Звезда пленительнаго

Глава 44

Старый калмык сидел в юрте, молча рассматривая лежащего перед ним человека. Русского — и давно знакомого. Хотя наверное сам русский об этом и не знал — но это было совершенно неважно. Потому что русский — именно этот русский — давно, почти полторы дюжины лет назад, купил любимую внучку старика. А теперь он лежал на кошме и умирал. Или вcе же не умирал?

Лежащий дернулся и открыл глаза:

— Где это я?

— В моей юрте, кевун.

— А ты кто?

— Зови меня баан Байгал. Меня все так зовут.

— Ну, все сразу стало понятно… А что я здесь делаю?

— Лежишь. Я думал, ты помираешь, но боги решили, что тебе еще рано. Так что просто лежишь.

Русский попытался подняться, но застонал и откинулся на кошму:

— А как я вообще здесь оказался?

— Тебя мой внук нашел в степи и привез. Он узнал тебя, урус, и решил что ты должен умереть в юрте. Хорошо, что тебя нашел именно мой внук…

— Ты тоже считаешь, что я должен умереть в твоей юрте?

— Это решать богам…

— А почему твой внук меня узнал? Вроде у меня среди калмыков знакомых не было…

— Ты, урус Волков, много лет назад купил мою любимую внучку. И дал денег достаточно, чтобы внук не умер от голода…

— Понятно, а теперь самое время со мной рассчитаться… и где теперь твой внук?

— Он поехал за сестрой. Ты ее купил, поселил в городе, учил многому. Она теперь большой человек, людей лечит — но тебя к ней отвезти нельзя, поэтому внук привезет сестру сюда. Если боги желают твоей смерти, то пусть она найдет тебя в юрте, как у людей, а не в степи, как у зверя. Если же боги не хотят, чтобы ты умер, мы должны помочь исполнить их желание. Поэтому ты лежишь в моей юрте и ждешь мою любимую внучку. Тебе предстоит еще долго лежать: до города три дня пути, обратно… да, осталось ждать четыре дня. И потом тоже будешь долго лежать…

— Лучше бы ты послал внука в Сталинград, мои люди меня бы забрали. И внучку твою не надо было бы сюда тащить… и помоги встать — мне нужно пописать.

Старик поднялся, вытащил откуда-то глиняный горшок:

— Тебе не стоит выходить из юрты, кто-то может тебя увидеть. В Сталинграде нет твоих людей, а большевики за тебя обещают целую тысячу золотых червонцев. Даже за мертвого, а за живого вдвое больше. Ты спас не одну тысячу наших детей, но тысяча червонцев многих может сделать неблагодарными, так что писай здесь. А потом ложись: тебе нужно дождаться моей внучки.

— Я дам ей тысячу червонцев, и две тысячи дам…

— Ты уже дал нам больше, чем все червонцы мира, и мы постараемся вернуть лишь малую часть долга, который червонцами не измерить. Это будет правильно, и боги помогут нам. А если я могу тебе чем-то еще помочь, мне будет приятно вернуть еще что-то. Вот только не знаю, что тебе сможет дать слабый старик.

— Мудрость?

Оказалось, что да, я большевикам еще нужен. Настолько нужен, что даже мой "лимузин" никто не национализировал: он просто ждал меня в гараже Новороссийского ЧК, причем даже рассыпанную впопыхах по полу машины мелочь никто не тронул. И настолько нужен, что в том же ЧК меня никто даже спрашивать не стал, зачем я приехал, надолго ли… просто выдали "ордера" на авиационный бензин в количестве, достаточном для поездки во Владивосток, кучу "талонов на усиленное питание", поинтересовались, могут ли чем-то помочь — и всё.

