Аид: иная судьба

СКАЗАНИЕ 12. О НЕПРАВИЛЬНЫХ ИСХОДАХ И УМЕНИИ ПРОМАХИВАТЬСЯ

Надеяться умеют дураки. Мудрецы не умеют вовсе.

Мудрые хорошо знают, как глупа и опасна бывает надежда. Коварнее ядовитой змеи: подкрадется, ужалит, породит бессмысленную веру — а вдруг…

Мудрые понимают, что жизнь бессмысленна, упорядоченна и закономерна и всё равно придет к единому итогу.

И только глупцы могут верить в то, что впереди их ждет что-то светлое — когда ждет нас лишь то, что написано.

Ананка-Судьба была мудрой. Ее сестра — нет.

Но иногда мудрые промахиваются. А глупцы дожидаются.

Потому что Ананка несёт — Неотвратимость и предсказуемость, а через это — Гармонию.

А Надежда несёт лучшее и через это — возможность дождаться.

— Я ничего не знаю о Надежде, — щурятся из воды глаза того, другого. У которого все так неправильно началось и неизвестно чем кончилось. — Только что я убил её однажды.

Там ещё много чего есть, в этом взгляде. Долгий путь — извилистый и иной, и шепот за плечами, и бесконечная линия памяти, которую он чертит острием меча по песку — непохожая на мою линия.

И вопрос. Вечный.

— Ты сам-то уверен в том, что у тебя всё закончилось правильно?

И тогда я пожимаю плечами, улыбаясь усталой улыбкой не мудреца — но воина, дурака и вора.

— Я на это надеюсь.

Возвращаться бывает странно. Из долгих путешествий, где значились Стикс и смертность — бывает тем более удивительно.

Будто воину — с бесконечной войны. Ты дополз, весь израненный, а селение сожжено, и выросли новые дома, и каждый камень старой дороги, на которой известна каждая щербинка, шепчет одно.

«Не ждали», — вот что шепчет.

На Олимпе было как-то… иначе. Разрослись, раззолотились дворцы, стало больше мрамора и драгоценностей, зелени — меньше… статуй вот понатыкали на каждом углу — лес, заблудиться можно. Кажется — двенадцать лет не был: откуда и что взялось?! Будто построенное — под корень снесли. Выстроили — выше, пышнее, красивее.

Аэды и музыканты под каждым кустом сидят. Не жалеют голосов, славят Владыку Олимпа. Во дворцах — музыка… недоуменная, тревожная музыка тех, кто ещё не осознал. Кто не узнал про Коркиру. Скоро струны кифар вздрогнут от ужаса — Артемида пропоёт погребальную песнь брату… Зевсу, наверное, тоже что-нибудь пропоют. Если будет — кому петь.

Будет ли — кого ждать его двенадцать лет из ледяных, чёрных вод?

Мраморные дворцы провожают окнами-глазами бессмысленно, глупо. Провожали — не узнавая. Идет, мол, какой-то, а какой — непонятно… Смертный? Бог? Владыка?

Кажись, всё не то. Хорошо — если не к нам идет.

Угомонитесь там, дворцы. Умолкните, не бойтесь троны.

Не смертный, не бог, не владыка.

Я — не к вам.

Промахиваюсь вот мимо вас — скажите спасибо. Лежи себе безмятежно, бывшая вотчина. Золотись, исходи пирами — наверное, и вино в кратерах ещё холодное, жаркое не остыло, постели любовниц Зевса теплы…

Ты правильно не ждал, Олимп. Тебе и ждать-то нет никакого смысла — потому что в саду матушки-Геи поднимают головы диковинные саженцы. Неспешно этими головами крутят — будто стараются уловить диковинные запахи.

Унюхать запах пыли и древности — доносящийся с острова Коркиры. Запах того, что осталось от наших армий.

Прислушиваются — хотят поскорее уловить весть о междоусобице в рядах Кронидов. О том, что Олимп, лишенный хозяина — созрел, вот-вот яблочком в ладонь покатится.

Осталось протянуть ладонь и взять.

И значит, они поднимутся совсем скоро. Шагнут на Олимп — выполнять своё предназначение. Покинут материнскую колыбель, в которой их — не взять.

Если только вместе с колыбелью.

Серп Крона тихо посмеивается под ладонью — я не касаюсь его, а чувствую щербатую усмешку небытия.

Пальцами. Спиной.

Собой.

Довольную усмешку, радостную.

Серп поёт под моими пальцами, как никогда не пел лук.

— Я узнал тебя, — напевает древний, истертый адамантий. — Ты так похож на него, так похож на него… Того, для кого я был выплавлен. И у тебя его пальцы. О, мы с тобой одно, теперь уже до конца — одно, только исполни же, исполни же своё предназначение…

Исполню, — отмахивался я, пока брёл по мощённым мрамором и халцедоном дорогам Олимпа. Пока неспешно проходил мимо фонтанов, золотых статуй и чуждых дворцов. Придётся исполнить. Кажется, у нас с тобой основательно нет выбора, отцов меч. Судьба одна на двоих, если хочешь.

Судьба на двоих, — согласно хихикала махайра. — Судьба — напополам. Голова в одну сторону, тулово в другую. Да? Прежний хозяин хотел того же. Хорошо.

Только что же ты медлишь, по Олимпу шастаешь? Разве эта, которая — напополам, здесь?

Оттого и шастаю, что мозги не растерял, — бормотал я себе под нос, промахиваясь мимо конюшен, и ароматных садов Деметры, и мастерских Гефеста. Ты вот скажи — каким способом ты собираешься эту самую — напополам? Она нам, наверху, ось мира вращает.

К ней, небось, в чертоги просто так не зайдешь — разве что она к тебе спустится.

Иначе Крон бы ее уже после моего рождения прикончил.

Ага, ага, — бубнил серп с пояса, голосом, напоминающим голос отца. Он прикончил бы. Только он хотел — хитро. Чтобы она спустилась, была бы неподалёку, а мы с ним — р-раз…

Она ведь может умереть — если кто-то делает то, что не прописано в её свитке…

Точно, — кивнул я и преодолел последний подъем. А теперь скажи мне, древний адамантий — как сделать то, что в этом свитке не прописано?

Ну, например — узнать, что в этом самом свитке есть.

Так что не глядите на меня удивленными окнами, дворцы, — я не к вам.

Мне тут нужно навестить кое-кого другого.

Других.

Тех, которые притулились в сером доме, выше самых пышных дворцов. Засели за щербатыми окнами, за хлопающей дверью… в самом центре паутины нитей, которую сплетали.

Шагнуть через порог. Пригнувшись — в комнату, полную запахом рыбной похлёбки…

— Ступай, откуда пришёл, Убийца!

Дверной проём оказался занят — попробуй, войди, невидимка! Через такие-то плечи, такие-то руки…

В руках — булава. Покачивается с намёком.

— Вопросы задавать припёрся?! Поздновато заявился. Вот тебе ответ! Не уйдёшь — зубы пересчитаю.

— Э, — долетело у Мойры из-за спины. — Спорим, я его первая в песок вколочу?!

Впору в голос заржать: всеведущие Мойры сроду так никого не встречали! Говорят, к кому-то являлись — старухами, к кому-то — девами прекрасными, к кому-то — женщинами, умудренными годами. С прялками, с таинственным туманом в глазах…

Ко мне вот — с булавами. Зубы считать.

— Вопросы задают боги. Смертные. Владыки. Те, над кем властна ваша мать. Мне столько раз повторяли, что я чудовище, что я наконец сам поверил в это.

Мойра моргнула. Попятилась внутрь дома, открывая вторую сестру — такую же рослую, плечистую, брови на пол-лица. И в руках булава — эта не для зубного счета, для вколачивания в песок.

— Тогда с чего б тебя принесло? Э, Лахезка, спорим — про материнский свиток вызнать хочет.

— А вот и спорим!

— На диплакс новый зеленый!

— Шерстяной!

Подождал, оглядывая узкую комнату с потухшим очагом — тот чадил последними облачками дыма.

— Я явился делать что умею. Переписывать судьбы. Хотите — ваши перепишу?

Лахезис рот разинула — булава бы влезла. Сейчас ляпнет что-нибудь этакое — «А силенок-то хватит?» Атропос перекосила рот — сейчас другое скажет: «Что, Убийца? Мечом обзавелся — храбрый стал?»

Да. Мечи хорошо умеют переписывать судьбы. Надежно. Словно стилосы — острием по свиткам. Но я не стану хвататься за Серп Крона.

Просто уйду. Из этого дома. С Олимпа. И вы проиграете все ваши споры разом. Потому что скажите мне, вещие сестры — как скоро на Олимп двинутся восставшие рати Гигантов и сколько почтения эти рати окажут вам при встрече?

А они двинутся. Поднимутся, захлестнут этот мир невиданной волной. Богов как яблочки пообтрясают — если только я не перепишу кое-что в самый последний момент.

Так скажите мне, о Мойры, что будет — если я перепишу что-то неверно.

Они попятились, ворча, двумя побитыми цепными псинами. Открыли третью.

Мелкую, редковолосую старушонку, сидящую в ворохе нитей. Глядящую — с припрятанной подальше ненавистью.

Древними, истертыми ножницами вот щёлкает — могла бы, резанула бы…

— Явился, значит, Криводушный.

— Твои сестры назвали меня Убийцей.

— Правильно сделали. Криводушный Убийца — хорошее сочетание. Только вот неверное. Я бы сказала — Криводушный Дурак. Ты дурак Кронид, ты знаешь это?

Да уж спасибо, сколько раз мне это повторяли — как следует знаю.

— Потому что пришел сюда? Потому что говорю с тобой? Потому что решил сделать… то, что решил?

