Сумерки памяти

* 18 *

Я зашла в комнату и, подойдя к нему, села на подлокотник его кресла.

— Почему входная дверь была не заперта? — спросила я, кладя на стол папку с бумагами.

— Потому что я чувствовал, что ты скоро придешь, и заранее ее открыл, — сказал он, потушив сигарету. — А что это за бумаги? Ты снова что-то написала?

— Да, ты угадал, я работала над этим несколько дней, и очень хочу узнать твое мнение.

— Я с удовольствием это прочитаю, а о чем этот рассказ и почему ты решила его написать?

— Понимаешь, я все время думала о том, что же все-таки это был за лес, в котором меня убивали, и о том человеке, который это сделал… И я никак не могла понять, почему меня так волнует вся эта история. Иногда мне казалось, что она часть моего прошлого, иногда виделось, что это только придуманные образы, прототипы которых взяты из реальной жизни. Я совсем запуталась, и вдруг вспомнила, как ты сказал мне, что если в следующий раз меня снова будут волновать неизъяснимые мысли, то я должна не раздумывая над ними слишком долго, просто брать ручку и садиться сочинять. И я решила последовать твоему совету. Правда в итоге у меня получилась некая смесь того, что я выдумала и того, что я увидела «по ту сторону», но я думаю, что во всем этом ты сможешь разобраться лучше меня.

— Попытаюсь, — улыбнулся он и, взяв со стола мою папку, углубился в чтение.

А я вышла на балкон и, снова погрузившись в мир созданных мною образов, стала рассеяно смотреть на прохожих.

СНИЛОСЬ МНЕ…

Было бы неправдой сказать, что все эти годы он совсем не вспоминал о ней, как было бы неправдой и то, что он думал о ней постоянно. Скажем так: однажды она просто стала частью его жизни. И, растворившись в повседневных делах и сиюминутных заботах, она стала незримо присутствовать с ним рядом. Порой он мог месяцами не вспоминать и не думать о том, что их так крепко связывало и одновременно навсегда разделило, а иногда неделями ходил, как в бреду, пытаясь припомнить каждый ее жест и вздох.

Да, она была частью его существа. Но почему именно сейчас, сидя в летнем кафе черноморского санатория, куда он приехал отдохнуть, надеясь бархатным сезоном растопить заледенелость многолетней усталости, он так внезапно вспомнил об Анне? Что-то подтолкнуло его к этому. Он даже не понял что именно, но чувствовал какую-то ноющую тоску.

Неловкая девочка в белом платье пробежала мимо, чуть не споткнувшись о ножку его стула.

— Мама! Можно я поставлю эту пластинку еще раз? — звонко прокричала она и, схватив патефонную ручку, стала пытаться завести пружину.

Уже не очень теплый вечерний ветер разбрасывал ее тонкие детские волосы, которые она поправляла, резко откидывая голову назад. Патефонная пружина сопротивлялась, не поддаваясь этой внезапно родившейся самостоятельности, отчего весь столик с нагроможденными на нем пластинками ходил ходуном.

«Только бы она ничего не уронила», — недовольно подумал он, и вдруг, неожиданно понял источник своих воспоминаний. Танго. Только что играло танго, под которое они когда-то танцевали. Он и Анна. В совсем другой, довоенной жизни.

Пружина наконец-то была взведена, и, сменив иголку, девочка убежала к матери, широко раскинув руки и счастливо улыбаясь. Пластинка начала набирать обороты, и кафе вновь наполнилось звуками знакомой мелодии.

Томный проигрыш вступления заставил его вздрогнуть. Да, это была та самая музыка, которую он много раз заводил у себя в квартире, чтобы танцевать с Анной их любимый танец. Только сейчас он услышал, как, оказывается, мало слов было в этой песне. Настолько мало, что она сразу повлекла за собой целый шлейф подробных воспоминаний, как бы объясняющих то, что было недосказано и о чем на самом деле пелось.

«Снилось мне, что ты снова со мною.

И на сердце так было легко.

Что, как прежде, вечерней порою

Мы в мечтах унеслись далеко…»

Она действительно снилась ему, но не сегодня ночью и не вчера, а в одну из этих странных спутанных ночей, которые он одиноко проводил в своей комнате, выходящей окнами на тоскливое, уже начинающее замерзать, побережье.

Как объяснить это самому себе спустя столько лет? И стоит ли? Но именно сейчас он вдруг почувствовал неудержимое желание вспомнить до мельчайших деталей, все то, что произошло с ним в том, теперь уже совсем далеком, тридцать седьмом году. Что это было? Пожалуй, что их отношения можно было бы назвать романом. Хотя нет, неверное слово. История, его собственная история — вот что было между ними, и что превратилось теперь в облака воспоминаний.

