Сумерки памяти

* 13 *

Мы снова сидели на балконе и вдыхали терпкий аромат жасмина, доносившийся с противоположной стороны улицы. Я только что пришла и рассматривала его очередной подарок — странную миниатюру в рамке из скрученных кольцом ветвей дрока переплетенных с листьями плюща, изображающую птицу с огромными длинными крыльями, перья которых на концах превращались в языки пламени и устремлялись к небу. Она была нарисована на фоне золотых капель, стекающих по шафранному занавесу, и напоминала мифического феникса, хотя больше походила на райскую птицу с гравюр одного английского художника [18].

— Я прочитал вчера твой рассказ, — сказал он, открывая портсигар и не торопясь доставая сигарету. — Ты знаешь, мне очень жаль, что не я был тем орнитологом. Такое счастье выпадает не каждый день — увидеть свой воплощенный идеал. Хотя конечно я шучу, ведь мне-то не нужна женщина-птица, мне нужна ты, потому что, насколько она — эта твоя Ирина Грабова — была «слеплена» под идеал орнитолога Кучкина, на столько и ты создана для меня. Знаешь, как бывают такие люди-калеки, которым подходит только определенная обувь сделанная на заказ. В этих ботинках они могут свободно двигаться, ходить, танцевать, но предложи им какие-нибудь другие — и вот перед вами уже инвалид, который не то что танцевать, ступить без костылей не сможет.

— Да, в этом ты прав. Только надо добавить, что кроме тебя такие туфли уже никто никогда надеть не сможет, разве что только из любопытства, а коли их уж сделали, то суждено им валяться на складе, дожидаясь пока капризный заказчик придет и заберет их с собой.

Он щелкнул зажигалкой и закурил:

— Жаль, что ты не уполномочена писать книги судьбы. В твоем сердце живет такой оптимизм и такая неимоверная жажда счастья, что заставь тебя распоряжаться человеческими жизнями, люди не только бы стали реже болеть, но и вовсе бы умирать перестали, не говоря уже о том, что такие понятия, как несчастная любовь, ненависть и предательство ты навсегда вычеркнула бы из всех языков. Удивительно, иногда мне начинает казаться, что я тебя совершенно не знаю. Хорошо, что ты написала этот рассказ — он помог мне многое прояснить в твоем отношении к собственной жизни и к нашей любви. Что же касается тебя, думаю, что и здесь он оказался далеко не бесполезен. Ты сама-то это почувствовала? Ведь совершенно ясно видно, как ты изживала из себя эту сочную землянику твоих девятнадцати лет, и стирала из памяти пятна несостоявшихся гиацинтов. А потом — как это было на тебя похоже — ты просто вышла за окно, чтобы уже никогда не вернуться в мир прежних ненужных ценностей…

— А ты? — спросила я, перебив его. — Ты бы создал для меня мир, подобный этому «орнитологическому» раю?

Он встал и подошел к балконному парапету.

— Верь мне, — сказал он, глядя на отражение солнца в окнах соседнего дома, — я прошу тебя, верь мне. Наш с тобой рай отделен от нас всего лишь тонкой стенкой из прозрачного стекла, которую мы должны разбить, ударив с двух сторон одновременно. Нужно только знать две вещи, две совсем небольшие вещи: когда это сделать и в какую точку бить.

— А для этого я должна узнать то, чего я пока еще не знаю… — задумчиво произнесла я.

Он снова сел в кресло и улыбнувшись сказал:

— Ты хорошо написала. Любовь должна торжествовать, а птица Алконост пусть поет свои песни. И если в следующий раз тебя снова будут волновать неизъяснимые мысли, не раздумывай над ними слишком долго, а просто бери ручку и садись сочинять. Так будет лучше не только для тебя — быть может, у многих в душе живут похожие тревоги и желания, а описать их им просто не приходит в голову. Пусть они прочитают все это, и возможно решат для себя что-нибудь важное…

Мы немного помолчали, а потом я спросила:

— Ты помнишь тот вопрос, что я задала тебе вчера? Ну тот, про который ты сказал, что наутро я изменю свое мнение.