— Потому что решил — и пришел. А не решил — и сделал. Раз уж явился сюда — значит, ищешь обходные пути и хочешь, чтобы на самом деле тебя остановили.

Я молчал. Серп под ладонью заливался белым смехом небытия. Он знал — остановиться мы не можем.

Ибо мы — одно.

Только вот взгляд как присох к истертому, зазубренному лезвию ножниц. Между которыми неспешно протянулась, улеглась еще одна нить.

Так же, как когда-то — моя.

— Что смотришь? — голос Неотвратимости — надтреснутый и зазубренный, как металл. — Твоей нити тут нет, невидимка. Только вот смерти-то ты все равно успел попробовать? Обратно не хочется?

Лезвия сжались, резанули — и нить жалобно вскрикнула, дёрнулась, свернулась… пропала.

Померещилось — пол, чёрная жидкость хлещет из горла, заливает пальцы… нет, мелькнуло — осталось позади, выпаленное обжегшим ладонь Серпом.

Я подошел к развернутому свитку, который разбросал кольца по каменному столу. Клото пошла следом, проворчала: «Чего ты там не видел»…

Снял с пояса меч — и Мойры онемели, когда острие Серпа Крона зависло над их сущностью. Над частью их предназначения.

— Мой отец думал, что убить Судьбу можно только одним способом. Сотворив то, что не прописано в ее свитке. Хотите поспорить со мной на то, что я найду не один способ?

— Ах ты…

Я — мы — улыбнулись едкой улыбкой небытия. В лицо трём ничтожным перепуганным старухам.

Нить легла между двух древних лезвий — а они не сомкнулись. Побоялись тиши и скрещения взглядов.

— Это не убьёт её, — выдохнула Клото. Глянула волком на раскрывшую рот сестру, отмахнулась. — Что? И так ведь получит, за чем пришел. Наведет свой меч потом на веретено, или на ножницы вот еще… Только это убьёт нас, Убийца. Не её. Мать так не взять.

Хорошо, кивнул я. Точно, — оскалился Серп Крона с моего пояса. Мы предполагали. Слушаем внимательно. Так, стало быть, не взять. Как взять?

— Думаешь — в ее строках нет про Гигантов и тебя с Серпом? — скривилась тогда Лахезис. — Мелькало, видели. Опять же, можешь попытаться Флегры под корень срыть — и очень может быть, что до какого-то предела сроешь… Только вот у тебя там на Флеграх — Погибель, не забыл?

Юнец, — фыркнул Серп под пальцами. Какой-то там Алкионей. Видел в глазах у дочки — остроскулый, черноглазый, сходство какое-то — не уловить…

Может быть, лучники всегда немного похожи между собой.

Особенно такие, которые не промахиваются.

Улыбка небытия внутри, в груди, кажется, потухла. И ослабла неизбывная тяжесть на поясе — померещилась на плече, вместо колчана…

У него Лук Урана, у моей Погибели.

И Серп Крона сомневается там, во мне. Боится. Помнит, что уже проиграл один раз.

Да и вообще — лук против меча…

Глазки Атропос щурятся, следят. Перечеркивают чертог еще одной невидимой нитью — когда я отворачиваюсь от свитка и подхожу к бесконечному, спряденному из многих нитей полотну.

Вглядываюсь — ища не свою нить. А очень на неё похожую — вот оно пошло, чёрное с вкраплениями багрянца, нить нового любимчика Судьбы, так ведь? Нового лучника.

Вьётся буйно и уверенно: нити ничто не помеха! Коснись многих вариантов — увидишь разное: вот Погибель Аида встаёт на Флеграх, позади своих братьев. Вот скользит, свиваясь черными кольцами, к Тартару. Открывает Великую Пасть — и выпускает других своих братьев, которых Гея так жаждала увидеть на воле.

Или нет.

Вот Погибель Аида встречает кого-то… чудовище без Судьбы. Без нити. И сияет ему в лицо усмешкой — и в ответ ей люто скалится Серп Крона. И свивается стрела на тетиве — невесомая, будто оперенная самой Судьбой. И чудовище валится к ногам своей Погибели, и Гиганты ликуют…

Или нет?

Вот ощер Серпа Крона становится на миг ослепительным сиянием — и Флегры падают в прах. Умирают вместе с Геей-Землей, которая поспешила навстречу своим выкормышам. И из праха поднимается единственный лучник — и стрела летит… И гибнут оба — чудовище и его Погибель.

Или…

Призрачных, чуть уловимых нитей — возможных строк в свитке Судьбы — десятки… нет, сотни. Все не пересмотреть, не запомнить. Дробятся детали, меняются местами, мельтешат в глазах — это было? Или это будет? Или это возможно…

— Кронид.

Неотвратимая звала почти ласково. Будто сестра — заблудшего брата.

— Убей Алкионея, Кронид. Ударь его Серпом Крона. Останься жив сам. Этого там нет — среди нитей. Это не было прописано в его свитке.

Ахнули Клото и Лахезис — вцепившись друг в друга мощными лапищами. Мол — подсказка! Да какая! Сестра, да ты что…

Атропка цыкнула мимоходом сперва на них. Потом на меня — я как раз хотел спросить, с чего бы она так щедра.

Потому что попавшим в беду мальчишкам иногда нужно помогать — вот почему. А то они от безысходности способны мир разрушить.

— Не прописано… в его свитке?

— Да. И никогда не было прописано в твоем. Во всех вариантах ты… убиваешь его иначе.

Мы с Серпом пожали плечами. Какой тогда смысл — если это не поможет выполнить предназначение.

Если та, которая усмехается страшнее Серпа Крона из-за чьих-то плеч — все равно останется жить.

— Она тогда умрет для тебя. Только для тебя. И всё кончится… — мойра, видно, хотела сказать — хорошо. Потом передумала, выдохнула: — Правильно.

Серп помалкивал и не собирался щериться в усмешке. С подозрением ощущал чувство, которое дрыгнулось у меня в груди.

Неубиваемое чувство — небось, никаким небытием не выжжешь.

Желание, чтобы всё закончилось правильно.

Чтобы — Погибель мертва, Ананка не властна… Серп? Наверняка ведь он успокоится, основательно прикончив хоть одну Судьбу, а после можно его тоже — как Алкионея…

Прямой путь для Криводушного. Атропос вон глазами блестит, головой качает. Зовёт глупого, заигравшегося мальчишку: куда полез?! Тебе же не по уму…

— Все вы… любимчики. Выродки, которые могут переписывать ее свиток. Рано или поздно — вас заедает гордыня, и вы хотите не просто переписать. Сжечь. Освободить всех и каждого — смертных и бессмертных. Думаете вы, что стоит за таким решением? Что будет, если кто-то из вас сможет убить Судьбу?

— Хаос, — предположил Серп Крона моими губами, улыбаясь едко и сумрачно.

— Хаос недолговечен, Убийца. Он всегда стремится к Гармонии и всегда избирает для неё самый прямой путь. Однажды он породил то, что стало над богами. Главный закон жизни — Неотвратимость. То, на чём держится ось этого мира. Неотвратимость должно что-то воплощать, а на небесах должно быть что-то, что превыше всего. И тот, кто убьёт Ананку, разрушит действующий порядок. Тогда ему самому придётся стать Неотвратимостью. Шагнуть — и занять место на небесах, возле оси мира.

Наверное, подошло бы для кого-нибудь, кого называли безжалостным века назад. Горький смех созрел на губах, скатился — плодом.

Воины всегда смеются горько, когда идут в битвы, где им не победить.

И ещё их иногда озаряют внезапные прозрения.

— Кто был до меня? — спросил я. — До Крона? Кто пытался убить её первым?

Уран, ну конечно. Старик, свергающий в пропасть своих сыновей.

Лучник.

Преданный сыном.

Первый из любимчиков — только вот Ананки ли?

— Он не был с матерью. Он был с… другой.

Имя она не осмелилась произнести. Будто могла накликать.

— Дурак думал возвести на небеса сестру Ананки. Считал, что этим может победить Неизбежность. Что жизнь станет иной…

А Ананка, стало быть, вмешалась. Выбрала себе своего любимчика.

И меч победил лук.

— Что стало с Ураном — я знаю. Что стало с той сестрой?

Хотя зачем рассказывать — ты главное смотри, вещая Мойра. Не отводи взгляд — я уже вижу, как мелькают там окровавленные локти твоей матери, раздирая сестру на мелкие части…

Части, которые она и сейчас еще пытается уничтожить.

— Что делаете вы, боги, с врагами? С тем, кто может уничтожить ваш мир? Кто перевернет самую его суть?

— Они, понимаешь ли, обе рожать могли, — подала тут голос Лахезис. — Из себя, как Хаос. Как Гея. Только вот обе могли порождать то, что — продолжение их самих. Мать вот родила нас. То, что… дополняет. Помогает. А та… та родила бы другое.

Чудовище, наверное, какое-то. Вон у Клото глаза вытаращились, губы брезгливо скривились — даже и не сказать, что такое она родила.

— Веру, — сказал я тогда.

— Новую веру, — эхом откликнулась Атропос. — Это были… страшные строки, Кронид. Эта вера уничтожила бы свиток. Изменила бы мироздание. И не стало бы никого. Ни Ананки. Ни вас…

— Что стало бы?

— Что-то иное.

Свивались нити из солнечных лучей — ложились одна поверх другой, в заведенном порядке. Покачивался развернутый свиток — ждал новых записей судеб. Людей, и кентавров, и нимф, и богов.

Истончались нити — ложились под ножницы Атропос, одна за другой.

Рождали музыку Неизбежности, наверное.

Или кто там знает — Гармонии.

«Все выходы хуже, — молчали Мойры, — вы не понимаете этого, глупые бунтари. Убей Алкионея, Кронид. Убей только свою Судьбу. Не посягай на ту, которая — Гармония».