Не совсем всё: пришлось подписать обязательство по окончании поездки оплатить стоимость истраченного бензина, расходы на переезды по железной дороге ("мой" поезд после Троцкого себе забрал Дзержинский) — зато на любой станции в мое распоряжение можно было получить вагон-салон, вагон для перевозки "лимузина", а при желании — и вагон-ресторан. Правда, по довольно неприличным расценкам, причем в твердой валюте (почему-то в британских фунтах). Впрочем, это были копейки и настроения они не портили. Портило другое…

Оказалось, что при острейшей нехватке угля мало того что была разобрана железная дорога на Экибастуз, но и имевшиеся там шахты были взорваны. Не брошены, а именно взорваны! А для отопления Москвы и Петербурга уголь теперь закупался в Англии, причем по цене в два фунта за тонну — что было минимум вдвое выше обычной цены на европейских рынках. Ленин отказался взять у американцев пятьсот "бесплатных" паровозов — и тут же заказал паровозы в Германии, причем ценой по четверти миллиона рублей. Может, зря я ему столько денег дал? ведь в Европе средняя цена паровоза все еще была в районе сорока пяти тысяч "прежних" рублей. Понятно, что рабочих нет, заводы стоят, дома паровозы ни делать, ни даже чинить некому — но зачем же деньгами-то так швыряться? Или они всерьез думают, что при таком мотовстве я им еще денег подкину?

Кстати, а почему заводы-то все еще стоят? Если я верно помню, то для перезапуска того же Путиловского завода и денег нужно меньше десяти миллионов, и времени месяц-полтора всего… Так и не разобравшись в том, что тут происходит, я снова направился в Москву, но до "главного по восстановлению промышленности" добраться не успел. Потомку что еще на товарной станции, где мы мучительно снимали машину с платформы, меня перехватил Сергеев:

— Александр Владимирович, вы ли это?

Я тут с ужасом понял, что напрочь забыл как зовут Сергеева… но выход есть всегда:

— Товарищ Артем, если вы будете утверждать, что на станцию случайно зашли, чтобы пописать под тут в тишине кустиком, я не поверю…

— И правильно сделаете — с притворно-грустной миной ответил Сергеев — Нам же сообщают о ваших поездках, вот я и поспешил первым вас перехватить. Давайте сразу ко мне и поедем!

— Куда "ко мне"? — с демонстрируемым подозрением в голосе поинтересовался я.

— В Харьков конечно!

— Знаете, Федор Андреевич (вспомнил все-таки!), мне до чертиков надоел уже ваш большевистский железнодорожный комфорт, так что я…

— Так это вообще не вопрос. Ваш поезд сейчас в Каланчевском депо стоит, в полной готовности… поедем, а? Мне без вас просто зарез, а поезд и обратно вас доставит, он по ведомству МПС проходит, я на неделю его для своих нужд заказал. Опять же бригада поездная на нем ваша еще сегодня. День всего потратите, а мне уж и не знаю сколько месяцев сбережете — вопрос-то без вас точно не решится!

— У вас что, больше некому вопросы задавать? Почему всем нужен именно мой совет? Я что, умнее всех в стране?

— Нет… тут такое дело… Станкостроительный начали восстанавливать, а старые рабочие возвращаться не желают.

— И чем я могу помочь?

— У них свой профсоюз еще действует, и они через профсоюз объявили нам… мне объявили, что "как Александр Владимирыч скажет, так они и поступят". Не письмо какое просят, а так и объявили: "если лично скажет"…

— Поезд, говорите… Ну, тогда поехали.

Федор Андреевич кого нужно предупредил о поездке — все же телеграф большевики еще не уничтожили, так что уже на следующее утро я оказался в знакомом, но каком-то чужом (и совершенно пустом) сборочном цеху Чаевского завода. А вокруг стояла толпа рабочих, напряженно вслушивающихся в то, что я говорил:

— Товарищи, вы сами знаете: лично я меньше всего желал и этой войны, и этого развала. Так вышло — но я уже сделал все что мог. Теперь — дело за вами: лишь вы можете восстановить завод и запустить производство. Я не могу, а вы сможете — потому что один раз вы уже проделали это. И я знаю, что без вашего завода — вашего, не моего — дела в России будут только хуже идти. А с заводом — уж всяко не хуже, а скорее улучшатся. От вас все теперь зависит, и я прошу вас завод все же восстановить — хотя бы в память от Евгении Ивановиче. Товарищ Артем вам окажет в этом всю возможную помощь…

— Пусть жидов с городка товарищ Артем выселит и квартиры вернет семьям погибших. Как сделает — сразу и начнем, слово даем, Александр Владимирыч — вроде этого старика я помню, наладчик роторных линий, если мне память не изменяет.

