Аид: иная судьба

ПАРОД. КУРЕТЫ

«Это ему было суждено! Он должен был возмужать на Крите! Стать первым из братьев! Одолеть отца! Хочешь — я прочту для тебя эти строки, глупая жена Крона?! В них Крон не проглотил больше никого из твоих детей! Там победа родилась раньше, там война закончилась без ярости Гекатонхейров, там на трон сел не сластолюбивый тиран, а мудрый и зрелый Владыка, там наступил новый Золотой Век! Лучше, чем Золотой Век!»

«Аид, любимец Судьбы»

Иногда я думаю — чем это могло бы кончиться. Если бы началось не так.

Тогда я жму плечами. Отворачиваюсь от озер, из которых глядит на меня тот, иной: губы в нитку, в глазах — пустота Тартара, с пальцев капает ихор. Отворачиваюсь и ухожу, оставляя его смотреть вслед из отражения — и пусть себе серебристый тополь роняет ему листья на плечи, пусть он сутулится, пусть чертит невидимым стилосом по невидимому песку линию каких-то своих, незнакомых мне воспоминаний.

Наверное, у него все неправильно начиналось — у того, иного. Надеюсь, у него там хотя бы кончилось правильно.

И все же — чем это могло бы кончиться, если бы началось не так?!

Мысли скользят, извиваются, поднимают со дна памяти давнюю легенду, а может, сказку, рассказанную чьим-то безмерно усталым голосом. О титане Кроне, который сверг своего отца и взял в жены Звездоглазую Рею. О пророчестве свергнутого Урана: «Судьба-Ананка, рожденная из Хаоса прежде всех, не минует тебя. Придет час — и тебя свергнет сын».

«Когда прозвучало это предсказание, жена Крона Рея ждала ребенка. Ей так хотелось — пусть будет девочка. Она даже придумала ей хорошее имя — Гестия… Но родился мальчик. Наследник. На свет появился мальчик с волосами чернее смоли и глазами, впитавшими темноту ночного неба. И тогда Крон приказал принести младенца ему…»

Я знаю продолжение этой сказки, ибо я — это продолжение. Вот только сны иногда подкидывают неожиданное: долгий крик, раздирающий грудь, вечный мрак, бесконечные лабиринты времени. И тогда, стряхивая невольный озноб с кожи, я опять ныряю в глубь памяти — и успокаиваюсь, вспоминая.

— Она ведь не принесла?

— Да, мой мальчик, она не принесла…

— А что она тогда сделала?

— Она взяла камень. Обычный камень, завернула его в пеленки и отдала мужу. Крон проглотил камень, думая, что глотает сына, и мальчик с черными глазами и волосами остался расти на острове Крит, под надзором нимф.

— А если бы она вдруг принесла?

— Ты перебираешь такие страшные «если», мой мальчик. Зачем ей было отдавать своего первенца Крону?

— Ну, она же не знала, что он его съест. И, может, она боялась. Или если вот…

— Не надо этих «если», маленький Климен. Все могло быть только так. Только так…

— А этот мальчик… ну, который еще Крона свергнет… это я?

Да, это я.

Аид Громовержец, Владыка Олимпа. Эгидодержец, Гостеприимец, Щедрый Дарами, Справедливый и Мудрый. Хозяин Золотого Века, у которого всё началось правильно.

С валуна, поднесенной женой обезумевшему мужу. С младенца на острове Крит. С гулких ударов куретов в щиты — чтобы заглушить плач ребенка.

Так могло ли начаться иначе? Нет, не могло.

В противном случае — страшно подумать, чем это могло бы кончиться.

Куреты скучали. Двое прилегли в тени корявой яблони, один на эту самую яблоню залез и уныло отчитывался: нет там, мол, ничего интересного. Еще двое несли караул, время от времени яростно грохоча копьями о щиты — звук прокатывался по долине, множился и улетал за море.

Гхар-дах!

— Заморился, — мрачно сказал рыжебородый.

Второй, кудри которого отливали зеленью, цыкнул на откуда-то взявшегося мальчишку: тот вознамерился утащить у отдыхающих товарищей копье.

— Дяденьки, — не смутился мальчишка, — вы козы не видали?

— Мамка твоя коза, — долетело от курета, который чуть не лишился копья. — Ну-ка брысь отсюда!

Мальчишка, однако, никуда не собирался. Крутился вокруг «дяденек», восхищенно рассматривая блестящие на солнце доспехи. Высунул язык, потрогал щит, на котором красовалось оскопление Урана.

Курет с кудрями иззелена подмигнул второму и вдарил по щиту.

Гхар-дах! Гулкое эхо унеслось в дальние дали. Мальчишка отскочил, вылупил черные глаза, почесал укус на ноге и независимо поинтересовался:

— А что это вы, дяденьки, по щитам все время лупите?

