Сумерки памяти

* 24 *

— Прочитай мне что-нибудь из своей синей книги, — попросила я его, наливая кофе в чашки с обнимающимися розмаринами. — Я так давно не слышала твоих притч.

— Нет, я пока еще не нашел там рассказа, который бы подходил к тому, что я на самом деле хочу тебе объяснить, — сказал он, беря свою чашку.

— А что это такое, что ты никак не можешь объяснить мне? Какая-то истина или теория перерождений?

— Отчасти это и то, и другое, хотя на самом деле я просто хочу, чтобы ты наконец смогла вспомнить одну нашу жизнь… Ту, в которой…

— В которой что? — спросила я и взяла его за руку. — Может быть, это как раз то время, в котором было ожерелье из бархатного футляра?

— Да. Но почему-то ты никак не можешь этого увидеть.

Я замолчала и стала смотреть на закатное солнце, которое, просвечивая сквозь редкие облака, было похоже на кипящее червонное золото. «Как мне вспомнить то, что так его волнует? — думала я. — Возможно, что для этого мне нужен какой-то импульс, подсказка, которая поможет мне проникнуть за этот занавес из плотной ткани лет?».

— А ты? Ты хоть что-нибудь помнишь, из той жизни? — спросила я, посмотрев на него. — Быть может, какое-нибудь твое, хотя бы мельчайшее воспоминание сможет что-то прояснить для нас обоих?

Он закурил и, немного помолчав, ответил:

— Да, конечно, я помню. Но это, как всегда, только самая суть, которую ты должна увидеть сама…

— А мелочи? Какие-нибудь пустячные детали, которые порой как ключ могут открывать для нас огромные двери в полный неожиданностей мир? Их ты помнишь?

— Пожалуй, нет. Хотя… Да, конечно… Это стихотворение, точнее одно четверостишье. Оно возникает в моей памяти, когда я думаю о тех годах. Но никаких подробностей о том, кто его написал и когда именно я его от тебя услышал, я не знаю.

— Так прочитай его мне, — сказала я и приготовилась слушать.

— Оно было написано на французском, так что не обессудь, если мой перевод окажется не достаточно хорошим, чтобы в полной мере отразить те чувства, которые ты вкладывала в этот отрывок, — сказал он и стал читать:

Моя любовь сквозь тысячи преград

Пойдет разыскивать в веках твой слабый след.

И ужасов земных увидит ад,

И райских радостей с тобой познает свет…

Я слушала эти стихи и смотрела на него, и в тот момент, когда он читал последнюю строчку, солнце вышло из-за облаков и, вспыхнув, на долю секунды осветило его лицо. И тогда я все вспомнила. Вся та жизнь, которая была столь важна для нас обоих, промелькнула перед моими глазами, за один миг.

— Я вспомнила! — воскликнула я. — Теперь я все вспомнила!

Я сжала его руку и, волнуясь от только что увиденного, стала рассказывать.

Сначала я очень коротко поведаю тебе небольшую предысторию. Это для меня важно, так как в ней снова участвуют мои родители. Представь себе Россию во второй половине ХIХ века, как раз в те времена, когда я, еще живя в другой своей жизни, занималась делами о доходных домах и ждала из заграницы своего блудного сына. Вот на это-то время и приходится молодость моей мамы — дочки состоятельных родителей, светской столичной барышни, будущее которой всем видится, как некий светлый путь сплошь усеянный лепестками роз.

Еще в совсем ранней юности она влюбляется в моего нынешнего отца — молодого подающего надежды военного, который, не имея ни гроша за душой, не может предложить ей ничего более серьезного, чем пламенные признания в любви и разговоры о побеге из дома. Они изредка тайно видятся, ведут оживленную страстную переписку, и их взаимная увлеченность друг другом становится столь сильна, что ее родители решают избежать назревающего скандала и, спасая себя и ее от излишних сплетен, все вместе уезжают в Париж, где и обосновываются на всю оставшуюся жизнь.

Постепенно ветер, дующий с Сены, высушивает потоки слез, льющиеся из ее глаз, письма в Россию отправляются все реже и реже, и, наконец, по прошествии всего трех лет благотворный воздух Франции вкупе с разнообразными светскими развлечениями заставляет мою мать полностью забыть о когда-то желанном молодом офицере. Ее мечты о побеге из дома кажутся ей теперь детским сном и глупым капризом, а юношеская увлеченность сменяется любовью к богатому парижанину, который незамедлительно делает ей предложение.