— Сделаю, не обещаю что сразу, но до лета сделаю — отозвался Федор Андреевич.

— Вот и ладно. Тогда как начнешь выселять — мы и приступим. А до лета не сделаешь — все обратно взад разберем! — и после этих слов народ стал быстро расходиться.

— Что за жидов? — недоуменно спросил я у Сергеева. — Вроде Харьков антисемитизмом не страдал…

— Так в городке-то квартиры самые хорошие, вот и понаехали… по партийной линии инструктора всякие. Рухлевского-то после Мурманска опять мне вернули, он всего месяц проработал до нового назначения, но ордеров много понавыписывал, а если кто в заводе из рабочих не числился, то велел выселять… полжитомира сюда прописал, гад!

— И где этот гад сейчас? — влез в разговор обычно молчаливый Батенков.

— С богом своим иудейским диспуты ведет о мировой революции… расстреляли его зимой.

— Жалко — как-то очень двусмысленно протянул доктор, — но человек сам кузнец своей судьбы, да. А вы, Федор Андреевич, нас уж извините… Александр Владимирович — человек вежливый, ему посылать прочих неудобно, да и не по чину. Я же, как особа, вежливостью не отмеченная профессионально, должен сказать что у нас все же весьма важные дела в Москве. Чем смогли — помогли, а сейчас мы все же ваш гостеприимный город вынуждены покинуть.

— Ну а если что-то понадобится — адрес вы знаете — закончил разговор уже я.

— Деньги ему понадобятся, что еще — не удержалась Даница, когда мы грузились в вагон.

— Я им два с половиной миллиарда выдал, должно хватить — вскользь заметил я.

— Я уже говорила, что напрасно, но повторять не буду, поскольку в отличие от супруга я вежливая — засмеялась моя "тень". — Этим сколько ни дай — все сопрут. Я не про Сергеева, этот товарищ вполне достойный… и вообще, уже время обеда, а мы даже не позавтракали толком. Вы же не будете, Александр Владимирович, морить вежливую и слабую даму голодом?

— И в кого ты у меня такая? — со вздохом, закатив глаза к потолку, вопросил Батенков.

— Невооруженным взглядом видно вредное влияние Марии Петровны… вы же не обижаетесь, Александр Владимирович? — внезапно виноватым голосом спросила Даница. — Только честно… а то после такого напряжения как-то расслабиться хочется.

— Я давно уже вас как членов семьи воспринимаю, а как у меня в семье с обидами, вы небось лучше меня знаете.

Две ночи в дороге (правда, в очень комфортном салоне) — и с опозданием на сутки против первоначальных планов я все же оказался в кабинете Дзержинского. На этот раз мне ждать не пришлось и минуты: секретарь (все тот же Эйхманс) вскочил при моем появлении, и, на мгновенье скрывшись в кабинете "шефа", тут же пригласил меня пройти. "Уважают" — на секунду подумал я, однако Феликс Эдмундович быстро мое заблуждение рассеял:

— Александр Владимирович, как хорошо что вы сами пришли, а то у нас к вам появились некоторые вопросы…

— У меня тоже. Зачем взорваны шахты Экибастуза? Что творится в Александровом Гае? Почему ничего не делается для пуска заводов? Зачем вы платите за импортные товары втрое-впятеро дороже нынешних цен?

