Сумерки памяти

* 4 *

Он, как и договаривались, ждал меня возле покосившегося верстового столба неподалеку от моей дачи.

— Ну что, готова прокатиться с ветерком?

— Конечно готова, — весело сказала я, устраиваясь на заднем сидении его массивного мотоцикла. — А куда мы сегодня поедем? Ты мне скажешь или это пока останется в секрете?

— Ну… Если ты не против, то мне хотелось бы увидеть тот косогор, неподалеку от заброшенного шлагбаума, про который я тебе несколько раз рассказывал, — ответил он и завел мотор.

— Отлично, все складывается как нельзя лучше, погода сегодня прекрасная, да и настроение подстать ей — вполне подходит для небольшого путешествия.

Я крепко ухватилась за его кожаную куртку, и мы тронулись в путь. Ровное матовое шоссе плавно извивалось серой лентой вдоль густого леса. Мимо нас стремительно пролетали деревья: обвешанные шишками стояли плотной стеной разлапистые ели, коренастые сосны сияли молодой корой в лучах солнца, а многоцветная листва дубов и лип складывала узоры волшебного калейдоскопа. Я с наслаждением вдыхала прохладный свежий воздух наступившей осени, замешанный на ароматах пожухлых трав и сухих цветов. Лес оставался позади и махал нам на прощание своими ветвями.

Немного сбавив скорость, мы свернули на неширокую разбитую дорогу, которая, изрядно попетляв, вывела нас к безымянному жилому массиву. Теперь вместо деревьев слева и справа от нас мелькали покосившиеся заборы, построенных более полувека назад деревянных дач. Перед глазами вспыхивали и сразу же гасли маленькие цветные картинки чьей-то незнакомой жизни, которая удивительным образом воплощалась здесь то в веревочном гамаке, натянутом хозяевами между деревьев, то в скрипучем велосипеде, случайно брошенном возле открытой калитки, а то и в плюще, который, вопреки желанию сажавших его людей, заполонил большую часть участка и сумел обвить колонны террасы.

Наконец и эти усадьбы прошедших времен остались позади, и немного проехав вдоль поля, мы остановились поблизости от довольно необычного места, в котором с трудом угадывался старый переезд через железнодорожное полотно. От обильных многолетних дождей асфальт здесь совсем раскрошился, и сквозь его широкие трещины пробивалась на свет густая поросль жизнестойкой травы.

Я слезла с мотоцикла и подошла к шлагбауму. К моему удивлению вместо ожидаемой балки с противовесом он представлял собой проржавленный кривой рельс, который лежал на двух старых бетонных блоках разной высоты, покрытых заметным слоем угольной пыли. Вокруг валялись какие-то сломанные домкраты, гаечные ключи и непонятные громоздкие пружины, отчего все это напоминало заброшенную мастерскую под открытым небом. «Как он любит такие картины разрушенного прошлого, — подумала я печально. — Мне даже иногда кажется, что он каким-то образом черпает силы во всем этом упадке и регрессе»…

Он прервал мои размышления словами:

— Пойдем на косогор, я взял с собой теплое покрывало, так что можем немного отдохнуть прямо там на траве.

— Хорошо, — я пошла вслед за ним, захватив с собой несколько красивых обломков гранита, валявшихся среди бетонного мусора.

Он разложил поверх колючих колосков большой кусок какой-то плотной ткани, на который мы с удовольствием сели и начали разговаривать.

Я решила сразу перевести беседу в интересующее меня русло:

— А ты ведь так и не сказал мне ничего по поводу моих «венецианских снов». Почему ты назвал их «куском бытия двух неравнодушных друг к другу людей»? Ты считаешь, что это не было настоящей любовью?

Он улыбнулся:

— Я имел в виду, что истинная любовь, то есть любовь в высшем значении этого слова, не может выглядеть столь приземленно. Какие-то балы, интрижки, ревность… Никакой духовности и высших устремлений. Ведь насколько я понимаю, тебя интересует именно такой подход к вопросу о нашей «принадлежности» друг другу?