— Да, конечно, — ответил он, — ты спросила: «Почему у нас все так странно: если мы просим богатства, нам дают познание мира и отбирают деньги, если мы просим понимания законов вселенной, то нас награждают болезнями и лишают ума, если мы молим о любви, то нам являют смерть и обрекают на одиночество».

— Вот-вот, — сказала я, — но я так до сих пор и не нашла на него ответа. Может быть, ты все-таки сможешь прояснить мне эту странную ситуацию, и растолкуешь в чем тут дело?

— Да, — рассмеялся он, — тут уж не отделаешься одной притчей. Скорее всего мне придется созвать на совещание целый монастырь, а предварительно объяснить им по какому праву я вообще задаю столь бунтарские вопросы. Ну, делать нечего — раз уж ты спросила, придется отвечать.

— А ты действительно знаешь ответ на этот вопрос? — спросила я.

Он ухмыльнулся:

— Видишь ли, как это ни странно, но на этот вопрос существует далеко не один ответ, так что вначале мне следовало бы спросить тебя, в какой религиозной концепции ты в данный момент находишься, и я бы в соответствии с этим выбрал для себя линию поведения.

— Но неужели не существует единственноверного ответа? — удивилась я.

— Каждый из них по-своему верный и в тоже время ошибочный. Потому что это не вопрос, а тест на образ мышления. Какой ответ тебе ближе, по таким законам ты и живешь. Остается только выбрать, что тебе больше всего подходит.

— И все-таки? — нетерпеливо спросила я.

Он рассмеялся и ответил:

— В одиночестве, на грани смерти и потери разума, в полной нищете найдет ли человек деньги, познание мира и любовь? Купаясь в любви, деньгах и зная все о мире, будет ли человек болеть, голодать и умирать покинутый всеми?

— Ты просто повторяешь одни и те же слова, только переставляя их в разной последовательности. Зачем?

— Затем, чтобы каждое слово обрело вес и смысл. Вот тебе один ответ: если на просьбу о богатстве тебе дали познание мира, то значит там решили, что получив это знание ты увидишь, что богатство есть зло, убивающее душу, а чтобы ты не вернулась на свой ошибочный путь, у тебя отбирают оставшиеся деньги; просишь понимания законов — значит замахиваешься на то, что знать тебе не дано, и тебя останавливают болезнями, в которых душа твоя очистится и познание к тебе придет само; просишь любви, а значит приземляешься и отбрасываешь духовность — тебя пугают смертью и наказывают одиночеством. Ну и как? Подходит ли тебе такой ответ?

— Нет, — сказала я, — как видно это не мой образ мышления. Расскажи мне лучше, что именно ты думаешь по этому поводу. Потому что, скорее всего, я нахожусь с тобой если не на одной ступени познания, то уж во всяком случае, очень к ней стремлюсь.

— А если ты выше меня по уровню духовного развития? Что тогда? Ведь в этом случае мои советы только навредят тебе, тормозя и отбрасывая назад твои возвышенные мысли. Может быть, мне лучше промолчать?

Я рассмеялась:

— Делаешь все возможное, чтобы уйти от ответа.

— Знаешь, — сказал он, притягивая меня к себе и целуя, — ты иногда бываешь очень наивна, и несильно умна. Проговори про себя этот вопрос и подумай, где может скрываться ответ. «…Если мы просимбогатства, нам дают познание мира и отбирают деньги, если мы просим понимания законов вселенной, то нас награждают болезнями и лишают ума, если мы молим о любви, то нам являют смерть и обрекают на одиночество». Кого, позволь мне узнать, мы об этом просим? Не ошибаемся ли мы, когда возносим свои молитвы?

— Как ты можешь так говорить! — вспыхнула я. — Эти молитвы люди произносят в церквях и храмах, каждый в своем, но все равно в святых намоленных местах. Как же можно говорить о том, что здесь присутствует ошибка?