Итак, она удачно выходит замуж и рожает двоих детей, старший из которых сын, образ которого я отчего-то никак не могу разглядеть, а младшая, особенно любимая дочка — это я.

Вот с этого-то, собственно и начинаются мои воспоминания, которые я уже вижу гораздо более четко и детально.

Мне вспоминается, что в детстве я много болела. Это были времена зарождения медицины в современном понимании этого слова, и с моей болезнью люди еще не научились бороться …

— Что ты имеешь в виду? — прервал он мой рассказ вопросом. — О какой болезни ты говоришь?

— Знаешь, — сказала я закрыв глаза, и, пытаясь получше разобраться в своих видениях, — кажется, у меня был какой-то редкий порок сердца, при котором не живут дольше двадцати пяти лет. Все мои родные это знали и, будучи готовыми к моей ранней смерти, воспитывали меня соответствующим образом.

— Каким? Говорили тебе, что ты однажды умрешь?

— Наверно, да. Я знала, что не должна много бегать, играть так, как играют другие дети. Потом готовилась к тому, что никогда не выйду замуж, и не буду иметь детей. Так было до тех пор, пока примерно лет в восемнадцать я не встретила тебя.

— И это все изменило?

— Да, для меня началась совсем другая жизнь.

— А как ты там выглядела? Какое у тебя было лицо?

— Знаешь, — улыбнулась я, — когда ты был средневековым священником, то предсказал мне, что я всегда буду красивая. Кажется, с тех пор это предначертание действительно сбывалось. В какую бы жизнь, прошедшую с тех пор, я ни заглянула, везде я была очень интересная внешне.

— А какие у тебя были глаза, волосы, фигура? — нетерпеливо спросил он.

Я рассмеялась:

— Тебя так интересует эта жизнь? Отчего? Что там может быть такого, кроме нашей любви, которая случалась с нами уже далеко не один раз? Ну, хорошо… Раз тебя так это волнует, то я постараюсь описать свою внешность. Черные слегка вьющиеся волосы, уложенные в модную по тем временам, пышную прическу. Карие, сияющие ожиданием какого-то счастья глаза. Немного бледное лицо и несколько более стройная, чем у моих ровесниц фигура. Вот, кажется, и весь портрет, который мне удается рассмотреть сквозь толщу столетия.

— А время, в которое это происходило? Ведь это примерно рубеж веков?

— Да, я если судить по моде, то мое последнее видение датируется примерно 1905-ым годом…

— А как мы познакомились?

— Совсем неоригинально. На званом вечере, — ответила я и снова продолжила свой рассказ.

Нам предстоит бал. Мы с мамой долго выбираем платья, играя как дети со всевозможными кружевами и брошками. Отец смеется над нами и говорит, что это далеко не последний бал в нашей жизни и не стоит готовится к нему, как к королевскому приему. Но отчего-то мы обе думаем, что предстоящий вечер что-то изменит в нашей жизни, и поэтому столь тщательно выбираем все наряды и украшения.

Затем я вижу сам бал. Много красиво одетых людей. Я стою в воздушном белом платье и разговариваю с какими-то женщинами. Внезапно я вижу тебя. Какой-то человек подходит и знакомит нас, после чего он и эти женщины уходят, а мы с тобой продолжаем начатый разговор…

— Ты знаешь, — отвлеклась я, — тебя там было очень легко узнать. У меня даже не возникло никаких сомнений, как в случае со средневековым священником. И знаешь почему?

— Почему?

— Потому что там ты был точно такой же, как здесь. И дело не только в лице и фигуре. Твой взгляд, походка, манера поведения — все это как будто срисовано оттуда. Такое впечатление, что с тех пор ты совершенно не изменился… Как это может быть?

— Рассказывай дальше, — сказал он, вновь закуривая сигарету, — мне очень интересно, о чем мы говорили в нашу первую встречу.

Итак, мы продолжаем начатую тему, а потом как-то незаметно переходим к разговору обо мне.

— А как вы представляете себе вашу жизнь? — спрашиваешь ты.

— Я? Я все про себя знаю! — непосредственно, как ребенок улыбаюсь я. — Я никогда не выйду замуж, потому что мне осталось жить не более восьми лет. Но я все равно счастлива, потому что мне дано радоваться и видеть прекрасное.

