Звезда пленительнаго

Глава 38

Когда до Гёнхо дошла весть о тяжелом ранении этого странного русского "друга", молодой корейский вождь расстроился. Не то, чтобы он был как-то привязан к этому человеку… но ведь только он на самом деле оказал Корее помощь. Да еще какую помощь!

А теперь был серьезный шанс этой помощи лишиться. Япония, конечно, больше уж Корею никогда не завоюет, но воевать будет труднее, и жертв придется принести больше. Чего очень не хотелось бы — а потому по всей Корее народ ("по совету вождя нации") неистово молился за здоровье "русского друга". Не то чтобы сам Гёнхо верил в действенность этих молитв — образование и приобретенный за годы войны цинизм отметали такую возможность, но ведь не навредят же они? Поэтому (и в надежде, что "русский друг" оценит старания) "правитель Хон" делал всё, чтобы о молитвах в России было известно.

И вот в этой части молитвы все же, видимо, помогли: поток снарядов и прочих полезных грузов из России не иссякал. Да и отношения с русским наместником стали уже почти приятельскими. Так что когда Гёнхо поделился с ним своим замыслом, тот в помощи не отказал. Хотя и помощь-то была по виду незначительной: поставка в страну нескольких сотен рыболовных суденышек. И даже не поставка…

В Корее (да и в Китае) и без русских кораблики для рыбаков делать умели. Даже, пожалуй, и получше чем русские — но это если под парусом ходить. А если имеется в виду кораблик с мотором, то большая русская лодка, именуемая "бот", и обходится много дешевле, и в пользовании удобнее. Только в Корее их никто строить не умеет — в а Порт-Артуре умельцев хватает. Забавная традиция русских моряков все горящее перед боем выкидывать с палубы, а после боя горючим хламом обратно палубу заваливать привела к тому, что на каждом корабле хоть дюжина, да найдется умельцев, за неделю способных бот построить из любых подручных материалов. И если командование не возражает, то выстроить три сотни десятиметровых ботов за четыре месяца оказалось несложно, благо дерево Корея предоставляла свое, причем отборного качества. Да и строили-то суденышки сами корейцы — но под управлением русских военных лодкоробов.

А моторы… На заводе в Анджу моторы, работающие на масле, делать научились. Не сложные, как русские, а попроще — уворованные с конструкции британского инженера Акройда-Стюарта. Правда не очень хорошие, без поломок мотор мог проработать хорошо если часов пятьдесят. Но этого для задуманного должно хватить — зато об этих моторах никто не знает.

Поэтому когда три сотни ботов, каждый со взводом солдат на борту, пересекли Цусимский пролив, для японцев случившееся стало неприятной неожиданностью. А то, что за полтора суток лодки повторили это путешествие пять раз, стало для них неприятностью уже фатальной…

Открыв глаза, первым делом я увидел белый потолок с красивой лепниной вдоль стен и большую хрустальную люстру. Незнакомую — и такой же незнакомой оказалась сидящая неподалеку от кровати за маленьким белым столом девушка, которую я увидел попытавшись встать. Попытка оказалась очень неудачной, но девушка отреагировала на мой стон. Странно отреагировала — вскочила и выбежала из комнаты. А через несколько минут в комнате появились и знакомые лица: Оленька и Машка.

— Ну что, папочка, очнулся наконец? — поинтересовалась Машка. — Нет, что ты чокнутый, мы все и раньше знали, но надеялись на лучшее. И все равно мы все тебя очень-очень любим…

— И тебе здравствуй, дочь наша. А… где это я?

— У Оли в госпитале, где же еще. И скажи спасибо летчикам из четвертой эскадрильи "Шмелей", которые успели тебя сюда перевезти, а то бы валялся где-нибудь в солдатском полевом госпитале в Лодзе или Варшаве. В морге… ну ты и дурак, прости господи.

— Ну я-то ладно, а ты что тут делаешь? — до меня дошло, что дочь наша вообще-то должна быть по другую сторону Атлантики и вообще в Южном полушарии.

— Видишь ли, дорогой папочка, пока ты тут валялся и ничего не делал, мы успели и в Россию вернуться, и в Москве поскучать… ты же три недели нас всех пугал. Но, слава Богу, судя по речам ты точно на поправку пошел.

