Глава 23

Сергей Сергеевич Татищев праздники любил. В особенности такие, после которых на груди его "зажигалась" новая звезда. А ведь принимая из рук императора назначение на губернию, граф Татищев и предположить не мог, что эта глухая провинция станет местом настоящего "звездопада"…

Назначение его случилось довольно неожиданно: уже отправившись служить в Ковно в должности вице-губернатора, он был возвращен с дороги и послан в направлении противоположном, исполнять должность уже губернатора: видно что-то случилось с прежним, а другого человека просто не нашлось. Опыта управления губернией у графа не было, ну так с исполняющего должность и спросу меньше, вся его забота временно — до назначения губернатора — заключалась в необходимости демонстрировать "наличие власти в губернии". Граф и "демонстрировал" — полгода, а затем ему на грудь упал Анненский крест. За то, что у Царицына какой-то промышленник "при активном содействии и.д. губернатора" официально открыл учебный институт. Хотя по чести вся заслуга "исполняющего должность" графа свелась к тому, что он по административной линии оправил Императору на утверждение представление о праве уже несколько лет действующему учреждению выдавать диплом "университетского образца", подписанному известнейшими химиками Менделеевым и Фаворским.

Годом позже крест стал уже первой степени (второй он стал за пуск — тем же Волковым — трамвайной линии в Саратове) за Саратовский медицинский институт. Тут уже граф Татищев руку к основанию института приложил всерьез — но выстроил институт и содержал его опять Александр Владимирович.

С утверждением "рабочего городка" Волкова городом Сталинградом саратовский губернатор стал кавалером "Владимира" — сменившего четвертую степень на третью со строительством канала из Волги в Дон. Затем на вторую — за открытие Саратовского университета, а вскорости — за учреждение университета в Сталинграде — на первую. Теперь же новая звезда должна появиться всенепременно: ведь подобного в мире нигде еще нет, а император наградами "за престиж России" одаривал и за меньшее. Вот только из всех наград не достигшему еще и сорокалетнего возраста губернатору пожалован не был лишь "Андрей"…

В раздумьях о грядущей звезде губернатор едва не пропустил начало торжества, но распорядитель вежливо вернул Сергея Сергеевича на грешную землю. И граф Татищев, в очередной раз поблагодарив в мыслях господина Волкова (на этот раз за черную коробочку, позволявшую не орать, а говорить нормальным голосом на всю площадь), поднялся на трибуну…


Весна для России — время загадочное. Крестьяне загадывают насчет будущего урожая, зерноторговцы — насчет грядущих цен на зерно. Политики — эти пальцами по воде расписывают потребность страны в зарубежных кредитах, потому как традиционных доходов Державного бюджета может просто не хватить на выплату процентов по ранее взятым займам. И все вместе дружно молятся о всеобщем благополучии.

Ну как всеобщем… Отечественные пейзане надеются, что Господь приберет, наконец, соседского помещика, который, сволочь такая, не разрешает коровкам пастись на принадлежащих ему лугах. Себе, гадина, все сено забирает… Помещик же молит Бога о том, чтобы все соседские крестьяне пошли по миру и продали ему, наконец, столь дурно используемую землю. Зерноторговец мечтает о засухе, падении урожаев и море среди скотины — вот тогда зерно будет уже не по полтине за пуд, а рубля по два. А политики…

За прошедшие годы более-менее близко мне удалось познакомиться с изрядным числом людей, претендующих на звание "российского политика", в том числе и с лицами, максимально "приближенных к императору". И вот больше всего меня удивляло то, что все они (за исключением Сергея Юльевича) кто втайне, а кто и в открытую мечтали о ликвидации в стране института самодержавия. Нет, не большевики и эсэры с кадетами, а именно действующие царские же чиновники.

Вот взять к примеру бывшего (уже) министра иностранных дел Ламздорфа — Николай лично порушил всю с огромным трудом созданную Владимиром Николаевичем "восточную политику" и устроил русско-японскую войну. Ну, не в этот раз — так это случайность. Зато царь смог разругаться с германцами так, что любые закупки станков и оборудования оттуда стали практически невозможными. Ладно бы в порядке "импортозамещения", так ведь нет: на внутреннем рынке все "вкусные" предприятия отдавались на откуп тем же французам с бельгийцами и англичанам. Или ввел царь экспортную пошлину на зерно, продаваемое в Германию — и в результате именно в России скотина осталась без корма. Потому как пошлину ввели на пшеницу и рожь (и это рынок в Германии мгновенно заполнили датчане), а вот на ячмень, овес и отруби (последние почти полностью как раз на корм и уходили) пошлины были отменены вовсе, и немцы еще по весне контрактовали весь будущий урожай. А крестьянину-то без этого никак, другого способа найти денег на посевную у него просто нет. И Энгельгардт, Александр Платонович который, на данную неприятность указавший, прямо с места замминистра сельского хозяйства вылетел в родовое поместье отставником без пенсии.