— Ну… — замялась я. — В общем да. Мне хочется разобраться, действительно ли мы представляем собой две части единого целого, или наша история только похожа на легенду о половинках, бродящих по свету в поисках друг друга.

Он задумчиво посмотрел на одинокую сосну, росшую неподалеку:

— Знаешь, мне стало казаться, что ты еще не совсем готова к этим воспоминаниям о далеком прошлом. Я даже немного боюсь за тебя.

— Почему?

— Видишь ли, ты ждешь от своих изысканий только историй о нашей любви и преданности, но пойми, что это не высшая цель бытия. Душа, снова и снова перерождаясь, вовсе не накапливает в себе эти мелочные чувства мирской привязанности, базирующиеся на материальном достатке и плотской верности. Она хранит в себе потенциал духовности, который, — здесь ты частично права — действительно преумножается от многочисленных эмоций искренней самоотдачи, жертвенности и конечно любви, но только не в крайних ее проявлениях.

— Каких это еще крайних проявлениях? — удивилась я.

— Таких как, например, ревность и страсть. Что же тут непонятного.

Я покачала головой:

— Нет, ты просто не видел того, что посчастливилось подсмотреть мне, иначе бы ты так не говорил. Я совершенно уверена, что, сколько бы жизней я ни вспомнила, в них во всех мы были с тобой вместе, и связывали нас узы отнюдь не простой «земной» увлеченности друг другом. Здесь были и твои «высшие устремления», и самоотдача, и, конечно, ревность, но даже она была там чем-то большим, чем простая собственническая эмоция, хотя я еще не могу точно сказать, чем именно.

Он молчал, и я решила продолжить свою мысль:

— И кроме всего прочего, нельзя забывать о том, что мы всегда были женаты. А браки, как известно, свершаются на небесах. Так что, говорить о совсем уж приземленных отношениях здесь не стоит.

— Вряд ли, — он отбросил от себя сухую травинку и сорвал какой-то увядший цветок, — я не думаю, что мы были столь постоянны в своих привязанностях. Наверняка, у тебя где-то и когда-то был другой муж, а у меня какая-нибудь жена.

— Нет, я не могу даже думать об этом. Я все-таки слишком ревнива.

— Неужели больше чем я? — рассмеялся он.

— Ну нет! С тобой вряд ли кто-то сможет сравниться…

— Вот тебе и эмоции «высшей духовности», — снова засмеялся он. — Говорим, говорим о проблемах бытия, а сами даже не можем перестать ревновать друг друга. О чем после этого вообще может идти речь?

Я улыбнулась:

— Ты такой умный, а не понимаешь самых простых вещей: чем приземленнее любовь и чем острее все ее крайние проявления, тем ближе она к Богу, потому только, что она искренняя, а не меркантильная в духовном плане…

— Я понимаю, что ты лезешь в философские дебри, мало что зная пока о законах мирозданья. Так что предлагаю тебе отложить этот разговор на несколько дней — хотя бы до той поры, пока ты вспомнишь чуть больше подробностей своего прошлого.

— Можно подумать, что эти воспоминания смогут изменить мое мнение…

Мой голос утонул в грохоте товарного состава, перевозившего вагоны, груженные углем. Они медленно проезжали мимо нас, монотонно стуча, и было хорошо видно, как от их тяжести вминаются в каменную насыпь пропитанные запахом неизвестных смол деревянные шпалы. Постепенно шум стих, и наступила почти абсолютная тишина.

— Ты слышишь? — сказала я. — Кузнечики пытаются перекричать стрекотание высоковольтных проводов.

— А где эти провода?

— Да вон же они, над нами, — я показала рукой на уходящие вдаль деревянные опоры с пыльными гирляндами изоляторов. — Так красиво…

Он достал из кармана сигареты и закурил:

— Скажи, а в последние дни ты не пыталась ничего вспомнить? Почему-то мне кажется, что ты хочешь о чем-то рассказать.

Я засмеялась:

— Ты, как всегда прав. И как только это у тебя получается — все про меня знать наперед? Чудеса!

