Глава 37

Петр Савельев, как и все остальные офицеры отряда, сидел в диспетчерской и люто завидовал. Было чему завидовать: началось давно ожидаемое наступление, а пилотов от полета отстранили, и теперь не они, а какие-то шпаки делали их работу и им же, а не офицерам отряда, достанется вся слава.

Из динамиков слышались переговоры работающих экипажей. Собственно, "переговорами" это особо и назвать нельзя было: Сергей Аверьянов чуть ли не ежеминутно с надрывом кричал "Стволы меняем!", а техник второй машины, флегматичный Михаил Рейнике, сейчас выполнявший работу бортстрелка, на каждый крик Сергея монотонно отвечал "Меняем, затем тут и сидим". Собственно, смена стволов бортовой пушки и была основной работой стрелка: ствол без перегрева выдерживал не более сотни выстрелов подряд. Сережа придумал очень забавный механизм замены стволов на подвесной пушке, вот только механизм этот был с ручным приводом и стрелку при длительной работе приходилось несладко — но, судя по всему, скоро и им удастся отдохнуть. Все же, как любил говорить Волков, "в реальной жизни и бесконечные патроны имеют свойство заканчиваться".

Однако патроны закончиться не успели: в динамиках вдруг раздался даже не крик, а вопль Архангельского: "Акула-один подбита, падает!", а затем раздался сопровождаемый нервным смехом комментарий Аверьянова: "Не падает, а нештатно приземляется".

Офицеры вскочили. Судя по доносящемся из динамиков звуков Рейнике о замене стволов предпочел забыть, паля длинными очередями. Снова послышался голос Архангельского: "Все, больше они нам не помешают. Сергей, Александр, забирайтесь ко мне, пора домой" — и тут же с оттенком паники ответ Сергея: "дверь в кабину заклинена!".

Все в диспетчерской напряженно вслушивались в доносящееся пыхтение, перемежающееся невнятно звучащими, но вполне распознаваемыми терминами, означающими явное наличие некоторых проблем. И все это прервалось отданным очень спокойным голосом приказом командира первой "Акулы":

— Александр, забирай Сергея и валите отсюда. А сюда… здесь все должно быть превращено в лунный ландшафт. Мне уже не выбраться, так что смешайте тут все с говном на пять метров вглубь!

— Вот уж хрен! — прокомментировал услышанное капитан Савельев. Лунный ландшафт он никогда не видел, но догадался, что имелось в виду. — Господин Архангельский, вы десять минут еще сможете никого не подпустить?

— Десять? Смогу… бензина у меня минут на пятнадцать-двадцать осталось. А что вы собираетесь…?

— На "Стрекозе" вытащим, на внешней подвеске. Моторы с "Акулы" скинем, так сил хватит… Десять минут, я побежал!

"Стрекоза" в полной готовности (как и было положено по регламенту) стояла в полусотне саженей от диспетчерской. Бегом до нее было секунд двадцать добираться, от силы тридцать — но когда Петр добежал до машины, в нее уже забирались двое ремонтников с инструментальными сумками:

— Ваше благородие, мы моторы снимать! Обчество нам доверило, мы самые шустрые в этом деле…

— Но…

— А затем там пехоты нашей и подождем! А без нас вам моторы точно не снять.

И, когда винт уже начал раскручиваться, к машине внешне неторопливо подошел Ульянин в сопровождении адъютанта, согнувшегося под тяжестью троса, и отделения солдат, тащивших четыре двухпудовых ящика со снарядами и пулемет "Максим" с несколькими коробками с лентами.

— У Архангельского патроны на исходе, а тут еще минут на пять хватит, а то и на десять. — И, усаживаясь в машину, добавил: — Давненько я не стрелял из пулемета… Отставить возражать! Это приказ, капитан! Поехали!