Ладно, ему-то пенсия и не нужна особо — не нищий чай, но чиновники сигнал поняли верно. И вовсе не так, как думал самодержавец, в смысле не "сиди и не высовывайся". А, напротив, как "да что же эта сволочь делает-то?"

Но это лишь мечты, в жизни же все эти политики и чиновники делали (больше худо чем бедно) свою работу — и мечтали о своем.

Но и крестьяне, и торговцы, и политики — все они объединялись одной мечтой. Все же было в стране хоть что-то, сплочающее великий русский народ — и это были мечты о том, что "этот гадкий Волков в конце концов допрыгается"…

Политики меня "очень шибко не любили" за то, что будучи вполне самодостаточным и пользуясь никому вроде бы ненужными привилегиями я никому и ни за что никаких взяток не давал, в том числе и в популярном нынче виде "финансовой поддержки политических партий". Вдобавок большинство из них если и не знало твердо, но сильно подозревало что даже за намеки на такую "материальную помощь голодающим икроедам" жандармерия внезапно получит из неизвестных источников очень много интересной информации о намекателе.

Крестьяне же не любили потому, что не занимался я "безвозмездной помощью", а за прокорм требовал соответствующей платы. И ненавидели меня не потому, что требовал много, а потому, что плата эта была самой низкой из всех возможных — но в иных местах можно было покормиться в рассрочку (а потом — и вовсе не платить), а у меня — только с предоплатой. И еще одним источником ненависти было то, что попадающие ко мне крестьянские дети были ухожены, одеты, обуты — но не желали все заработанное (или полученное) отдавать продавшим их родителям…

Ну с зерноторговцами вообще все ясно: благодаря "дрожжевой каше" цена на хлеб не удалось поднять даже в довольно голодный тысяча девятьсот пятый. Внутренние цены, а объемы зерна, доступного для вывоза, при этом сократились: мало того, что ни зернышка с моих колхозов на рынок не поступало, так я еще и скупал зерно в огромных количествах. И все они с некоторым ужасом смотрели на поднимающиеся тут и там огромные элеваторы, гадая, когда же я, благодаря немереным запасам, начну обрушивать зерновой рынок.

Рынок рушить у меня желания не было, а вот поднакопить тонн так двадцать-двадцать пять миллионов к зиме двенадцатого года было бы полезно. Ну а покупать на что — было, хотя у нас не эту тему не утихали споры с Станиславом Густавовичем. То есть спорили мы в основном на тему "кого и как я ограбил согласно учению бородатого классика".

Вообще-то постоянные споры со Станиславом были полезны нам обоим: спорить было интересно, и мы к этим спорам неплохо готовились (очевидно, с тайной надеждой посрамить противника). Это с дураком спорить не интересно, а с человеком умным — очень даже, и тем более интересно, что по результатам споров поток денежек в мои бездонные карманы лишь увеличивался. Станислава очень заинтересовала услышанная мною где-то когда-то (в интернетах, конечно же) идея, что нормальная экономика вполне успешно функционирует при избыточности средств платежа в тридцать семь процентов. Идея-то заключалась, если я верно помнил, в том, что суммы активно используемых кредитов не должны превышать тридцати семи процентов от суммы налички в обороте — но "главный экономист" корпорации идею активно развил, "расширил и углубил".