В его жизни почти ничего не изменилось за последние одиннадцать лет. Сейчас он, так же как и в те годы, работал на высоком посту, каждодневно решая судьбы людей, которые проходили через его руки безликими бумажными папками, наполненными множеством документов. Разница была лишь в том, что теперь он занимал место своего бывшего начальника, именно того начальника, который когда-то, сам того не зная, определил весь дальнейший ход его жизни, поставив на судьбе Анны черный штамп.

В какой день он увидел ее впервые? В четверг. Нет, конечно, нет. Это была пятница — последний весенний предпраздничный день. Было очень тепло, и мысли никак не подчинялись крикам совести, призывающим взяться за работу. Сквозь приоткрытые небольшие окна к нему проникал воздух, настоянный на беззаботности птичьих трелей, а дневной свет, которого всегда не хватало с этой северной стороны здания, скупо освещал желтую краску стен.

Он хорошо помнил свой кабинет, под потолком которого он сам распорядился повесить светильник с тусклой лампой — чтобы не резало глаза — как он тогда всем говорил. Странно это вспоминать теперь, разбирая в памяти сквозь дым прошлых дней свои поступки. Сейчас ему было уже неважно, что слабый свет заставлял посетителей его кабинета робеть и чувствовать себя как будто в застенках. Но тогда он даже в глубине души гордился таким своим новшеством.

Тридцать седьмой год. Ее личное дело уже лежало в ящике его стола, когда тонкая загорелая рука постучала в дверь кабинета.

— Простите, пожалуйста. Можно вас побеспокоить? — она не заглянула, а стремительно зашла, прекрасно зная, что свою красоту нужно преподносить сразу, сражая мужчин наповал, а не постепенно.

Она остановилась и замерла на пороге, растерявшись, как и все, кто приходил до нее, попав в сумеречный кабинет из ярко освещенного коридора.

Он хорошо помнил, что в то первое мгновение, когда его глаза, привыкшие к темноте, уже вобрали в себя всю красоту и молодость ее тела, он ни о чем не думал. Он просто смотрел. И только какая-то часть его души болезненно вздрогнула от мысли, что это именно та женщина, которой он никогда не будет достоин, но за обладание сердцем которой он будет готов отдать все свое существо.

— Я Анна Григорьевна Извекова, — проговорила она, как бы извиняясь за свое имя, которое уже само по себе могло подписать ей смертный приговор. — Я знаю… То есть, мне сказали… В общем, мои документы должны были передать вам…

Даже если бы она не произнесла ни единого слова, он бы все равно сразу понял цель ее визита. Такое с ним пытались проделать уже несколько раз, но безрезультатно. Неужели женщины действительно настолько наивны, что всерьез верят в возможность совершения преступления ради их недолговечной красоты? Может быть, кто-то другой способен на такой «подвиг», но только не он. Действительно, каждый раз, как в эту дверь заходила та или иная красивая женщина с подобными намерениями и похожими чаяниями, он испытывал приятное чувство предвкушаемого удовольствия от отказа. Он помнил, что в этих случаях он даже делал определенный, почти заинтересованный, взгляд и, приятно улыбаясь своей собеседнице, начинал разговор, который уже спустя полтора часа выматывал даже самую терпеливую женщину. После этого она уходила ни с чем, а папки личных дел, строго в порядке очередности поступления, уходили на стол к его начальнику, который был уже последним адресатом надежды для всех посетителей. Ну а надеяться растопить революционную закалку его начальника могла лишь безумная. Хотя, впрочем, вроде бы никто и не пытался.

«…не обманешь ты сердце усталое,

ведь я знаю — все то было во сне».

Музыка доиграла, но пластинка продолжала крутиться и неприятно шипеть. «Нет, это было не во сне, а в моей жизни, — подумалось ему, как бы в ответ на слова песни, — все было в этой же, такой странной жизни». Он зябко поежился от дуновения вечереющего ветра, и запахнул полы пиджака. Да, он всегда был очень ответственным и принципиальным работником. И, в общем-то, даже сейчас, когда ему было уже за пятьдесят, он не мог до конца понять, что именно заставило его в тот день пойти на компромисс с совестью и долгом. Ее красота, ее ум или что-то еще?