Затем были десять минут полета до цели, минут пятнадцать суеты на земле — и хорошо, что Рейнике успел отстрелить лопасти на "единичке". Ульянин, как дорвавшийся до любимой игрушки ребенок, выпускал очередь за очередью по всему, что — по его мнению — еще как-то шевелилось…

Рабочие оказались и вправду "самыми шустрыми" — тяжелые моторы слетели с "Акулы" минуты за три. Но все равно капитан Савельев свою "Стрекозу" поднял с огромным трудом — и если бы не Владимир Родоконаки, на второй "Стрекозе" забравший всех "пассажиров", неизвестно, смогла бы первая вообще взлететь.

А так — смогла, но все же Петру с огромным трудом удавалось вести ее над самой землей. С огромным трудом — но удавалось…

До аэродрома оставалось пролететь всего-то с полверсты, когда серьга для крепления внешней подвески лопнула. "Стрекоза" так резко подскочила, что пилоту едва удалось выровнять машину и не допустить второй аварии. И этот "прыжок" с попыткой не угробить машину настолько занял мысли Савельева, что лишь сев на землю он запоздало спросил по рации:

— Живой?

И, услышав ответ, этот боевой офицер, вывалившись из кабины на траву, заплакал…


Говорить что Боря Юрьев охренел, было бы неправильно. Охренел я, когда получил от него смету на строительство боевого вертолета. А Борис — он просто выполнял поставленную перед ним задачу, и выполнял в рамках, оговоренных нашим с ним договором. Рамки были просты: "надо, чтобы летало" для первой машины и "а еще чтобы ее не сбили" для второй. В результате первый русский вертолет получился вполне пристойным, в том числе и по цене: сто тридцать тысяч за штуку. Это — с учетом двух моторов по двадцать тысяч каждый. Мог бы даже дешевле обойтись, но исключительно по моему настоянию силовой набор вертолета был изготовлен из алюминия, система управления была напичкана гидроусилителями, дублирующими контурами, разнообразной "защитой от дурака". Ну и лопасти были сделаны если и не на уровне двадцать первого века, то уж всяко последней трети века двадцатого: стеклопластиковые, сотовой конструкции — которую, между прочим, вручную набирали. Ага, соты размером в пять миллиметров на семиметровую лопасть. Причем не просто набирали — там все было настолько непросто, что на изготовление лопасти уходило полтора месяца, а трудились над ней почти сто человек — вот и получалась лопасть ценой в восемь тысяч рублей. Большая, которых на вертолете было три. И три маленьких, всего по полторы тысячи.

Еще на вертолете ставились большие выпуклые окна, напоминавшие глаза стрекоз (почему вертолет "Стрекозой" и назвали). Обзор пилоту они давали отличный, но каждое стеклышко обходилось тысячи в три: фигурные триплексы делать было очень непросто и очень долго.

Но все это было копейками по сравнению со вторым вертолетом, боевым. На нем и двигатели были те же, и лопасти точно такие же. И алюминиевый фюзеляж — вот только алюминий был немножко другой. Тонна другого алюминия, в котором содержался один процент гафния. По пятьсот рублей за грамм который…

На самом деле столько заготовки весили, после обработки которых на весь фюзеляж пришлось килограмм триста пятьдесят спецалюминия — причем всю стружку аккуратно собирали и перерабатывали. Однако все равно готовый вертолет потянул на пару миллионов — так что было отчего охренеть. А вслед за мной охренел и Николай Иудович, которому я, собственно, и предложил новую вундервафлю. Но почему-то он высказался в том духе, что охренел именно я (чего я отрицать не стал), и свой тезис подкрепил всем богатством Великого и Могучего, доступным любому артиллерийскому офицеру. Ну а затем все же "милостиво согласился" посмотреть аппарат в деле.