— Да нет никаких чудес, — отмахнулся он, — просто я люблю тебя и от этого вижу насквозь.

— Это точно! Жалко только, что моя любовь не предоставляет мне таких неограниченных возможностей.

— Не переживай, это приходит со временем. Но, может быть, ты все же расскажешь мне, где ты путешествовала на этот раз? Или будешь томить меня в неизвестности?

— Нет, томить не буду. Но настройся на то, что рассказ будет не только про любовь, но и про смерть, потому что на этот раз я увидела сказку с не очень-то счастливым концом.

— И в этой грустной истории мы снова были вместе? — спросил он, как будто хотел моим ответом подтвердить собственные мысли.

— Конечно, ведь я об этом тебе и говорю, — сколько бы я не «смотрела», мы всегда будем рядом друг с другом…

Он недовольно покачал головой:

— Никогда не говори того, в чем не можешь быть уверена. Лучше рассказывай все по порядку.

— Хорошо, — сказала я и села поудобней, — начну сразу с того момента, когда я попала на ту сторону и начала вспоминать.

Итак, я вижу, как мы с тобой взявшись за руки идем по направлению к особняку, который даже следовало бы назвать дворцом, поскольку он очень большой и красивый. Мы с тобой снова, как в «венецианской жизни», богаты и счастливы. Мы недавно поженились, и жизнь нам кажется сродни прекрасной музыке, которую мы слышим одинаково. Разница между нами состоит только в том, что, в отличие от меня, ты, кроме нашей семейной жизни, еще очень увлечен какими-то придворными политическими интригами, в которых ты чувствуешь себя как рыба в воде.

Не могу сказать точно, на каком языке мы разговариваем и в какой стране это происходит, но, судя по нашим нарядам, можно предположить, что это какое-то развитое европейское государство, в котором, скорее всего, преобладает католическая религия.

По мере того, как мы приближаемся по дорожке к дому, я начинаю понимать, о чем мы там говорим. Это понимание настигает меня в середине твоей реплики, от которой я слышу только последнюю фразу:

— …теперь он наш, и мы здесь будем жить.

В ответ я весело говорю тебе:

— А сейчас там кто-нибудь есть, или его прежние хозяева уже успели уехать?

— Надеюсь, что успели, иначе получилось бы не очень удобно — они еще собирают вещи, а мы будем им мешать, — отвечаешь ты. — Кстати, приготовься к тому, что там совсем нет мебели… Но, правда, я уже распорядился, и эту неприятность скоро исправят.

Я просто готова взлететь от переполняющего меня радостного любопытства:

— Значит, сейчас мы только посмотрим, как расположены комнаты, а в следующий раз уже сможем здесь остаться?

Ты с явным удовольствием смотришь на мой непосредственный восторг:

— Да, походи, полюбуйся видом из окон, поразглядывай обивку стен, роспись потолков… Короче говоря, делай, что тебе заблагорассудится и понемногу привыкай — теперь этот дворец принадлежит нам.

— Мне просто не верится, что эти люди могли добровольно отказаться от такой роскоши и, продав все свое имущество, уехать за океан, — удивленно восклицаю я.

Мы поднимаемся по огромной лестнице и заходим внутрь. Какой-то человек встречает нас на пороге и несколько раз подобострастно кланяется, предлагая показать нам дом. Ты одним движением руки приказываешь ему удалиться, и мы начинаем свой осмотр, не спеша переходя из одной комнаты в другую.

Я восхищенно рассматриваю огромные залы с сияющим полом, небольшие кабинеты, в которых позабытые на окнах массивные занавеси создают таинственный сумеречный свет, коридоры, на стенах которых наверняка висели суровые портреты предков. А ты идешь позади меня, и я очень ясно ощущаю, как ты там счастлив. Ты радуешься какой-то полной гаммой чувств. В ней присутствуют и любовь ко мне, и тщеславие оттого, что в результате каких-то своих успешных действий ты получил в собственность не только этот дворец но, кажется, даже какой-то титул. Ты ощущаешь и удовлетворение тем, что мне так нравится все происходящее в моей жизни, хотя я не знаю и сотой доли твоих поступков, в результате которых ты сумел так преуспеть.