Но Дзержинский, похоже, меня вообще не слушал:

— Мы закончили пересчет тех денег, что вы передали. И выяснили кое-что интересное… Например, вы сказали, что в хранилище семьсот миллионов американских долларов, но мы насчитали лишь шестьсот сорок пять…

— Ну, ищите крыс в своем ведомстве. Я лично закончил пересчет за день до того, как хранилище было замуровано, и долларов там было семьсот два миллиона с копейками. И до того, как золото было передано вам, его никто не вскрывал… хотя украсть незаметно пятьдесят семь миллионов золотом… боюсь, что тут не просто крысы.

— Изрядная недостача и по другим валютам. Но главное, вы нас обманули: вывезенная вами статуя была золотая!

— Да, и на платиновом постаменте. Однако взамен вы получили два с половиной миллиарда рублей…

— Это статуя была народным достоянием и вы ее украли!

— Это была моя статуя и я ее просто забрал. И фактически подарил вам денег в тридцать раз больше ее стоимости… что вы сделали с Елизаром, сволочи?

— Да ты просто контра! И ты за это ответишь! — в глазах "Железного Феликса" на секунду блеснула ярость… а потом погасла. Зато в левом глазу заблестела рукоятка столь знакомого мне стилета, а из руки "Астронома" на ковер выпал наган.

Я так и не понял, где Даница прятала этот довольно немаленький ножик. Она же выглядела весьма субтильной дамой, да еще носила довольно облегающие платья — видимо поэтому все на нее просто не обращали внимания, давно привыкнув что вне ее общества я появляюсь разве что в бане и мужском сортире…

— Он на самом деле хотел вас застрелить — тихо сообщила мне "тень".

— Ни секунды не сомневаюсь — так же тихо ответил я и, выходя из кабинета, не преминул съехидничать:

— Спасибо за теплую встречу, Феликс Эдмундович!

Эйхманс как-то недоуменно посмотрел на меня — да так и остался сидеть с этим выражением на лице. И с небольшой дыркой под глазом: доктор давно уже научился понимать жену без слов, а из крошечного пистолета с глушителем даже ему было с трех шагов промахнуться трудновато… Прощай, Теодорс Иванович!

Все же Кремль напоминал пока проходной двор. Никто нас не задержал внутри здания, никто не воспрепятствовал выезду из самого Кремля. Определенные преимущества развала экономики я прочувствовал на полупустых московских улицах: пешеходы уже привыкли к внезапно появляющимся авто власть имущих и на мостовую не вылезали — а машин почти и не было. Уже через пятнадцать минут "лимузин" взлетел по аппарели "вагона-гаража", а через двадцать мой поезд плавно выкатился за пределы "Белорусской-Товарной".

Батенков как-то очень предусмотрительно запер приемную когда мы ее покинули, и были шансы, что тушку "Астронома" найдут не сразу. Нам бы только до Калуги добраться — а уж на Новороссийской линии нас точно не догонят…

Два с небольшим часа пути до Калуги лично мне показались минимум десятью — но вот, наконец, колеса простучали по стрелкам перехода — и поезд помчался на юг. Диспетчера, предупрежденные по телефону — который, как оказалось, еще работал — попросту убрали все поезда с моего пути: вероятно, решили что начальник ЧК спешит куда-то. Топливные танки локомотива полны, рельсы испоганить "верные ленинцы" еще не успели, так что часов десять — и я покину, наконец, гостеприимные берега когда-то нормальной страны. А утром "Дельфин" будет уже в Средиземном море…

Скорость за сто двадцать — это, по нынешним временам, очень много для поезда. Однако электричество по телеграфным проводам течет гораздо быстрее. Нас встретили на рассвете где-то на полпути от Сталинграда к Элисте. Без затей встретили, снарядом в локомотив. Правда, поезд с рельсов не сошел, а аппарель в гараже выбрасывалась меньше чем за минуту. Поэтому когда из-за холма показалась толпа кавалеристов, Батенков лишь усмехнулся.

Напрасно: кавалеристов быстро обогнала четверка более солидных преследователей. Усмешка судьбы — за мной гнались те самые пушечные броневики, над которыми всего несколько лет назад мы с Лихачевым так тщательно работали. Дизель в четыреста сил, запас хода в восемьсот километров, проходимость почти как у танка… на "козлике" — даже и бронированном — по степи шансов убежать почти не было.