Впрочем, деваться ему особо было некуда: запланированное самим Императором наступление началось четко по расписанию первого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года и вот уже второй месяц продолжалось — на том же месте, где и началось. Не совсем на том же, все-таки русская армия наступила — но всего лишь на пару километров и одновременно, похоже, на тщательно подготовленные противником грабли. Я-то про наступление знал непосредственно из "первых уст", от Иванова — а от кого о нем узнали немцы и австрийцы, точно сказать было невозможно. Потому что о времени и месте "секретного" наступления каждый солдат на фронте был осведомлен минимум за месяц — так что кандидатов было много. Но личность кандидата была совсем не интересна, тем более что Иванов грешил совсем на иную персону…

Не на меня — меня "вообще там не было". Когда я вернулся от Жуковского, дома уже ждала телеграмма — от Машки. Очень короткая: "приезжай немедленно, подробности на месте". Дочь наша дамой была исключительно спокойной и конкретной, и раз сказано "немедленно", то значит нужно все бросить и ехать. И это было даже проще чем раньше: Березин в Ростове построил, а, затем, разобрав, перевез в Мурманск и собрал новый скоростной кораблик. Небольшой, на пять тысяч водоизмещением, он двигался на тех же трех турбинах, что и "лихтеровозы" — но двигался гораздо быстрее. "Дельфин-II" (первый, вдвое меньший по размерам, "жил" в Монтевидео) перенес меня через океан за неделю…

В порту Париаты пришлось взять пассажира. Вообще-то "Дельфины" изначально делались исключительно для перевозки членов семьи и важных персон моей компании, но тут капитан сообщил, что "подвезти до Монтевидео просит митрополит". Я слышал, что Синод назначил кого-то на должность митрополита Уругвайского и Венесуэльского — что было понятно: все же православного люда в этих странах набралось уже под пару миллионов. Вот только путь из Монтевидео до Каракаса обычным местным транспортом длился пару недель — а митрополит сообщил, что очень спешит, так что отказать было неудобно. К тому же судно шло пустое, кают свободных хватает… надо бы узнать, какая сука всем растрезвонила о моей поездке — но это подождет, сначала нужно выяснить что же случилось.

Заправка мазутом в Венесуэльском порту заняла всего пару часов, да час прождали этого попа — пока он из Каракаса до порта не доедет, так что в океан мы вышли уже ближе к полуночи. И первая встреча с церковником произошла уже за завтраком. Неожиданная встреча, даже очень неожиданная, и когда капитан перед завтраком нас друг другу представил, я не удержался:

— Кирилл Константинович? Вот уж вас-то не ожидал тут встретить. Но с вами, я вижу, все хорошо, а как поживает Елена Михайловна?

— И вам здравствовать — как-то неуверенно отозвался тот, — Матушка моя тоже неплохо… мы ранее были знакомы? Давненько меня никто мирским именем не называл.

— Ну, некоторым образом да. Если мне не изменяет память, вы были настоятелем церкви в Ерзовке, когда меня в окрестностях села молнией зацепило. А насчет мирского имени — просто я, скажем, человек не очень религиозный, предпочитаю людей именовать так, как их батюшка с матушкой назвали.

— Вспоминаю тот случай, но мы тогда разве встречались? Впрочем, о вас наслышан изрядно. И не сказать, что атеизм церковь одобряет… хотя для меня и мирское общение вполне приемлемо, православная церковь предписывает веротерпение. Но удивлен, признаться — мне говорили, что все храмы православные в моей епархии вы из своих средств ставили.

— Религия, как утверждает Маркс, это ведь опиум для народа…

— Да вы марксист? И, сдается мне, что неверно вы высказывание сие понимаете.

— Не марксист. Просто читал, хотел понять — но мне кажется, ерунду он полную писал. А фразу запомнил, и ее прекрасно понимаю: церковь служит для утешения боли… душевной — как опий для утешения боли телесной. Собственно, поэтому я эти церкви с монастырями и строю, но лишь потому, что пока не получилось у меня выстроить на Земле свое царствие небесное. И красиво… вдобавок церковь помогает успокаивать народ тогда, когда у меня не получается. Да вы это небось лучше меня знаете и умеете, иначе не выросли бы с простого семинариста до митрополита всего-то за пятнадцать лет.