— Понимаешь, существует такое почти запретное понятие, как выбор своей персональной религии. Об этом не принято говорить и не принято эту тему обсуждать, но тем не менее, раз уж ты подняла этот вопрос, то придется немного пояснить. Одним православным дается по вере их, а другим нет, одни язычники приносят жертвы и получают то, что хотят, а другие нет. Отчего?

— Оттого что вера в них не так сильна.

— Нет, оттого что их внутренний мир не соответствует той религии, которую они выбрали. Это просто инерция мышления и множество догм. Если ты понимаешь, что ислам или католичество не дает тебе сил для выживания в этом мире, хоть и является религией твоих предков и, в общем-то духовно тебе близок, то не бойся вступить на путь поиска и понять через какой именно «небесный канал» у тебя налаживается связь с высшими силами, которые кстати сказать на самом-то деле едины для всех. Пойми, что религии — это просто разные языки, на которых люди общаются с Богом. И совершенно не важно, что в одном языке можно менять местами подлежащее и сказуемое, а в другом это «смертный грех»…

— Ты хочешь сказать, что если мне, например, нравится немецкий, но я на нем очень плохо говорю, то меня могут просто не понять, и все мои речи прозвучат впустую?

— Вот именно. Вспомни или заново узнай тот язык, который тебе ближе всего. И пусть твоя душа отныне говорит только на нем. И тогда тебя услышат, и «просящему воздастся по вере его».

— Но если нет такой религии, которую я хочу исповедовать? Что тогда?

— Ты хочешь сказать, что нет языка, на котором тебе удобно было бы высказывать свои мысли? А ты не забыла при этом о таких языках, как санскрит, латынь, или язык какой-нибудь латгальской народности, которым активно пользуется только несколько сот тысяч человек? Ты пробовала говорить на этих языках? Или ты изобретала свой?

— Пожалуй, что изобретала свой, — ответила я.

— Ну что ж, а ведь это тоже путь. Вспомни эсперанто. Разве на нем не писали книги, и он не был на определенном этапе средством общения многих людей?

— Но сейчас он мертв, — сказала я.

— Ну и что? Одна религия сменяет другую. Вероисповедание также как и язык может умереть. Но на смену ему придет новое, которое наилучшим образом выразит твои мысли и чувства.

— Значит надо просто искать? — задумалась я.

— Да искать и не боятся того, что вместо вознесения молитв в сияющих храмах, однажды ты можешь захотеть плясать с бубном среди кедровых стволов.

— Ты знаешь, — сказала я, — во время всего нашего диалога меня не отпускало ощущение, что я что-то немного вспоминаю. Мне показалось, что я «вижу» тебя каким-то священнослужителем, но при этом мне одновременно показалось, что это был как бы и не ты.

— Так кто же это все-таки был? — спросил он улыбнувшись.

Я взялась руками за голову и пробормотала:

— Как сложно, как это сложно…

— О чем ты говоришь?

Я встала и, расхаживая вдоль перил балкона, ответила:

— Понимаешь, очень сложно рассмотреть сквозь сумерки [19]моей памяти, кто был кем в моих прошлых жизнях. Я уже ошиблась один раз, приписав другому человеку некоторые твои заслуги. И мне бы не хотелось что-то перепутать снова.

— А что этот человек? Ты ему много рассказала? И как он отреагировал на это?

— Не знаю. Надеюсь, что он не посчитал меня полностью сумасшедшей, а просто объяснил эти рассказы моей излишней экзальтированностью и быстро забыл о наших мимолетных встречах.

— Ладно, раз это была только ошибка, то и думать об этом больше не стоит. Лучше расскажи мне, что ты все-таки увидела про того священнослужителя, которым вполне вероятно мог оказаться я.

— Хорошо, я сейчас постараюсь еще немного вспомнить, а после мы все это обсудим.

Некоторое время я сидела с закрытыми глазами и молчала, а потом стала подробно рассказывать обо всем, что мне удалось «посмотреть».

Из всех жизней, которые на сегодняшний день мне посчастливилось увидеть, это была первая, в которой я была не только не красавицей, как это иногда уже случалось, но даже и не миловидной или симпатичной. Нет. Первое что поразило меня в этих видениях, это то, насколько я была безобразна.