— Не твоего ума дело, — осек рыжебородый. — У нас, может, великая тайна. Иди себе мимо, сопляк. Ищи свою козу, пока ее волки не задрали.

И еще один гулкий удар раскатился над долиной.

— Такую задерут, — непонятно высказался мальчишка и сощурился. — А дело — моего ума. Нам с няньками, может, тоже спать надо. А этот ваш грохот все время доносится. И коза вот вашего шума испугалась: как кинется в чащу! А так бы я вам молока принес. Холодного.

Видно было, что никуда местное критское отродье не собирается.

— Настырный, — одобрительно крякнул один из куретов под яблоней. — Так и быть, скажем тебе, только ты уж никому не проболтайся. Сынка мы Кронова стережем. Климена. Который от Реи.

— Сказа-а-а-ал! — протянул мальчишка и оттопырил тонкие губы презрительно. — Крон своего сына сожрал, это на Крите последний сатир знает.

— А вот и не сожрал! — вмешался курет помоложе. — Подменила она его, значит. То ли сыром, а то ли каменюкой. А нас, значит, сюда поставила. Надежная охрана, стало быть, чтобы. И наказ дала, строгий: все время в щиты лупить. Если, значит, младенчик заплачет — так чтобы его заглушить.

— В Тартар сойти, — сказал мальчишка, поразмыслив, — это ж как он должен орать, чтоб вы его так заглушали!

Очередной удар по щитам подзадержался, и вместо него донесся другой — с северного края острова.

Куреты забормотали, нахмурились. Мальчишка — остроскулый, со сбитыми ногами, с черными волосами, в беспорядке ползущими на глаза — хмыкнул, выудил яблоко из травы. Сочно хрустнул.

— А долго лупите? — осведомился.

— Да уж лет десять, наверное, — вздохнул курет, спускаясь с яблони. — Тоска смертная. Только приказ есть приказ. Мы, понимаешь, намертво. Нас надежнее нет.

Мальчишка задрал черные брови.

— Это уж точно, — согласился он непонятным тоном. — Ну, вы лупите, лупите. Может, этот сын Крона и Реи лет до восьмидесяти реветь будет. И в пеленки пачкать. Ему, сволочи, больше и заниматься нечем.

Куреты переглянулись и грохнули в щиты грозно.

— Выдеру, поганец! — грянул забывший об усталости рыжеусый.

— Сперва догони! — послышалось уже откуда-то издалека. — Увидите козу — скажите, чтобы долго с вами не оставалась, поглупеет!

— Ах ты ж… — рыкнул было рыжебородый, потом осекся, закачал головой. — Вот ведь характер скверный. И родилось же такое у кого-то.

И снова копья грохотнули о щиты. На сей раз — по делу. Заглушая отчаянный вопль:

— Аи-и-и-и-ид!!

Из-за зеленого холма показалась нимфа: статная, полногрудая, тяжко дышащая всей грудью под мало что скрывающими зелеными одеждами.

Глянула на куретов, молчаливо глядящих на нее. И взорвалась страшнее вулкана, не дожидаясь хоть каких-то слов:

— Чего вылупились, обалдуи?! По лбу своими копьями себе вдарьте, сколько раз говорила! Мальчик где?!

Куреты рассматривали ее медленно и основательно. Узнавали.

— Адрастея, — сказал наконец рыжебородый. — Какой мальчик-то? Приходил тут какой-то паскудник. Козу потерял, искал.

— Тартар побери эту козу! — запричитала нимфа, в изнеможении опускаясь на травку. — Куда хоть он скрылся — знаете?! Не знаете? Да ну, кого я спрашиваю — никто же не знает. Весь в папашу своего, чтоб его… и ведь воспитывали же! Старались! Так нет, носится по острову, будто там у него не шило — Кронов Серп с рождения торчит. Кабы знать, кабы знать! Веревки вам в руки бы вместо щитов с копьями! И держать…

Куреты переглядывались, перекидывались удивленными взглядами. Забывали грохотать в щиты.

— Что за мальчик-то? — спросил наконец тот, который лежал под яблоней.

Нимфа шмыгнула носом, пробормотала, что это не мальчик — это наказание для мира. И побрела куда-то за другие холмы, бормоча, что вот, лучше бы кой-кого проглотили, не пришлось бы мучиться, оно бы еще и полезнее пошло.

Между двух крутых зеленых холмов Адрастея остановилась и вскрикнула пронзительно:

— Аид! Ну, если дальше бегать будешь — я тебе такое…

Куреты переглянулись уже на третьем обещании — и торопливо грохнули в щиты.

— Аид, — сказал потом рыжеусый, — невидимый, значит. Ну, самое имечко для такого-то поганца. Сморгнешь — а его не видно, стало быть.

— Не имя это, — отозвался задумчиво тот, что с кудрями иззелена, — прозвище. Невидимка, стало быть… Ну-ну.

Но под взглядами товарищей опомнился, стер с лица неуместную ухмылку и послушно ударил в щит.