— Я не только семинарию закончил, но и Московскую духовную академию…

Разговор свернул на обсуждение системы православного образования, из которого я вынес, что для выпускника семинарии вершиной карьерного роста может стать лишь собственный приход в уездном городишке. А чтобы расти дальше, нужна академия — причем я так и не понял, почему Московская академия расположена в Сергиевой Лавре в семидесяти километрах от самого города. То есть почему в Лавре — это всем понятно, но почему она тогда называется Московской…

С Кириллом Константиновичем за два дня плаванья бы обсудили много чего — и вовсе не потому, что мне какие-то церковные дела были очень интересны, нет. Просто старался не выдумывать всякие ужастики, вызвавшие столь категоричное приглашение от Маши. Сама скажет.

Дочь наша — дама конкретная и спокойная. Тем более, что у маленькой Камиллы появился и братик Саша, так что первым делом Маша попросила меня вести себя тихо, чтобы детей не нервировать. А потом сообщила, что так надолго бросать жену в одиночестве не всегда полезно для здоровья. Ее, правда, уже вылечили доктора из Усть-Каронского "Института вирусологии", а источник заразы хотя и жив, но размножаться уже не сможет — однако я был неправ. А объявлять Америке войну по такому поводу все же не стоит, хватит и нанесенного американскому инженеру телесного ущерба — тем более, что мстительная Вера Григорьевна напоследок вкатила пылкому янки "вакцину от любви", из состава которой я слышал лишь про герпес и спирохету.

В качестве некоторого оправдания дочь наша сообщила, что Васька в общем-то и не очень виновата, хотя так напиваться по случаю сдачи в работу первого колеса гигантской турбины все же не стоило. Плохо то, что сразу не рассказала все Вере Григорьевне, так что насчет возможных осложнений можно будет с уверенностью сказать только через несколько месяцев…

— Маш, ну и зачем мне нужно было мчаться сюда, сломя голову? Если бы я все узнал через пару месяцев, что-нибудь изменилось бы? Хотя да, тогда про осложнения стало бы понятно…

— Саша, ты хоть и умнее нас всех, вместе взятых, о все же иногда дурак дураком. Васька же не хотела, ее просто споили… она на самом деле только тебя любит. А сейчас, если ты немедленно к ней не бросишься и не простишь, я не знаю что она с собой сделать может. Я серьезно. И мне плевать, что ты на самом деле об этом думаешь — она прервала мою попытку открыть рот, — сейчас ты пойдешь и простишь ее. Искренне простишь, чтобы она поверила. А потом уже мы с тобой вдвоем подумаем, как нам жить дальше…

В курсе этой истории были лишь Маха, доктор Варгасова, возможно еще Коля Гераськин — брат Оленьки, который, будучи капитаном "Дельфина-I", отвез американца куда-то на Юкатан, выгрузив его на пустынном мексиканском берегу "в одних бакенбардах" — так что "имиджевого ущерба" я не получил. Хотя было и очень неприятно — примерно так же, как узнать в свое время от Мышки о том, что она меня никогда не любила. Наверное, к старости люди ко всему относятся спокойнее… нет, равнодушнее. Хотя и это все же неправда, просто у меня к Ваське отношение было не совсем все же "супружеское". А насчет равнодушия… Нет, я просто научился прощать.