«Это отвратительная Гармония, — молчали мы с Серпом. — Вы просто не знаете — как это. Знать, чем закончится. Осознавать, что впереди лишь мрак. Вы не тонули в черных ледяных водах Стикса, вас не било пророчествами из-за спины… Вы не знаете, что все строки в этом свитке — страшные. Ибо они — есть. Что ваша Гармония — несправедлива».

«Но это единственная, которая есть, ибо все выходы хуже, — тревожно молчали нити, покорно ложась под истертые лезвия. — Ибо если ты убьёшь Судьбу — что породит Хаос ей на замену? Или ты возьмёшься сам, Кронид? Сам будешь вершить мироздание?! Убей свою Погибель — и всё закончится».

Когда я отвернулся и шагнул к выходу — Атропос все же не выдержала. Подала голос:

— Что ты собрался делать, Кронид?

— Закончить правильно.

Хмыкнула Лахезис. Клото забормотала что-то — что вот, можно было бы и на ответ поспорить.

— Уверен, значит, что сможешь? — хмыкнули за плечами. Неприятно знакомо хмыкнули.

Зато и поперхнулись, когда я дал ответ.

— Не уверен. Надеюсь.

Они поднимались медленно.

Вести не успели дозреть и донестись, осень не успела вступить в права — и теперь саженцы матери-Геи раскачивались лениво и неохотно, чесали в многочисленных затылках. Перекликались: что, время уже, да? Ну, чтобы плесень того… этого?

Чёрные, выжженные пустоши Флегр гудели роем потревоженных шершней: то есть, как там Громовержца больше нету? Нету плесени? Теперь можно на Олимп вот просто так?

А в чем потеха?

— Мать того… сказала: поспешить.

— Армий будто бы у них теперь нет.

— Чего спешить-то тогда?

— Так, может, на Олимпе того… еще остались! Давайте, братья!

Дали.

Кто встал на крыло, кто свил-развил змеиные кольца тулова. Кто-то вскинул дубинку на плечо, а кто воинственно поправил набедренную повязку. И — лавиной, осенним неостановимым листопадом, неумолимым градом: вперед, на Олимп! Туда, где ближе всего, к восточной границе садика!

Грудь Геи-Земли дрогнула под ногами сыновей — коротким сдержанным рыданием полным гордости. Так мать провожает пестунов — не в кровавый бой, в короткую и победоносную битву.

Триумфальный набег — а потом боги станут перегноем под змеиными кольцами нового поколения.

И путь на Олимп прям! Опять же: ни армий, ни Аполлона, ни Громовержца-Зевса…

Только одинокий путник в капюшоне торчит неподалеку от самой границы выжженных земель — заблудился, наверное. Свернул с нужной, прямой дороги. Прибрел, нежданный и незваный, не в то место, не в то время. Вот и стоит, будто столб-герма. Сейчас, может, еще дорогу укажет…

— Эй, плесень! Далеко до Олимпа?

Паллант — козлоногий, с шершавой, чешуйчатой кожей, с такими же драконьими крыльями. Хрипит насмешливо.

Ответ из-под капюшона летит спокойно, чуть устало.

— За вечность не дойдете.

И дрожит грудь земли от дружного хохота ее сыновей. Потому что — плесень тут! Стоит, разговаривает — потеха!

— А ты чего приперся-то? Думаешь нас удержать, а, плесень?

Осекается хохот — на миг.

Кажется — из-под капюшона странника выблеснуло адамантием что-то древнее, щербатое, страшное…

Да нет, пригрезилось, наверное. Где это видано, чтобы приходили куда-то, вооруженные улыбками?

— Думаю показать вам дорогу.

— Короткую дорогу? Хорошую?

— Верную. Правильную. Короче которой — нет.

Гогочут Гиганты — саженцы матери-Земли. Свивают-развивают змеиные тела. Шуршат крыльями, готовят дубины — наверное, сейчас сомкнутся.

Одинокие путники, вооруженные только улыбкой, — добыча легкая.

— Братья, плесень-то полезная!

— Так может того… себе оставим?

— Да на кой нам…

— Вот если бы баба, а этот — нет…

— Так пусть дорогу покажет!

— А дорога — на Олимп?

Это цедит Порфирион (откуда я знаю их имена? Выплывают, как из легкой дымки памяти — Порфирион, погибель Зевса…). Порфирион величественен, и ему очень хочется на Олимп — не терпится проверить собой золота трона.

Но я качаю головой — обещаю показать иную дорогу. Идемте же вместе, Гиганты — мне хорошо знаком этот путь. Я, правда, совсем немного не дошел, но два раза был уже совсем рядом, а верно ведь говорят, что все нужно проверять до трех раз?

Будьте моими спутниками — я отличный проводник. Лучше Гермеса-Психопомпа, который таскает тени в подземный мир. Смотрите, я не тороплюсь начинать наше с вами путешествие. Я дал себе время проститься и собраться — немного, час, пока брел, пока ждал вас… И теперь я дарю вам полной россыпью секунду за секундой, чтобы вы успели посмеяться, надышаться, успели… попрощаться.

Драгоценные секунды катятся одна вслед за другой — жемчужинами с порванного ожерелья. Полсотни сыновей Геи — заблудившихся на пути к Олимпу. Один странник — напротив них.

Рев, гром, шипение молодых глоток: «А мы на Олимп! Плесень убирать! Править!»

И в ответ — тихий, едкий смех с пояса странника: простите, от этого путешествия нельзя отказаться.

Потому что пальцы уже легли на рукоять. И обжигающая улыбка адамантия готова покинуть пояс, и пригласить мир — во прах. Куда сейчас пойдем мы с вами. Может быть, и Судьба.

Ибо я, Аид Странник, не вижу иных путей, кроме последнего странствия.

А косматый, необузданный Полибот потрясает двузубцем — вот-вот засмеется знакомым смехом Посейдона, вскинет руки, скажет — да чего мы его слушаем, плесень! Двинется вперед — и секунды, за которые я цепляюсь, брызнут во все стороны. И останемся мы.

Я, Серп Крона и единственный путь.

Единственный… шанс.

— Хо! Травить!

Вот он — Полибот, любитель начинать. Неостановимый, как Морской Жеребец в гневе. Рвётся вперёд, играет двузубцем, развивает кольца, которые у него вместо ног…

Плюх.

В неведомо как подвернувшуюся лужу. Коварную. Подкравшуюся к Гиганту и перемазавшую величие в грязи.

Казалось — будто земля и вода решили подшутить над сынком: перемешались и ка-а-ак…

Потом пошутить решил воздух.

Высвистел что-то диковинное.

Расступился, пропуская черную стрелу.

Стрела неторопливо и важно воткнулась Полиботу в волосатую ручищу.

Саженцы Геи посмотрели на стрелу. Потом на меня. Недоуменно и немного обиженно — мол, ты чего?!

Я тоже смотрел на стрелу. Тоже — недоуменно и даже обиженно. Да чего там — смотрел, вконец обалдев: стрелы?! Лучник?! Да что это за…

Тут заговорил Полибот.

— Что это за… — недоуменно начал он, глядя куда-то поверх моего плеча.

— Плесень пожаловала! — весело пояснил голос, от которого у меня мурашки прошли по спине. — Яблочки жрать.

Арес! Откуда здесь…

— Чего?! — хрипло гоготнул Полибот. — Это вы нас и жрать?! А жракалка-то отросла?

В ответ свистнуло тяжелое копье и насквозь пронзило ему глотку.

Следом за копьем объявились морские волны. Поднялись, как совсем недавно, на Коркире — грозя небу. С шипением обрушились на сад Геи-Земли, затапливая всё и вся — погребая под собой пепел, и выжженную пустошь, и кости… Разбросали Гигантов легким мановением невидимой руки — подальше, подальше, и еще волнами поиграться.

Меня — только по плечам как следует шарахнуло, будто поздоровавшись. Хорошо так похлопало, аж на одно колено уронило.

«Что это за…» — укоризненно вышептало внутри острое адамантовое лезвие.

А я-то почем знаю — что вот это за…?!

Я убил прошлое, пока шел сюда. Пока прощался. Отшвырнул, оставил за плечами на Олимпе — дворцы, и Зевса, и трех сестер Прях.

Я пытался сказать себе, что и настоящее теперь становится прошлым.

Только вот настоящее не согласилось и заявилось следом.

Вот оно стоит, мое настоящее: выступают фигуры из водных вихрей.

Афина — прямая, как копье, и вооруженная легким дротиком. Арес — с круглым щитом и прямым мечом-ксифосом.

Танат… факел у него там, или клинок где-то подобрал?!

Стикс… эта здесь зачем?! Наверное, просто так вышла — с тяжелым копьем наперевес прогуляться.

Ифит стоит не на возвышении — по пояс в воде. Вздымая трезубец и заслоняя волнами моря Гигантов от помощи Матери-Геи.

А лучник… кто лучник-то? Нашли все же где-то смертного?!

…не лучник. Лучница. Притаилась за скалой — сразу и не увидишь, только золотые волосы по временам вспыхивают-выдают.

Не богиня, не жена Владыки — нимфа смертная.

С губ опадает вплавившаяся в них адамантовая усмешка, и отступает вкрадчивый шепот Серпа Крона: «Ну! Взмах! Мы — одно…»

Что ты сделала, сестра, что ты сделала?!

— Вы чего сделали?! — ревут Гиганты, поднимаясь в пене волн. — Плесень!

Вырастают заново. Вздымают руки, отряхивают от воды крылья. Развивают черные кольца. Потрясают булавами, дубинами, за скалы хватаются. И орут, что это какие-то неправильные боги — кто там знает, может, они ели неправильный нектар…

— Да мы к вам… мы ваш Олимп… Плесень!!!

