поднять голос. Которого полюбят глупцы. Против которого промолчат те, кто умнее. Царь для всех».

Только вот оказывается — чудовище не так-то просто откуда-то взять.

— Не взять, — отозвалась она тихо. — Но можно ведь вырастить… Ты знаешь гору Арим? Драконы устраивают свои гнезда на ее склонах. Закапывают в камень, хоронят в почву — и гора рожает их из камня, из почвы… говорят — если на склон Арима посадить трость — она прорастет.

— Драконье яйцо? — переспросил я. — Понадобится что-нибудь покрепче. Кровь подземных чудовищ или…

— Кровь того, кто один раз был уже побежден и внушает страх всем, — кивнула сестра. — Только вот у кого могла сохраниться кровь Крона, повелителя Времени? Даже и не знаю.

И задумчиво кивнула, снимая с шеи искусно выделанный маленький сосуд.

— Что ты так смотришь, брат? Богине домашних очагов приходится быть запасливой.

Странное это чувство — когда скрепляешь собственный союз не своей кровью, а кровью отца, сброшенного тобой в Тартар.

И еще вопрос, какой из союзов будет нерушимее.

— Не повезло, брат! — улыбается Эпиметей. — А я-то думал, ты и участвовать не будешь.

Прометей в ответ хмурится, смотрит строго голубыми, полными жалости ко всему глазами. Прижимает тряпицу к боку, в который угодило копье.

Голос Провидящего тих, но ясен.

— Скажи мне, кто не участвует. Скажи, кто не участвует… в этом.

И кивком указывает на арену, где Зевс как раз одолевает нового противника — великана с Запада.

Арена велика — можно удаль и на колесницах показать, и в беге развернуться. Только вот никто не хочет похвалиться прытью. Вызывают противников соревноваться на копьях, драться на мечах, на кулаках, бороться, метать диски…

Заменяют войну — все против всех.

Титаны против богов. Боги против великанов. Великаны против лапифов. Лапифы против людей Золотого века. Люди Золотого века против титанов…

Все — против.

Все — за одно.

За трон Олимпа, будь он неладен.

Состязание бурлит не один год, побежденных глотает забвение, победителей славят в песнях, и круг сужается — к сегодняшнему бою остались закаленные, удачливые бойцы, хорошо знающие друг друга.

Сторукий Эгион и Эпаф — герой Золотого Века — сплелись в борьбе, схватились не на шутку, тела блестят от пота и масла — за Олимп!

Кронид Посейдон и титан Бий схватываются на копьях — яростно, так, что дрожит арена.

Царь Лапифов Гиперант и вождь людей Золотого века Атлет — пробуют друг друга на мечах.

Кронид Зевс и титан Иксион — бросают вызов друг другу в кулачном поединке.

Осталось не так много, и все сильнее дрожь предвкушения — кто?!

Эпиметей бросает вызов Посейдону — гонки на колесницах — и побежден, но не огорчен, потому что показал себя как следует. Машет Плеядам, рассевшимся на трибунам, машет брату — Атланту. Шепчет Прометею: «Как думаешь, она заметила?»

Прометей щурится на удобную трибуну, где возлегла с кистью винограда красавица Афродита — окруженная юными нимфочками и юными же почитателями. Пожимает плечами — честный до конца. Прометея волнует не Афродита, не бои, не Состязание.

Предчувствие пропитало воздух — только слепец бы не увидел, глухой не услышал бы.

Предчувствие вкралось на арену, где все чаще повторяются одни и те же имена.

Влезло на трибуны, где сидят жены, сестры, дочери тех, кто решил попытать себя в битве за трон. Мечется среди слуг и рабов, которые торопливо готовят освежающие напитки, разносят чаши, двигают опахала, предлагают фрукты, подготавливают пиры — пиры обязательно будут вечером, после дня состязаний, чтобы соперники могли примириться друг с другом за чашами медового вина.

У певцов, которые восхваляют славные поединки, — хриплые голоса и дребезжащие струны кифар — на струны налипло предчувствие, оно же залезло в глотку.