А чем я болел-то? И тут в памяти всплыло…

Вертолет грохнулся об землю довольно сильно, но вроде все остались живы и даже здоровы — по крайней мере Сережа ругался вполне здоровым голосом. Это было хорошо — а вот остальное было плохо. Германцы из своей зенитки машину зацепили очень конкретно и шансов поднять ее в воздух не было — а ведь мы были километрах в пяти от фронта (причем с германской стороны оного) и в полукилометре от окраины Опельна. Вот германцу и подарочек: если не сам вертолет, то уж рецептуру алюминиевой брони на блюдечке я им и доставил. Стало очень обидно — а еще больше обидно стало, когда я вдруг понял что из кабины мне не вылезти: дверь заклинило намертво.

Сережа из своей будки уже выскочил и попытался мою дверь открыть снаружи, но тоже успеха не достиг. Был еще вариант — высадить лобовое стекло. Оно конечно бронированное, но если изнутри повернуть замки, то снаружи его можно будет снять — ведь пуля стекло не пробивала, но портила изрядно и была предусмотрена быстрая его замена…

Тут мне стало на самом деле страшно — и очень больно. Потому что попытавшись поднять правую руку я наконец осознал, что она в лучшем случае просто сломана. Просто поначалу от шока боль куда-то спряталась, а теперь вылезла наружу. Затем я кричал, чтобы гаубичная батарея немедленно смешала вертолет с дерьмом, приказывал Саше Архангельскому забрать Сергея и валить отсюда чтобы не попасть под наши же снаряды…

Следующее, что я помнил — это как Саша зачем-то отстреливает из своей пушки лопасти на моей "Акуле", затем — вроде как брюхо нависшей надо мной "Стрекозы". Смутно доносившиеся крики Сережи, пропихивающего какой-то трос через форточки кабины, затем плавные покачивания почему-то наклонившегося на хвост вертолета — и краткий миг невесомости. Ну а затем — вот этот потолок.

— Рука болит — пожаловался я Машке, и вдруг она разрыдалась. Горько так…

— Сашенька, главное что ты жив остался. А рука… пока научишься левой ложку держать, а не научишься, так я тебя кормить буду. И Васька, и Таня с Настей, и Оля… Главное, что ты жив!

Когда я открыл глаза, то увидел сидящую рядом с кроватью Олю. Она читала какую-то книгу, но как-то почувствовала, что я уже не сплю.

— Ну и хорошо, снова очнулся. Ты уж постарайся больше кисейной барышней не прикидываться, а то Василиса совсем с ума сойдет. Она пришла, а ты опять сознание потерял…

— И где она сейчас?

— В моей комнате, то есть в ординаторской. Я ей капель доктора Зеленина накапала и спать уложила, а то у нее истерика началась. Считает почему-то, что ты из-за нее воевать отправился…

— Из-за себя отправился… там просто случилось так, что некому было больше. Хотя… ты-то знаешь, что произошло? А то я своим воспоминаниям не верю: мне "Стрекоза" вроде как привиделась…

— Ничего тебе не привиделось. Александр Архангельский нам все рассказал: как в твой вертолет снаряды попадали, как тебя вытаскивали. Тоже себя ругает, что не пошел в казармы при аэродроме, где эти офицеры-пилоты от генерала, приятеля твоего, прятались. А другой генерал приезжал, Ульянин, так он говорил что те бы офицеры так армии помочь не сумели бы как вы с Архангельским. И рассказывал, что летчик, который тебя вытащил, от счастья плакал, что тебя спасти получилось, потому как вы всей армии так сильно помогли, что на тебя солдаты только что не молятся… А еще просил передать, чтобы ты, когда выздоровеешь, ничего из рапортов его и Иванова не отрицал…

— А что, наврали в рапортах сильно?

— Не знаю, Архангельский говорит что не сильно, но правильно. Ульянин-то тоже тебя спасать летал, а генералам это не положено. А что еще наврали, так я не знаю, кто мне-то рапорты военные покажет? А рука сейчас болит?

— Немножко…

— Тогда я тебе укол с морфием поставлю и ты тоже поспи. Утром и Василиса проснется уже…

— Утром? а сейчас что?

— Ночь, половина третьего уже.

— А ты чего не спишь?

— А я нынешней ночью дежурю, потому как доктор. Докторов-то не хватает, а мне ведь совсем недолго учиться-то осталось… Сиделкам сказала, чтобы меня в твоей палате искали если что… вот, сейчас уже не больно будет.

Укола я не почувствовал.

— Оля… а мне докуда руку оттяпали? а то я чего-то смотреть боюсь… да и шевелить ей не получается.