— Выходите за меня замуж, — неожиданно говоришь ты, а потом, взяв меня за руку, продолжаешь. — Я сделаю так, что оставшиеся восемь лет вы проживете в еще большем счастье. Поверьте мне, я сделаю для вас невозможное …

Я улыбаюсь и отчего-то верю всем твоим словам, а ты приглашаешь меня танцевать, и весь вечер мы ни на минуту не расстаемся.

Потом проходит несколько дней. Ты уже поговорил официально с моими родителями, и они встали перед сложным вопросом, разрешать ли мне выходить замуж. Они в течение стольких лет жили в уверенности, что я никогда с ними не расстанусь, и вот, я так неожиданно решила их покинуть. Отец разводит руками, а мама решает поговорить со мной с глазу на глаз.

— Ты хочешь выйти за него замуж? — спрашивает она, обнимая меня.

— Да, — отвечаю я, и очень серьезно начинаю объяснять ей причины своего решения. — Понимаешь, у него высокое положение в обществе, он очень состоятельный, он меня старше и уже знает жизнь, а потом…

— Что потом? — спрашивает мама.

— Он очень красивый, — говорю я и опускаю глаза.

— Ну, раз красивый… — говорит моя мама, смеясь и разводя руками, — то, как видно, придется нам скоро играть свадьбу.

А дальше я вижу наше венчание. Оно проходит по православному обряду, потому что я наполовину русская и исповедую эту религию. На мне серебристо-белое пышное платье и прозрачная, украшенная цветами фата. Я очень счастлива и, вслушиваясь в слова священника, думаю о том, что, наверное, нет на свете человека лучше, чем мой жених, который непременно превратит мою жизнь в рай.

А потом я вижу, как поздним вечером этого праздничного дня мы вернулись домой. Я сижу в своем серебристом парчовом платье, но уже без фаты и смотрю на тебя, а ты целуешь мне руки и говоришь:

— Нам отвели так мало времени для любви и счастья. Всего каких-то восемь лет… Ты привыкла жить с мыслью, что тебя ждет ранняя смерть, и никогда не думала о том, что ты можешь прожить эти годы как-то особенно.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

Ты смотришь на меня и отвечаешь:

— У меня много денег. Очень много. Я мог бы их вкладывать в какие-либо дела, и приумножать свой капитал, как это делал до сих пор. Я находил в этом смысл жизни, жил для себя, но теперь… Понимаешь, у нас с тобой никогда не будет детей, мы проживем вместе не более десяти лет, и этого никто не сможет изменить… Отныне я хочу жить только ради тебя. Я не буду тратить время на дела, а буду проводить его с тобой столько, сколько ты захочешь. Я не буду расходовать деньги на что-то, что тебе безразлично, потому что теперь меня интересуешь только ты.

— Ты меня так любишь? — спрашиваю я пораженно.

— Да. И сделаю все, чтобы моя любовь была взаимной, — говоришь ты и, обнимая меня, продолжаешь. — Скажи мне, как ты хочешь жить? Если ты желаешь покупать дорогие украшения и самые модные в Европе наряды, то делай это, не заботясь о деньгах. Если ты хочешь заняться строительством нового загородного дома, то, пожалуйста — сооружай его не раздумывая над ценой материалов. Или, может быть, ты желаешь коллекционировать живопись? Тогда в твоем распоряжении весь Париж со всеми его художниками.

Я смотрю на тебя и отвечаю:

— Нет, я хочу немного другого. Но я очень боюсь, что тебе не понравится моя идея, и ты решишь, что нам не следует этого делать.

— То, о чем ты мечтаешь, станет реальностью, я клянусь тебе! — говоришь ты. — Но расскажи мне, что это такое, чего тебе так хочется?

— Ты ведь говорил, что много путешествовал? — спрашиваю я.

— Да.

— Понимаешь, я хочу увидеть все то, что видел ты. Или даже больше. Я хочу объехать множество городов, увидеть музеи, театры, архитектуру всевозможных стран, до которых мы сможем добраться за тот короткий отрезок времени, который мне предстоит прожить.

— Но не будет ли это для тебя утомительно?