Однако времени на "долгое прощение" не было совсем: даже в Монтевидео доходили новости о наступлении русских войск в Европе — ну и о ходе этого наступления. Газетчикам по должности нужно чувствовать, что читателям интересно — а когда в стране из полутора миллионов населения полмиллиона русских — тут и особого чутья не нужно: расходы на трансатлантические телеграммы пресса "отбивала" с лихвой. Вот только новости эту треть населения не особо радовали…

Австрийцы и германцы к наступлению подготовились. Очень хорошо подготовились — один только "Рейнметалл" успел поставить на восточный фронт шестнадцать тысяч пушек. Австрийцы тоже постарались не отставать от союзника: по разведданным (о которых я узнал уже вернувшись домой) в Линце новый завод ежедневно делал по пятьдесят пушек. Правда совсем мелких, полуторадюймовых, но и германец далеко не осадные орудия поставлял, а все больше пятьдесят семь миллиметров. Но когда "стране дают угля мелкого, но много", количество, как учат нас марксисты, неизменно переходит в качество. Жалко только, что тезис этот к мозгам неприменим: за редким исключением генералы (причем с обеих сторон) тупо бросали солдат в атаки на набитые артиллерией и пулеметами позиции.

Отвоевать несколько километров русской армии позволила все же некая "внезапность" наступления: ни немцы, ни тем более австрийцы не ожидали, что перед наступлением русские пушки будут три часа просто перепахивать вражеские укрепления на глубину нескольких километров. Поэтому наши солдаты даже не атаковали, а просто проходили эти километры, не встречая живого противника. Ну а потом они доходили до какой-то очередной линии укреплений…

В наступление войска переходили лишь после того, как артиллерия полностью выбивала солдат противника на первой линии — и длилось оно до достижения второй линии обороны. Просто потому что снарядов на вторую линию уже не было. А затем уже противник, поднакопив снарядов, переходил в наступление — с теми же результатами. Пока что против Германии Россия вела свои "наступления" более успешно и за два месяца "наступила" уже километров на десять. Но вот с австрийцами пока выходило наоборот, а присоединившиеся к австриякам румыны вместе с болгарами и вовсе половину Бессарабии захватили. Однако в целом война все больше скатывалась к позиционной — и только самолеты вносили в боевые действия некоторое разнообразие: постоянное совершенствование техники позволяло бомбить все большее число городов.

Немцы начали бомбардировки Мемеля, Либавы и Риги, ну а наши авиаторы, постоянно мешая с грязью железнодорожные станции Бреслау и Каттовица, время от времени и Берлин навещали. В принципе "Шмели" доставали и до Братиславы с Веной, но там особо бомбить было нечего — промышленные центры были несколько дальше, так что австрийская столица получила лишь пару-другую "оплеух" больше морального плана. А основная война шла в окопах — и нужно было сделать что-то именно для победы именно в них.

Что сделать — это я хорошо знал. То есть думал, что знал — однако по возвращении из Уругвая в моей голове появились определенные сомнения. Луи Рено, судя по всему, об изобретении "правильного" танка думал с детства, или уж во всяком случае с момента, наступившего еще до моего сюда попадания. Так что французский танк, довольно сильно напомнивший мне пресловутый "Рено-восемнадцатый", во французской армии появился. Именно напомнивший, потому что нынешнее чудо галльской военной мысли от знакомой мне по "прошлому разу" машины немного отличалось. Прежде всего мотором в полторы сотни лошадок, пушкой в семьдесят пять миллиметров и дюймовой броней. Мощная получилась машина — вот только то, что на фронт Рено успел отправить уже больше тысячи этих бронированных монстров, на успехах французской армии особо не сказалось. И не особо не сказалось тоже: Эрхардт (то есть "Рейнметалл") против французского танка выставил свою новенькую сорокапятку, поставленную на шестиколесный броневик — и эта забавная игрушка с двухметровым стволом успешно снабжала французских сталеваров горелым металлоломом.

Ну ладно, "Рейнметалл" оказался весомее металла французов, а вот как насчет моего?

Лихачев меня выслушал спокойно — впрочем, он всегда поначалу именно вслушивался в слова собеседника, и лишь потом либо делал вид, что не услышал, либо эмоционально объяснял, куда тому следует идти. Но на этот раз он все "услышал", обдумал и изложил свое видение проблемы:

— Александр, построить танк такой, как ты хочешь, я смогу. Я даже десять их построю, а может быть даже и сто. Но не вижу в этом ни малейшего смысла.