В США золотой монеты в обращении было на сумму около двух с половиной миллиардов долларов (только именно золота, бумажки не считались), и Струмилло-Петрашкевич выдвинул тезис, что любая экономика изъятия пресловутых тридцати семи процентов из физического оборота просто "не заметит", подменив изъятое кредитной эмиссией. В моем случае это означало, что если из США втихушечку вывезти семьсот пятьдесят миллионов долларов золотом, то американское правительство об этом и не узнает. Мысль интересная, и мы решили это проверить — а тут еще и Водянинов со своим хитромудрым приятелем возник…

Собственно, торговая корпорация "Голден Игл" создавалась именно как "незаметный насос" для перекачки золота из Америки в Россию, но в процессе ее деятельности открылось много нового и интересного. Так что нам со Славой было о чем подумать и на какую тему потеоретизировать. Ведь компания-то создавалась исключительно для "обналички", и никто не ожидал от нее проявившихся "побочных эффектов". Более чем интересных.

Сент-Луис был не просто очередным американским городом, путь и очень большим. Этот город стоял на пересечении большей части железных дорог с Востока на Запад — и вовсе не случайно именно он был выбран столицей какой-то там о счету Олимпиады. При населении в шестьсот пятьдесят тысяч человек "активных потребителей" в городе — с учетом транзитеров — было даже больше, чем три четверти миллиона. Ну, дети и старики по магазинам не шастают, однако кушать все равно просят — и розничный рынок города ежедневно прокручивал по доллару на человеко-рыло, что — с учетом "мелкого опта", добавляемого торговцами из окрестных (до ста миль) городков давало торговый оборот "товаров народного потребления" в миллион долларов.

Миллион — это много, и было бы очень неплохо "замкнуть" такой оборот полностью на себя. По прикидкам Славы, чтобы "захватить власть над миром", требовалось обеспечить наличие одного крупного магазина на двадцать пять тысяч человек и по одному маленькому на каждые пять тысяч. Самый крупный магазин в городе — четырехэтажный "Супермаркет" — обошелся мне — то есть, конечно же, Чёрту Бариссону — в двести тысяч долларов (вместе с довольно обширными складами), а просто "крупные" — фактически сдвоенные "аквариумы" — стоили тысяч по пятнадцать каждый. То есть вся "крупная" сеть в городе обошлась менее чем в полмиллиона, что же до магазинов "мелких", то Борис Титыч ими даже заморачиваться не стал: владельцы оных очень быстро сообразили, что если покупать товары "со скидкой" в "Орле" и продавать их у себя по "обычной" цене, то это бизнес весьма выгодный получится.

Он и получился: чуть меньше полумиллиона проходило через прилавки "Орлов", а чуть больше — лишь через одноименные же склады. Проблемой было заполнение этих складов, но проблемой в принципе решаемой: промтовары попросту закупались за счет "подлежащих конвертации" денег, а продукты — для них (еще за полмиллиона) были выстроены "фасовочные фабрики" и организованы "закупочные компании". С фасовкой — понятно, а закупка велась у окрестных фермеров, для чего к каждому по оговоренному расписанию приезжал автомобильчики и забирали подготовленный продукт.

Дешево забирали — но ведь и продавали недорого, ведь при "скидке" товар вообще отдавался практически "по себестоимости". Но только если скидки не давалось, то вылезала уже прибыль, от шестнадцати до двадцати процентов, а в среднем — около семнадцати.

Потому что "себестоимость" бралась из расценок для окрестных фермеров… Я тут кстати вспомнил Зака Вайнрайта из "прошлой жизни": молоко он отвозил в ближайший городок за шесть миль, и этот "транспорт" отъедал у него больше десяти процентов от доходов. Борис же Титыч еду скупал на дальних фермах, которые в иных условиях до города ее довезти не смогли бы (молоко, например) или с огромным трудом (вид в профиль которые), и были рады разжиться денежкой не сходя с места — а вот "ближние" фермеры в результате свой рынок утратили. Чем жадный, но хитрый Чёрт воспользовался, скупая разоряющиеся фермы по дешевке…

И прибыли с "бесприбыльной компании" капало в результате около десяти процентов с оборота. Сто тысяч долларов составляли (от реально вложенного в "сеть" капитала") даже чуть больше десяти процентов. Формально — триста процентов прибыли в месяц…

Но чтобы эта схема работала, всё, что было нужно — это наличие на складе любого (почти любого) товара, который пожелает купить "народный потребитель". А вот с этим у любого янки с миллионом баксов свободных денег в кармане возникали бы жуткие трудности: ведь для этого нужно на этом складе иметь запас товаров минимум на пару недель торговли — а это значит (с учетом времени доставки) в обороте иметь уже миллионов тридцать-сорок. А у меня эти тридцать миллионов просто за месяц, частично конвертируясь в золото, еще и прирастали на три.