— Тьфу ты, господи! Не оттяпали ее, цела твоя рука… ну, почти цела. Там осколком кости сильно раздробило, так что просто будет у тебя рука на пару дюймов покороче… и кривая. А не чувствуешь ты ее так как морфий ставим каждые два часа — потому как больно должно быть очень без морфия-то. Я-то испугалась, что ты от боли в обморок упал, а вот оно что… будет у тебя рука, а что кривая да короткая…

— Кривую да короткую можно выправить и удлинить, неприятно, но зато надежно — повеселел я.

— Как это?

— Да аппаратом Или… в общем, я знаю как все поправить! Завтра расскажу, а сейчас действительно спать нужно.

Из госпиталя я вышел только в мае — кроме руки у меня оказался еще и компрессионный перелом позвоночника, полученный при падении вертолета — к счастью, не очень сильный. Петр Савельев, который меня вытаскивал "Стрекозой", чтобы поднять полторы тонны "Акулы", вылетел почти без топлива. Не полторы — без моторов и с пустыми баками было даже чуть меньше девятисот килограмм, и в этом случае грузоподъемности почти хватало — но не хватило прочности подвески, вообще-то рассчитанной максимум на полтонны. Трос оторвался уже на подлете к аэродрому, и хорошо что во второй раз падал вертолет всего лишь метров с десяти…

За полгода на фронте ничего существенного не произошло, разве что в апреле германцы отбили Опельн обратно. Причем скорее из ностальгических соображений, потому что все пути и стрелки на станции и с четырех примыкающих дорог были разобраны и вывезены в Россию. Да и вообще всё, что было не прибито, из города вывезли, так как население покинуло его еще в ноябре — после того, как в попытках отбить Опельн германцы начали его обстреливать из гаубиц. Так что русская армия покинула все же руины бывшего города…

Это на фронте ничего не произошло, а в тылу много разного случалось. О происходящем мне обычно рассказывали дежурный врач или сиделка, и в их компетенции лично у меня не было ни малейших сомнений. Потому что сиделкой работала Даница, а дежурным врачом — ее муж, тот самый полноватый доктор, который террористов обихаживал. Николай Николаевич Батенков, бывший, между прочим, и замечательным хирургом и слесарем-любителем. Правда, слесарное любительство у него заключалось в изготовлении различных медицинских инструментов (он и аппарат Илизарова для меня лично изготовил), а некоторые его инструменты одним своим видом побуждали захваченных террористов к откровенным разговорам…

Но доктор был по натуре исключительно добрым человеком, и не его вина, что какие-нибудь акушерские щипцы напоминали орудия пытки. Так что должно было произойти что-то исключительное, чтобы он поделился со мной странным предложением:

— Александр Владимирович, а давайте мы их всех просто убьем, как вы на это смотрите?

— Николай Николаевич, я вас просто не узнаю, честное слово. Убить кого-то вдруг захотели, причем всех… Вы, часом, с Даницей не поругались?

— Что вы, Александр Владимирович! Если бы я с супругой поругался, то лежал бы радом с вами — засмеялся добрый доктор. — Просто смотреть на это безобразие и ничего не делать уже невозможно! Вы вот послушайте: "Превращение империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг". Это Ульянов пишет, а вот далее: "…превращение войны правительств в гражданскую войну, с одной стороны, облегчается военными неудачами (поражением) правительств, а с другой стороны, — невозможно на деле стремиться к такому превращению, не содействуя тем самым поражению. Революционный класс в реакционной войне не может не желать поражения своему правительству" — это же предательство! Он же явно призывает русских людей воевать против своих же!

— Возможно, человек погорячился, не подумал толком. Не нужно его убивать, пусть еще подумает…

— Мне кажется вы неправы — не насчет "не убивать", а что погорячился. Эти большевики свою линию давно гнут, и никаких изменений мы не наблюдаем.

— Ну хорошо, раз уж мне все равно делать нечего, принесите мне их писанину, сколько найдете, столько и принесите. Я сам почитаю. И не только большевиков, а всех этих доморощенных социалистов: интересно же, чем их Иван Иваныч Янжул не устраивает.

