Сумерки памяти

* 25 *

Мы снова сидели в гостиной и молча пили кофе. Было очень поздно, ночная прохлада залетала шелестящим потоком в приоткрытую балконную дверь. Давно зажженные свечи в неизменных канделябрах догорели до середины, и пляшущие пятна света выхватывали на мгновения то один, то другой предмет из полуреальной обстановки этой комнаты наших встреч.

«Возможно, что очень скоро двери в этот странный дом окажутся для меня навсегда закрыты, — подумала я, разглядывая корешки старинных переплетов, темнеющих за стеклами книжного шкафа, — а, может быть, напротив, я буду приходить сюда до конца своих дней». Я потянулась к сумке, лежащей на полу возле дивана, и спросила:

— Ты не возражаешь, если я тоже немного покурю?

Он удивленно взглянул на меня, и ответил:

— Разве ты куришь?

— Нет, это только здесь. Потому что по ту сторону, мы не всегда ведем себя так, как по эту.

Он усмехнулся:

— Ты права, в жизни мы не всегда можем выглядеть так, как видим себя в нашем воображении.

Я достала из сумки сигариллу и, прикурив, выпустила кольцо дыма. «Эти плавные неторопливые дымные потоки напоминают мне наши мысли, растворяющиеся в воздухе мирозданья», — подумалось мне, и немного помолчав, я сказала:

— Знаешь, а ведь дойдя до конца всех моих воспоминаний, я закончила некий жизненный этап. Теперь, если судить по твоим словам, которые я слышала от тебя чуть меньше года тому назад, я стою в самом начале какого-то своего нового пути. Да?

— Да, — вздохнув, сказал он, — именно это сейчас с тобой и происходит.

— За это время действительно очень многое изменилось. Я стала другой, и мои суждения об окружающем меня мире претерпели сильные изменения. Но…

— Что?

— Для нас с тобой все осталось по-прежнему.

Он промолчал, а я, подумав немного, продолжила:

— Я хотела объяснить тебе кое-что… Немного из того, о чем мы уже неоднократно спорили…

— Речь пойдет о нашей любви? — спросил он, открывая портсигар.

— Да, о ней и о закономерностях мироустройства.

— Ты думаешь, что вправе судить о таких вещах?

— Уверена, что да, — сказала я и, встав с дивана, подошла к настенным часам.

— Как сделать так, чтобы они стали показывать точное время?

— Не знаю.

— А! Не знаешь, потому что находишься в плену своих представлений.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился он.

— Помнишь, ты говорил мне о том, что мы совершали преступление, раз от раза возводя нашу слишком земную любовь в божественный сан?

— Да.

— Так вот. Я хотела тебе сказать, что ты заблуждался.

— Интересно…

— Не бывает любви преступной и слишком земной, как не бывает любви возвышенной и высокодуховной! Любовь может быть только одна, а вот проявляться в разных жизнях она может по-разному. Понимаешь, она или есть, или ее нет вообще.

— Объясни.

— Когда-то очень-очень давно мы с тобой встретились. И с тех самых пор мы оказались связаны этим единым чувством. Пролетали годы, отсчитывались столетия, мы встречались и разлучались вновь. Но каждый раз наши души оставались соединены длинной цепью взаимной любви. За много жизней нам дано было испытать множество проявлений этого чувства. Мы познали его меру, его сладость, его боль, мы увидели, как оно может меняться в зависимости от характеров, возрастов, положений. Нам даже дали возможность полюбить друг друга до встречи. Я имею ввиду то, как это происходит сейчас. И во всех этих ситуациях наша любовь выстояла и осталась неизменной. «Слишком земной» скажешь ты? И я отвечу: «Нет». Потому что на самом деле она имеет только одну поистине верную характеристику.

— Какую?

— Настоящая. А настоящая любовь не может быть преступлением.

— Но кроме меня ты любила многих мужчин в разных жизнях. И каждый раз ты была уверена, что именно это и есть истинное чувство.

— Да, но потом проходили века, я встречала их снова, и ненадолго соединившись, мы расставались, поняв, что ничто не удерживает нас вместе.

— И что это было?

— Увлечение, страсть, иногда инерция проведенных вместе лет, взаимопонимание, дружба, но… Но не любовь, в том значении, которое я вкладываю в это слово.

— Тогда получается, что есть люди, которым возможно, вообще не дано было до сих пор познать это чувство? И они судят о происходящем исходя из своих увлечений, страстей и тому подобных эмоций, которые раз от разу им доводилось испытать?

— Да, именно так.

Он задумался:

— А люди, которые знают, что это такое…

— Они посвященные. Да, они посвященные в таинство любви, потому что однажды — пусть даже тысячу лет назад — познав суть этого чувства, они уже никогда не будут прежними.