Да, системы "бесприбыльной торговли", да еще "по ценам ниже рыночных" обеспечивает (если иметь в виду "бесплатный товарный кредит") этой прибыли чуть ли не девятьсот процентов в год — с учетом затрат на собственные корабли, автомобили, прочую "движимость" и недвижимость. Что там бородатый классик говорил насчет "трехсот процентов"?

Слава еще раз внимательно просмотрел "финотчет" Бориса Титыча:

— Саш, честно скажу: я вообще не понимаю, как это получается. Он снижает цены на треть, но в результате вместо обычных для американского рынка семнадцати-восемнадцати процентов у него выходит больше пятисот… сильно больше, даже если внутренние расходы считать по самым большим расценкам. При том, что любой другой торговец в таких же условиях пошел бы по миру через пару недель. Ты сам-то можешь объяснить, как это происходит?

— Уважаемый господин марксист, сначала я хочу обратить внимание на мелкую мелочь: я, производственный капиталист, при всем своем монополизме в изготовлении подушек-пердушек и автоматических спиночесалок получить прибыли более трехсот процентов в год не могу. А какой-то грязный торгаш, не производя ничего от слова "совсем", прибыли получает втрое больше. И это ты мне объясни, кого он, закупая продукт у фермеров дороже, чем другие, а продавая дешевле прочих — и тем самым делясь "доходом" и с производителем, и с потребителем — грабит? Небольшая подсказка: я это уже знаю…

Многие знания — многие печали. Что толку, что я знаю, как извлекать из покупателя денежки наиболее безболезненным для него способом, если никаких миллионов не хватает для того, чтобы человеку мозги вставить?

Роды у Васьки начались седьмого мая — сильно досрочно. Я не очень сильно по этому поводу психовал — семимесячных малышей выхаживать вроде уже умели. Однако девятого утром посыльный из больницы принес печальное известие…

Я отправился, конечно же, в госпиталь — утешать жену. Потому что одно просто знать, что к смерти младенцев народ относится спокойно, и совсем другое, когда это случается с твоим собственным ребенком. Но, к моему удивлению, Васька принялась утешать меня самого:

— Сашенька, милый, не расстраивайся ты так! Наш ребеночек уже в раю… слабый он был, и я сразу священника послала, чтоб окрестить его успел. Так что с ним все хорошо…

Как я не наорал на Ваську, я не знаю. Наверное, если бы ноги не подкосились, я бы ее еще и ударил, а так… А еще удивлялся: такой роддом в Сталинграде построил, а младенческая смертность лишь втрое упала, с двухсот семидесяти на тысячу до девяноста. Конечно: нужно же младенца первым делом сунуть в холодную купель, а если он слабый, так еще и побыстрее…

Хорошо еще, что в роддом я все же не один пришел, Машка меня провожала — она-то, откровенно говоря, меня от мысли учинить жуткие репрессии и увела. То есть буквально: просто взяла меня за руку и увела в кабинет главного врача. Ну а Вера Григорьевна — этот самый главный врач роддома — и сообщила, что на самом деле шансов просто не было:

— Александр Владимирович, я понимаю ваше расстройство, но скажу вам, что возможности выходить вашего ребенка почти не было. Если младенцы рождаются ранее срока, отведенного Господом, то чаще всего они просто не могут сохранять нужную для жизни температуру…

— Но ведь можно в инкубатор его поместить!

— Инкубатор? Это который для высиживания яиц? Наверное, в нем получилось бы… но ведь инкубаторы, насколько мне известно, очень невелики, и можно ли их стерилизовать? Да и в любом случае в больнице их нет.

— Нет, для младенцев. Ну, стеклянные такие кюветы, достаточного размера…

— Честно говоря, я даже и не слышала о таких. В России их точно ни в какой больнице нет, да и в Европе о подобном не писали. Может, вы знаете, кто их изготавливает? И какова цена подобных устройств?

Понятно… ну, о чем я еще забыл сказать своим инженерам? Дочь наша — инженер весьма шустрый, она стала меня расспрашивать о конструкции девайса еще до того, как я осознал, что таких еще никто не делает. В результате доктор Варгасова получила задание подготовить в роддоме специальное лечебно-исследовательское отделение по выхаживанию недоношенных младенцев, а Машка — уже по дороге домой — соизволила поинтересоваться:

— Как ты думаешь, сколько этих инкубаторов потребуется? Вера Георгиевна говорит, что таких младенцев в роддоме в месяц рождается от двух до пяти, а сколько времени младенцу в этом боксе лежать потребуется? Два месяца или больше?