— Почему?

— А потому, что машину весом в тридцать тонн я отсюда далеко не увезу: чугунка-то до Нижнего восемнадцатифунтовым рельсом проложена. Но даже не в этом дело… и даже не в том, что с гусеницами-то по хорошему машины нужно у тебя в Сталинграде делать, так как я только с колесами умею. Но такие машины ведь уже на фронте чинить потребуется, а ее чинить будет просто некому.

— И что же нам делать?

— Воспользоваться опытом германцев. Ну и французов тоже, но германцев — в первую очередь. На тот броневик, что я сейчас собираю, поставим башню с рейнсдорфской пушкой. Потяжелеет машина на тонну, ну так рессоры усилим, это несложно. И будет у нас нормальная машина месяца через три — а танк твой мы год делать будем. Танк мы тоже делать будем, но не спеша, причем корпуса как раз я делать и стану, поскольку броню толстую варить, спасибо Василисе Ивановне, кроме нас никто не сможет. Ну а все остальное — это уж ты своих трактористов озаботь. Не мое это дело, ты уж не обижайся.

— Три месяца на броневик с пушкой? А быстрее никак?

— Можно и быстрее. Только тогда этот броневик после первого-второго выстрела ты мне же и вернешь на ремонт. Александр, сам вспомни, сколько мы с самосвалом простым мучились — а ведь там самое плохое было что машина в карьере встанет. А тут если встанет в бою, да под пушками… Нынешняя-то пушка всего лишь дюймовая, так и для нее крепления полгода налаживали чтобы отдача подвеску не ломала, так что не буду я быстрее делать. А откровенно — я и про три месяца, боюсь, не подумав сказал. Все что смогу — сделаю, но выше головы не прыгну — годы уж не те чтобы сломя головы скакать. Тем более, что и головы-то не мои, а солдат русских…

Потерпев фиаско с идеей "быстренько задавить врага лучшей в мире броней" я как раз и предложил Иванову вертолеты — после чего был (вполне предсказуемо) послан. Не туда, а на "войсковые испытания" дорогущей техники, и Николай Иудович честно предупредил, что если испытания не продемонстрируют невероятной нужности "вертушек", то никто мне затраты возмещать не будет. Так что показывая товар лицом нужно было исключительно успешно — и мне в голову ничего более умного, чем самому заняться "показухой", не пришло. Хотя и выбора-то особого не было: управлять вертолетами к августу научились уже три человека, включая самого Борю Юрьева. И его молодую жену Лену, что исключало возможность привлечения этой пары к демонстрации. У меня давно уже не было никаких предубеждений против "женщин за рулем", но вот объяснить это отцу Лены Николаю Егоровичу Жуковскому я бы не взялся.

Но и не пришлось: третьим пилотом был Саша Архангельский, приятель Юрьева и тоже ученик Жуковского — и он-то меня и научил управлять этим "аппаратом сильно тяжелее воздуха". Не только меня — Ульянин направил на завод еще четырех офицеров, но офицеры все же сначала теорию изучали, а я… В общем, за август и сентябрь у меня получилось налетать почти сотню часов, большей частью на бронированном "боевом" вертолете (получившем от меня имя "Акула") — в учебных полетах. А утром первого октября состоялся и первый боевой вылет.

Понятно, что ни я, ни Саша Архангельский за штурвалами не сидели — нашей задачей было все же техническое обслуживание машин. Причем не столько само обслуживание, сколько изучение того, как вертолеты себя ведут и что можно улучшить. Саша после полетов нырял внутрь агрегатов, ну а я вел "вдумчивые" беседы с пилотами и стрелками. Не один вел, Ульянин тоже сидел рядом и задавал свои вопросы — но в основном все же я спрашивал. Вероятно, генерал-майор решил, что мои (часто очень неожиданные для него) вопросы важнее. Может быть и так: я-то ведь спрашивал "с позиции знатока", поскольку в фильмах видел как вертушки работать должны.