В ответ, вместе с очередной стрелой, летит задорный клич Ареса:

— Боги не воюют в обороне!

И ксифос сына доканчивает за материнской стрелой дело — выпускает ближайшему Гиганту кишки. И волны окрашиваются густой, черной кровью, убирают землю будто трауром по сыновьям.

Воздух колеблется от яростного рева. От осознания: час… час. Роковое пророчество. Последняя битва.

Боги — против Гигантов, и лучник, несущий смерть своими стрелами…

А я… а я глазами хлопаю — потому что выискались же, спасатели! Защитнички… хоть бы знали, что на самом деле защищают! Шел в одинокий, последний путь — так нет же, набежали попутчики, назад тянут.

И над всей этой — густой мешаниной битвы (шесть — против пяти десятков!), свистом летящих стрел, громовыми ударами копий и плеском волн — мне слышится насмешливый, торжествующий смешок Судьбы.

«Явился бить, невидимка? — смеется она. — А по кому бить-то?»

Настоящее поплевало на руки — и отодвинуло одинокого странника в сторонку. Постой, мол, не суйся, погоди в уголочке, а мы тут за тебя с Погибелью расплюемся.

Предсказуемо. Прописано. Правильно до оскомины.

«Чего ты ждешь?! — шипит ядовитая гадина, корчась на бедре. — Бей же! Выполни же предназначение, пока они не спасли ее! Смотри — они сражаются с Гигантами, они забирают у нас с тобой наш удар, они — ее армия…»

Нет, качаю я головой. Они моя армия. Всегда — моя армия.

И обжигающая адамантовая гадина примолкает в сомнении — когда в мои сжавшиеся пальцы приходит по зову двузубец. Знак моего мира.

Знак полководца, который — вместе с армией.

Армия моя, армия…

Гера — вместо отряда лучников. Стреляет — заглядеться (моя школа!). Твердые пальцы. Жесткий прищур. Тетива почти касается щеки. Наложить-прицелиться-отпустить. И взвиваются волосы в бешеном танце… смертной нимфы. Кто отпустил тебя в смертность, Гера?! Как ты обрела ее так быстро? Напитала стрелы своего колчана — и несешь ее Гигантам?

— Ауыыыыыыы!!!

Вот, еще одному принесла. Туда, где не просто больно — еще и обидно.

Гигант с рыком рвется вперед — и вязнет в безумной ласке волн.

Ифит — конница на колесницах. Вскипают белые буруны — гривами лошадей. Мелькают волны — быстрее колес. Неудержимо накатываются на Гигантов — замедляя, оттаскивая, подставляя под стрелы Геры… Лицо мальчика бледно, глаза — гневное море в шторм — и на волнах он играет легче, чем на кифаре, свивая новую, невиданную мелодию битвы…

Неподалеку бьется Стикс — сомкнутые ряды копейщиков. Разит то ужасом, то тяжелым копьем. На лице — леденистая ухмылка: сквозь копейщиков врагу не пройти.

Дальше бьётся Афина — непоколебимые стены крепости. Собранная, спокойная, только прядь непокорная из-под шлема вылезла: издевается, смеется. От жены не отстает Арес — ряды пехотинцев. Нарывается, дразнится, чуть ли не летает по полю.

Правда, не летает: в армии нет крылатых. Есть Бескрылый. И Безмечный. За кого в армии Танат Факельщик?

Этот — сам за себя. За смерть.

Оказывается, имея при себе лишь факел, можно очень даже хорошо показывать противникам — насколько бездарно они дерутся. У одного Гиганта уже аж пять глаз из шести не видят, второй с воем тушит себя в волнах, третий обожженными лапами трясет…

Армия воюет. Защищает — то ли мир от Погибели, то ли Ананку от того, что страшнее ее. А лавагет в сторонке ненужный мается — да кому он вообще тут нужен?!

Моргнул. Стряхнул с себя ненужное, лавагетское наваждение — куда тут армию себе представлять, когда такое творится!

Оскальзываясь на камнях, крови Гигантов, пенящихся волнах — добрался до своих лучников… то есть, до Геры.

— К-какого?! Какого вы тут…

Бывшая супруга прищурила левый глаз и всадила стрелу в волосатую ляжку Гиганта, который подлетел слишком близко.

— О, отмер, — порадовалась, — давай, братик, хоть двузубцем своим поспособствуй. Только за Серп Крона не хватайся, а то мы на него уже насмотрелись.

Смертность поменяла Геру не особенно.

Сжал зубы — какой смысл словами бросаться. Поспособствовал двузубцем — крутанул оружие в пальцах, указал на того самого, летающего, приказал: взять!

И услышал отдаленный рык черного пса — тот кинулся терзать теперь уже смертную добычу. Вон, за горло кусанул, Гигант с небес валится…

А Гера уже — стрелу на тетиву и выцеливает нового. Афина схватилась на копьях с трехтелым великаном, Арес сразу двух сдерживает… а да, там еще с ним Танат завяз. И над всем — нежные, кифарные переливы волн, которые налетают прибоями, бьют и топят саженцы Геи.

Армия моя, армия… ну, вот зачем сунулись? Отличная же была сказочка — про малую кровь, про одного против всех, а может за всех — кто там знает. Я только хотел, чтобы это был я один. Одному легче выполнять предназначение.

Гигант грохнулся совсем близко, тяжко рухнул на обожженные камни. Порыв ветра от кожаных крыльев взметнул волосы с лица златоволосой лучницы — игриво разбросал в воздухе…

Открывая насмешливые глаза.

«Только вот всё это время ты шел не один, невидимка, — сказали глаза. — Как-то так получилось, что ты с самого Крита шел не один — а теперь в одиночки решил затесаться?!»

Да. Из прошлого тянутся бесчисленные ряды войск: куреты, нимфы, коза, толстый распорядитель, сестра-сообщница, Метида…

Много — не пересчитать.

— Ты хоть знаешь, кого я шел сюда убить? — углом рта спросил я. Готовясь бить во второй раз — вслед за стрелой Геры. — Что я пришел сюда убить?!

— Так вместе и прикончим, — отозвалась старая сообщница. Прицелилась — и еще раз не промахнулась. Хмыкнула по-знакомому, по-старому — вот-вот за уткой в меду побежит…

Как только более крупная дичь закончится.

— Я-то думал, вы тут за другим.

— Мы тут за тобой. И с тобой. А ты бы, братец, глаза бы пошире раскрыл.

И я раскрыл — только не глаза. Всего себя, всё божественное естество — нараспашку, чтобы вглядеться в поле боя.

Понять изболевшуюся, заколоченную истину — ее б только слепой не увидел.

Защитники Ананки? Хороши защитники…

Вон, Ананка бродит по полю, перепрыгивает из-за одних плеч за другие. Цепляется за падающих Гигантов, умоляет: вставай! Ты не должен, это неверно, это же неправильные строки, все было не так! Во всех вариантах — было не так!!

Ананка мечется от одной неумолимой фигуре к другой — пытается нашептать, объяснить, умолить…

— Это все неправильно, — шепчет она коварной лучнице с золотыми волосами, — ты — Гера, славнейшая из богинь Олимпа. Жена Владыки и хранительница очагов, это написано во всех твоих строках — так куда же ты, что же ты…

— Нет, — мотает головой лучница, — я не богиня. Я смертная. Стреляю вот хорошо — меня этому брат учил. Люблю мужа-кифареда, песни и море. Ты ошиблась. Ты говоришь не с той.

И отравленная смертностью стрела летит — вслед за другими. С ядом ли? Или и яда там не нужно? Мелькает легкой птахой, клюёт шестирукого Гиганта в одно из мясистых предплечий — а вслед за ним приходит копье Стикс, и Гигант падает и умирает, нелепо загребая руками воздух.

Лучница коротко кивает Стикс. Накладывает ещё стрелу на тетиву.

И за её спиной кричит, умирая, Судьба.

— Всё не так! — слышится в истошном крике. — Всё не…

Неправильно, — шепчет Судьба юноше с чернью кудрей и бирюзой глаз. Ты не должен быть здесь, о Ифит. Ты, коварное и почти воплощенное пророчество… ты кифаред, только кифаред — и посвящаешь свои песни волнам, мальчик. И нимфы любуются бездонными лагунами твоих глаз. А может быть, ты не только кифаред, но еще и лучник — я знаю много вариантов! Свергнувший отца, отвернувшийся от трона, желающий только мирной жизни вместе со своей женой…

Я знаю много шансов, но этого в моих строках никогда не было.

— Верно, — кивает юноша и сжимает в тонких пальцах тяжелый трезубец, и дарит своему непутевому отцу ободряющий взмах — тремя лезвиями. — Ты просто ошиблась, ибо я — не тот, о ком ты говоришь. Смотри, у меня нет кифары. Смотри, лук тоже не со мной. Смотри на мою жену — разве похоже, что мы с ней сейчас желаем только мирной жизни? Я не знаю тебя, Ананка. Знаю только — свой выбор.

И бирюзовые глаза темнеют — на лагуну надвигается шторм. Сжимаются губы и твердеет подбородок, и трезубец с пальцами — единое целое, и летят вместе с морскими брызгами по ветру волосы — не кифареда, не лучника, но Владыки Моря.

Море бросается в атаку на сушу с новой силой. Замедляет Гигантов, заставляет нелепо скользить по камням и барахтаться в налетающих волнах.

Море поёт грозную, боевую песню — никакой кифаре такую не выпеть.

Морской Владыка стоит в своей стихии — нерушимо, незыблемо…

А за его спиной кричит, умирая, Судьба.

— Всё неверно!!

Кричит так, будто это ее ударили в спину непрошенным пророчеством.