Представь себе средние века. Не знаю точно какие это годы, да и не хочу сейчас заострять на этом внимание, вижу только, что это маленький европейский городок, на одной из пыльных немощеных улиц которого стоит горшечная лавка. Когда-то, несколько лет назад ей владела семья — муж, жена, сын и дочь. Отец заправлял в лавке, мать хлопотала по хозяйству и вместе с сыном лепила горшки, а на дочь никто особого внимания не обращал, так как она была больная. Торговля у них шла неплохо, поскольку горшки в те времена были довольно-таки ходовым товаром, и родители были уверены, что пройдет еще немного времени, и их сын станет продолжателем этого небольшого семейного дела. Но неожиданно на те места обрушилась какая-то эпидемия, которая унесла с собой сперва сына, а затем и родителей. Вот с этого-то момента и начинаются мои воспоминания.

Итак, я остаюсь одна. Я странная внешне и странно воспринимаю мир. Начну с того, что я очень хромая, небольшого роста и крепкого телосложения девушка, лицо которой неприятно поражает отталкивающе некрасивыми и неправильными чертами. Я явно ненормальная, хотя эта ненормальность скорее внутренняя и проявляется только в том, что мир для меня является набором каких-то целей, которых я постоянно добиваюсь. Так например, еще в те времена, когда были живы мои близкие, меня очень задевало то, что меня никто не принимал в расчет, и все надежды с продолжением дела связывались только с моим братом. Теперь, оставшись одна, я решила, что легко смогу всем доказать, что в одиночестве буду не хуже моих родителей управляться со всеми горшечными делами и торговлей. Кому я хочу это доказать я не задумываюсь, но поставив перед собой такую цель начинаю с поразительным упорством ее добиваться.

И вот я полноправная и единственная хозяйка горшков и лавки. Соседи охотно покупают у меня мой незатейливый товар, но считают меня как бы человеком второго сорта и потому очень редко вступают со мной в разговоры. Меня сторонятся, у меня нет друзей, никто не придет мне на помощь если я заболею, и наверное именно поэтому я заставляю себя учиться жить ни в ком не нуждаясь.

Я живу не задумываясь о том, что я не такая, как другие, что я никогда не смогу выйти замуж и иметь детей. Меня как будто бы не волнуют эти вещи, как не волнуют и такие понятия как любовь и ненависть. Я не живу, а существую, изо дня в день бездумно лепя и продавая свои горшки. Вполне вероятно, что так могло бы продолжаться до самой моей старости или до очередного мора, который легко свел бы меня в могилу, однако странная судьба решила распорядиться иначе.

Однажды соседские подвыпившие парни не знают как развлечься и чем убить скучное ночное время. Одному из них приходит в голову шальная мысль «напугать хромую», и окрыленный этой идеей, он пробирается ко мне в дом и, подкрадываясь ко мне со спины, начинает дико визжать. В эти часы я обычно занята лепкой горшков, и этот парень застает меня за гончарным кругом. От его неожиданного крика я вскидываюсь и как умалишенная начинаю кричать и кидать в него кусками мокрой глины. Парень явно не ожидает такого приема и его хмель и кураж уступают место желанию побыстрее унести ноги из моего проклятого дома. Однако я обладаю неженской силой, и видя, что мой обидчик хочет удрать, начинаю его колотить. Озверев оттого что хромая горшечница оказывает ему столь яростное сопротивление, парень начинает биться со мной на равных. Падают стеллажи с горшками, глиняные черепки летят в разные стороны, мои крики прорезают сонную тишину квартала. Но никто не спешит мне на помощь, никто не приходит унять молодого гуляку, потому что все кто слышит эти крики, понимают, что это в доме хромой разразился какой-то скандал, но кого могут взволновать эти вопли — время позднее, да и мало ли что…

В самый кульминационный момент этого происшествия в дверном проеме появляется священник. Он одет в рясу песочного цвета с капюшоном, похожую на ту, что носят монахи доминиканцы. Видимо, он вбегает в мой дом на крик, и видя, что обижают женщину, бросается к парню и оттаскивает его от меня. Священник наголову выше моего обидчика, и видя это и оценивая сан появившегося человека, парень, бормоча какие-то ругательства в мой адрес, хватает свою шапку и убегает. А монах откидывает с лица капюшон и, протянув руку, чтобы помочь мне подняться, говорит какие-то слова утешения, которые я не особенно слушаю, поскольку как завороженная смотрю на его лицо.