Предчувствие допрыгнуло даже до судейской трибуны — Нерей слишком нервно завивает седую бороду, вещий Япет мрачен, Хирон не смотрит на поединки, Стикс задумчива и даже не поглядывает на сына — Кратоса, хотя он тоже участвует… Фемида Правосудная печальна и разговаривает лишь с Афиной — дочерью Метиды, которой позволили сидеть с судьями в качестве чести: все же придумала состязание…

Состязание, которое никому не нужно — ни судьям, ни зрителям, ни самим состязающимся.

Все устали — когда все против всех.

Истрепались, измотались за годы в поединках. Наелись по горло благородством противников и честностью судей. Некоторые шепчут — лучше бы уж война…

Прометей усмехается горько и думает, что война не лучше.

И что предчувствие не зря разлито в воздухе.

Все кончится в эти дни.

Быть битве между Кронидами!

Кто обронил это с утра — непонятно. Говорили — какая-то безумная тварь из подземного мира. Кривляющаяся, мерзкая девчонка. А все поверили, подхватили, шумят, ждут — исступлённо…

Вечером на пиру чаши бросают, не допив. Песни до конца Песни до конца не дослушивают. Скорее, скорее, скорее — быть бою!

Между Кронидом Зевсом и Кронидом Посейдоном.

Ни один, ни другой не знали поражений. Оба повергают оставшихся противников с легкостью: Кратос побежден Зевсом в кулачном бою, Эгион — в бою на копьях. Посейдон одолел Дрианта, Астрея, кого-то подземного — тот отказался называть имя…

Братья идут друг другу навстречу, побеждая по пути — словно обниматься собираются.

Вот только они собираются не обниматься.

— Ну что, подеремся?!

Зевс смеется, показывая белоснежные зубы. Машет зардевшейся Деметре. Машет Гере — та в ответ только хмыкает. А Гестия тоже начинает махать.

Посейдон не смеется — стоит, набычившись, досадливо сопит — шуточки, тоже…

Остальные побеждены. Зрители пресытились зрелищем. Зрители ждут главного — кто?!

Божественное оружие — трезубец против двузубца. Блестящие черные локоны — против косматой гривы. Гибкость — против грубой силы…

Брат против брата.

Все — против всех.

Зевс встряхивает волосами, игриво улыбается — словно нимфочку решил соблазнить. Прокручивает в пальцах трезубец — легче перышка. Посейдон топчется, морщит лоб, лохматит иссиня-черную гриву, делает двузубцем короткие, нервные, острые выпады.

На трибунах затаили дыхание. Замерли чаши. Бараньи ляжки у титанских ртов тоже замерли.

Вот он — бой дня! Бой года. Нет, полусотни лет. Полсотни лет пустого трона с того времени, как Аид Мудрый сказал, что не хочет править. И из эха его голоса родился неизбывный вопрос: «КТО?!»

Уран — и тот онемел в вышине: старик вытянул шею — посмотреть на внуков. Обронил с себя покрывало — и оно упало на арену тишиной. Растеклось, заглушая звуки — и шорох песчинок показался оглушительным.

И колесница Гелиоса поехала медленнее в вышине.

Стикс взмахивает платком, затканным сценами битв и состязаний: можно…

Предчувствие падает на арену вслед за тишиной.

Брат — на брата. Брат — против брата.

Кронид — против Кронида в бою за Олимп.

Кто?!

— А-а-а-а-а!! Чудовище!

Небо содрогнулось от чудовищного кощунства. А может, от вопля. Вопль прокромсал тишину — хриплый, но пронзительный — долетел до старика-Урана, щелкнул по носу, вернулся к богине обмана и заметался вокруг нее:

— Чудовище! А-а-а-а! Спасите! Помогите!

Ата ворвалась на арену, пошатнулась раз, пошатнулась два, уселась на песок на подломившихся ногах. Пролепетала слабо:

— Я… предупредить… чуть успела…

Но ее все равно услышали. Все слышали только ее. Все видели только ее — с растрепавшимися волосами, с правдиво перекошенным испугом лицом… Одежда порвана, закопчена, на лице — следы слез.

— Там… родился. Тифон… говорят, что сын Тартара. Или сын Крона, от крови, которую кто-то… какие-то злодеи сохранили. Чу… чудовище! Вместо ног — змеи. Сто голов, сто тел, сто рук… изрыгает пламя и так… мо-могуч!