С ней он сперва поступил так же как и со всеми предыдущими — взгляд, улыбка, его слова, почти дарящие надежду — все это было как всегда, как впрочем и в ее реакции не было сначала ничего особенного. Она, точно так же, как и все предыдущие, наивно ухватилась за эту тоненькую и слабую ниточку надежды, которую он бросил ей, как бросают кусок заплесневелого хлеба голодной собаке, но, вопреки его ожиданиям, спустя полтора часа она не ушла морально раздавленная, а продолжала слушать все то, что он продолжал ей говорить. Он был удивлен. Она смотрела на него так, как будто ей действительно было интересно слушать все его рассуждения. Прошло еще полчаса. Он устал и начал раздражаться. «Что она хочет от меня?» — подумалось ему тогда. И, наверное, как раз в этот момент он и сделал первый шаг к омуту своей последующей страсти:

— Приходите после выходных.

Но и в следующий раз он просто проговорил с ней два часа, и в последующие три недели, в течение которых он продолжал играть с ней в эту выматывающую игру. Она была непоколебима. Она продолжала слушать его, внимательно переспрашивая детали, и стараясь до мелочей понять то, что понять было невозможно, так как все эти речи говорились только для того, чтобы завести ее в тупик. Но она, вопреки всем его ожиданиям, умудрялась находить в его словах нечто интересное и даже подчас занимательное, улыбаясь и даже иногда пытаясь выстроить ответную цепь рассуждений.

Несомненно, она пыталась его соблазнить. Но делала она это как-то не по правилам. Он не был мальчиком и прекрасно знал, как это делают женщины, на карту которых поставлена не только свобода, но и жизнь. Как угодно, но только не так — в этом он был абсолютно уверен. И когда он это понял, то сразу же решил проверить и подкрепить чем-то свою догадку:

— Знаете Анна, в этом кабинете слишком душно. Я думаю, что мы могли бы обсудить это в другом месте, — сказал он и затаился.

Он смотрел ей прямо в глаза. Если бы ее взгляд хоть на миг вспыхнул торжеством победительницы, то он в тот же день передал бы папку с делом А. Г. Извековой своему начальнику. Но нет, ему суждено было испить с ней эту чашу до дна.

— Да, вы правы. Здесь много бумаг, поэтому тяжело дышать, и вы, наверное, очень устали, — сказала она, глядя на него как-то растерянно и робко улыбаясь, как обычно делают женщины, непривыкшие к ухаживаниям.

И они договорились о встрече. Но она не была женщиной, обделенной мужским вниманием. Уже одно только ее личное дело могло о многом порассказать. Что было об этом говорить, достаточно было на нее просто взглянуть, чтобы понять, что в списке ее романов он занял бы не второе и не третье по счету место. Но откуда тогда бралась эта ее нелепая, почти детская испуганность, которая появилась сразу после его слов о встрече? Он не понял это тогда и не мог осознать этого сейчас. Но если теперь он откровенно расписывался под своим признанием в невозможности понимания ее поступков, то тогда он объяснил себе все очень просто: «Может быть, она и пришла ко мне с целью простого соблазнения, но мы знакомы уже три недели и вполне логично было бы допустить, что она действительно мной увлеклась. Иначе она уже давно потеряла бы терпение, тем более что несколько раз я вообще почти выгонял ее из кабинета».

Так он и встал на этот путь, свернуть с которого ему уже никогда не удалось. Путь его страсти и страдания. Свою партийную совесть он утешил очень быстро, вновь и вновь повторяя себе, что документы Анны просто лежат в ящике его стола и нет ничего особенного в том, что он всего лишь решил их поподробнее изучить. В крайнем случае, ему простят повышенную внимательность ко всем проходящим через его руки бумагам.

А в ее бумагах было над чем подумать. Хотя нет. Все просто сходилось одно к одному — ее родители, уехавшие во Францию, ее брат, о котором уже два года лучше было просто молчать, ее бывший муж, фамилию которого ей даже пришлось сменить обратно на девичью. И еще некоторые мелочи, которые вместе с ее благородной внешностью давали понять любому мало-мальски знающему человеку, что свой тридцатый день рождения она встретит отнюдь не в обществе своего семилетнего сына, сидя в теплой квартире, а где-нибудь гораздо севернее…

Становилось темно. Он совсем продрог и решил пройтись по берегу моря. Воспоминания его опустошали. Он медленно шел, глядя себе под ноги и разглядывая крупинчатую гальку побережья. Среди серых камней блеснул какой-то металлический предмет, отразив в себе кровоточащую рану заката. Он наклонился и посмотрел. Всего лишь пряжка от женской туфли. Возможно, завтра какая-нибудь рассеянная дама придет ее разыскивать, а может быть, она пролежит здесь до тех пор, пока ее не смоют волны прибоя. «Как холодно», — подумал он и стремительно пошел по направлению к своему корпусу.