— Пророчество, — хрипит она черноглазому воину, орудующему ксифосом. — Ты — пророчество. И еще ты — война. Там, в твоих строках… любовница — богиня любви, и реки крови, и долгая вражда с отцом и с сестрой…

Воин фыркает, умело уходя от булавы высокого Миманта. Перепрыгивает через камень, бросая короткий, победоносный взгляд на дерущуюся сестрицу.

— Эй, ты все же подучила меня на мечах! — и уже потом отвечает, не переставая отражать и наносить удары: — Оно мне надо? Пророчество, ненависть, крови реки. Спасибо, конечно, только это же дрянь, а не строки. Посмотри лучше, какие я написал. Воин — и не война, муж самой мудрой жены, упер сестру на колеснице… и с отцом не враждую. Самая лучшая сказка. А твои все — в Тартар.

В Тартар такие строки. В Тартар такую Ананку.

Несбывшееся пророчество дожидается стрелы, принесшей Гиганту смертность. Втыкает в живот Миманту вслед за стрелой прямой, сурово блеснувший медью клинок. Не впадает в боевое неистовство, только смеется коротким, радостным смехом упоения: а ну давай еще!

А за его спиной — крик бьющейся в агонии Судьбы.

— Неправильно!!

Неправильно, ненормально, глупо…

— Глупо, — пытается докричаться Ананка до высокой копьеносицы в суровом шлеме, — это глупо, а ты — ты Мудрая. Ты, рожденная из головы родителя… в твоих строках — стены города, носящего твое имя, и герои, которым ты благоволишь, и песни аэдов, в которых славят твою Мудрость… поступи же…

Мудро, — хочет сказать Ананка — и понимает, что ее не слушают. Копьеносица шагнула за обломок скалы — ищет взглядом мужа, сошедшегося с еще одним Гигантом в поединке. Хмурится — все-таки, надо было еще мальчишку подучить!

Дротик холодит ладонь — ну, подождите, твари…

— Не нужно слов — я видела, что там, в моих строках. Одиночество. Девственность. И слава. Мудрой бы понравилось, но я — не она. Мудрая не пришла бы сюда. Не согласилась бы на отчаянный план. Мудрая не стала бы помогать отцу в том, что мы делаем.

Свист копья — и Гигант, который только-только собирался повергнуть Ареса на землю палицей, валится на бок. Тут же встает, преодолевая удары морских волн. Отрывает глыбу от ближайшей скалы. И с ревом запускает в воздух.

— Арес! — кричит копьеносица, бросаясь в сторону. — Бей по тем, в кого попали стрелы!

И ее крик тонет в крике умирающей Судьбы за ее плечами.

— Всё неверно!!

Судьба смешно рысит по полю от одного Гиганта к другому — может, любимчика нового себе выбирает? Пугливо отпрыгивает от плеч Стикс — какая там может быть Судьба, там же Предназначение…

С размаху, отчаянно щемится за плечи того, кто орудует факелом, как мечом.

— Маленький Эребид, — ядовито нашептывает оттуда, — я знаю, ты слышишь меня, Маленький Эребид. Твое предназначение сломали — и выплавили из него Судьбу. Он переписал твои строки — ты же не хочешь, чтобы они стали ничем?! Остановись, маленький Эребид — и я… стану такой, как захочешь. Как попросишь.

Но губы мечника немы — не шевелятся, не дают ответа. Сжаты, изломаны — будто осколки железного клинка.

Вы убиваете меня, — вскрикивает Ананка там, за его плечами — и его губы стискиваются ещё плотнее: «Убийца не может не убивать».

И объятый пламенем факел кажется страшнее любого меча.

Все станут чудовищами, — кривляется позади мечника Ананка. Ты сам говорил это! Ты хотел идти сюда… спасти меня!

Но в скривленных губах — память о разрезанной ладони и двух схлестнувшихся волнах крови: «Я хотел спасти брата, на тебя мне плевать».

Я дам тебе крылья, — заходится в крике Судьба. — Ты же скучаешь по небу, да?! Я верну их тебе, я…

Железные губы размыкаются. Делая шаг навстречу грузному Гратиону — Танат Железносердный бросает в сторону Судьбы сквозь зубы:

— Бездарно дерёшься.

Но Судьба, кипящая от ненависти, не собирается умирать там, за его спиной. Вскидывает голову и визгливо хохочет, обретая сходство с Лиссой-Безумием.

«Бездарно? Ах, бездарно?! Погоди, ты меня еще не знаешь…»

Ананка-Судьба очень любит бить в спину. Это знаю я.

Потому не удивляюсь, когда посреди боя вдруг взвивается теплое домашнее пламя.

Приносящее с собой Гестию.

Сестра взбудоражена, взволнована. Находит глазами меня, размахивает руками, кричит:

— Брат! Брат!!

Потом еще что-то, только вот ее не услышать: крик сестры заглушается радостным ревом Палланта.

Козлоногий Паллант к Гестии близко. Потому что он еще и крылатый. Потому что — хищно падает с небес.

Все остальные — далеко.

Словно фигурки на доске причудливой игры. Вот оно — поле: черное, с серыми, мокрыми, островками скал и возвышенностей, между которыми бурлят волны. Вот — разбросаны Гиганты: Гестия и Паллант — на соседних клетках… через несколько — Афина схватилась с Эхионом, и ей не успеть. Еще дальше — Арес сплелся воедино с драконоподобным Даматором, и ему не успеть ни за что… Черная фигура — Стикс — в одиночку удерживает двух Гигантов: до того ли ей?!

С краю — очень важная фигура Владыки Морского: вот он взмахнул трезубцем, волны в атаку на Палланта послал. Только куда там волнам воевать с небом — рванулись ввысь в бессильной ярости, да и на землю рухнули. Отползли, пристыженные, к своему Владыке, которому тоже не успеть.

Какой-то странник сорвался с места и несётся опрометью — куда, смешной?! Выше головы не прыгнешь! Постоял бы, посмотрел: это же такая интересная игра…

Гигант Паллант с радостным визгом тянет руки вперед. Пикирует как орёл на пугливого зверька. Гестия пятится, в горстях слабо, смешно, испуганно, всхлипывает пламя.

Сейчас одну из пешек сметут с доски — важный ход!

Вот златоволосая фигура лучницы выпускает новую стрелу — успеет ли хотя бы эта?!

А самая интересная — далекая фигура мечника. У которого, правда, нет меча, зато есть факел. Непоправимо, невозможно далекая фигура, которой ни за что не успеть.

У которой есть только попытки — изломать вокруг себя мир и шагнуть… куда?!

И возможность смотреть.

И Судьба за его плечами — вконец спятившая, бросающаяся меленькими, радостными смешками: «Хе… хе… кто теперь бездарно дерется? Хе… тебе нельзя вмешиваться, ты же помнишь об этом, Железносердный?!»

И все это я, вроде бы, не должен видеть. Потому что бегу.

Отшвырнув в сторону двузубец — чтобы было легче. Напрягая мышцы — до разрыва икр и груди, потому что Флегры лежат вокруг меня мертвыми складками: их не сломать, не сдвинуть, не пройти по дороге, ведомой богам…

Только бежать — наперегонки со стрелой, которую выпускает из лука Гера. И надеяться, что мы оба успеем и оба не промахнемся.

Не успеваем и промахиваемся.

Сперва Гера: стрела скользит по чешуе Гиганта, почти царапает приплюснутое ухо — и летит себе дальше, солнечным бликом — в воздух.

Потом я: остается меньше десяти шагов, когда Паллант камнем падает на добычу — и рвется с ней в небо, оставляя на земле упавший диплакс да пронзительный женский вскрик.

Выдох рвет грудь на части, в горле — не по-божественному сухо и солоно: Паллант слишком близок от того, чтобы уйти в небо совсем, скрыться от глаз за облаками Нефелы. Пальцы вновь стискивают двузубец, пришедший на зов. Удар, которого Гигант не замечает — ну да, у него же еще нет смертности, где там вторая стрела Геры?!

Запаздывает. Не успевает — потому что с гоготом уносящегося прочь Палланта уже не догнать стреле, не догнать ветру, крыльям птиц, потому что он несется быстрее всего, кроме, разве что…

Вместо стрелы Геры приходит иная — яркая, огненная, спущенная с тетивы неизвестно кем. Или, может, с неба свалившаяся — мгновенно упавшей зарницей.

Сносит Палланта с крыльев. Процветает ослепительной вспышкой в небесах. Миг — нет, неуловимая часть мига, и вот уже земля содрогается под ногами от звука тяжкого падения. Гарью начинает вонять сильнее, а откуда-то стонет голос Палланта: «Да чем меня…»

— Вот же Тартар, — хрипит какой-то недобитый Афиной Гигант. — Эта плесень еще и летает.

— Да мы сами… того… удивляемся, — отвечает на это Арес, перерезая Гиганту глотку.

Говорят, есть такая богиня победы — Ника. Летает по полю боя, распахивает над победителями белые крылья.

Только вот Стикс не взяла свою дочурку на бой на Флегры. Пришлось выкручиваться как получится.

Потому в небе над садом матушки Геи — не белые крылья. Огненные. Распахнулись во всю ширь — пылают, с нехорошим намеком для Гигантов.

Увидеть крылья Смерти — нехорошая примета.

Паллант, например, увидел: когда поднял голову из пепла, в который воткнулся при падении. Тут же получил стрелу в глаз и помер от копья Афины.

Такое увидеть — это же не шуточки.

— Как мне звать тебя теперь? — выпалил я, когда он опустился рядом, держа на руках Гестию. — Танат Огнекрылый?

Крылья медленно гасли за плечами бога смерти. Оставляя волосы чуть подпаленными, а физиономию — слегка удивленной.