— И они будут искать того, с кем их объединили. Будут умирать не дождавшись, а, возрождаясь, снова идти на поиски…

— Потому что, это люди, в душе которых горит огонь любви. И не важно, сколько лет или столетий им приходится идти по своему тернистому пути, оберегая от бурь и штормов этот огонь сокровенного чувства — однажды, им все равно суждено встретиться с тем единственным, сердце которого сковано той же цепью.

— А другие?

— Другие? — сказала я, машинально раскачивая рукой маятник. — Они их просто не поймут. И все происходящее им будет казаться только мусором ненужных сентиментов и романтики, принадлежащей к прошлым векам. Для них на высших пьедесталах будут стоять иные боги — у кого-то добрые, у кого-то жестокие. Но осуждать и обвинять их в непонимании мы не в праве, потому что они просто не могут ощутить того, что посчастливилось познать нам.

— Но если придерживаться твоей теории, то настоящая любовь может быть только взаимной?

— Конечно!

— А как же тогда быть со всеми этими страданиями и муками неразделенных чувств, которые столь многим пришлось испытать?

Я задумалась и присела на подоконник:

— Понимаешь, это так трудно…

— Что трудно?

— Так трудно бывает узнать, тот ли перед тобой человек. Эти сумерки памяти… Как часто они подводят тех, кто ищет свою любовь в лабиринтах жизней. Понимаешь, порой тот или иной человек оказывается просто очень похож на того, к кому на самом деле ведет тебя твоя судьба, и эти заблуждения могут длиться долгие годы, а порой и целые жизни. Но все равно, так или иначе, однажды все эти преграды и ошибки рушатся и то, что должно быть единым целым, соединяется вновь.

Он встал и, присев рядом со мной, обнял меня:

— И что нам теперь делать?

Я засмеялась:

— Я столько раз задавала тебе этот вопрос, и столько раз ты отвечал мне: «Ждать».

— И ты с этим согласна?

— Да, потому что больше нам ничего не остается. Мы должны просто ждать того момента, когда однажды нам дадут соединиться вновь.

— И ты думаешь, что мы ничего не должны для этого делать?

Я удивленно посмотрела на него:

— Думаю, ничего.

Он усмехнулся:

— Помнишь, однажды я сказал тебе, что «наш с тобой рай отделен от нас всего лишь тонкой стенкой из прозрачного стекла, которую мы должны разбить, ударив с двух сторон одновременно. Нужно только знать две вещи, две совсем небольшие вещи: когда это сделать и в какую точку бить»?

— Помню, — ответила я, не совсем понимая, к чему он это говорит.

— Так вот, я со своей стороны уже сделал очень многое, для того, чтобы наше объединение стало возможным, Но «разбивать» эту стену нужно с двух сторон. И потому… Я не знаю как мне лучше объяснить тебе то, что происходит… Понимаешь, мне оставалось только подвести тебя к тому моменту, когда ты сможешь со своей стороны сделать то, чего не смог за тебя сделать я.

— И что? Я это сделала?

— Да. Ты отпустила свое прошлое, ты очень многое поняла, ты смогла как бы упорядочить то, что нас связывало на протяжении стольких столетий…

— И что теперь?

— Теперь мы в последний раз стоим по разные стороны этой прозрачной стены.

— Но мы не знаем, в какую точку бить!

— Не знаем? Ты ошибаешься. Этой точкой и является наша любовь, и если сейчас мы оба в тысячный раз подпишемся под тем, что принадлежим друг другу, то преграда столько лет разделяющая нас рухнет, и мы будем вместе.

— А как же твои слова о том, что мы совершали преступление, когда любили друг друга слишком сильно?

Он рассмеялся:

— Живым людям, как ты знаешь, свойственно заблуждаться. А мы с тобой, как и все те, кто неоднократно придумывал и дополнял теории познания греха, люди смертные и живые. Так что забудь об этом, и ответь мне на один вопрос.

— Какой?

— Согласна ли ты принадлежать мне душой и телом до конца твоих дней в этой и во всех последующих жизнях?

Я взяла его за руку и, крепко ее сжав, сказала:

— Да, согласна! А ты? Согласен ли ты принадлежать мне душой и телом до конца твоих дней в этой и во всех последующих жизнях?

— Да, согласен! — сказал он, обняв меня.

Мы повернулись и посмотрели за окно. В стеклах соседнего дома отразились лучи восходящего солнца, запоздалая звезда сияла на светло-синем небе.

— Ты слышишь? — сказала я, прислушавшись, — Это звонят колокола. Разве здесь рядом есть церковь?..