Прогулка немного отвлекла его от тягостных воспоминаний, к которым его мысли возвращались вновь и вновь, заставляя шаг за шагом проживать те события одиннадцатилетней давности. Он поднялся в свою комнату, и, не зажигая свет, прошел и сел на край кровати. Какая усталость. Он ссутулился и закрыл лицо руками. Память снова обрушила на него лавину сердечной муки.

Как они встретились в первый раз? Кажется, он ей позвонил. Невольная улыбка коснулась его губ — он всегда приходил в восторг оттого, как она отвечала по телефону. Ее «алло», произносимое с едва различимым придыханием, вызывало в нем странные чувства, которые путались в перешептывании телефонных линий и околдовывали его мысли.

Он сближался с ней постепенно и неторопливо, боясь показать, насколько желанной она была для него на самом деле. Он не водил Анну ни в театры, ни в рестораны — в таких местах ему бы приходилось терпеть то, что ее внимание обращено на сцену или на окружающих. Это было бы слишком мучительно для его характера, не допускающего даже саму мысль о том, что, сидя рядом с ним, она будет увлеченно рассматривать каких-то других людей. Но что было делать? Как можно было, держа ее на расстоянии, тем не менее, все время контролировать ее поступки? И он быстро нашел выход. Танцы, он стал водить ее на танцы, не позволяя ей, однако, танцевать ни с кем кроме себя. Теперь он мог хоть ненадолго расслабиться — она была вся в его власти. Он мог обнимать ее прилюдно, не скрывая ни от кого, что ему нравится с ней танцевать, он мог вести ее, куда ему хотелось, он был в праве заставлять ее делать любое движение, ему доставляло удовольствие видеть то, как реагировали на их появление окружающие. Анна была так хороша, что многие партнеры — возможно, некоторые из них были ее прежними любовниками — не могли понять, в чем скрыта причина того, что их пара неразделима.

А в чем действительно скрывалась эта причина? Только ли в том, что над ее головой постоянно, как дамоклов меч, нависала угроза его власти? В те дни он тешил себя надеждой, что дело не только в этом, и часто намеренно выводил их общение в такое русло, что она действительно не могла не быть им очарована. Хотя, безусловно, его высокое положение придавало особо приятную окраску их взаимоотношениям — он мог иногда обойтись с Анной грубо, или невежливо, но он знал, что она никогда не посмеет на него обидеться или тем более его бросить. Он каждую минуту чувствовал над ней свою власть.

Однако и сама Анна вела себя так, как будто она уже забыла о своем личном деле в верхнем ящике его стола. Была ли это просто хорошая актерская игра с ее стороны? Этот вопрос не давал ему покоя все эти годы. Она была слишком откровенна для такой огромной лжи. Нет. Она бы не смогла все это просто разыграть. Она была не такая.

Анна относилась к тому редкому типу женщин, в которых чистота и нежность ухитряется сосуществовать в гармонии с почти уличным развратом и дерзостью средневековых куртизанок. Она была настолько мудра, что прекрасно знала, в какой момент нужно этот ум показывать, а в какой показаться наивным и глупым ребенком.

Он вспомнил, как она встречала его — это уже после того, как они стали совсем близки — раскинув руки, она принимала его в свои объятья, прижимаясь всем телом, и тихо шептала «здравствуй». Сейчас он бы многое отдал, чтобы испытать это еще раз.

Но он тяжело пускал Анну в свою холостяцкую жизнь. В то время он уже довольно долго жил один, и инерция привычки заставляла его поступать, руководствуясь одним из своих самых священных принципов — лучше быть одиноким, чем встречаться с женщиной, для которой он не будет абсолютным авторитетом. А мог ли он стать таким для Анны? Было странно, но она делала все возможное, чтобы ежеминутно доказывать ему, что он — ее единственный господин и повелитель…

Он встал с кровати и приоткрыл окно. Резкий холодный ветер со вздохом ворвался в комнату и принес с собой чьи-то громкие веселые голоса.

— Не эту, соседнюю, соседнюю… — кричала какая-то женщина, тщетно пытаясь объяснить своему приятелю в широкой белой рубашке с засученными рукавами, какую сумку ей нужно принести. Вскоре они ушли, и наступила тишина. Море шумело, сонно перекатывая волны, а в стеклянно-черном небе сияла, чуть подмигивая, одинокая звезда.

