Золото Соломона

Дом наместника, Лондонский Тауэр конец дня

К тому времени, как он добрался до спальни покойного наместника, пять крюков, заброшенных на верёвках, уже цеплялись за подоконники открытых окон. Ещё один крюк влетел через стекло, и осколок едва не лишил Макиена последнего глаза. Он повернулся, попятился к окну, высунул руку на ветерок и махнул несколько раз, пока не услышал снизу ликующие крики.

Полтора года назад Макиена взяли под стражу за убийство. Убитый был англичанин: виг, который посмеялся над Макиеном в кофейне, делая вид, будто не понимает его слов. Истицей выступила вдова: противница куда более грозная. Путём различных интриг она сумела превратить удар кинжалом в акт государственной измены. Напирая на то, что её покойный супруг был членом парламента, она убедила магистрата, что шотландский якобит-тори убил видного государственного деятеля по наущению врагов Англии. Таким образом, Макиен попал в Тауэр, а не в Ньюгейт. С тех пор он ни разу не ступил за Внутреннюю стену, зато теперь одним махом осуществил половину побега, высунувшись по пояс в окно.

Там был совершенно другой мир. Первым делом Макиен посмотрел на реку — страницу, которую одноглазому не так-то легко было прочесть, столько судов теснилось в Лондонской гавани. В детстве любой корабль казался Макиену чудом. Теперь, повоевав, он видел в каждом сгусток устремления, застывшее действие.

Скоро он различил треугольные паруса шлюпа и синий французский военно-морской флаг, а ниже, на палубе, солдат в синих мундирах. Для самых непонятливых шлюп теперь ещё и дал беспорядочный залп из всех своих фальконетов. Выстрелы, как знал Макиен, преследовали две цели. Во-первых, убедить гвардейцев на пристани, что противник — не мираж. Во-вторых, сообщить остальным участникам спектакля, что Макиен сорвал победу и выглянул в некое окно.

В Тауэре и на пристани должны были сейчас находиться семьдесят два рядовых, четыре капрала, четыре сержанта, два барабанщика и один лейтенант, то есть целая рота — минимальный гарнизон, необходимый, по мнению высших лиц, для охраны крепости.

Четверть этого количества — один взвод — обычно находилась на пристани, с наиболее уязвимой стороны Тауэра, куда любой мог попасть на лодке. Остальные три четверти были распределены по различным постам и караульным будкам у ворот, дамб и подъёмных мостов, у домов стражников, перед Башней сокровищ и тому подобных местах.

Стражников было около сорока. Они представляли собой рудимент преторианской гвардии, созданной Генрихом VII после победы на Босвортском поле, и формально считались солдатами — «копьями королевы». Однако Макиена они заботили куда меньше гвардейцев, поскольку находились каждый в своем доме, с узниками, к тому же были плохо вооружены и вообще не организованны как военная часть.

Обычно здесь же ошивались Чарльз Уайт и королевские курьеры — довольно опасные ребята, — однако сегодня они все отправились на увеселительную прогулку по реке.

В теории существовало ещё и ополчение Тауэр-хамлетс, но ему на сборы потребовались бы дни, а на то, чтобы привести в порядок затворы кремнёвых ружей — ещё больше. К тому же ополченцы жили в основном по другую сторону рва.

Был ещё старший канонир с четвёркой подчинённых; к такому часу он всегда до бесчувствия напивался. Один или два канонира сейчас при исполнении — то есть в подземелье (пересчитывают ядра), а не на бастионе с горящими пальниками в руках. Чтобы зарядить пушки и мортиры на пристани и произвести выстрел, требовалось куда больше людей. Обязанность эта лежала на гвардейцах. Когда давали салют в день рождения королевы или при встрече посла, к пушкам ставили чуть ли не весь полк.

Таким образом, оставалось выяснить, где оставшиеся пятьдесят с небольшим гвардейцев, и вывести их из строя.

Что Руфус Макиен хотел услышать, он услышал теперь: барабанную дробь с пристани, означавшую «Тревога! Тревога!» Впрочем, важно было другое: слышат ли её гвардейцы на Минт-стрит и во Внутреннем дворе за звоном колоколов, сзывающих на пожар?

Проверить это легче всего было из дома наместника. Макиен вышел в коридор. Почти сразу впереди была лестница. Энгусина (рыжеволосая девица) поднималась по ступеням, одной рукой придерживая подол, а другой сжимая пистолет. Её веснушчатое лицо раскраснелось, как будто с ней кто-нибудь заигрывал.

— Часовые испужались! — объявила она. — Припустили, чисто куропатки при звуке выстрела.

— Выстрел, да, а вот слышат ли они барабан?

Макиен нырнул в мезонинчик и в один прыжок оказался у окна, выходящего на плац. То, что он увидел, его порадовало.

— Всё красно, — объявил он. — Началось.

Как знал Макиен, наблюдавший бесконечные учения через окно тюрьмы, по тревоге дежурная рота должна выстроиться на плацу. Примерно это он сейчас видел, хоть и из другого окна. Один взвод был почти в полном составе, из разрозненных солдат поспешно собирались ещё два отделения.