Времени на чтение было более чем достаточно — и на обдумывание прочитанного. Которое мне нравилось все меньше — после того, как мне принесли письмо Ильича, в котором он открытым текстом писал "Для нас, русских, с точки зрения интересов трудящихся масс и рабочего класса России, не может подлежать ни малейшему, абсолютно никакому сомнению, что наименьшим злом было бы теперь и тотчас — поражение царизма в данной войне. Ибо царизм во сто раз хуже кайзеризма", вдруг захотелось пригласить Батенкова и попросить все же большевиков отстрелять. Не всех, а "зарубежцев" — наши-то пахали на Отечество как проклятые… Однако мысль о том, что я уже один раз их ликвидировал (не физически, а, можно сказать, политически) и в результате все стало совсем плохо, меня остановила. Ведь у них-то все же получилось сделать страну великой! А жертвы… сколько их было? А сейчас ежегодно умирает по три миллиона маленьких детей…

Хотя уже меньше, много меньше. Сколь ни странно, но начавшаяся на два года раньше война сильно помогла России в борьбе с голодом. Ну ладно, в двенадцатом году голодных смертей почти не было из-за моих запасов и поставок из Южной Америки. Зато в тринадцатом, самом урожайном, полей было распахано процентов на двадцать больше чем в "прошлой истории", и урожай получился за сотню миллионов тонн. Который целиком в стране и остался, так как вывозить было некуда. Вокруг война, а цены на хлеб упали в стране на четверть — и следующие пару лет так и держались низкими. Ну хорошо, я все еще держал их низкими, заполнив в тринадцатом году все мои элеваторы под крышу…

Тем не менее до изобилия было все же далеко, а "программа" большевиков, исходящая из необходимости "создать невыносимые трудности для трудящихся", чтобы те начали гражданскую войну, у меня позитивного отклика не находила. Впрочем, вряд ли они эту программу запустят, добравшись до власти. Ильич-то пока на управление государством смотрит очень абстрактно, а вот дойдет до конкретики… Абстрактно-то и я вон уже дважды Россию "спасал" — и что толку?

Сейчас нужно было спасать вполне конкретных людей — тех, которые в шинелях грудью защищают свою — и мою — страну. А тут тоже возникли проблемы, причем начались они совсем не у меня.

Вот взять, к примеру, Путиловский завод — который наш мудрый император продал французам за пару тысяч рублей. На этом заводе пушки для русской армии делали немцы — и вот уже три года войны неплохо делали. Рабочим, по большому счету, плевать кто там и с кем воюет: зарплату вовремя платят — и хорошо. На заводе немцев было тысяч пять, еще пара тысяч разных французов, бельгийцев и прочих шведов героически (то есть как положено) тоже работали на славу России. Еще там было тысяч двенадцать русских рабочих, но в основном на должностях "принеси-подай". Три года приносили и подавали — и вдруг на заводе поднялась волна "патриотизма". С весны буквально каждый день отечественные путиловцы чистили морды "импортным", причем если поначалу дело ограничивалось легким мордобоем, то уже в мае многие "немцы" попадали в больницы после этих "инцидентов". Результат не замедлил сказаться: к моменту моего выхода из госпиталя "немцев" на заводе стало уже на полторы тысячи меньше.

Хорошо еще, что мои "безопасники" подсуетились: хотя на ситуацию внутри завода повлиять они никак не могли, почти всех уволившихся рабочих они "подобрали". Забавно, но практически ни один из них не мечтал о возвращении в Германию — хотя и желания в России остаться большинство не высказывали. С сотню человек согласились поработать на моих русских заводах, а остальные с радостью перебрались в Уругвай и Венесуэлу. Директор артиллерийского завода в Усть-Карони уже пообещал к осени выпускать по десять пушек в сутки — а поток "путиловских немцев" лишь нарастал. Вот только поток пушек с Путиловского завода заметно мелел. А Иванов в результате начал очень сильно давить на меня, чтобы и на моих заводах начался выпуск трехдюймовок…

Впрочем, Путиловский завод — это только для меня заметный ориентир. Да и именно оборонных заводов "патриотизм" вообще коснулся лишь краем. А вот простые обыватели сочли, что лучшим проявлением патриотизма будет разгром немецких магазинов, немецких фабрик… ну и, конечно, квартир обывателей, носящих немецкие фамилии. "Немецкие погромы" произошли в обеих столицах, в Киеве и Одессе, да и в городах поменьше попытки учинить погромы были. Учитывая же, что в стране чуть ли не половина инженеров и офицеров носила немецкие фамилии, все это было очень подозрительно. Хотя иногда выходило и смешно.