— Ну, если я устану, то мы будем возвращаться домой или останавливаться на курортах…

— Да, на лучших курортах, где будут врачи, которые, может быть, смогут продлить эти недолгие годы нашей любви, — говоришь ты и берешь меня на руки, — любви, которая переживет нас, и будет сильнее смерти…

Я прервалась и посмотрела на него. Он сидел, глядя на ночное небо, и в его взгляде я увидела сожаление.

— Ты расстроен? — спросила я.

— Да. Ты увидела все так, как было. Наши воспоминания совпали. Но тебе еще предстоит вспомнить некоторые подробности. Постарайся посмотреть эту жизнь до конца. Потому что ты должна вспомнить о ней все то, что знаю я.

— Хорошо, — сказала я и стала рассказывать дальше.

И с тех самых пор для меня начинается жизнь полная увлекательных путешествий. Я вижу множество разнообразных, мелькающих красочными слайдами картин, на которых видны те города и страны, в которых мы побывали.

Вот мы идем по туманному берегу Темзы, и я показываю тебе рукой в сторону моста, что-то увлеченно объясняя. Вот я вижу нас в Риме. Мы стоим возле крепости Сент-Анжело, и я говорю тебе о том, как она мне нравится. А вот мы в Праге. Глядя на знаменитый собор, ты рассказываешь мне какую-то старинную легенду… Лиссабон, Мадрид, Афины, Мюнхен, Цюрих, Амстердам — это только те города, которые я четко вижу в своих видениях. А сколько их было еще? Я вижу шикарные отели с кричащими названиями, дорогие номера, обставленные новомодной мебелью, картинные галереи и театры. Мы путешествуем, посещая за один раз несколько городов, а потом возвращаемся в Париж, где нас радостно встречают мои родители, у которых мы довольно часто бываем в гостях…

Я снова прервалась:

— Ты не представляешь себе, как мы там были счастливы! Это просто невозможно описать словами. Кажется, что такую любовь трудно выдержать, потому что она слишком сильна.

— Здесь, наверное, ты бы уже не смогла полюбить меня столь сильно, — сказал он задумчиво.

— Ты не можешь этого знать, потому что мы еще не встретились.

— Да, не встретились… Ладно, не стоит сейчас говорить об этом. Лучше расскажи мне в подробностях то, что тебе еще удалось увидеть в этой жизни.

— В общем-то, совсем немного, — сказала я, снова пытаясь всмотреться в прошлое. — Это некие куски видений с обрывками разговоров, о которых я обычно тебе просто не рассказываю, так как они не являются основой сюжета. Но если ты хочешь, то я расскажу тебе вообще все, что я помню. Даже нет, лучше так: я буду «смотреть» и рассказывать одновременно. Ты согласен?

— Конечно, — ответил он, улыбнувшись, — это именно то, чего я хочу.

— Прекрасно, тогда я приступаю.

Мне видится, что я сижу за роялем в гостиной нашего дома и играю какой-то полонез. Ты стоишь с газетой в руке возле окна и, улыбаясь смотришь на меня. Я смеюсь и что-то говорю…

Другое видение. Я в синем бархатном платье держу в руках футляр перевязанный лентой. Мне хочется узнать, что находится внутри, но отчего-то я медлю, и прежде чем развязать ленту, решаю прилечь на кровать. И вот футляр открыт, и передо мной вспыхивает радужными переливами бриллиантовое колье. Я провожу рукой по прекрасному украшению и, повернувшись в сторону двери, в которую ты только что вошел, что-то говорю тебе и счастливо улыбаюсь…

Еще картина. Я вижу, что однажды, побывав в каком-то городе, мы познакомились с людьми, увлеченными новыми философско-религиозными направлениями. Мы очень заинтересовались этим и с тех пор стали много времени уделять этой теме…

А вот мы едем в поезде. Мы сидим в ресторанном вагоне и разговариваем с попутчиками. За окнами виднеются заснеженные пейзажи. Может быть это Россия?..

Вижу, как мы, обнявшись, плывем в гондоле по узкому венецианскому каналу.

— Представь себе, — говорю я, — Ведь много лет назад мы могли жить в этом городе. Быть может, у нас был здесь дом, мы ездили на балы и маскарады?

— Ты это помнишь? — смеясь, спрашиваешь ты.