Ему почему-то вспомнилось, как они с Анной впервые поцеловались. Он провожал ее домой, и прежде чем расстаться, они немного задержались возле ее двери, что-то живо обсуждая и даже о чем-то споря. Вдруг она резко оборвала свою речь и, прислонившись к серой потрескавшейся стене, стала смотреть ему в глаза.

— Что это значит? — его всегда очень привлекала любая неожиданность в ее поведении.

— Ничего, — она продолжала на него смотреть. И вдруг стремительно приблизилась к нему, обняла и поцеловала очень долгим поцелуем. Потом снова отстранилась и опять стала смотреть ему в глаза.

— Так вот, что это значило, — сказал он, все еще ощущая на губах вкус ее губной помады.

Она странно целовалась. Нет, не плохо, а хорошо, очень хорошо, но странно. Так не целуются расчетливые женщины, которые заинтересованы околдовать мужчину своими чарами. Анна делала это очень умело и старательно, целиком отдаваясь в поцелуе, так будто хотела раствориться и исчезнуть в этой ласке. Если бы это была только игра, то она открывала бы свое умение более постепенно, приберегая про запас тот или иной трюк. Здесь было все по-другому. В своих поцелуях она обрушивалась на него как ураган — с неистовством и даже с каким-то отчаянием, как будто очень давно мечтала об этом и вот, наконец, обретала это как благо. А он никогда не целовал ее первый. Даже если ему очень этого хотелось, он все равно заставлял Анну брать инициативу в свои руки, слегка притягивая ее к себе за рукав платья…

Резкий стук в дверь заставил его вздрогнуть.

— Извините, я к вам по-соседски, — приятная женщина, игриво улыбаясь, стояла в дверном проеме. — У вас случайно не найдется папиросы?

— Можете не возвращать, — ответил он, отдавая ей полпачки «Казбека».

— Спасибо… — тягуче ответила она, видимо ожидая от него продолжения разговора.

— До свидания, — сухо сказал он, закрыв дверь.

Он уже не мог остановиться, он хотел вспомнить все до конца. Почему-то именно теперь ему казалось, что от этого зависит нечто очень важное.

Анна. У нее был сложный характер. Глядя на нее можно было подумать, что ей самой очень трудно с ним справляться. Она вся как бы состояла из страстей, которые ее почти разрывали на части. Все, что она делала, она пропускала через свое сердце. Но интересовали ли его тогда все ее переживания?

Он прилег на кровать. И глядя в едва освещенный потолок, задумался. Ее чувства? Пожалуй, что нет. В их взаимоотношениях он уделял внимание только себе, а ей — только если это косвенно касалось его интересов. В сущности, кроме фактов, о которых он знал из ее личного дела, да еще кое-каких мелочей, о которых она упоминала в разговоре, он ничего о ней не знал. А может, и не хотел знать, так как единственное, чем на самом деле он упивался — это то, как Анна воспринимала его самого. Да, она сама поставила его на пьедестал и безмолвно заявила, что он ее спаситель и любимый. И как только он осознал, какую роль он играет в ее жизни, в его душе произошел переворот. Он не любил Анну, но он обожал себя, себя — созданного ее умелым поведением. Он был для нее всем. А чем она была для него? Его страстью? Его лекарством? Воздухом, которым он дышал?

Вспоминая все это сейчас, он удивлялся, как она смогла так хорошо его узнать. Неужели в те три недели своих бесполезных разговоров в полутемном кабинете он сказал так много лишнего? Он вновь закрыл лицо руками. Она любила его, иначе просто не могло быть. Но была ли она таким уж ангелом?

Конечно, нет. Стоило ли говорить, что простое повиновение с ее стороны не могло бы до такой степени его приручить. Она могла сказать ему все — любую дерзость, глупость или грубость, но важно было то, как именно она это говорит. Она никогда не выходила за какие-то свои внутренние рамки интонации, жестов и выражений, которые позволяли ей, с одной стороны, говорить то, что она думает, а с другой стороны, никогда не травмировать его самолюбие.

Но, тем не менее, он долго не разрешал себе вступить с ней в связь. Они гуляли, ходили на танцы, но он никогда не приводил ее к себе, и не пытался прийти к ней сам. Хотя нет. Однажды они шли мимо ее дома, и он предложил к ней заглянуть. Но она стала говорить, что у нее беспорядок, что она не подготовилась его принять, что ей будет неудобно, и в итоге он отступил и больше не заводил разговор на эту тему.