Хорошо еще, что пушки не стреляли. Может, был приказ "брать живьем", но скорее просто снаряды не погрузили — потому что из пулеметов эти ребята стреляли. Мазали, конечно, чаще всего — но все равно заднее стекло стало почти непрозрачным после нескольких попаданий. Я даже решил "жестко ответить", но пока я добирался до ручек управления пулеметом на крыше, колесо попало в какую-то сусликовую нору, и меня сильно приложило головой об эту самую крышу. Алюминиевую, но по твердости не уступающую…

Минут через двадцать гонки (которую преследователь потихоньку все же выигрывали), Даница, пошептавшись о чем-то с сидевшим за рулем мужем, вынесла "окончательный вердикт":

— Кавалерия отстала, а у этих зрение плохое. Машину они видят, но не больше… так что в ближайшей подходящей балке мы вас выбросим, а их уведем верст на тридцать-пятьдесят… ну, насколько получится. И не спорьте! надевайте куртку эту маскировочную, прячьтесь в каких-нибудь кустах, камышах. А мы за вами попозже придем. Обязательно придем!

Я и не спорил — после удара о крышу вообще мало что соображал. Поэтому когда меня просто выкинули в какую-то промоину, слегка обросшую чахлыми кустами, я в нее равнодушно вкатился. А куда умчался "лимузин" и проследовали за ним броневики, уже не увидел…

Старый калмык, в чьей юрте я отлеживался, был… ну, не очень-то и старым, даже по нынешним меркам. Пятьдесят с небольшим — а то что выглядел лет на сто, так это жизнь такая. Тяжелая: не жизнь даже, а непрерывная борьба за выживание. Потому-то он, еще и пятидесяти не достигнув, получил… не знаю, не звание, не титул… что-то вроде уважительного обращения "баал" — что означает всего лишь "старейший в роду". Это я узнал где-то через месяц, подучив калмыцкий язык. Не то, чтобы мне новый языковый скилл очень нужен, но делать-то абсолютно нечего!

Уйти я не мог, потому что после удара головой об алюминиевую крышу машины она (голова то есть) начинала кружиться уже через пару десятков шагов. Сколько нужно пройти чтобы вообще сознание потерять, я не знаю — даже проверять не хотелось, потому что тошнота наступала еще раньше. Так что большую часть времени я просто валялся на кошме или сидел, развалившись на каких-то свертках с разным "зимним" барахлом — и разговаривал, разговаривал… Байгал — так звали калмыка — в основном занимался тем же самым. Иногда — поскольку с головой у него было чуть получше, чем у меня — он варил незамысловатую еду, мы ее съедали — и снова говорили. По-русски Байгал говорил довольно неплохо, только слов знал все же немного и ему их часто не хватало, так что потихоньку мы в разговорах стали переходить на калмыцкий. Точнее, на странный микс из двух языков, где русские слова вплетались в калмыцкую по стилю речь или калмыцкие слова в русскую — но нас обоих это вполне удовлетворяло. И через пару месяцев столь удивительного общения я осознал, что почти полностью понимаю о чем Байгал говорит с внуком — хотя сам по-калмыцки размовлял столь качественно, что приезжающая время от времени внучка буквально каталась со смеху, слушая мои речи…

Байра, внучка Байгала, действительно была "большим человеком": главным врачом калмыцкой больницы в Элисте. Правда, и единственным врачом этой больницы, но это уже неважно — вся Степь знала ее должность. А потому-то и Байгал смог позволить себе отдохнуть от постоянной борьбы за жизнь: почти ежедневно какая-нибудь кибитка проезжала поблизости от его юрты и непременно ее хозяева приносили подарки. Кумыс, сыр какой-то, вяленое или даже свежее мясо, овощи (если считать лук и чеснок овощами), крупу всякую — так что лежбище мое было по крайней мере сытым.