За спиной Таната стихал глухой, болезненный вой умирающей Судьбы.

А Гестия даже не удивилась.

Сиганула с рук мужа и схватила меня за плечи.

— Аид, я за тобой! Тебе сейчас надо… к Япету надо, туда, в дом Эпиметея, там… там Кора, и эта, которая в сосуде, и…

Глаза сестренки распахнулись широко и доверчиво. Впустили — внутрь. В недавнее, истекающее соленой болью прошлое.

«Прости, — тихо и строго сказали оттуда другие глаза — зеленые глаза, глядящие с нежностью. — Я должна. Они идут останавливать тебя — там… я иду вместе с тобой — здесь. Теперь я поняла нашу клятву. Вместе… во всем. Ты ведь уже понимаешь, что иначе нельзя, да? Прости меня, мой муж… мой царь. Я ухожу».

По древней глине под ее пальцами издевательски медленно ползли трещины.

«Я знаю», — шепнул я ей — так, будто она могла слышать.

«И ничего не скажешь напоследок?»

«До скорого свидания».

— Она… она не придет, — сказала Гестия, отчаянно цепляясь за меня — иди же! Останови, верни, исправь…

— Нет, — тихо сказал я и осторожно передал сестру в руки ее мужа. — Она придет обязательно.

Кивнул Танату — не сворачивай крылья, Огнекрылый, они тебе понадобятся. Отвернулся, безразлично ступив вперед.

На прямую дорогу.

Предугаданный, единственный, верный путь.

В неистово бурлящие волны — как на ровную тропу. Мимо кипящей битвы — отметая ее, как неважное.

Проходя сквозь нее, как игла сквозь ткань. Как стрела сквозь спокойный воздух.

Нацеленная, оперенная стрела — глядящая в лицо Ананке.

Она поняла это, потому что испугалась. Потому что я снова услышал ее — далекий, раздирающий вой, издалека:

«Чем будешь бить, Кронид?!»

Ты ведь не можешь снять с пояса Серп (под пальцами разочарованно и нетерпеливо вздыхает щербатое лезвие). Тебе слишком дорога твоя армия. Так чем же ты вознамерился сражаться со мной? Неужели — своим двузубцем?

Нет, — мотаю я головой и испаряю скипетр власти из своей ладони, и собачьи морды, истаивая, глядят укоризненно.

Так чем же, — задыхается Судьба. Возьмешь меч? Пустишь стрелу? Ударишь копьем?!

Не знаю, — пожимаю я плечами, бредя по колено в морских волнах.

Наверное, я могу тебя ударить всем. Или уже — ударяю.

«Ты! — заходится в крике Судьба. — Ты выковал из них оружие, ты!!»

Не только ты можешь ковать оружие, — киваю я. Ты сковала из меня копье над миром.

Кажется, я нечаянно наковал много больше тебя. И теперь у меня есть лук, и меч, и копье, и дротик, и факел, и даже трезубец. Разящие одновременно.

Ты видишь это? Понимаешь это. Проходишь через этот бой — но не так, как я.

Ты ведь бежишь.

Судьба, оголтелая, мечется по полю. Не знает, из-за чьих плеч кричать: все равно ведь поразит копьё… стрела… клинок. Судьба, кажется, встретилась с Неотвратимостью и умирает разом в несколько глоток: вот один Гигант в воздухе нанизывается на полыхающий клинок, взятый в случае надобности («Нет! Не так!»). Вот второго ударяет отравленная смертностью стрела под колено, а копьё заканчивает ударом в печень (Это неправильно!!). Вот бьётся третий в конвульсиях — дротик угодил в горло («Да не так же!!!»).

И надо всем этим — над предсмертными хрипами Гигантов, и свистом стрел Геры, и нежной музыкой волн… Над всем — страшный треск рвущейся ткани. Истирающихся, уходящих в небытие строк.

Судьба отворачивается и пускается вприскочку. Так, будто можно остановить неумолимо надвигающееся лезвие Неотвратимости. Так, будто есть щит от этого меча.

…бежит. Бежит.

Пока не оказывается за нужными плечами.

За плечами подоспевшего к полю битвы Алкионея.

Можно ли оказаться — наедине в битвенной свалке?

Наверное, можно.

Как-то раз мы остались один на один с Кроном. Хотя вокруг него была куча титанов, а перед ним — безутешная мать и плачущие дети. А со мной коза.

Теперь отец вряд ли когда останется в одиночестве. В Тартаре всё же довольно тесно.

Я как-то наедине с одной зеленоглазой на ее помолвке оказался. На шумном пиру, где был я, была — она, и танец, один на двоих, первый и последний…

Та зеленоглазая, с двумя именами, на утро нашей ночи (тоже первой и последней) обещала мне станцевать еще. Обещала — ждать. Обещала — быть.

Только вот я видел в глазах сестренки-Гестии: это не сбудется. Теперь зеленоглазую зовут иначе.

Видно, мне теперь — если и оставаться наедине с кем-то, так только со своей Погибелью.

Вон, вырастает передо мной, любимчик всех: мамочка подарила неуязвимость, бабушка расстаралась и припасла Лук Урана, Ананка снабдила полезными советами и погладила по плечу на прощание. Грозный, яростный призрак величия: высокий, черноволосый и черноглазый, о скулы порезаться можно. Скользкие извивы тулова и ясная улыбка — он умеет улыбаться гораздо лучше, чем я, этот Алкионей…

Потому что вот я стою перед ним, ничей не любимчик: мать подарила проклятое пророчество, бабушка отняла свой дар и отдала другому… а Ананка вообще померла: такой уж я невезучий, что даже за плечами у меня небезопасно становиться. В волосы опять прокралась зима — это она пока мы с Серпом знакомство сводили. Двузубец отброшен, Меч… на поясе ли вообще? И если на поясе — отчего же в моей улыбке — отблески пыльного, древнего адамантия?

Вдвоем — среди безбрежной свалки битвы, среди умирающих, скулящих Судеб… сколько их ещё осталось в этом саду матушки-Геи?

Втроём. Потому что за спиной Гиганта-лучника съежилась испуганная Ананка, а её непременно нужно защитить, нужно сделать — правильно, нужно — исполнить…

Только вот защищать Алкионей умеет не очень-то. Он рожден Погибелью, а не щитом.

Потому он берёт лук. Оттягивает невидимую тетиву.

И первая стрела свивается, трепещет на ней. Язычком невиданной гадины трогает воздух. Ощупывает наугад: куда бы лучше… сердце? Так говорят, что его у этого Аида нет. Голова, может? Так мозгов у него тем более нет — раз ещё не нанёс свой удар…

Владыки ведь всегда бьют первыми.

Лук Урана — древняя, выплавленная Геей из себя игрушка — лежит в пальцах моей Погибели как единое целое. Алкионей улыбается светло и радостно, и даже, вроде бы, приглашающе: мол, не хочешь ли попробовать? Меч против стрелы?

«Не так! — помогает ему Ананка — будто дальнее эхо, которое едва можно различить. — Это неправильно! Неверно! Бей же, рази! Миром! Как бог! Собой! Он сейчас выстрелит — и ты не успеешь отразить удар!»

Да, киваю я, и расслабляю пальцы на двузубце. Наверное, не успею.

Глупый мальчишка, — шипит Судьба из-за спины моей Погибели. — Чем же ты будешь бить? Чем защитишься? Ведь у тебя нет даже щита…

Правда? — удивляюсь я. Разве?

Ещё как, — по-живому режет улыбка молодого Гиганта, — смотри: все твои приспешники завязли в бою с моими братьями, а я не промахнусь…

Ага, — киваю я — не-любимчик. — Уж наверное не промахнёшься.

Его пальцы отпускают тетиву.

Он не промахивается, и стрела пронзает меня насквозь — свитая из мощи, гордости и уверенности в своей победе.

Колет куда-то в сердце — и бьёт в тело молнией, ослепительной и всемогущей, прокатывается по костям мгновенным громом, порошит глаза безумной вспышкой… и гаснет.

Навстречу молнии в крови волной поднимается Крит. Детство.

Становится щитом от величия и мощи — изнутри меня. Зеленые холмы и сердитые нимфы, и все мои наставники, и драные хитоны, стертые сандалии.

На зелёном щите — вереница куретов. Пещера. Костерок с толстым распорядителем. Вина будрюк.

А в центре — драчливая коза. Забралась на щит, оскалила зубы, рога выставила: где тут гордость, где тут мощь? Никаких таких не знаем. И вообще, как вдарю сейчас!

Стрела ломается о внутренний щит. Тонет в волнах памяти о Крите, как раненая птица в бурном море.

«Чем же ты…», — срывается с губ Алкионея, едва не утративших улыбку.

Осекается, натягивает тетиву усмешки потуже. Сжимает крепче лук — и вытаскивает из прогорклого, пыльного воздуха, выплетает, свивает вторую стрелу.

Из неистовой ярости, и весёлого шального бешенства, и упоения боем, и истошного, с привизгом смеха Судьбы за плечами.

Алкионей — дивный лучник, и он не промахивается.

Стрела пронзает мне лоб — входит глубоко, цепкой занозой — и вливается в тело огнём, прокатывается по венам неистовым пламенем тысячи драконов, занимается мгновенным пожаром… и гаснет, сходит на нет.

Потому что там, внутри, навстречу огню горой вырастает Олимп. Правление.

И становится ледяным щитом против ярости, и бешенства, и смеха.

На холодном золоте щита — сложно расставленные фигуры, которыми нужно играть, править… удерживать. Жена-советница вот пришла — никак, опять всё о серьезном говорить! Угрюмо притулился с краю Посейдон — с собственной головой в руках.

В центре щита — фигура крылатого мечника, вот-вот заявит: «Бездарно дерешься…»

Точно ли бездарно?