— Здесь десятка хватит…

— Тогда я в опытном цехе сами кюветы отолью. А нагревательную автоматику пусть Луховицкий делает, только надо более надежную, чем в курином инкубаторе… но десяток он в своей лаборатории за полгода вылижет так, что десять лет без сбоев проработают.

— Маш, я сказал "здесь хватит". А больниц у нас сколько? В смысле родильных домов?

— Поняла. С Луховицким ты поговоришь насчет термостатов?

Я, сидя за рулем, молча кивнул. Машка о чем-то подумала, а потом задала неожиданный вопрос:

— Саш, может мне нужно в себя вилкой потыкать? Или лучше в тебя?

— Зачем вилкой?

— Ну, в прошлый раз ты придумал что-то важное про кровь, Ястребцев теперь и в Москве всем врачам известен со своей схемой определения качества крови. Сейчас ты сразу про инкубатор этот придумал — но ты придумываешь что-то важное только когда что-то плохое с нами случается. А если я себя вилкой ткну или тебя — ведь нам плохо будет? Я почему спрашиваю: строить большой завод для инкубаторов смысла нет, а маленький — вдруг ты еще что-нибудь придумаешь и его придется срочно увеличивать? Лучше уж сразу с запасом строить, и хочу понять, какой запас делать…

— Дура ты, Машка! Но умница великая, однако никого вилкой тыкать мы не будем. Сейчас домой приедем и я тебе напишу список всяких машин для медицины, которые нужно будет выделывать. Ну, сначала их придумать будет нужно, сконструировать… И откуда-то денег на завод этот найти.

— Денег я и сама найду, ты главное придумай, что делать будем…

Дома я вспомнил про зубодробильную машину с турбиной (слышал где-то, что на двух тысячах оборотов она зубы сверлит небольно), про дефибилятор. Как сделан кардиограф я понятия не имел, но в фильмах кардиограммы видел. Больше в голову вроде ничего не пришло, но и этого хватило для того, чтобы Машка занялась организацией НИИ "Медавтоматика" с опытным заводом. То есть подобрала "инженеров на выходе" из Технилища, денег выделила на строительство всего нужного в Симбирске…

Ну, собственно, и все — дальше "оно само делалось". Потому что нам было некогда. Нам — это лично мне, Машке и Ваське.

Машка и приехала в Царицын исключительно из-за этого важного дела — и мы занялись университетом. На самом деле университетами, так даже лучше получилось. Просто из-за некоторого (не очень маленького) количества не то чтобы брака, но не совсем кондиционных стальных балок образовался изрядный "запас" ценного металла, и Петя Синицын предложил выстроить "похожий, но поменьше" университет и в Воронеже. "Поменьше" вышло изрядно, тамошний главный корпус поднимался всего на семнадцать этажей — но его и подняли всего за два года. Теперь строились такие же "университеты" в Калуге и Харькове, а в планах был и в Нижнем Новгороде — и поэтому Беклемишев (за отдельную плату) вместо готовой скульптуры изготовил литейную форму для нее. Форму "многоразового использования".

Ну а собственно статую отливали уже мы. Точнее, отливкой руководила Васька, благо опыта она у Беклемишева набраться успела, но и сам Владимир Александрович при сем присутствовал. И остался в полном восторге от специально подготовленного литейного цеха: все Васькино "руководство" сводилось к нажатию нескольких кнопок и отслеживанию показателей на парочке гальванометров. Да и сам цех был более чем "оригинальным": в нем не было ни окон, ни дверей. Точнее, окна были, но метрах в семи над землей, да и дверь была, но вела она — причем из подвала — в туннель, соединяющий мой особняк (о чем почти никто не знал), саму литейку, пару механических цехов и подвал Университета. В туннель был еще и обычный въезд со стороны пристани, но обычно он перегораживался стальными воротами.