Папаша Мюллер жил в Хвалынске, точнее — в городке цементного завода в паре верст от города. Вот только "городок" — как и у многих других моих заводов — был уже заметно больше "старого" Хвалынска и на порядки более комфортабельным. Поэтому там сейчас проживало довольно много "посторонних", то есть людей, с заводами моими непосредственно не связанных: учителя, врачи, водители трамваев и прочие пекари с сантехниками.

Ну так вот, сам Генрих Алоизович проживал в самом первом "инженерном доме" в городке. Всего таких было выстроено четыре, но в первом одну квартиру сделали в соответствии с его мечтами об "идеальном жилье", и когда строительство завода закончилось, он попросил оставить квартиру ему, предпочитая на новые стройки "ездить в командировки". Прочие инженеры-строители разъехались, а он с семьей остался на прежнем месте — и я, чтобы рассеять у Генриха даже тень сомнений в моем к нему отношении, просто переписал этот дом на него, причем целиком — для простоты оформления бумаг.

Впрочем, остальные квартиры все равно были заселены, и "посторонние" жильцы исправно платили аренду — только платили они ее все же в кассу городка. Супруга Мюллера преподавала в местной музыкальной школе, сам Генрих строил новые заводы в других городах — так что новые его соседи оказались не в курсе его статуса. И в один прекрасный момент целая делегация — "патриотически настроенные соседи" — постучали в его дверь и заявили, что "не желают жить в одном доме с немцем".

— И что? — поинтересовался я, когда Генрих, заехав по дороге с очередной стройки на другую ко мне в госпиталь, рассказал об этом казусе.

— Я ответил, что у меня нет возражений. Было очень удобно, до следующего дня оплаты оставалось меньше недели и я попросил в управлении городка выселить людей, не желающих проживать в моем доме. И очень кстати: нынче в городке открывается новая больница, сейчас в эти квартиры докторов селят…

— Откровенно говоря, я рад что вы, Генрих Алоизович, восприняли случившееся с должным юмором. Однако имейте в виду, что мне придется усилить меры безопасности и, возможно, усилить вашу охрану. Береженого Бог бережет, а вы мне дороги не только как крупный инженер, но и как хороший человек, как друг. И поэтому прошу вот о чем подумать: сейчас, как вы знаете, два больших цементных завода будут ставиться в Венесуэле… может быть, вам хотя бы на время войны переехать туда с семьей?

Ну ладно, с Мюллером мы разберемся, тем более Рейнсдорфы ему и пример хороший показали, организовав на своих заводах "рабочие дружины". Хотя артиллерийский Владимира Андреевича и так неплохо охранялся, а вот Степану Андреевичу за инициативу отдельное спасибо. Поскольку его моторные заводы стали, как ни странно звучит, гораздо более важны чем артиллерийский. И даже, пожалуй, важнее всех остальных заводов вместе взятых. Потому что Степан Андреевич делал моторы.

Если не считать нескольких специализированных заводов вроде Рыбинского завода поршней, Симбирского завода поршневых колец или Спасского завода клапанов, у Степана Андреевича было шесть собственно моторных заводов. Кроме Ярославского (самого крупного) были выстроены заводы в Подольске, Сызрани, Ставрополе — которые выпускали "стандартные двухлитровые" четырехцилиндровые моторы и заводы в Ижевске и Вятке, на которых выпускались не менее "стандартные трехлитровые" шестицилиндровые собратья первых. Всего заводы Степана Андреевича изготавливали почти полмиллиона моторов в год, из которых почти "почти полмиллиона" отправлялся за океан в США. В четырнадцатом "почти полмиллиона", уже в пятнадцатом объем заказов несколько упал, но "избыток" стали закупать британцы, бельгийцы и датчане, так что продажи не очень сократились. Ну а так как практически все моторы продавались вместе с коробками передач, то с учетом запасных частей, воздушных и масляных фильтров и прочей "мелочевки" американцы покупали продукцию Рейнсдорфа-младшего на восемьсот с лишним миллионов рублей в год, из которых пятьсот были чистой прибылью. А на вырученные деньги я закупал очень много всякого разного, что было необходимо не только для моих заводов, но и для большей части всех военных производств России.

Да, другим заводам и фабрикам я все не даром отдавал, а за деньги — за наши российские рубли. И даже имел с этой торговли небольшую прибыль — но главным было то, что "внезапно" Россия смогла вести эту войну практически без зарубежных кредитов. Ну а для "внутреннего потребления" моторы делались на самих автомобильных и тракторных заводах, так что Степан Андреевич попросту выпускал "твердую валюту", являющуюся первой, второй и третьей вещью, необходимой для успешной войны.