Пару раз заезжали разъезды красноармейцев, но для таких случаев Байгал приготовил для меня тайничок под полом юрты. Спрятаться время было всегда: в степи незаметно не подкрадешься. Да и не задерживались эти разъезды: до ближайшего колодца ехать им было километров десять, а в степи летом очень жарко — так что я привык, что просыпаясь — утром или после дневной дремы — видеть лишь сморщенное лицо баана Байгала. Поэтому когда вместо него я увидел совсем иной абрис, адреналин просто зашкалил. Несмотря на то, что лицо было вполне даже знакомым:

— Лиза? Елизавета Афанасьевна? Как вы тут оказались? И… что с Даницей и Николаем Николаевичем?

— С ними все хорошо, доктор уже поправляется… — Лиза Антипова, "шеф" охраны "дочери нашей", поспешила меня успокоить. — Просто Даница снова на сносях, поэтому за вами я поехала. А оказалась… приехала вот, Марей Петровной за вами отправленная. Сейчас мы вас подготовим и поедем домой.

— Куда поедем? Я десяти шагов пройти не могу, голова сразу кружится.

— Вы когда последний раз гулять выходили?

— Ну… не помню.

— Байра сказала, что у вас сотрясение мозга было, сильное, сейчас уже пройти все должно. Так что садитесь, будем из вас делать калмыцкого калмыка — и Лиза, открыв принесенный чемоданчик, превратила его в своеобразный гримерный столик.

Я поглядел в зеркало — типичная русская морда лица, блондинистая… но, видимо, у девушек была хорошая школа — и через минут сорок пять из зеркала на меня пялилась очень даже калмыцкая физиономия. Вполне себе немолодой калмык…

В юрту зашли Байгал с внучкой. Старик протянул Лизе браунинг:

— Ты не обманула, он тебя знает и тебе верит. Возьми… я все равно не знаю, как из него стрелять.

— Переодевайтесь, сейчас и поедем — Лиза протянула мне сверток с одеждой. Нам бы до вечера в Элисту доехать…

Ехать предстояло — к моему удивлению — на старом грузовике, выкрашенным белой краской с красными крестами на дверках кабины.

— Байру ты знаешь, мы попросили ее представить меня Байгалу, она нас сначала до Элисты довезет, а там посмотрим. Я — врач из Астрахани, проверяющая так сказать из столицы. Напросилась проехаться, экзотики хлебнуть. Вы — заболевший пастух, ясно?

— А…

— Непонятно, поэтому на обследование в больницу и везут.

Хорошо, оказывается, у меня врачей учили в Саратове — Байра машину вела легко и уверенно. Но уже перед самой Элистой дорогу преградил кавалерийский эскадрон:

— Всем выйти из машины! Кто такие, откуда машина, куда путь держите? — довольно злой голос вывел меня из состояния полудремы. Женщины-то в кабине сидели, а я в полуоткрытой будке в кузове болтался, вот и задремал.

Ну что голос злой — так это от жары скорее. Нормальные люди в тени сидят, а ты тут по степи мотайся, лови неизвестно чего… Когда я кое-как вывалился из кузова, то увидел, что красный командир крутил в руках какие-то бумаги и постоянно о чем-то спрашивал Лизу: судя по всему, читать он просто не умел. Но вроде все шло нормально… Пока из отряда, стоявшего чуть в стороне, не выехал один кавалерист… калмык, и не подъехал ко мне.

Я увидел, как напряглась Лиза: с одними пистолетами против кавалерийского взвода воевать трудно. Ну ладно, если тут она хотя бы вполовину такая же профи, как Даница — отбиться может и получится, но до Элисты с ее гарнизоном скакать хорошо если полчаса, и если уйдет хоть один… а ведь уйдет.

— Вы кто такие? — поинтересовался подъехавший. На ойратском, как сами калмыки свой язык называли. — Так, Лиза уже готова стрелять…

— Я что, похож на начальника? — ответил я. — Я ямы копаю, кизяк собираю, казан ставлю. Заболел, хозяин доктора позвал. Доктор сказал с ними ехать, в больнице вылечат. А правда вылечат или нет — не знаю, у них спрашивай…

— А ты кто сам? — не унимался мой собеседник.