Два часа плавки — и скульптура из алюминиевой бронзы готова. Совсем готова — все же Андрюша Новиков разработал великолепную прецизионную технологию изготовления фигурных деталей из корунда. И вообще инженеры потрудились на славу: форма с кучей гидравлических машинок целиком открылась уже через час после плавки. Ну а мы ждать, пока семитонная статуя остынет, не стали: Васька нажала кнопочку, гидромашинки снова форму сложили — и через полтора часа рядом с первой встала вторая статуя, причем точная копия первой. Беклемишев придирчиво рассмотрел пятиметровые скульптуры через лупу на следующий день, когда от них уже не пыхало жаром, и остался очень доволен. Думаю, что больше всего он был доволен тем, что его творение должно было встать в четырех (и это — только для начала) университетах…

Само здание было полностью готово, даже шпиль был уже не только собран, но и поднят на нужную высоту (собирали его внутри верхней башни, кусками, а потом поднимали домкратами). А домкраты, которыми поднимали шпиль, теперь покоились в подвале — ими-то я и собирался поднять статую в главный холл. Только не ту, которую мы сделали…

Думаю, если бы Владимир Александрович увидел, что мы творили в литейке на следующий день, то убил бы нас всех. Васька, напевая какую-то заунывную песенку, газовой горелкой отхряпывала от статуи кусочки, которые отправлялись в печь — ну а я время от времени направлял расплавленный металл в обычные формы-"чушки". Работы было много, все же семь тонн разлить в двадцатикилограммовые кирпичи — это дело не самое быстрое. Потому что потом кирпичи эти нужно было еще сложить на тележку (и хорошо, что моторизованную), вывезти из мастерской и по туннелю переправить в другое место. А из другого места привезти другие кирпичи — причем в гораздо большем количестве.

Вечером к нам присоединилась и Машка — она закончила свою часть работы. Работы, откровенно говоря, уникальной — дочь наша на стеклозаводе отлила три огромных стекла (размером четыре метра на семь), а затем эти стекла были отшлифованы, отполированы, обрезаны, вставлены в хитрую стальную раму. После чего эта рама была вмонтирована в стену центрального холла, огораживая большую нишу. В которой вместо пола зияла огромная дыра…

Мы сидели в литейке, прихлебывая чай. С одной стороны, всего лишь ждали, пока металл в печи наберет нужную температуру, а с другой — просто отдыхали. Все же перекидать в печку несколько (довольно много) тонн слитков — работа очень тяжелая, даже с использованием электрокаров и гидравлических подъемников.

— Я вот думаю — а не развалится ли форма от того, что скульптура будет не пустотелая? — поделился я своими не сомнениями, а так, робкими опасениями.

— Да все будет хорошо, — ответила мне Машка, — Владимир Александрович просто не знает, а мы в Звенигороде уже в этой форме и свинцовую модель отливали, чтобы прочность станка проверить, и стальную, для проверки качества керамики. Выдерживает, не волнуйся.

— Я и не волнуюсь…

— Волнуешься — это уже Васька влезла, — а напрасно. Ты бы лучше на градусник смотрел, вроде уже температура достаточно поднялась. Мне отсюда плохо видно, проверь…

Я поднялся — с трудом поднялся — со стула, поглядел на гальванометр, присоединенный к термопаре.

— Да, уже можно. Василиса, не соизволите ли пхнуть пимпочку?

— Нет, о кристалл моей души. Не мое это дело — пимпочки пхать. Путь дочь наша пхает.

— Саш, я тоже не буду, потому что это именно твое дело, а мы лишь помогаем. Сам на кнопку нажимай…

— Интересно, а в форме статуя сколько времени остывать будет? — поинтересовалась Васька, когда мы уже пили чай у себя на кухне. На кухню мы "переселились" с завтраками и ужинами сразу как Машка приехала — потому что одновременно с ней к нам перебралась и Дарья. Вроде как "за будущей внучкой" присматривать. С внучкой пока не получилось, но Вениамин Григорьевич на все лето убыл в командировку в дальние края, и Васька уговорила тетку "погостить". Вот Дарья и "гостила", выходя из кухни разве что в магазины за новыми продуктами…

— Керамика хорошо тепло проводит, а я вентилятор включила. Завтра уже холодная будет, а что?

— Я подумала, что позолоту такой большой статуи долго делать, хотела пораньше заняться.

— А ты не подумала, как золоченую статую перевозить? Это золото-то сусальное не обдерется?