Я открываю последнюю дверь, и мы оказываемся в спальне бывших хозяев. Посередине комнаты стоит, непонятно почему брошенная здесь широкая кровать под тяжелым балдахином, на которой лежит несколько подушек с фамильными вензелями. Я начинаю весело пританцовывывать и, снимая шляпу, театрально падаю на пышную перину, покрытую темным бархатным покрывалом. Ты, смеясь, садишься рядом и наклоняешься, чтобы меня обнять. Я обвиваю тебя руками, и мы целуемся. В этот момент мы оба чувствуем себя на вершине земного счастья. Нам кажется, что более высокая точка мирового блаженства может находиться только на небесах.

Неожиданно из дальних комнат до нас доносится звук чьих-то голосов. Ты, как будто чего-то опасаясь, поднимаешься с кровати и говоришь:

— Пойду посмотрю, что там такое, а ты пока останься здесь и немного отдохни.

Ты уходишь, плотно закрыв за собой дверь. И там мне так никогда и не суждено будет узнать, что же происходило с тобой в ближайшие полчаса всего в нескольких шагах от меня. Однако по прошествии нескольких столетий мне это уже отчетливо видно.

Выйдя в соседнюю комнату, ты сталкиваешься со слугой, который снова низко кланяется и невнятно бормочет:

— Я говорил, что не велено пускать… Но она все равно требует…Никак не уговорить…

Ты опять молча делаешь знак рукой, и ему приходится удалиться, а ты проходишь в смежный зал, посреди которого стоит молодая, но совершенно седая дама в черном траурном платье. Рядом с ней двое детей лет семи-восьми, также как и она одетых в траур. На лице этой женщины отражена невыразимая мука, которую она не в силах превозмочь. Заламывая руки, она смотрит на тебя, взглядом затравленного зверя, и умоляюще произносит:

— Я уверена, что это все неправда — они не могут так поступить с нами. Ведь всем, почти всем было известно, что он был невиновен… Это какое-то страшное недоразумение… Но вы сумеете пойти и все объяснить, ведь именно на вас теперь обращены все взоры, — ей трудно говорить, поскольку ее слова чередуются с задавленными рыданиями, но пересиливая свое горе, она продолжает. — Как теперь я буду растить детей, если нас лишили всех титулов и привилегий. Нам даже не оставили ни одного дома, не говоря уже об этом дворце, в котором мы прожили столько счастливых лет…

Ты высокомерно смотришь на нее, сложив на груди руки, и немного помолчав, говоришь:

— Я, конечно, понимаю, что ни вы, ни дети не виноваты в том тяжком преступлении, которое совершил ваш супруг, однако я с ужасом предвижу реакцию его Величества, когда я изложу ему просьбу о восстановлении ваших прав. Не думаю, что он будет от этого в восторге.

— Но ведь этого не может быть, он должен знать, что мой муж не мог предать его. Это был только какой-то таинственный заговор…

Внезапно ее речь прерывается резким звуком упавшего предмета. Ты машинально оглядываешься на дверь спальни и понимаешь, что я там что-то уронила. Легкая тень досады пробегает по твоему лицу — ты боишься, что я могу выйти и увидеть всю эту сцену. Однако я не появляюсь и, быстро взяв себя в руки, ты решаешь продолжить свой душеспасительный монолог. Но эта минутная перемена в твоем настроении тебя выдает. Дама, вытирая слезы, внимательно вглядывается в твои глаза и неожиданно постигает весь смысл происходящего. Какое-то внутреннее чувство подсказывает ей, что ты все это время лицемерил. Ее взгляд резко меняется, заостряются черты лица и уже совершенно другим голосом, переходящим в зловещий шепот, она говорит:

— Так значит, это были вы? Но как я могла подумать… Оказывается, именно вы держите в руках нити, управляющие всем этим механизмом. Конечно, ведь это было очень просто — подстроить все так, как будто бы виноват он один. А я до последнего надеялась на вашу честность, рассчитывала на великодушные чувства нашего злейшего врага… И как я только могла поверить в то, что вы здесь ни при чем…

Она горько смеется и продолжает:

— Однако как быстро вы решили занять наше место. Вы даже успели привести в нашу спальню свою молодую жену? И она еще ничего не знает? Или вы уже успели рассказать ей, кому раньше принадлежал этот дом? Так значит, вы хотите поселиться с ней в этом дворце, в пустых залах которого еще не стихли шаги моего покойного мужа?..