— Цаган Авга, или по мне не видно? — сердито ответил я, обозвавшись именем главного калмыцкого бога или святого, я так и не понял его статуса. — Мне плохо, четвертый день болею, и тут ты пристал. Постеснялся бы с пожилым человеком так грубо разговаривать…

Вроде получилось… калмык махнул рукой, вернулся к остальной группе, да и командиру их вроде припираться с Лизой надоело — он тоже махнул рукой и кавалерия уже через минуту скрылась из виду в какой-то балке. Усаживаясь в машину, я тихо спросил у Байры:

— Я все правильно говорил? Он не подумает что я не калмык?

Байра улыбнулась:

— Ты говорил как старик с маленьким мальчиком, показал, что обижен на него. Ты всегда со всеми так говоришь, поэтому смешно выходит, но сейчас получилось очень правильно.

Пронесло…

— Меня тоже — не удержался я, подсаживая Лизу в кабину.

— Что? — не поняла Лиза.

— Шутка такая — после артналета один солдат, радуясь концу стрельбы, говорит "Пронесло…", ну а второй ему и отвечает…

Дамы заулыбались:

— Значит сотрясение у вас точно прошло…

Элиста ничем не наполнила тот красивый город, который мы как-то посетили лет… жизни три назад. Пыльный, довольно раскидисто стоящий поселок. И никакой железной дороги, на которую я надеялся: трасса "Царицын-Новороссийск" все же проходила сильно восточнее. Зато в больничке — крошечной, как и сам поселок — я нормально поспал в нормальной постели с простынями и подушками, а на следующее утро Байра повезла нас в Ростов — поехала за лекарствами. Триста километров по голой степи — это очень далеко, но если это дорога домой, то время летит незаметно. В Ростове Лиза (точно ведь уже не Антипова) еще раз перегриммировала меня, я переоделся — и уже в роли механика-моториста в Азове погрузился на борт какого-то грязного баркаса.

На борту, кроме меня и Лизы были два каких-то мрачных и совершенно пропойного вида мужика, причем Лиза — за полчаса обрюзгнув и постарев лет на двадцать — явно должна было в случае чего изображать жену одного из них.

Но случая чего не случилось, и баркас, ночью пройдя через Керченский пролив, вдруг резко прибавил ходу — и через час с небольшим мы уже поднимались на борт небольшого греческого сухогруза. А еще через два дня, уже в Эгейском море, мы пересели на столь знакомый и в чем-то до слез родной "Дельфин-II"…

Дома — то есть уже в Сьюдад Электрико — "дети" с экс-женой устроили мне незабываемую встречу. Когда машина остановилась у подъезда, Лиза подтолкнула меня:

— Вы идите, а я тоже домой, муж, небось, уже заждался…

Дверь мне открыла знакомая горничная, сообщила что "все сейчас в гостиной" — и удалилась куда-то по своим делам. Я вообще-то немного удивился… Наверное, все очень долго эту встречу репетировали: когда я вошел, все были заняты какими-то делами и даже головы не повернули. Маха читала книжку, Степан с Настей играл в карты, а Васька показывала Тане какую-то очередную фиговину, сваренную из ржавых гвоздей. Я остановился, оглядываясь и пытаясь понять, что тут происходит.

Машка перелистнула страницу, подняла глаза:

— Саш, ты извини, в твое кресло Мишка написал. Обещали к вечеру обивку поменять, а пока бери стул — и снова уткнулась в книгу. Я со все возрастающим недоумением выдвинул стул из-за стола, сел — и только тогда Васька, бросив свою железяку, повернулась ко мне:

— Саша, милый, ну наконец-то! — и заплакала.

Дочки разом вскочили, бросились меня обнимать, а Степан, подойдя, протянул мне руку и сказал:

— Все, Саша, больше ты никуда от нас не уедешь. Не пустим!

Как же хорошо быть дома!