Их отношения все больше и больше его затягивали. Ее объятья становились все более нежными, взгляд — все более влюбленным, голос — все более вкрадчивым. И однажды он устал сопротивляться.

В ту ночь он решился привести ее к себе и, чтобы как-то преодолеть неловкость момента, завел патефон и поставил одну из своих любимых песен. Анна была в восторге — они танцевали и обнимались. Музыка доиграла, и Анна подошла к патефону, решив перевернуть пластинку. Но он не дал ей этого сделать. Впервые он сам подошел к ней и, сильно обняв, стал целовать. Он решил дать свободу своим чувствам…

После той ночи в ее поведении ничего не изменилось, и их роман продолжал развиваться. А ее документы продолжали лежать в ящике его письменного стола.

В один из дней он пришел на работу и, войдя в здание, остолбенел — была какая-то странная суета. Из спутанных объяснений испуганного секретаря он понял, что ночью в каком-то месте чуть не загорелась проводка, точнее загорелась, но ее вовремя потушили. Теперь часть кабинетов затопило, и пришлось ломать двери. Но уже все позади, пожар был ликвидирован.

У него стало как-то нехорошо на душе, и он медленно поднялся на свой этаж. Уже издалека он увидел, что у открытой двери его кабинета сидит столяр и пытается что-то подтесать. Он бросился к этому дверному проему, недобро зияющему своей пустотой, и ворвавшись внутрь увидел именно то, что должен был увидеть — по полу расплылись грязные подтеки воды, окна были настежь открыты, письменного стола не было.

— Где мой стол!!!

Столяр испуганно поднял голову и пробормотал:

— Кажется, у Ивана Петровича.

Забыв все приличия, он без стука ворвался к начальнику.

— Иван Петрович, где все мои документы?

— Успокойся, успокойся, — как всегда отеческим тоном пробасил его начальник. — Не кипятись. Все документы в сейфе, где им и положено быть, а те бумажки, которые были в твоем столе, у меня. Кстати, там были какие-то дела, так я их уже отправил на дальнейшее рассмотрение, чтобы не возиться. А то знаешь, пока кабинета нет, очень сложно… Пусть там разбираются. Но ты, я вижу, расстроен?

— Но надо их вернуть, я еще не разобрался в них, я еще ничего не решил!

Тон начальника резко изменился:

— Ты, вроде как, считаешь, что вышестоящие товарищи должны ждать, пока ты решишь? Ты и так одно дело продержал полгода. Кажется, ты был хорошо знаком кое с кем? И кстати, почему ты не убрал эти документы на ночь в сейф?

Весь день он сидел в чужом кабинете, и вместо того чтобы работать, смотрел на телефонный аппарат. Но позвонить он ей не решился. Что он мог сказать ей? Что он предал ее?..

Как он мог так с ней поступить? Хотелось свалить на кого-нибудь всю непосильную ношу этой вины, поделиться с кем-нибудь недобрым бременем проклятий, которые он готов был обрушить на свою голову. Но сделать он уже ничего не мог. Он знал, что сейчас, по прошествии двух часов, уже слишком много человек ознакомились с ее личным делом и уже ничто ее не спасет…

Сегодня, лежа на кровати в своей, погруженной в южную ночь, комнате, он ярко вспомнил тот день. Вспомнил, как он боялся телефонных звонков, как боялся услышать ее голос полный надежды, вспомнил, как гнал от себя картины допросов, которые ждали ее впереди. Он вспомнил, как впервые подумал о ее ребенке, у которого теперь впереди был детский дом. Сегодня он все это заставил себя вспомнить. Но он вспомнил и другое.

В последующие дни он много работал. Было много дел, ведь это был конец осени тридцать седьмого года. И так, за делами, за заботами его совесть стала потихоньку утихать. Он просто сумел вычеркнуть Анну из памяти. Вычеркнуть. Не оставив себе ничего, даже воспоминаний о ее нежности. Однако имея привычку доводить все дела до конца, он все-таки постарался проследить, как именно складывалась ее судьба в последующие месяцы. Ненароком, от случая к случаю, он узнавал всевозможные подробности Анниной жизни, но делал это бесстрастно, просто чтобы быть на всякий случай в курсе дел.

Так он узнал, что она попала в лагерь, на срок, величина которого его совсем не удивила, так как он был хорошо знаком с ее делом, и помнил, в какой именно момент ее документы пошли в рассмотрение. Кроме этого, от каких-то общих знакомых он случайно услышал, что ей как-то не очень повезло с лагерной администрацией, но больше он о ней ничего не знал.