Она снова прерывает себя скорбным смехом, а ты только молча на нее смотришь, и мне отчего-то кажется, что в душе ты даже торжествуешь, видя свою победу над этой несчастной, а некогда столь влиятельной семьей.

И тут эта женщина, похожая теперь на древнюю богиню мести, выкрикивает тебе в лицо свои последние роковые слова:

— Нет! Ты никогда не будешь жить в моем доме, и ты никогда не обнимешь свою жену в спальне, которая по праву принадлежит только нам. Этого не случится, потому что ты — негодяй, прячущий свое лицо под маской благородства, — будешь проклят до конца своих дней, а дни эти уже сочтены. Ты так хотел насладиться чужими богатством и властью, так мечтал осчастливить свою красавицу жену, которая столь наивно в тебя верит… Но нет! Этому не бывать! Еще раньше, чем ночь опустится на землю, мое проклятье настигнет вас, и вы примете бесславную смерть, прервав на этом ваш лицемерный род.

С этими словами она хватает за руки детей и выбегает из комнаты, громко рыдая. А ты возвращаешься ко мне в спальню и, с трудом делая вид, что ничего не произошло, ровным голосом говоришь:

— Ну как, ты уже отдохнула? Можем отправляться в обратный путь?

Я улыбаюсь, надеваю шляпу и, нежно глядя на тебя, отвечаю:

— Здесь так хорошо, что даже не хочется куда-то ехать, трястись по пыльной дороге… Может быть останемся здесь и переночуем? А завтра уже поедем домой?

— Нет, — вздрогнув и посмотрев на кровать, говоришь ты, — пойдем скорее, а то уже становится темно.

— Ну, как знаешь, — печально улыбаясь, говорю я. — А что там был за крик? Наверное, какие-то люди приходили требовать денег с прежних хозяев? Так всегда бывает, когда кто-то так внезапно уезжает.

— Да, да, — отвечаешь ты, цепляясь за мои слова, как за спасительную соломинку, — именно так все и было.

Покинув дом, мы быстро садимся в карету и уезжаем. Уже вечереет, и меня отчего-то охватывает легкая грусть. Дорога нам предстоит недолгая, но лежит она через довольно густой лес. Мы едем молча, погрузившись каждый в свои потаенные мысли — ты не можешь забыть последних слов этой женщины, а я мечтаю о том, как долго и счастливо мы будем жить в этом дворце, как будут расти наши дети и внуки, как сложится их судьба…

Где-то на полпути кучер резко дергает поводья, и мы останавливаемся. Вокруг раздаются непонятные крики, выстрелы, неразборчивая ругань. Какой-то неизвестный человек в ободранном камзоле и грязной шляпе распахивает дверцу нашей кареты и, пьяно ухмыляясь, говорит:

— Милостивые государи, пожертвуйте бедным страдальцам ваши драгоценные деньги, а сами вылезайте, чтобы пройти к нашему атаману — он приготовил для вас щедрое угощение.