Точно. Потому что я не дерусь.

И потому что вторая стрела канула в небытие, не оставив ни следа на коже. Гулко стукнула о внутренний щит — и стыдливо погасла.

А моя Погибель глядит всё тревожнее, и пальцы у нее что-то торопливы.

И губы вышёптывают, пополам с проклятиями: «Чем же ты закрываешься, чем же ты…»

И улыбка становится оскалом, полным ненависти, и он поспешно свивает свою третью, чёрную стрелу. Из ненависти, из самых чёрных пророчеств, из вечной истины: один над другим, один убивает другого…

И толкает ее в полет с силой — будто мать птенца из гнезда…

Конечно, не промахивается.

Стрела ударяет в спину (как она туда залетела?!). Подкрадывается — чтобы уж наверняка, в незащищённое место. И растекается внутри — волной полынной горечи, тяжким осознанием своего выбора, желанием во что бы то ни стало, любой ценой победить…

Растворяется, оставляя после себя почему-то яблочный привкус.

А те, кто сражается за моей спиной, — приходят и становятся щитом внутри меня.

Лучшим из щитов, самым нерущимым. Укрывают от ненависти и пророчеств.

На бирюзовом щите — разливы волн, бьющихся о скалы. Бредет вот кто-то на Олимп… или с Олимпа?! Не поймёшь — отдал трон, забрал трон…

В центре щита летит колесница с похищенной девушкой. Весело развеваются освобожденные волосы. И воинственный клич дочери там, за плечами, и радостный отклик Ареса — они тоже тут, на щите.

Что тут какие-то стрелы…

Раскалывается, как пустая скорлупка. Распадается на ниточки. И губы моей Погибели начинают трястись. Так, что не сразу можно различить: «Чем же ты так… чем?!»

В шёпоте у него — отчаяние, а потому следующую стрелу он вьёт из него.

В серебристый, разящий лёд сплетаются безысходность и боль, и страшное осознание проигрыша, и невозможность бежать…

Он почти промахивается.

Но я делаю шаг вперед — чтобы не промахнулся.

Стрела пробивает мне левую ладонь — и входит в пальцы, в кровь, в кости, ледяным холодом Стикса. Прорастает неистовой стужей, отдаёт кашлем и ломотой костей…

Но навстречу стуже изнутри поднимается весна. Обнимает теплыми руками — мягкий щит, обволакивающий, с цветочным ароматом…

На медном щите — ее первый танец и робкие взгляды при первой встрече. По краям щита кудрявятся цветы — дельфиниум, фиалки, нарциссы…

А в центре — разбросал зёрна гранат. Разлёгся символом вечной клятвы: ты — мой, я — твоя, за зимой всегда приходит весна, помни это…

Помню, — шевелю я губами, и кажется даже — это привкус граната на них, только разве гранаты бывают такими солеными? Я… помню. Я… понимаю.

Ты, которая — мой щит, мой смысл, моё всё. Которая уже не Кора и почти не Персефона. Которая — та… то… третье имя, для которого еще не место здесь.

Я понимаю и всё равно буду ждать.

Стрела стыдливо становится лучом. Плавится от слишком теплого щита, вплетается в весенние разливы солнца там, внутри, в моей памяти.

Они слишком яркие, потому Алкионей что-то размыт перед глазами. Или это он там так трясется?

Надо же — и впрямь трясется. Выкрикивает, оскалившись:

— Чем? Ты?! Закрываешься?! — и когда я делаю еще шаг навстречу, он успевает выпустить в меня еще одну стрелу.

Серую, железную. Свитую из страха. Из ужаса перед небытием, и ощущения конца, и стылого чувства неизбежности.

На этот раз он целился хорошо — и он не промахивается.

Стрела пропарывает мне горло.

Проливается внутрь соленым вкусом смертности — самого страшного, что может испытать бог. Осознанием: Ананка — над тобой, тебе ее не победить, нет пути… Любые выходы — хуже. У тебя правильно всё закончилось, но вот теперь — просто не может не закончиться неправильно.

А в ответ — щитом…

Что-то иное. Могущественное и рождающее внутри уверенность, нет, веру.

Что всё закончится правильно.

Что-то, принесенное и подаренное в мир весной, возродившееся в этом мире…

То, что способно пережить богов и умереть последним.

Сильнее стрелы — которая ржавеет и опадает в прах. Острее меча.

Меча…

— Чем ты… будешь бить? — спросил он, когда я шагнул в его сторону. Вскинул лук Урана, предупреждая: как совью сейчас, как не промахнусь…

Лучше бы не надо, — ответил я взглядом. Ты мало стрелял из Лука Неба, мальчик. Иначе знал бы секрет этой игрушки.

Он убивает тем, из чего свит. Изнутри. Если тому, в кого попала такая стрела нечем ответить или не хватает сил ответить.

Крону, например, нечем было отвечать своему сбывшемуся пророчеству.

Ты же видишь. У меня слишком много щитов там, внутри. О них расколются любые стрелы.

И вообще, хватит уже, моя Погибель. Надо бы и мне ударить — хоть для приличия.

— Чем… ты бьёшь?! — слились воедино два вопля: Алкионея и какой-то так… из-за плеч будто…

— Ничем, — ответил я.

Все равно мы бьемся собой, чем бы ни бились.

А я сейчас — ничто. Не смертный. Не бог. Не Владыка. Не любимчик.

Небытие во плоти.

Ойтис-никто, я же не зря себе выбрал это имя.

Аид-невидимка — меня тоже не просто назвали так…

Эй, Погибель, ты меня видишь?

Мотает головой — где там это небытие подевалось? Был — и будто нет, или у него там шлем невидимости…

Нет. Это у него там очень быстрый рывок вперед. И очень быстрый удар своей Погибели в зубы.

Устраивали вы своей Ананке звездопад из глаз? Вот вам совет от того, кого когда-то считали мудрым: устраивайте почаще.

Зубопад изо рта тоже подойдет.

Погибель валится на спину — в мутную кашу из горелой плоти Флегр и морских волн. В пепел, полынь и соль, перемешанные между собой. Свивает кольца, напрягает мускулы, отплевывая зубы, готовится встать…

Поздно: коварный противник стал коленом на грудь. Придавил к земле и готовится бить.

В кои-то веки — не из невидимости и не в спину. А в упор и в лицо.

В кои-то веки — не стрелами: лучники все же иногда промахиваются.

Небытие промахивается реже.

А потому оно покидает мой пояс — и нависает над лицом противника: диковинным клювом, а может, жалом. Древний адамантий жадно тянется к капелькам крови на разбитых губах Погибели. Подмигивает каждой щербинкой: что, не хочешь ли узнать — кто там чья теперь Погибель? Кажется, у нас самую малость все перепуталось.

Кажется — время исполнять предназначение. Хочешь узнать — что посоветовали нам Мойры, а, Алкионей?

Хочешь вообще сказать хоть что-нибудь? Перед тем, как все закончится правильно?

— Бей!

Глаза у него были горячими. Чёрными. До отказа налитыми запредельной ненавистью: пригубишь такую чашу — поперхнёшься. Давай же, — кричала ненависть из глаз. Бей! Рази! Что ещё может меч?! Давай же, исполняй своё предназначение!

Бей, — шептала древняя, истертая, родная рукоять под пальцами. Перережь ему глотку. Так поступают смертные («Ты же помнишь, — откликалась ледяные капли Стикса в крови»). Искалечь его, чтобы сбросить в Тартар, или чтобы навалить на него гору, или чтобы пленить. Так поступают боги. Главное — не думай. Уничтожь.

Победи.

— Бей же!

Бей! — звучало там за плечами, вылеплялось из грозного гула битвы. Из ровного, непоколебимого пения стрел Геры. Из звуков кифары, вторящих стрелам, и из свиста клинка смерти — который не клинок смерти. Из стройного хорала копий Афины и Ареса — и криков умирающих Гигантов.

Казалось — это шепчет даже голос за спиной. Давно не раздававшийся, забытый, ненужный голос — или, может, он это шепчет не мне?

Всё предрешено и всё написано, маленький Тартарид. Это вечный закон и вечная война. Одно поколение побеждает другое и занимает его место. Я поставила на вас, но они оказались удачливее — и теперь тебе остается только принять последний удар, чтобы строки в свитке оказались правдой…

— Бей!! — кричал он без звука, искусанными губами — глядя на клинок, нависший над его лицом, и из глаз выплескивалась, выливалась раскаленная, как лава ненависть: я думал оказаться твоей погибелью, я не знал, что ты — моя Ананка, проклятая тварь, теперь я вижу твое лицо, так как смеешь ты медлить с последним ударом — поступи так, как ты всегда поступаешь со своими любимчиками, уничтожь же!

— Как скажешь, — шепнул я. И ударил.

Опустил нетерпеливо рвущийся из пальцев Серп — и тот, взвизгивая от счастья, ринулся вниз, нашёл свою цель… Поразил.

— Ты… промахнулся, — изумлённо прохрипел Алкионей. Рот открыл — кадуцей запихнуть можно, глазами хлопает. Может, конечно, он видел, чтобы со стрелами промахивались — но чтобы вот так, с мечом и в упор!

— Нет, — сказал я.

Просто так уж сложилось, что ты — может, и рождён моей Погибелью.

Но я не твоя Ананка.

Жадное, истертое лезвие торчало в земле. За левым плечом Алкионея. Медленно истлевало на глазах — будто древний адамантий точила неведомая ржавчина.

И древняя, хитрая улыбка щерилась на прощание будто бы в наслаждении, и раскалялась рукоять, обжигая пальцы: Серп плавился от счастья, от осознания выполненного сполна предназначения…

От того, что иногда можно убить, не нанося удара.