— А мы сперва ее положим, посмотрим, какими местами она в пол упрется, и там золотить не будем. Но мест таким мало, их и после установки можно быстро золотом покрыть. А если всю статую потом золотить, то много времени зря потеряем. Да и неудобно потом — ты же статуи в ниши ставить будешь? А там места взрослому вообще не пролезть остается…

Через десять дней одна позолоченная статуя, аккуратно упакованная в огромный ящик, с превеликими трудностями была погружена на специально подготовленную железнодорожную платформу и отправлена в Воронеж — там открытие университета было назначено на первое сентября и времени на ее установку оставалось немного. Ну а ту, которую отлили мы втроем, с еще большими трудностями по туннелю переправили в подвал университета, там водрузили на постамент…

Главной трудностью было то, что этой работой занимались всего два человека: я и мой монтер. Елизар Серпин, тот самый мальчишка из Нижнего, которого я взял для обслуживания первой своей электростанции, так нашим "персональным электромонтером" и остался. Я несколько раз предлагал ему перейти на работу на завод или электростанцию, но от отказывался: говорил, что денег ему и тут хватает, а он лучше уж нам послужит. Искренне считая, что я тогда спас его буквально от смерти, был он предан мне как собака — и теперь именно он занимался обслуживанием всего довольно непростого электрохозяйства Васькиных домашних мастерских и тоннеля. И не только электро — все многочисленные машины находились под его присмотром.

Под очень профессиональным присмотром — но все равно укладывая статуя на платформу, затем поднимая ее уже в подвале университета пота мы пролили немало. Василиса внимательно смотрела на то, как мы корячимся, пытаясь завести пеньковый канат толщиной с руку под статую, но рот открыла только один раз, когда мы закончили обвязку и я потянулся к кнопке тельфера:

— Саш, ты бы тормоз на платформе затянул, а то покатится и статуя по полу чиркнет…

Спасибо, дорогая, только этого нам бы и не хватило до полного счастья: в запарке ни я, ни Елизар не сообразили. А так — статую подняли, переставили на постамент. Который Елизар взгромоздил на секцию пола еще вчера вечером, причем в одиночку.

Дальше все было просто: двенадцать домкратов аккуратно подняли всю конструкцию на девять метров, Машка сверху крикнула, что все встало на место — и к работе приступила моя жена. Мы же народу сюрприз готовили, так что сварщика пятого разряда со стороны приглашать не стали, и Василиса два часа корячилась под потолком, приваривая к колоннам дюжину здоровенных ригелей. Вручную — никакой "автомат" туда пролезть не мог бы.

— Ну что, опускаю домкраты? — наигранно-веселым голосом поинтересовался я, когда Васька слезла, наконец, с верхотуры.

— А их нельзя так оставить? — дрожащим (скорее все же от усталости) поинтересовалась "сварщица пятого разряда".

— Не положено, гидродомкраты хоть немного, но протекают, а насосы, если их все время включенными держать, перегорят. И не бойся, дорогая, даже если ты половину ригелей вообще бы не приварила, и то прочности хватит.

— Я не боюсь, я опасаюсь, а ригели все приварены. Но может ты лучше сначала их проверишь?

— Да поздно уже проверять-то, я, Василиса Ивановна, домкраты-то уже выключил. Вы варите быстро, слов нет, но моторы еще быстрее греются — сообщил Елизар. — А за вами работу проверять — это все одно как за попом молитву. Проверить-то можно, а что выйдет и так всем известно. Вы идите, я домкраты приберу потихоньку. Только, Александр Владимирович, можно мне пойти посмотреть как там наверху все выйдет? Потом-то народу все время будет — страсть, и мне туда невместно заходить будет…

Поднявшись по боковой лестнице, мы прошлись по холлу. Машка, зараза, сначала еще и лампы почти все выключила — только закрытая трехслойным бронестеклом ниша сияла. Елизар подошел к витрине, закрывающей статую, поклонился ей до земли, пробормотав что-то. А затем, повернувшись ко мне, уже почти нормальным голосом прокомментировал увиденное:

— Слыхал я, Александр Владимирович, что именуют место сие храмом науки. А теперь понял, почему. Спасибо вам — и он поклонился уже мне, Машке и Василисе, всем по очереди.

— Так ты давай, сам учиться иди — и будешь в этот храм каждый день с полным правом ходить — предложила ему Машка со всей своей непосредственностью.

— Благодарствуйте, Мария Петровна, но мне уж лучше монтером и оставаться. Тяжелы для меня науки, так что буду делом заниматься, к коему приучен.