Фемида Правосудная покачала головой. Наклонилась, шепнула Афине:

— Лжет, конечно. Не может удержаться, чтобы не сорвать главный бой Состязания. Подземная…

— Может быть, — склонила голову воинственная дочь Метиды, — только скажи мне, о Правосудная — как удалось этой дочери Нюкты заставить дрожать землю?!

Земля сотрясалась мелко, часто — не в такт могучим шагам, ибо тот, у кого вместо ног змеи, скользит бесшумно… Земля тряслась от страха перед тем, кто шествовал вслед за Обманом — и ветер уже доносил клубы дыма…

За дымом явился рев, потом — вой.

Потом — крики ужаса, когда Тифон — выше самого высокого титана — явил себя перед теми, кто собрался у Олимпа.

Величественный, как Олимп. Ужасный, как война. Убийственный, как пламя.

Нагой, поросший косматой шерстью, он не стеснялся ни богов, ни титанов. Черные щупальца свисали от плеч — придатки к могучим рукам, в одной из которых — копье. Глаза горели пламенем, пламенем облекалась широкая ладонь с семью пальцами, и пламенем пыхали драконьи головы — мелкие, злобные, воющие, — вырастающие из затылка.

Пламя пылало в глазах — густое, жадное, голодное.

Жаждущее править.

Беда оглядела противников — титанов, богов, судей. Беда гулко расхохоталась в небеса — и Уран поежился там, наверху.

Потом Тифон заговорил — выталкивал слова медленно, отрывисто, словно из раны тащил.

— Бой… — рокотнуло грозно по арене. — Со мной. Состязание. За Олимп. Править!

…молчат боги, молчат титаны. Окаменели, онемели Крониды. Бой?! Состязание? С таким противником?!

Чудовище поворачивает голову, на затылке которой копошатся другие — драконьи, мелкие, как кудряшки, но злобные, пыхающие огнем. Оглядывает площадку, трибуны, судей…

— Кто?! Со мной?!

…молчание. Молчание, как в толосе, как в водах Стикса. Сама Стикс кусает губы, сжимает в азарте копье… расслабляет пальцы, еле заметно качает головой Силе и Зависти — не нужно, не сейчас, посмотрим…

Посмотрим.

Титаны окаменели, с места не сдвинуть. Атлант зачем-то руки приподнял — вот-вот свод на плечи примет, Прометей готов рвануться вперед: а вдруг кто-нибудь погибнет! Его держит Эпиметей — «думающий после». внезапно начал думать до. За брата. Потому что…

— На-а-а куски!

Чудовище рычит, неспешно поворачивается вокруг себя, вращает в пальцах копье — с парочку Прометеев, не меньше. К такому сунешься — а оно и правда тебя на куски. У него ж Кронова кровь в венах, так что оно наверняка еще и характером в Крона, да и вообще…

Да и вообще, рассуждают младшие титаны, потупя взгляд. При Кроне как-то жилось, при Тифоне тоже проживем. Точно проживем дольше, чем если вдруг на него кинемся.

Всем ведь известно, что побеждает сильнейший. Кто тут сильнейший? Даже вопроса не возникает.

— Посейдон! За мной!

У титанов не возникает, а у Кронидов возник. Зевс соскакивает с трибуны, всплескивает сияющими волосами, гибкий, стремительный — залюбуешься. Младший Кронид бросается в битву сходу, разит трезубцем наотмашь, прыгает в воздух, легче птицы. Средний мчится за ним, ревет в неистовстве, двузубец занесен — сейчас… удар…

Удар.

Удар-удар-удар чудесным оружием. Двумя оружиями. Собой, божественной силой…

Бьют… бьются… выбиваются.

И Тифон, сын без отца, ухмыляется внезапно знакомой кривой усмешкой на загрубелом лице.

— Мелкота…

И отодвигает мелкоту в сторону. Длинным языком пламени, огромной ручищей…

Двое сыновей Крона падают друг на друга — в жару, в чаду, чудесное оружие ковки Циклопов падает рядом с ними. Тифон вздымает руку — добить мелкоту.