И вот тут наступает какой-то переломный этап и в моей судьбе и в моем мировоззрении. При виде почти неземной красоты этого человека я, с одной стороны, будто бы прозреваю и начинаю с ужасом ощущать всю уродливость моей внешней оболочки, а с другой — вижу теперь перед собой новую цель, которая отныне будет полностью определять все мои мысли и поступки. Я понимаю, что никакая сила не заставит меня жить вдали от этого человека и что всеми правдами и неправдами, но я буду видеть его каждый день.

Он говорит мне, что ему негде переночевать, и я объясняю, что он может чувствовать себя как дома, хотя у меня очень скромная еда и мало удобств.

Мы садимся за стол и кажется что-то едим, хотя особенно четко мне видится не это, а то, что всю оставшуюся ночь мы проводим в разговорах. Я первый раз в жизни рассказываю кому-то о своих родителях, о том, как они не верили в меня, и как их унесла болезнь. Я жалуюсь ему на то, что природа обделила меня и красотой и умом, на что он, как и положено священнику, отвечает, что главное это моя душа, которая, выдерживая эти испытания, остается чиста как лесной родник.

А на утро он собирается и уходит по дороге в сторону какого-то большого города, на пути к которому мы живем. Провожая его на пороге, я спрашиваю:

— Где теперь я смогу вас найти?

— Я каждый день буду в самом большом храме. Но вряд ли мы увидимся, ведь этот город достаточно далеко от твоего дома, — отвечает он и прощаясь уходит.

А я не торопясь распродаю горшки и некоторые вещи. Забиваю досками окна и двери своего дома и, собрав маленький узелок с самым необходимым, беру палку и хромая ухожу по той же самой дороге, по которой несколько дней назад ушел мой неожиданный ночной гость.

Теперь я вижу себя уже в каком-то большом городе, где много людей, лошадей и церквей. Но меня интересует только один центральный собор, напоминающий своей архитектурой кафедральный собор Реймса. Именно в нем каждый день я могу встретить его — человека, без которого не существует более смысла в моей жизни. Мне надо от него только самую малость — видеть его каждый день и иметь возможность ходить к нему на исповедь.

— Я не совсем понимаю, — неожиданно прервал он мой рассказ, — как ты жила в этом городе. Или ты побыла там некоторое время и вернулась обратно к себе в лавку?

— В том-то и дело, — ответила я, — что домой я уже никогда не возвратилась, а день за днем проводила возле этого собора, чтобы стоя среди толпы иногда видеть этого человека.

— Но на что ты жила? Или ты просто сидела на ступеньках и ждала, когда проходящие мимо люди одарят тебя медной монетой?

— Именно так, — ответила я задумчиво. — Я же была хромая и уродливая, а поэтому местные калеки приняли меня как свою, хотя даже они, видя мою одержимость этим священником, сторонились меня и считали сумасшедшей.

— Ну а как он, твой герой, реагировал на столь трепетное постоянство? Он приветствовал такой неожиданный поступок?

— Нет, конечно нет. Он всячески призывал меня вернуться домой, где у меня была бы крыша над головой и честно заработанный кусок хлеба. Он говорил, что женщина не должна жить на улице, а я объясняла ему, что меня только святой человек может так называть, потому что женщина — это та, кто может иметь семью и детей, а я просто урод, созданный чтобы страдать.

Так проходит день за днем, неделя за неделей. Мы много беседуем во время моих длинных исповедей. Этот человек … Как бы это сказать? Понимаешь, он настоящий священник — он видит во мне душу, а не оболочку. Он вообще очень уважаем среди людей самого низшего сословия, потому что отличается особым даром понимать и лечить словом. Его речи приносят облегчения от страданий лучше любых лекарств, его советы помогают жить. Он странный, почти святой. И я отношусь к нему, как к ангелу сошедшему на землю.