За его спиной раздается грубый хохот нескольких человек. Ты молниеносно выскакиваешь, резким ударом отбросив на землю пьяного негодяя, и обнажаешь шпагу. Вероятно, ты надеешься, что на нас напала небольшая и плохо вооруженная кучка пьяных головорезов, и что наш кучер поддержит тебя в схватке. Однако он уже давно убит, и его тело, неестественно вывернувшись, свисает с козел. Ты начинаешь сражаться, и хотя бандитов слишком много, чтобы так просто вступать с ними в бой, ты довольно-таки ловко отражаешь все их удары. Я сижу, прижав руки к груди, и молюсь, чтобы ты остался жив, и мы могли благополучно добраться до дома. Я так внимательно слежу за происходящим, что даже не замечаю, как у меня за спиной какой-то одноглазый калека открывает дверцу и тянется грязной рукой к моему ожерелью. От страха и омерзения я вскрикиваю, и этого оказывается достаточно, чтобы всего на секунду ты потерял контроль над ситуацией и обернулся. Острая шпага атамана пронзает тебя насквозь, а я, думая, что ты уже убит, выскакиваю из кареты и, бросившись к тебе, случайно принимаю очередной вражеский удар на себя. Клинок вонзается мне в самое сердце, и смерть приходит ко мне молниеносно. Ты подхватываешь меня на руки, и в этот момент один из разбойников, которому, по всей видимости, надоело это затянувшееся представление, добивает тебя выстрелом в спину.

Бандиты ликуют, празднуя столь легкую победу, и, торопясь поделить добычу, торопливо сдирают с наших мертвых тел украшения с дорогой одеждой, отламывают от кареты ценные виньетки и уводят в свое логово породистых лошадей.

Через некоторое время солнце садится за горизонт, и на лес опускается черная ночь. А над деревьями печальной эпитафией летают обрывки рокового проклятья безутешной вдовы: «Еще раньше, чем ночь опустится на землю… вы примете бесславную смерть, прервав на этом ваш лицемерный род».

— Что скажешь, — спросила я. — Как тебе понравилась эта история?

Он лег и задумался:

— Да, печальный финал столь прекрасной жизни.

— Не очень-то она и прекрасная, — возразила я, — если так трагически и рано оборвалась. А кстати, как ты считаешь, неужели, где-то в глубине твоего характера может дремать такая жестокость, или, уничтожая эту семью, ты преследовал какие-то высшие цели?

— Мне кажется, что теперь уже неважно, чем были обоснованны мои поступки, поскольку, что бы там на самом деле ни произошло, эта женщина с детьми явно была невиновата.

— А если с твоей стороны это была только месть?

— А ты что же, считаешь месть благим делом? — удивился он.

— Конечно! А как же иначе?

— Тогда я думаю, что тебе на досуге надо будет попытаться вспомнить себя в какой-нибудь языческой стране, в те времена, когда еще приносили человеческие жертвы и молились суровым богам. Вот там-то с твоими представлениями о добре и зле ты бы все поняла и не задавала лишних вопросов.

— Слушай, я никак не могу до конца понять, какую религию ты исповедуешь, — раздосадовано сказала я. — Ты мне постоянно пытаешься проповедовать какие-то непонятные истины, которые, если их собрать в одном месте, будут противоречить всем ортодоксальным религиозным направлениям. Так какой концепции ты все-таки придерживаешься?

— Той единственной, которая существует, — коротко отрезал он.

— Ну и что же в ней говорится по поводу благородной вендетты?

— Что это самое низкое дело — проклинать и ненавидеть своих врагов.

Я ядовито усмехнулась:

— Ну все ясно. Классический подход! Всем негодяям воздастся за грехи их. А если приплюсовать сюда теорию реинкарнации, то воздаваться будет уже в следующих жизнях. Я права?

— Сколько бы ты не хорохорилась, мировые законы все равно не изменишь, даже, если тебя они не устраивают. Утешить же я могу тебя только тем, что, на самом деле, механизм вселенского возмездия устроен немного не так, как ты пытаешься себе представить.

— А как?

Он повернулся и посмотрел на меня:

— Я ничего тебе пока не скажу. Я просто дождусь, когда ты увидишь это сама, а потом уже помогу тебе во всем разобраться. Договорились?

Ладно, — вздохнула я, — делай как знаешь. Но расскажи мне, по крайней мере, что ты все-таки думаешь об этом ее проклятье. Могло ли оно преследовать нас из жизни в жизнь, или растаяло в ту же ночь над разбойничьим лесом?