Гремит воинственный клич, и в руку ударяет копье — Афина, дочь Метиды от себя самой, вмешалась в битву.

Копье хрустит, перемалывается в щепки, Тифон выдергивает его — царапина — ударяет Афину своим копьем.

Разлетается щит. Отважная почти уходит из-под удара, но отдача велика, богиня вскрикивает от боли, откатывается к трибунам.

Тифон утробно смеется, и его смех напоминает хохот гиены.

— Буду… править, — слова тяжкие, густые, громовые, раскатываются над ареной. — Победитель. Вы все… слушайтесь.

— Ну, что же вы! — слышится отчаянный девичий голос. — Мужчины! Так и будете стоять?! Трусы!

Гера, дочь Крона, распрямилась на своем месте, прикрыла телом худышку Гестию и пышную Деметру. Выпятила грудь, задрала подбородок. Лук достала — обороняться, раз уж мужчины не умеют. Костерит титанов, костерит богов… кто тут еще из бессмертных собрался? Ну, и этих костерит.

— У последнего барана в стаде воинственности больше! — прорывается сквозь смех-клекот Тифона. — Хлебоеды! Давайте же, все вместе, или поднимать оружие должны женщины?!

Но титаны безмолвствуют, мнутся, прячут глаза. Титаны плохо умеют воевать без предводителей, а предводителей — нет. И вообще — как это, все на одного? Тут же арена, состязания, он — победитель… все честно.

И да, вон уже молодые Крониды попробовали. Пусть они еще раз пробуют. Если поднимутся, конечно.

Тифон ухмыляется, неспешно делает шаг — скользкий, неуловимый — и вот уже стоит перед трибуной с застывшей Герой. Протягивает широкую ладонь со множеством пальцев-отростков.

В пальцах хрустит лук.

— Смешная. Будешь… моей… женой.

Гера визжит, когда одно из длинных, ухватистых щупалец ложится вокруг ее талии.

Деметра и Гестия тоже начинают визжать, крик поднимают другие женщины, мужчины орут что-то неразличимое, поднимаются Зевс с Посейдоном, в растерянности мечутся судьи, и все, все, все смотрят туда, на Тифона с Герой, на беду и беззащитную девушку в белом пеплосе и с золотистыми волосами…

Красавица. Чудовище.

Как тут взгляд отвести?

Где тут увидеть одинокого лучника, возникшего в проходе между трибун?!

Затаившего дыхание. Ждущего.

Зрителя, наблюдающего за представлением.

Чудище получилось изрядное — кто ж знал, что в горе Арим такая плодородная почва? Хватило одного драконьего яйца и крови — а вон что получилось.

Ата, которая беседовала с новорожденным титаном, утирала со лба копоть и хохотала: «Чуть не подпалил, нравом в дракона! А играть совсем-совсем не умеет, я ему только сказала про Состязание, так он даже и не дослушал…»

«Что, если он не захочет править?» — спросила у меня Гера до того, как отправиться к Ариму.

— Он захочет править, — ответил я с усмешкой — и сам почувствовал, что она получилась ледяной. — Мы не зря взяли отцовскую кровь.

Любой могучий хочет править. Иногда — даже не признаваясь в этом себе. Если он тупой, злобный и могучий — он вдвойне хочет править.

Тифон рванул править так, что я за ним едва успел.

Я уже побывал на арене, в шлеме — чтобы сотворенная тварь не разрушила чего лишнего. Придержал руку титану, пока он отшвыривал братьев. Отклонил идущее в Афину копье.

Гера же напросилась сама, всю сцену так и выстроила: «Представь себе, чудовище хватает юную богиню… она зовет избавителя… любой вопрос о нашем браке отпадет!»

— Как бы у тебя голова не отпала до того, — фыркнул я.

Может, это была и неплохая идея: чудовище и красавица, он оплетает ее щупальцами, она кричит, бьется и зовет, зовет…

И все взгляды устремлены на эту картину — прекрасную и жуткую.

На скромного лучника никто не смотрит.

Никто не видит лука — древнего, истертого, невзрачного, — который извлекается из-под плаща. Не замечает, как я ловлю пальцами легкую тетиву.