Прошло почти два года. Его жизнь текла своим чередом, точно так же, как было до их знакомства. Ничто не выводило его из равновесия, ничто особенно не волновало. С женщинами он общался довольно редко, разве что на танцах, куда, впрочем, тоже заглядывал не очень охотно, больше не для удовольствия, а чтобы не разучиться танцевать. Об Анне он не вспоминал.

Однажды, в конце октября он решил пойти в театр. Он любил премьеры, и сейчас у него было хорошее настроение оттого, что он выбрался из дома в выходной день. В перерыве между действиями он вышел из своей ложи, чтобы пройтись, но заинтересовавшись какой-то фамилией в программке, остановился, прислонясь к колонне. Неожиданно, он услышал женский голос:

— Пожалуйста, вернемся домой. Я что-то неважно себя чувствую.

Он быстро поднял глаза. Это была Анна, ошибки быть не могло. Это была она.

Он смог пронаблюдать за ней и ее спутником не более одной минуты, но он увидел много. Даже слишком много для того, чтобы спокойно спать все последующие ночи, для того чтобы не думать о ней ежесекундно, и не вспоминать все то, что между ними было.

Анна была в вечернем серебристо-голубом платье и перчатках. Она осталась все такая же, хотя ему, наверное, это могло просто показаться в мерцающем свете театральных огней. Но не столько ее внешний вид заставил его замереть в ошеломляющем столбняке, а то, каким взглядом она смотрела на своего спутника.

Рядом с ней был довольно известный в высших партийных кругах человек, фамилия которого могла дать ключ ко многим дверям. Он держал Анну за руку и говорил, что если она хочет, то они, конечно, незамедлительно уедут домой, тем более что пьеса явно не удалась. Анна посмотрела на своего собеседника долгим взглядом и тихо сказала «спасибо».

Этот взгляд. Он сразу, за один миг вспомнил все, что закопал так глубоко два года назад. Этот ее взгляд… Что-то не давало ему покоя. Как она смотрела? Все было точно так же, как и с ним, но, тем не менее, была какая-то невидимая разница.

Они быстро прошли мимо него и, вероятно, покинули театр, так как нигде в зале он их больше не видел.

Почти всю ночь он провел, как в бреду, возвращаясь вновь и вновь к увиденному. Он никак не мог понять, что такого было в Аннином взгляде, что не давало ему покоя. Уже светало, когда он забылся в какой-то неясной дреме, и пошел на работу совершенно разбитый.

Ему не составило большого труда навести справки, и уже очень скоро он узнал, что Анна вышла из лагеря примерно восемь месяцев назад, отсидев там чуть больше года. Тот человек, который сопровождал Анну в театре, был ее новым мужем, и всем было совершенно очевидно, что это именно он добился для Анны полного восстановления в правах. Где и каким образом они познакомились, оставалось загадкой, но одно было ясно — этот человек сделал для нее невозможное.

Что же изменилось в ее поведении? Этот вопрос вновь и вновь атаковал его мысли. И тут, среди всей нервозности последних суток, среди агонии собственных воспоминаний, неожиданно, как раскат грома, к нему пришел ответ. Анна любила своего мужа. Просто любила. И больше в этом взгляде не было ничего особенного. Все остальное — благодарность, уважение, восхищение — все это было уже следствием, а не основой, как это было прежде. Да, как это было прежде — он хотел в это верить.

Она любила этого человека. Это осталось единственной мыслью, которая пульсировала в его голове до конца рабочего дня. А уже много позже, почти ночью, он окончательно понял, что он чувствует. Ему хотелось только одного — чтобы Анны не было. Да, чтобы она просто перестала существовать…

Он встал с кровати и снова подошел к окну. Скоро должен был наступить рассвет. Небо над морем начало светлеть, и очертания далеких кораблей стали чуть более явно проступать над горизонтом. Он приближался к завершению своей истории, а точнее, к началу другой истории — той, которая состояла только из бесконечных и бесконечных воспоминаний об Анне. Но сейчас он вспомнил еще не все. Все самое страшное ждало его впереди. И он вновь погрузился в свои мысли.

В тот далекий октябрьский день судьба, несомненно, играла ему на руку. Анна должна была быть дома одна, так как ее муж уехал в командировку, взяв с собой их, теперь уже общего, сына. Был довольно пасмурный день, с неба все время грозился пойти дождь, и холод пробирал до костей осенней сыростью.