Вот только ни пилоты, ни стрелки никогда "Апокалипсис сегодня" не видели и на весьма важные аспекты своей работы внимания не обращали. Их больше радовали результаты — а они радовали всех причастных. Ведь очередное наступление на второй год уже "замерзшем" фронте между Ченстховом и Каттовицем впервые оказалось успешным. То есть артиллерия отстрелялась как обычно, вражеские солдатики как обычно с первыми выстрелами откатились на вторую линию обороны, наши солдатики как всегда пошли вперед — и тут над германскими окопами появились два "Чорных Чудища" — вертолеты я велел покрасить именно в черный цвет. Чудища, повиснув над окопами, начали стрелять из пушек, сами же никак на обстрел из винтовок и даже пулеметов не реагировали. И очень скоро германцы поняли, что обстреливать их неуязвимые монстры будут до тех пор, пока всех не перебьют…

"Акула" весила около тонны, еще полтонны в неё заправлялось топлива. А в бункер внутри кабины насыпалось больше тонны снарядов, дюймовых, по триста пятьдесят грамм. Так что пушка со скоростью сто выстрелов в минуту вообще без перерыва могла полчаса пулять — а так как стрелки все же следили чтобы стволы не расплавились, то бензин заканчивался раньше чем снаряды. Так как "автоматическая пушка Дальберга" в подвеске под кабиной не только вверх и вниз качалась, но и поворачивалась вправо-влево (хотя и не сильно), использовать ленты было сложновато — и на борт поставили "заряжающий автомат Ульянова", такой же, как на стрелковом стенде в Сталинграде. Результат для врага оказался страшным: солдаты бежали не то что тапки теряя, а бросая вообще все — и к концу дня русская армия взяла город Крейцбург, по дороге подобрав с полсотни брошенных германцами "окопных" пушек и чуть больше пулеметов. А винтовок и прочих пистолетов было поднято уже больше пяти тысяч.

Единственное, что я четко понял из рассказов экипажей — алюминиевая "броня" пулю из Маузера держит без проблем, но внутри становится очень шумно. Можно подумать, когда два мотора ревут без глушителей на расстоянии в метр от пилота, шума никакого нет…

Вечером Саша изложил свое впечатление от первой "пробы пера":

— Александр Владимирович, может вы хоть через Ульянина прикажете им поосторожнее летать?

— В каком смысле "поосторожнее"? Подальше от германца, что ли?

— В определенном смысле да. Вы знаете, эти орлы, если не сказать покрепче, почувствовав, что пуля корпус не берет, летели прямо на стреляющие в них пулеметы. Германские пулеметчики, думаю, с ума сходили от такого — но на обеих машинах сейчас меняют побитые окна, а уж как вмятины на корпусе исправлять, я и не знаю. Боюсь, что еще пара таких подвигов — и машины придется на завод в ремонт отправлять: местами корпуса помяты уже очень сильно. Да вы сами посмотрите, я карточки фотографические сделал…

Фотографии меня впечатлили достаточно, чтобы уже через пять минут бравые вертолетчики услышали легкую критику в свой адрес:

— Господа летчики! Я, безусловно, понимаю вашу радость от победы над врагом. Однако вынужден кое-что по этому поводу сказать, и, боюсь, вам сказанное понравится не очень. Каждая из ваших машин обошлась мне в два с половиной миллиона рублей. Миллиона! То есть каждая такая машина стоит столько же, сколько и крейсер, между прочим. И строить ее приходится столь же долго, как и крейсер, а вы, поставляясь под пули, делаете из воздушного крейсера кусок дерьма. Эта броня не вечна, два-три попадания пули в одно и то же место — и машина пойдет в ремонт. Почти такой же дорогой и долгий, как и постройка новой машины — а на это время армия, солдаты наши, опять будут защищены от вражеских пуль и снарядов лишь сукном своих шинелей. И я задаю себе вопрос: а нахрен мне такие летчики? Мне, потому что за машины пока плачу я из своего кармана, а получить потом деньги за летающие дуршлаги с военного министерства вряд ли выйдет. Так что вы хотите обижайтесь, хотите жалуйтесь, но от полетов я вас отстраняю. А чтобы к ним вернуться, вы подумайте хорошо как правильно летать нужно, и напишите мне предложения по тактике использования вертолетов. Даю вам одну попытку — это чтобы вы всякую ересь не предлагали сгоряча, а тщательно вопрос обдумали. Всё!