Наверное, моторы Рейнсдорфа были не самыми хорошими в мире. Уж точно не самыми мощными и не самыми уже современными. Однако они пока были самыми надежными — и это позволяло двум американским автомобильным компаниям уверенно держать половину рынка. "Форд" и "Хадсон" с "русскими моторами" в США продавались по предварительной записи!

Такую популярность "русским моторам" подарила Ольга Александровна Суворова. Придумав технологию покрытия рением молибденовых катодов в радиолампах…

Нет, покрывать моторы рением никто не собирался, но вот если в вакууме пары чего-то-тамэтилбензолхрома попадают на нагретое до пятисот градусов поршневое кольцо, то этот составчик разлагается на хром, карбид хрома и всякую гадость — еще более ядовитую, чем сам этот чего-то-тамхромбензол. То есть получается сплошной яд — и пленка из смеси хрома с собственным карбидом. По твердости не уступающая корунду, а по скользкости приближающаяся к тефлону.

Да, эта ядовитая химия страшно дорогая, а уж отходы ее утилизировать выходит еще дороже — но на все кольца одного мотора гадости нужно с полграмма, зато с такими кольцами двигателю можно смело давать гарантию на пятьдесят тысяч миль. Так что окупается дорогая химия… пока про нее конкуренты не знают.

А чтобы они и не узнали, нужно чтобы те, кто с ней работает, к конкурентам не перебежали. Для этого нужно, чтобы жили они хорошо, сыто и спокойно, и чтобы никаких "невыносимых условий жизни" у них не возникало. И для начала — чтобы такие вот "патриоты" не гробили собственную страну.

Пятнадцатого мая Березин — уже в Мурманске — спустил на воду первый настоящий океанский лайнер со скромным названием "Суператлантик". Не "Титаник", на тридцать тысяч тонн всего. Но заточенный на перевозку пяти с половиной тысяч пассажиров (по принципу "в тесноте, да не в обиде") со скоростью в тридцать узлов. Кораблик был интересен не сам по себе, а тем, что он был первым "серийным" лайнером — таких предполагалось построить двенадцать штук. Для начала, конечно, а там посмотрим.

А семнадцатого закончилась война — не в Европе, а японо-корейская. Закончилась неожиданно для всех — просто никто и ожидать не мог, что Япония примет корейский ультиматум. Впрочем, если бы я заранее про этот ультиматум узнал, то смог бы такое предположить: Япония давно жила в долг, и жила все хуже и хуже. А тут армия Хона внезапно (действительно внезапно) не нескольких сотнях тайно доставленных в Пусан рыболовных суденышках переправила пятьдесят тысяч солдат на Цусиму и меньше чем за два дня полностью захватила остров. После чего Гёнхо и выкатил ультиматум: или Япония подписывает мирный договор — и тогда Корея своими силами перевезет всех японцев с Цусимы на "материк", или всех японцев на острове просто вырежут — а потом резню перенесут и на другие японские острова. Так как сам японцы часто поступали подобным образом на захваченных территориях, то Хону поверили — и ультиматум приняли. Все равно с Кореей они ничего сделать не смогли, да и последний раз какие-то серьезные боевые действия произошли лишь в начале четырнадцатого года…

Меня этот "далекий мир" коснулся лишь одним краем: Гёнхо прислал делегацию (ко мне персонально, а не к царю или правительству) с предложением "незадорого купить много пушек слегка поюзаных и карабинов". Можно подумать, они мне лично нужны. А продать их потом армии — так правительство мне уже и так по военным поставкам задолжало миллионов четыреста, не считая вертолетов…

Но Гёнхо оружие предлагал на самом деле очень недорого, причем оружие "под отечественный боеприпас", а лишняя пара тысяч пушек на фронте будет очень не лишняя — и я, сославшись на ранение, отправил делегацию к военному министру. Сам же, пользуясь "прошлым опытом" и инициативами Рейнсдорфов в качестве "положительных примеров", распорядился рабочие городки огородить заборами, усилить охрану силами "народных дружин" и решил немного отдохнуть от дел с целью поправить здоровье. "Женщин и детей" — кроме Оли, наотрез отказавшейся из-за необходимости "доучиться до диплома" — я еще в конце января отослал обратно в Восточную Республику, а теперь решил "воссоединиться с семьей" — хотя бы на некоторое время. Как потом оказалось, напрасно…