Прости, Тифон, ужас богов, ужас титанов.

Ты ягненок на алтаре моей игры.

Ты не знаешь, как рождаются Владыки — ты узнаешь сейчас.

Но для тебя будет поздно.

Стрела медленно, но верно сливается из уверенности, трепета вокруг, страха окружающих, отчаяния женщин… в нее вплетаются крупицы моей насмешки — прости, тебя для этого создали.

Такова твоя Ананка — прожить один день, победить на Состязании и принять мою стрелу, навсегда отправившись в Тартар.

Тетива дрогнула, отправляя в полет неизбежность. Светлую, разящую — такими бывают настоящие стрелы царей.

Такими бывают настоящие молнии.

Я мог бы закрыть глаза в этот момент — не видеть, как он ревет, отпускает Геру, хватается за пропоротое горло, как раскрывают в агонии пасти драконьи головы, как он извивается на арене, словно собираясь зарыться в землю…

Я мог бы и не видеть этого: мне достаточно было знать.

Я не промахнулся.

Но я стоял и смотрел, пока судороги не утихли. На ягненка, принесенного в жертву, чтобы не было войны — здорового, глупого, бодливого ягненка, только лучше уж такого, чем… кто там знает, что.

Надеюсь, что-то большее.

Теперь все смотрели на одно — на Тифона. Не могли оторвать взгляда от дымящейся туши, от слабо скулящих голов на затылке. От Геры, которая торопливо отползала прочь в разорванном пеплосе.

Они даже чуть не забыли про меня, но Гера прошептала — «Брат!» — и зарыдала, и протянула руки, и тогда на меня оглянулись все. Будто до того думали, что стрела прилетела из ниоткуда.

Я сошел по трибунам. Шел медленно, тяжело казалось почему-то — восхожу наверх, на крутой склон: не так ногу поставишь — вывернется, выскользнет!

Спустился. К туше Тифона, к стоявшим возле нее братьям — окаменевшим. К Гере, которая с плачем скидывала с себя щупальца.

К остальным — судьи сошли со своей трибуны почти вслед за мной, а там уже и остальные подоспели.

Откинул капюшон — и дружное аханье улетело в небо, хотя они и раньше должны были догадаться, еще когда увидели лук…

Хотя понимаю. Они тут полстолетия царя искали, а тут он к ним сам заявился. Вот — стоит: высокий, прямой и статный. Глаза мудростью светятся. На лице — суровая решимость защищать любого из своих подданных — или всех сразу, это уж как получится.

Да уж, это не мальчишка-пастушок с игрушечным луком. Этот и без козы, и одет получше — не знаю, где мне Эвклей раздобыл темно-синий гиматий, но сидит он безукоризненно. Подчеркивает величие.

Зрелый, непобедимый Владыка. А перед ним — толпа атлетов. Посоревноваться чего-то решили, дышат тяжело, локтями друг друга пихают в изумлении.

— Радуйтесь, — сказал я, когда тишина начала становиться льдом, трескаться и колоть острыми осколками. — Я пришел увидеть Состязание.

Кивнул на Тифона, источавшего густые клубы дыма — мол, а вот оно что получилось, кто ж знал, что Аиду Тихому придется поднимать голос.

— Давайте же продолжим…

Осекся, напоровшись на тишину. В ней плавало понимание. Признание.

Какое — продолжим, если победитель уже здесь?!

Братья опустили голову — оба. Тоже поняли. И тоже осознали — что осталось сказать.

Первой начала Гера. Опустилась на колени, припала губами к краю плаща.

— Ты спас меня. Спаситель… брат. Владыка…

— Владыка… — эхом откликнулась Стикс.

— Владыка, — шепнул Япет.

И — одна за одной начали склоняться головы, сгибаться — колени, шевелиться — губы, повторяя единое, слитное, вечное:

— Повелевай, Владыка.

— Повелевай, Владыка!

— Повелевай, Владыка…

От хмурых братьев, от титанов, от сестер, от лапифов, кентавров, сатиров, людей Золотого века и всех племен — один и тот же подарок единому царю, царю, которого любят все:

— Повелевай, Владыка!

И голосам из-за спины задумчиво и тихо вторила Судьба.