И вот, снова на эту страну обрушивается эпидемия. В этот раз она еще более яростная, чем прежде. Люди падают на улицах, не успевая дойти до дома, всюду видны телеги, перевозящие трупы. Я как всегда сижу на ступенях собора и жду его. Я знаю, что он много работал в последнее время в домах умирающих бедняков, слушая слова их предсмертных исповедей, но мне еще только предстоит узнать, что мне самой уже никогда не придется исповедоваться этому человеку.

Какой-то старик подходит ко мне и говорит о том, что тот, кого я жду находится в его доме и просит мне передать, что ждать его более нет смысла — ему осталось жить совсем недолго. Я вижу, что человек, который пришел ко мне, тоже болен, и понимаю, что скоро в этом городе останется очень мало живых людей.

— Отведи меня к нему, — говорю я.

Но он качает головой и говорит:

— Нет, там смерть, туда нельзя.

— Отведи меня к нему! — кричу я. И он понимает, что я сумасшедшая и что я не боюсь смерти.

Мы идем по бедным кривым улицам, мимо покосившихся домов, из дворов которых ветер доносит удушливый запах смертельной болезни. И наконец мы приходим туда, где на убогой бедняцкой кровати умирает тот, кого я люблю больше всей моей никчемной жизни.

— Зачем ты пришла? — спрашивает он. — Ведь ты можешь заразиться и умереть.

Но я только качаю в ответ головой, сажусь возле его кровати, и он видит, что я больше не хочу жить. Я смотрю на него, и меня начинает тревожить одна мысль, которую я незамедлительно высказываю, задав ему вопрос:

— А там, на небесах после смерти мы сможем видеться?

— Конечно, — улыбаясь, отвечает он.

Мое лицо искажает гримаса страха:

— А я там буду такая же хромая и уродливая?!

— Нет, — говорит он и проводит рукой по моим волосам, — там все прекрасны. И ты уже никогда не будешь выглядеть так, как раньше.

— Вы обещаете? — едва сдерживая слезы, говорю я.

— Да, теперь ты всегда будешь красивой, — говорит он и закрывает глаза.

А потом я уже вижу себя хромающей по широкой дороге. Я куда-то иду, и теперь на смену тем предыдущим целям, которые определяли все течение моей жизни, приходит новая, которая теперь уже определяет близость финала. Я хочу только одного — дождаться того момента, когда болезнь, жертвой которой я тоже стала, сломит мой крепкий организм, и я вознесусь на небо вслед за тем, кого я люблю. Я делаю еще несколько шагов и падая медленно умираю.

— Вот и вся жизнь, — сказала я и, взглянув на него, добавила. — Так как ты считаешь, этот священник мог быть тобой или нет?

Он покрутил в руках зажигалку, непроизвольно рассматривая серебристую паутину ее узоров, и сказал:

— Мне сложно судить, ведь вспоминаешь ты, а не я. А что ты сама думаешь по этому поводу? Может быть, ты почти уверена в том, что это был я?

— Нет, — замялась я, — понимаешь, это сложно объяснить, но мне кажется, что ты не мог быть этим человеком, хотя мне видится, что вы довольно похожи внешне. Я конечно понимаю, лицо не может быть определяющим фактором в этом вопросе, но когда видишь особенное сходство, то просто не можешь не обратить на это внимания.

— Ты как будто что-то недоговариваешь? — спросил он. — Почему? Что в этой истории такого, о чем можно бояться рассказать?

— Ну, видишь ли, — продолжала медлить я с ответом, — мне просто кажется, что этот священник он…

— Он лучше чем я? — продолжил он за меня начатую фразу. — Ты думаешь, что я даже в самой глубине своей души не способен на такую жизнь, какую вел этот человек?