— Мне думается, что оно преследовало нас ровно столько, столько мы продолжали совершать одну и туже ошибку, — сказал он, поправляя воротник моей куртки.

— Интересно какую?

— Задай мне этот вопрос через несколько дней, и я обещаю, что дам на него исчерпывающий ответ.

— Я так понимаю, — сказала я, уже почти смирившись со своей участью, — что ты предлагаешь мне все эти дни вплотную заниматься воспоминаниями?

— Видишь ли, — усмехнулся он, — тебе уже не остается ничего другого, как только пройти этот путь до конца.

— Почему? — удивилась я.

— Потому что ты задала слишком много вопросов. И теперь тебя не отпустят до тех пор, пока не заставят не только выслушать все ответы, но и все их осознать, пропустить сквозь себя, и применить полученные знания в жизни. Таков закон.

— А если я уже не хочу ничего знать? Что тогда? — обеспокоено спросила я.

— Не хочешь знать, или боишься узнать? Вот о чем, на самом деле, стоит задуматься. Ну а если ты действительно всерьез считаешь, что решила вернуться назад, то должен тебя разочаровать — такие люди, как ты никогда не перестают искать ответы. Они могут прерываться — десятилетиями, а то и столетиями не вспоминать о том, что их так волновало, но потом снова и снова они будут зажигать свой древний фонарь, проливающий слабый свет на тропы мирозданья, и идти вперед, чтобы шаг за шагом открывать для себя вечные законы вселенной.

— А как такие люди называются, и что отличает их от остальных?

Он обнял меня и продолжил объяснения:

— Никак они не называются. Они изменяют свои имена и лица, как деревья листву, но от этого никогда не становится другой их сущность — как они были, так и остаются бессрочными «искателями истины». Их трудно, а может быть и почти невозможно узнать в толпе, но пообщавшись с таким человеком, легко заметить, что в его душе постоянно, то вспыхивая, а то немного стихая, тлеет огонь, который не дает ему покоя и заставляет двигаться вперед.

— Но, скорее всего, это несчастные люди, потому что, сколько бы они ни искали, всех ответов им все равно не дано будет постичь. Да?

— Конечно, именно так.

— Но зачем нужны такие люди, которые не делают ничего полезного, а только лезут в то, что их не касается?

— Зачем нужны? — рассмеялся он. — Именно затем, чтобы человечество не стояло на месте. Ты думаешь, что они виноваты в том, что появились такими на свет? Ничуть! Наоборот, их специально посылают в мир, и если они, вдруг, перестают двигаться вперед, то снова и снова их вынуждают подниматься и идти.

— Но им же очень тяжело, почти невозможно выжить в этом приземленном материалистическом обществе, — удивленно сказала я. — Как же они справляются со своими задачами?

— Понимаешь, дело в том, что, наделив их однажды этим удивительным даром поиска, про них никогда уже не забывают, и там, где, может быть, другие упали бы, этих поддерживают, в те места, куда другим пути закрыты, этих людей пропускают. Короче говоря, их награждают не только непонятным для остальных характером, но и странной судьбой, которая всем другим кажется неправильной и нелогичной.

— И я, оказывается, попала именно в их число, — подвела я логическую черту под его словами.

— И я тоже, — засмеялся он. — Так что не расстраивайся — ты не одинока.

Некоторое время мы оба молчали, только теперь, к сожалению, я уже не могла так просто посмотреть, о чем он размышляет. Так что мне оставалось обдумывать то, что он сказал, а заодно мучиться над вечным вопросом о том, что нас с ним так крепко связывает.

Еще немного помолчав, он неожиданно сказал:

— Давай сейчас поедем ко мне, а потом ты попробуешь вспомнить еще какую-нибудь коротенькую жизнь. Договорились?

— Хорошо, — согласилась я, — но только вот, как я узнаю, о чем мне вспоминать, и какая именно жизнь окажется короткой?

— А я тебе помогу, — заверил он меня, встав с покрывала и подав мне руку, — а заодно докажу тебе, что далеко не всегда мы рождались с тобой в одной и той же стране в одинаковое время.