Он остановил свою машину около Анниного подъезда и стал ждать. Он сидел за рулем, и смотрел в зеркало заднего вида на то, как ветер крутил по тротуару пожухлые листья. Предчувствие не обмануло его. Примерно через час Анна вышла из дома и пошла по направлению к его машине. Он открыл дверцу и резко вышел.

— Анна! — он преградил ей дорогу и стоял, молча глядя в ее глаза.

Нет, она сильно изменилась за эти два года. Конечно, ведь лагерная жизнь не могла не наложить на нее отпечаток. Однако нельзя было сказать, что она состарилась внешне — ее лицо осталось прежним, но было очень заметно, как она раздавлена морально.

— Что ты хочешь? — спросила она, вся ссутулившись и глядя на него с неподдельным страхом.

— Ты должна со мной поговорить. Садись в машину! — приказал он ей, намеренно говоря с ней именно в таком тоне, которого она когда-то очень боялась.

Он схватил ее за рукав пальто и толкнул в сторону автомобиля. Как видно, она была очень напугана, потому что безропотно послушалась его и села на переднее сидение. Он быстро выехал из двора дома.

Долгое время они оба молчали, а потом, уже когда он выехал на загородное шоссе, она повернулась и спросила:

— Ты хочешь меня убить?

Он продолжал молчать и вместо ответа только прибавил скорость. Через несколько минут он свернул на проселочную дорогу, ведущую в лес. Чуть-чуть проехав по разъезженным выбоинам подмерзшей глины, он остановился.

— Выходи! — и он почти выволок ее из машины, сильно держа за плечо.

Они пошли в глубь леса. Анна молчала. Вспоминая все это сейчас, он не совсем понимал, почему она не попыталась от него бежать. Может быть, она до конца не верила, что он действительно хочет ее убить? Кто знает. В конце концов, она и раньше совершала необъяснимые поступки.

Он остановился среди деревьев, поставив Анну спиной к небольшому оврагу, и отошел от нее на несколько шагов. Она стояла, потупив взор, и молчала. Он вытащил пистолет и взвел курок. Услышав этот звук, она вздрогнула и на секунду подняла на него глаза. Это был ее взгляд, именно тот, которым она смотрела на него в тридцать седьмом году, но это был не тот взгляд, которым она смотрела на своего мужа.

Он нажал на спусковой крючок. Одним выстрелом он надеялся разрушить то, что было сильнее смерти — ее любовь не к нему.

Он покрыл ее тело саваном из почерневших дубовых листьев и, не оборачиваясь, пошел к автомобилю. Впереди его ждали долгие дни беспросветного кошмара.

Сцена убийства, совершенного им в дубовой роще, стала надолго единственной темой, занимавшей его воспаленные мысли. Каждый миг он вспоминал этот роковой выстрел, каждый миг перед его глазами вспыхивал ее последний взгляд. Он почему-то очень живо представлял себе, как холодна была земля, на которой он оставил лежать Анну, распластанную под небом из разорванных туч. Он вспоминал, как падали первые капли дождя на ее волосы, разметавшиеся по ковру из скорчившихся листьев и трав. Он постоянно прокручивал в голове одну и ту же картину.

Шли дни. Он почти не чувствовал страха оттого, что рано или поздно его найдут и ему придется отвечать за свой поступок. Страх был заменен в его душе на отчаяние, отчаяние оттого, что его жизнь не сон, а обжигающая ум реальность.

Шли недели. Но никто не приходил за ним, и никто не призывал его к ответу. Прошли месяцы. И в какой-то момент его сердце сжали ледяные тиски догадки — Анна жива. В один миг он обрел в этом такую уверенность, что уже ни одна сила не смогла бы убедить его в обратном. И он навел справки: сильно болела — никто не знал чем, лежала в нескольких больницах, долго приходила в себя, поговаривали даже, что именно эта болезнь подтолкнула ее мужа попросить послать его служить на Дальний Восток, куда они и отбыли все вместе ровно месяц назад.

И тогда он понял, что обречен. Обречен жить и знать, что эта женщина, женщина, которая так много значит для него, живет где-то очень далеко и знает о нем абсолютно все. Знает все низости, на которые он способен, знает все его пристрастия и симпатии, знает все это, но не испытывает к нему ничего кроме презрения…

Он открыл окно и вдохнул свежий утренний воздух. Наступил рассвет. Небо серело от набежавших за ночь грозовых облаков, и море уныло бросало волны на холодный берег. Он все вспомнил, но ничего не изменилось, и ничего важного от этого не произошло. Впереди его ждала все та же странная жизнь.