— Да, из всех тех жизней, которые я на сегодняшний день увидела, ты ни разу не был кем-то хотя бы отдаленно напоминающим этого человека. Я видела тебя аристократом в Венеции и во Франции, землевладельцем в «вересковой» стране, и еще в нескольких местах, о которых я еще не успела тебе рассказать…

— И там я был настолько же лишен дара сострадания, насколько это проявилось у меня в жизни с «разбойничьим лесом»?

— Ну в общем да, — ответила я осторожно, — ты был добрым, хорошим, но все это только по отношению к тем, кого ты любил, а если быть до конца точной, то только по отношению ко мне и моим детям. А на такой альтруизм, который я наблюдала в этой жизни, мне кажется, ты вряд ли был бы способен.

— Тогда может быть это кто-то, кого ты знаешь, но просто не можешь вспомнить?

— Но почему он так похож на тебя внешне?

— Наверное, именно потому, что это был я, — сказал он усмехнувшись.

— А ты уверен?

— Главное, чтобы была уверена в этом ты.

— Почему?

— Потому что это твои воспоминания. А если тебя все-таки очень смущает непохожесть этого образа на все те, что ты видела ранее, то в утешение тебе я могу лишь напомнить о твоем удивлении по поводу несоответствия твоего теперешнего характера тому образу, который вспомнился тебе в жизни с «доходными домами».

— А если это все-таки был не ты? Если я путаю? Что тогда?

— Ну что ж, — рассмеялся он, — мы провели с тобой вместе столько лет, которые сложились в столетия, что я вполне могу поделиться этой жизнью с каким-то благородным человеком, который хорошо к тебе относился и не сделал тебе ничего плохого.

— Но ты говоришь это так, будто уверен в том, что это все-таки был ты. Значит ты действительно «умеешь видеть», и мне не показалось это в прошлый раз. Когда я начинаю вспоминать, ты уже знаешь наперед все то, о чем я тебе расскажу, и тебе просто надо услышать подтверждение собственных мыслей из моих уст. Да и к тому же существует еще что-то, что я непременно должна увидеть сама? Ведь так?

— Да ты права. Я не хотел тебе говорить об этом, чтобы ты самостоятельно старалась разобраться во всех своих воспоминаниях, но раз уж так получилось, то теперь я иногда смогу тебе подсказывать, если ты столкнешься с какой-либо непонятной проблемой. Хотя ты должна знать, что я не лицемерил, когда задавал тебе столько вопросов. Просто я «вижу» немного не так как ты. Ты имеешь возможность вспоминать эти жизни подробно, как смотрят кино, я же их «помню» довольно обрывочно, видя себя только в самые узловые моменты.

— И много лет ты провел вдали от меня? — спросила я, почувствовав легкий укол ревности в сердце.

— Совсем немного, — ухмыльнулся он. — Ровно столько же, сколько ты была не со мной.

— Интересно, а была ли у нас с тобой такая жизнь, в которой мы были знакомы, но не остались вместе? Мне кажется, что этого просто не могло быть.

— Да, — медленно произнес он, — это было два раза. Один из которых, ты вспомнишь сама, так как там есть довольно-таки много интересного и полезного для тебя, а второй я вкратце расскажу тебе.

— Это, наверное, была жизнь, где мы оба были сумасшедшие? — спросила я.

— Нет, отнюдь, — рассмеялся он. — Мы просто были в ней родными братом и сестрой. В чем собственно и заключается весь рассказ, потому что больше там не было ничего интересного.

— Но все-таки, расскажи мне хоть немного, — попросила я.

— Я женился на какой-то девушке, у нас было двое детей, а ты так не хотела замуж, что осталась одинокой. Все происходило на Руси не знаю в каком веке.

— Но это очень грустная история, — сказала я и почувствовала, что мне невыносимо думать о том, что с какой-то другой женщиной у него могли быть дети.

— Вспомни ту вторую историю, и об этой ты быстро забудешь, — сказал он и поднялся с кресла. — К сожалению, сейчас нам пора расстаться, но я надеюсь, что завтра мы встретимся снова, и ты мне расскажешь о том, что тебе удалось увидеть.