Дочь наша включила всю иллюминацию, мы еще раз обошли зал. Красиво!

Через два дня, двадцатого августа, состоялось торжественное открытие университета. То есть сам-то университет как учреждение был открыт еще в прошлом году, а теперь он открывался в "новом здании" — и вот оно-то, то есть здание, и открывалось. Конечно, все боковые корпуса были уже обжиты и преподавателями, и студентами — но вот центральный корпус был для них пока недоступен. И все с нетерпением ждали, когда же откроются, наконец, двери главного входа.

Открытие университета — мероприятие для России вообще не рядовое, а уж открытие его в самом высоком (пока) здании планеты — вообще уникальное. Так что народу собралось очень много. Правда государь-император пожаловать не соизволили (губернатор шепнул на ушко, что очень он был недоволен названием заведения), но приветственную телеграмму прислал. И наш губернатор ее зачитал, а после него со своими приветствиями выступили четыре "соседских" губернатора, ректора дюжины других высших учебных заведений — в общем, собравшийся народ два с лишним часа на солнышке простоял. По счастью, никого на "скорой помощи" увозить не пришлось, хотя на дежурство я выставил все шесть машин из Сталинграда и Векшинска.

И народ в результате больше всего вдохновила речь ректора Академии художеств: Владимир Александрович, сам, видимо, притомившись, был предельно краток.

— Господа, тут уже многажды упоминали новый храм наук, и говорили, насколько он прекрасен. Но лучше, думается, всем нам убедиться в этом своими глазами. А потому предлагаю аплодисментами выразить наше желание скорейшего открытия этого выдающегося творения рук человеческих.

Ну что, когда-то давно я такое уже видел и слышал. То есть видел на ютубе и слышал от бабушки. Ну а теперь "бурные аплодисменты, переходящие в овацию" увидел своими собственными глазами и услышал своими собственными ушами. И прочувствовал своей собственной печенкой: почему-то это — когда чествуют именно тебя — как раз до печенок и пробирает…

— Ну что, Петя, твой выход — я слегка подтолкнул Петра Григорьевича вперед. Петя поднялся на небольшую приступочку, установленную сбоку от входа, там, повернувшись к собравшимся, как-то испуганно пробормотал "ну, вот" (и это, благодаря поставленным там микрофонам, услышала вся площадь), а затем "дернул за веревочку".

Веревочка была довольно длинной, поэтому после дёрга с двадцатипятиметровой высоты упало огромное полотнище белого шелка и открылась надпись на фронтоне "Сталинградский университет имени Камиллы Синицыной". Ну а когда публика вошла через разом открывшиеся двери в главный холл…

Вдоль стен на небольших подиумах сидели в креслах знаменитые русские ученые. Трехметровые статуи были отлиты из "никелевой бронзы", то есть фактически из мельхиора. А чтобы они не позеленели, то их обильно посеребрили, а Беклемишев очень красиво "навел тени" — так что персонажи выглядели очень фактурно. А напротив входа, в закрытой стеклом нише, отделанной розовым мрамором, на невысоком серебристом пьедестале стояла пятиметровая Камилла. Все же Владимир Александрович на самом деле гениальный скульптор: у него в распоряжении были две случайно сохранившиеся фотографии девушки — причем "современные", на которых она выглядела испуганно-серьезной. И с полсотни рисунков, которые уже я сотворил, пытаясь донести до художника моё ощущение.

Петр первым, почти бегом, подошел к нише, довольно долго смотрел на изображение сестры, а потом заплакал…

— Как живая, сестренка моя, как живая — приговаривал он сквозь слезы. А затем, повернувшись в Беклемишеву, обнял его и стал благодарить.

А я стоял в отдалении, с обнимающей меня Василисой с одной стороны и держа под руку Машку, умостившуюся с другой, и с каким-то странным чувством смотрел на Камиллу. Действительно, как живая. И я вдруг совершенно непроизвольно проговорил вслух:

— Камилла, я выполнил свое обещание.

— Ты молодец, — шепнула мне на ухо дочь наша, а Васька с какой-то непосредственностью добавила:

— И теперь ты можешь быть от нее свободен…

Только мы знали, что там, в этой нише, стоит сорокатонная золотая статуя на двенадцатитонном платиновом пьедестале. Я выполнил обещание, но почему-то мне было очень грустно…

Загрузка...