— Мне иногда кажется, что да, — отвечаю я и продолжаю строить гипотезы. — Я думаю, что мы были счастливы в этом странном водном городе, потому что все мне здесь кажется каким-то легким и радостным…

Снова Париж. Я собираюсь ехать в церковь. Ты остаешься дома, и что-то говоришь мне на прощание. Я выхожу из подъезда и сажусь в экипаж, в котором меня уже ждет моя мама. Дальше я уже вижу себя в храме. Я стою и молюсь, глядя на иконы. Точнее, нет. Это не молитва, скорее это какой-то мой монолог, обращенный к Богу. «Господи, — мысленно говорю я, — спасибо тебе за жизнь, которой ты меня наградил, и за эту любовь. Я так счастлива, так счастлива с ним. Мы так любим друг друга, что сильнее любви уже наверное быть не может»…

Какая-то незнакомая страна. Мы остановились в очень древнем замке. Видимо какие-то друзья пригласили нас в гости, а сами еще не успели вернуться. Мы вдвоем во всем доме. За окнами раздаются раскаты грома, сверкает молния. Стихия бушует. Мы сидим за огромным столом, склонившись над древними фолиантами и рукописями.

— Вот оно, я нашел! — говоришь ты, показывая мне какие-то строки, написанные бледными чернилами.

— Прекрасно, тогда давай приступать, пока еще не наступило утро, — отвечаю я.

— А ты не боишься?

Я смеюсь в ответ:

— Бояться чего? Того, что отныне мы всегда будем принадлежать друг другу? А чего еще я могу желать?

— Но за века многое может измениться? Возможно, ты захочешь полюбить кого-то другого?

— А ты-то сам? — спрашиваю я, — ты уверен, что любишь меня настолько сильно, чтобы скреплять наш высший союз столь мощным заклятьем?

— Да, — отвечаешь ты и смотришь на меня горящим взором, — ты должна принадлежать мне всегда. Понимаешь, всегда!

— Ну что ж. Тогда давай сделаем это.

И под раскаты грома и завывание ветра мы накладываем на себя какое-то средневековое заклятье, которое должно скрепить наши души навечно…

Другая картина. Я вижу, что лежу в спальне какого-то отеля. В другой комнате стоят запакованные чемоданы. Ты одет и подходишь к моей кровати.

— Тебе плохо? — спрашиваешь ты и садишься рядом.

— Знаешь, — отвечаю я, грустно усмехаясь, — кажется, что из этого отеля мне уже никуда не суждено уехать. Придется распаковывать чемоданы. Не стоит печалиться, ведь мы оба знали, что рано или поздно, это должно будет произойти.

Проходит еще сколько-то времени. Я по-прежнему лежу в кровати. Я очень бледная, волосы разметались по подушке, у меня уже нет сил, чтобы встать. Ты сидишь рядом, закрыв лицо руками, и молчишь. Я смотрю на тебя и едва слышно говорю:

— Знаешь, мне сейчас снился странный сон. Я видела какую-то иную жизнь с другими людьми. Там было что-то очень страшное, но потом я увидела, что ты там снова рядом со мной и мне стало очень спокойно. Теперь я знаю, что наша любовь будет действительно сильнее смерти, и что бы ни случилось, где бы мы ни были, мы всегда найдем друг друга.

Ты берешь меня за руку и, глядя мне в глаза, говоришь:

— Я найду тебя там. В любой стране, в любом месте, не смотря ни на какие преграды. Я клянусь тебе в этом, клянусь.

— А я всегда тебя буду ждать, — слабо улыбаясь, отвечаю я. — Помнишь, как в том стихотворении, которое я тебе читала когда-то:

Моя любовь сквозь тысячи преград

Пойдет разыскивать в веках твой слабый след.

И ужасов земных увидит ад,

И райских радостей с тобой познает свет.

Разделены невидимой стеной,

Воспримем судеб испытания как дар.

Мы переборем холод ледяной

И нестерпимый пересилим пламя жар.

С тобой вдвоем, вступив на жизни путь,

Мы превратим ее теченье в сладкий сон,

И, видя мировых законов суть,

Мы к алтарю пойдем под Высшей Церкви звон.

Ты сидишь и молча смотришь на меня, держа в своих руках мою руку. А я закрываю глаза и умираю, прошептав перед смертью слова любви.

— Вот и все, — сказала я, и, открыв глаза, посмотрела на него.

Он сидел точно так же, как в моем недавнем видении, закрыв лицо руками, и молчал.

— Мы связаны этим заклятьем? — спросила я.

— Не только, — ответил он, беря сигарету. — Если бы дело было только в заклятье, то все было бы проще.