Запретить пилотам летать — это просто. А вот чем пехоту в наступлении поддерживать? Германца "по инерции" русская армия подвинула почти на тридцать километров, и нам с Сашей удалось пехоте в этом даже помочь немного: все же летчики-офицеры страху на вражеских солдат нагнали такого, что лишь появление "вертушек" на горизонте сподвигало их на резвый бег по пересеченной местности. Ну, пару раз взлетали, бортстрелки по сотне-другой патронов выпустили с дальних дистанций — чисто психологическое воздействие тоже помогло.

Ненадолго: пятого атака на Опельн была отбита немцами с большими потерями для наших войск. Оно и понятно: крупный железнодорожный узел, его утрата для немцев пресекала две трети поставок в Кракау и дальше на юг германского фронта, так что "психическая атака" не получилось. То есть полетать и издали пострелять вышло неплохо, результата не было. Ну и черт с ними…

Рано утром — еще не рассвело — в мой номер Ченстоховской гостиницы постучался Николай Иудович:

— Доброе утро, Александр Владимирович, я к вам с просьбой большой…

— Понятно. Ладно, пусть летят, разрешу им еще один раз машины попортить. Думаю, что сегодня на рожон они уже не полезут…

— Не полезут… я их, по дурости своей, отправил обратно к Юрьеву в Москву, доучиваться. А наступление назначено с рассветом — он достал из кармана часы, поглядел на них — через семь минут уж и артиллерия начнет. Стрельбы им на полчаса, а разведчики вызнали, что у Опельна у германца только полевых пушек штук триста, а окопных да пулеметов как бы не с тысячу будет… положит ведь германец солдат наших, а отложить наступление никак невозможно: приказ от самого Императора о том имеется. У вас, я слышал, механики тоже управлять вертолетами обучены…

Саша Архангельский все правильно понял, и уже через час два черных вертолета нависли над германскими окопами. Если Иванов и преувеличил число пушек и пулеметов, то очень несильно, и работы стрелкам хватало. Конечно, кое-что при артподготовке было и без нас порушено, но и оставшееся наверняка бы выкосило наступающие войска полностью — так что приходилось стараться. Старались мы исключительно с тыла — германского, конечно — и по нам стреляли без должного случаю энтузиазма, понимая, что стреляют-то они по Опельну. Хотя некоторые особо ретивые (или испуганные до мокрых штанов) артиллеристы уже несколько домов в городе поджечь успели.

Работа, конечно, грязная — но, граждане немцы, войну не Россия объявляла, так что хлебайте полной ложкой заваренную вами кашу. И немцы хлебали, уже почти два часа. Бензина оставалось минут на пятнадцать, Сережа Аверьянов — конструктор машинки для смены ствола в пушке — вовсю пользуясь своим изобретением дожигал последние патроны… На окраину Опельна неожиданно выскочило несколько последних машин конструкции фирмы герра Эрхардта — броневики с двадцатимиллиметровыми автоматическими зенитками. Увидел их Саша, я только услышал в шлемофоне его предостерегающий крик — но развернуться не успел. Почувствовал удар в корпус машины, вертолет затрясся как в лихорадке и начал заваливаться. Как там Боря говорил? При обрыве трансмиссии немедленно глушить мотор и молить Бога, чтобы шасси самортизировало удар. Да, падать тут невысоко, метров пятьдесят…

Загрузка...