Серп истаивал и уходил — туда, в небеса, где трещала и ломалась ось мира, и глубокие раны — будто от ударов искривленным лезвием — появлялись на древнем, сплошь исписанном свитке, и выл на одной ноте неузнаваемый от ужаса голос: «Что ты сделал, Кронид, что ты сделал?!»

Серп вел меня за собой — невольно, стремясь доделать то, что мы с ним начали, и я видел — как узловатые, морщинистые пальцы вцепляются в края свитка — а свиток прорастает под прикосновениями плесенью, зеленой, пушистой. Плесень разрастается от сквозного разреза — на месте строк, которые теперь и не разобрать.

Я знаю эти строки.

В них — Флегры и последняя схватка. Сцепились двое — черноглазые, остроскулые… любимчики. Кто там из них щит? Кто — копье над миром? А кто — меч? Перемешалось, не разберешь. Да и бой теперь уже не видится, строки теряются, расплываются: вот выпрямляется юный Гигант, хохочет — и нетерпеливым гадючьим жалом трепещут лезвия двузубца, наводясь ему в лицо, и летит в пыль незадачливый Владыка, а юнец с глазами аэда протягивает руку — берет то, что его по праву, величественно выпрямляется — прежде, чем нанести последний удар… Или там не так? Вот Владыка мановением руки отшвыривает мир — и поднимает из черного пепла свой меч, и несется к смертности, будто заигравшийся мальчуган — домой. Гигант хрипит «Преклоняюсь» — и клинок проводит по его горлу, будто стилосом, последнюю черту. Или там еще что-то? Вариантов сотни, тысячи, бесконечность отражений становится причудливой мозаикой… и во всех вариантах — Ананка.

И в каждом кто-то гибнет. Алкионей ли? Аид ли Невидимка? Владыка мира подземного? Неважно — кто-то гибнет, потому что в каждой битве покоренный ложится под ноги победителю, потому что иначе не могло быть написано, это такие правильные строки…

Были правильные строки.

Теперь вот рассечены глубоким порезом: рука, видно, у какого-то мечника дрогнула, промахнулся невзначай! Порез по краям истекает черной кровью, будто свиток живой — и из крови поднимается зловещая, зеленая пушистая поросль, ползёт все дальше, жадно выглядывает из других строк — куски свитка перекидываются во влажную, проплесневевшую ткань, ткань истлевает и рвется, а морщинистые дрожащие пальцы все пытаются что-то сдержать, скрепить, собрать…

— Нет… нет… что ты сделал, Кронид, что сделал?!

Придушенный вопль — и влажная, душащая, расползающаяся повсюду плесень — на свитке, на сияющей оси мира, на морщинистых, дрожащих руках.

Ничего, — говорю я той, которая сейчас страшно кричит, извиваясь, на плитах своего небесного дома. Кричит так, что заглушает звуки битвы… да и сама битва стихла — устрашилась, и Алкионей сжался — грудь под моим коленом не движется, в ужасе всматривается в меня, вслушивается в жуткий, неистовый треск оси Судьбы там, на небе.

Но я стою рядом с ней — невидимка. Не уходя с Флегр. Пришел случайным гостем за своим клинком — вот и получилось, что вижу ее — безобразную, дряхлую, перепуганную старуху, скинувшую все маски. Слышу хриплые вопли «Что ты сделал, что сделал?!»

— Я не сделал ничего. Не выполнил предназначения — потому что у меня нет предназначения. Не ударил как смертный: я перестал быть смертным. Как бог тоже не ударил. Однажды я нарушил клятву и перестал быть богом.

— Кто ты тогда?! — завывает она, и скалится, и отползает, и дико шарит глазами по всем углам — только вот увидеть меня не может…

Хоть я и смотрю ей прямо в лицо.

— Фатум. Твой рок. Твоя Ананка.

Сухой, задушенный вопль. Ты думала, ее у тебя нет, не так ли? Думала — что никто не станет за твоим плечом, не прошепчет оттуда, не занесет ни строчки в твой собственный список?

Радуйся, судьба моя. Ты ошиблась.

Радуйся, отец мой Крон. Теперь я знаю, чего ты пытался достичь.

Может быть, ты догадался об этом. Что Ананкой Ананки станет тот, кто выведет в своем свитке то, что никогда не было написано в свитке Судьбы. Что он получит возможность… выбирать, понимаю я теперь. Ударить — и ввергнуть мир в чистый Хаос (рукоять меча ласково трется об ладонь — подначивает: давай, и все закончится правильно!). Ударить — и стать победителем, подтолкнуть веретено самому, написать новый свиток, стать не Ананкой, но Роком — этого ли ты хотел, отец?

— Бей же, — шипела, извиваясь, проклятая тварь на плитах. Глядя с куда большей ненавистью, чем до того — Алкионей. В глазах у твари жила бурая, равнодушная плесень, имя которой — неизбежность, корка за коркой, веками наросла.

Из-под корки проглядывал страх, а над ней горела ненависть и насмешка — давай же, ударь!

Ударь — и обрати мир в чистый Хаос, и все закончится, правильно закончится — чтобы тут же начаться опять, потому что мир не терпит хаоса и пустоты. Только вот это будет другой мир, Кронид. С другой, рожденной из Хаоса Ананкой. А что же твои драгоценные детки? А сестрица с ее муженьком? А другие сестры и племянники? Смертные? Подземный мир?! Этих всех — ты тоже в Хаос своим ударом?! Давай, рази, — ухмыляется страшная тварь с переломанным, перерезанным хребтом. Ты убил меня, но я хоть посмотрю перед смертью.

Или ударь — и стань на мое место. Это еще лучше. Любимчик… ты уже назвал себя моей Ананкой — так стань теперь мною — для всех. Победитель приходит на место проигравшего — это закон… мой закон, которому я подчиняюсь с радостью. Напиши свой собственный свиток. Придумай свои законы. Толкай ось как пожелаешь — думаешь, это получится у тебя лучше?! Ну вот давай — бей, и посмотрим, что ты сделаешь, когда над тобой и над миром повиснет новое копье, когда тебе придется встать за чужими плечами и прошептать: «Это… очень страшные строки…»

Бей же!

Промахнуться второй раз ты не можешь. Ты уже нанес удар — а пустоты этот мир не терпит, и если ты промедлишь — мир может просто погрузиться в небытие, великое ничто… в великий Тартар, где не будет даже Хаоса. Не ожидал такого, невидимка?! Это ловушка всех войн. Цена победы. Ответственность победителя. Приходится или выжигать дотла, или строить новое.

Я шёл по заплесневевшему чертогу — зеленая слизь струилась по стенам, скользила по плитам. Хрустким льдом зарастала бывшая ось мира: ударь — расколется на острые, мелкие льдинки.

Передо мной, шипя и извиваясь, отползала она.

Костистая худая старуха с узловатыми пальцами. Глядящая с насмешливой ненавистью. Вцепляющаяся в ослизлые плиты, хихикающая хуже Лиссы, кривящая рот:

Меня не заменить, слышишь, — шептали искусанные губы. Ничем… не заменить… теперь уже… всё кончилось, невидимка. Ты пожал скверный урожай, а теперь вот пришла зима.

И любые саженцы погибнут. Они все погибнут, слышишь? Рано или позд…

— Никогда, — ответил я.

Разжал пальцы.

И меч разочарованно застонал, зарываясь в плесень и истаивая до конца.

Не будет ни первого. Ни второго.

Ни третьего.

И дрожащая старуха вцепилась в меня взглядом — с изумлением.

— Ты… уверен в этом?!

Уверенность — удел мудрецов. Владык. Царей. Мне же — вору, воину и дураку — как-то не с руки…

— Нет. Я на это надеюсь.

Потому что слышу иные звуки — там, за шорохом распадающегося на части свитка, и внезапной тишиной Флегр, и стонов иссохшей твари на полу. Непрошенные, незваные звуки: легкий треск расколотой амфоры, тихий вздох — как будто вздохнул наконец полной грудью за много веков…

И шаги за дверью в чертог. Не побоялся кто-то всё же явиться — хотя в чертоге веет стужей, на полу распластались, умирая, Ананка и Серп Крона, и обратился в комок омерзительной влаги свиток…

Умирание. Олицетворение зимы.

Но за зимой — всегда приходит весна, и ей не бывает страшно.

Ананка хрипло, безумно расхохоталась, когда дверь открылась. Навстречу фигуре в зеленом хитоне, с горящими медью волосами. Навстречу взгляду весны, полному зелени.

— Не этой ли собрался меня заменить, невидимка?!

Я не смеялся.

Смотрел. Молчал.

И цена за победу казалась — непомерной.

Я знал, зачем она пришла. Знал — кто пришел в ее теле, и это знание тяжестью отдавалось на плечах. Медным вкусом — в горле.

И не выдержал все-таки — глянул в зеленые глаза, отыскал там, глубоко-глубоко ее-прежнюю. Спросил взглядом: неужели нельзя было иначе?!

И улыбка у нее на секунду стала знакомой: уж кто бы говорил… Прости, царь мой. Иначе было нельзя.

У ее ног из плесени тихо поднимались, покачиваясь, цветы. Подснежники. Ландыши. Дельфиниум. Нежные, светлые — раскрывали лепестки, душистым ковром покрывали слизкие плиты. Весна смотрела снизу вверх на поверженную судьбу — и несла во взгляде то, что несет каждому смертному, каждый год.

Только теперь этого было больше. Теперь это она была — вся она.

— Радуйся, сестра, — тихо обронила Элпис-Надежда.

В ушах отдался хриплый, иссушающий вой Ананки — и меч на полу истаял окончательно.

Вместе с ним истаял я, возвращаясь на Флегры.

За спиной раздался тихий, радостный смешок — и новая ось мира процвела ромашками.