— А что еще? Ты говорил когда-то о некой ошибке, которую мы совершали от раза к разу. Дело в ней?

— Ошибке? Ах да. Конечно, я обещал рассказать тебе об этом. Но боюсь, что ты со мной не согласишься.

— О чем ты говоришь?

— Снова о законах. Законах любви и смерти.

— Да, любви и смерти, — сказала я и задумалась. — А сколько ты прожил после того, как я умерла?

Он мрачно рассмеялся:

— Ты плохо считаешь …

— В каком смысле? — удивилась я.

— Как ты думаешь, — спросил он, стряхивая пепел с сигареты, — сколько мне примерно было лет, когда мы познакомились с тобой во время войны?

— Думаю, что тридцать пять — сорок, не более.

— А теперь подумай, в каком году я должен был умереть, если год твоей смерти пришелся примерно на 1905-ый?

— Получается, что ты умер сразу после меня?! — удивилась я. — Ты это помнишь? Расскажи мне, как ты жил после моей смерти?

— А я не жил, — спокойно сказал он, — я покончил с собой.

Я сидела и пораженно смотрела на него, а он встал и, подойдя к перилам балкона, стал смотреть на ночной город.

— Я хотел объяснить тебе, — сказал он, — что слишком сильная любовь наказуема. Но я знаю, ты не примешь этого на веру. Ты не поймешь, и станешь говорить, что это не так.

— Все равно объясни мне, — сказала я. — Я хочу знать, что с нами происходит.

— Понимаешь, от жизни к жизни мы вместо того, чтобы ничего не переносить, брали с собой свою любовь, которую однажды довели до земного совершенства. Мы любили друг друга, забывая обо всем на свете, и нам казалось, что в мире нет ничего кроме нас двоих. А это преступление. Так нельзя. Мы скрепили наш союз древним заклятьем, мы клялись друг другу в вечной любви, мы… Мы преступили закон и поэтому сейчас мы разделены и не можем быть вместе.

Я задумалась:

— Получается, что мы объединены и этим заклятьем, и нашей любовью только «по ту сторону», а здесь мы можем никогда не встретиться? Но я даже не допускала такой мысли. Ведь я клялась в церкви, что дождусь тебя во что бы то ни стало! А теперь получается, что я могу ждать этого вечно?

Он молчал, а я продолжила рассуждать:

— Ты хочешь сказать, что наша любовь слишком земная для того, чтобы претендовать на те чувства высшего порядка, о которых ты рассказывал? Но я в это не верю! Это не так. Я просто должна над этим подумать. Я должна все это осмыслить и понять, а потом уже делать выводы.

— Наверное, тебе пора домой, уже очень поздно. Или хотя бы пойдем в дом, чтобы согреться, — сказал он и подал мне руку.

Я встала с кресла, и мы прошли в гостиную, закрыв за собой двери балкона. В комнате было тепло и уютно, а когда он зажег свои любимые свечи в бронзовых канделябрах, у меня на душе стало удивительно спокойно и безмятежно, несмотря на то, что я увидела историю нашей печальной любви.

— Мы умерли там, в девятьсот пятом, и перевоплотились в ту страшную жизнь, — сказала я. — Но ведь перевоплотились же? И встретились? И ты меня спас, не смотря ни на заклятья, ни на ошибки. Почему?

Он налил себе коньяка и сел в кресло.

— Потому что, во-первых, здесь могла иметь место инерция перевоплощений, а во-вторых, мы могли что-то еще «подбавить» и в этой последней жизни. Об этом ты не думала?

— А я любила тебя в той последней жизни?

— Да, очень. Ты просто этого не помнишь.

Я села на диван и сказала:

— Знаешь, мне кажется, что я вспомнила все жизни, в которых мы встречались, или хотя бы их преобладающую часть. И теперь нам остается только все взвесить, и понять, что же с нами на самом деле происходит.

— Да, возможно, что ты и права, — сказал он задумчиво. — Может быть, я слишком много смысла придаю этой истории 1905-го года. Или мы оба не видим чего-то еще.

— Просто мы оба устали от этих воспоминаний, — сказала я и встала. — Я пойду домой, потому что уже действительно очень поздно. А завтра мы встретимся и поговорим снова. Хорошо?

— Да, иди, а я хочу еще немного подумать над тем, что ты мне сегодня рассказала.