То, что Руфус Макиен только что заколол наместника в его собственной гостиной, ничего не изменило и не могло изменить, даже если б стало известно. Солдаты действовали по регламенту, как и требовалось на данном этапе плана. Наместник (Троули), полковник (Барнс) или первый сержант (Шафто) могли бы отдать разумный приказ и погубить затею, но все трое, в силу различных обстоятельств, такой возможности не имели. Кроме них высшими полномочиями обладали констебль Тауэра (начальник покойного Юэлла Троули) и ещё два должностных лица (его заместители). Констебль лечился на водах — выводил из организма три дюжины несвежих устриц, съеденных вчера за обедом. Обоих заместителей Троули под тем или иным предлогом выманили в Лондон. Поэтому охрана Тауэра металась, как обезглавленная курица, чье тело силится выполнить указания головы, уже брошенной псам.

Старший сержант стоял посреди плаца, благодушно костеря каждого подбегавшего солдата. Они появлялись с разных сторон и выстраивались, как рыба в косяк, алые на зелёном. У Руфуса Макиена встала перед глазами война: славная рубка при Бленхейме, прорыв французских линий в Брабанте, переправа через болото в Рамийе, разгром французской кавалерии при Уденарде. Тысячи историй о подвигах, похороненные в головах ветеранов. Часть его существа рвалась выйти на зелёный плац, возглавить войско — превосходное войско! — и повести на пристань. Однако мешал статус государственного изменника и заклятого врага Англии. Прогнать наваждение оказалось совсем легко — довольно было повернуться к рыжеволосой девице и вспомнить, как он отнял её от холодной материнской груди, завернул в кровавое одеяло и унёс, заходящуюся от крика, в ущелье над Гленко.

Сержант обратил багровую физиономию к югу. Макиен на миг подумал, что его увидели. Однако сержант смотрел не на дом наместника, а в сторону Холодной гавани — нет, скорее в сторону Кровавой башни, ближайшего входа с Уотер-лейн. Макиен не видел, на что глядит сержант; судя по молчанию и стойке, тот выслушивал приказ — надо думать, от офицера, командующего ротой. Отлично. Лейтенант, услышав пушечные выстрелы и тревогу, кинулся смотреть, что происходит на пристани. Увидев невероятное, немыслимое зрелище, которое, тем не менее, бесполезно было отрицать — французских моряков, палящих из фальконетов, — он вбежал на плац самым коротким путём, через арку Кровавой башни, и скомандовал всему наличному войску: «За мной!»

Сержант на плацу исполнил приказ единственным известным ему способом: методично. С медлительностью, которая бесила Руфуса Макиена не меньше, чем растерянного лейтенанта в арке Кровавой башни, он вытащил и поднял шпагу, прокричал катехизис команд, по которому взвод и три отделения вытянулись во фрунт, взяли ружья на плечо и повернулись кругом, затем, наконец, опустил шпагу — шагом марш. И лишь когда они набрали скорость, скомандовал: «Бегом!»

Макиен вернулся в спальню на южной стороне. Энгусина уже втянула в дом крюки и закрепила верёвки за массивное наместничье ложе. Её основательная филейная часть торчала из оконной рамы, как яйцо из табакерки: Энгусина, перегнувшись вниз, втягивала что-то на верёвке. Руфус Макиен выглянул в соседнее окно. Колонна солдат как раз показалась из основания Кровавой башни. Короткий бросок влево, через улицу — и они уже у Башни святого Фомы, через которую шёл прямой ход на пристань.

Что-то зазвенело. Опустив взгляд, Макиен увидел бьющийся о стену клеймор. Энгусина тащила его на верёвке. Клинок защищали только ремни, на которых его закидывают за плечо. Ножен для клейморов не делают — их не носят, ими рубятся. Этот конкретный клеймор пережил и худшие испытания; Макиена ничуть не огорчило, что он бьётся о стену, высекая искры.

Людей под стеной была ровно дюжина, с виду — обычные забулдыги. Точнее, обычные послевоенные забулдыги, ибо лондонская толпа заметно помолодела и погрубела с тех пор, как распустили армию. Часть ветеранов подалась в солдаты удачи или морские разбойники, а эти двенадцать счастливчиков прочно обосновались в питейных заведениях у основания Колокольной башни и прилегающей куртины — прямо под окнами, из которых выглядывали сейчас Руфус и Энгусина.

— Подарочек на радость тебе, дядюшка! — крикнула Энгусина, втаскивая клеймор в спальню. Затем о подоконник звякнуло железо: меч был привязан к лестнице из верёвок и металлических перекладин. Энгусина повернула его так, чтобы Макиен окровавленным кинжалом рассёк шпагат. Покончив с этим, шотландец бросил клеймор на кровать — здесь, в комнате с низким потолком, им нельзя было размахнуться даже на пробу — и помог закрепить лестницу за тюдоровский платяной шкаф размером с ящик, в каком на корабле держат пушечные ядра. Дальше начиналась самая рискованная часть плана.

Окна располагались на виду у всей пристани. То, что делалось до сих пор — забрасывание крюков и втягивание лестницы, — прошло незамеченным за переполохом. Солдаты, чье внимание приковал вооружённый шлюп, могли обернуться и увидеть — а могли не увидеть. Но то, что предстояло сейчас, никто пропустить не мог.

Макиен втянул на верёвке связку ружей и принялся заряжать одно порохом и пулями, которые Энгусина втащила раньше. Небольшое огневое прикрытие не повредит. Однако по-настоящему выручит только кавалерия.

— Ах, что за храбрецы! — ворковала Энгусина. — Где же набрали столько бравых французских солдатиков?

— Погорелый театр, — отвечал Макиен. — Эти французские солдаты — не бравые, не французские, не солдаты и не храбрецы. Они актёры и думают, что их наняли представить спектакль для развлечения голландского посла.

— Не может быть!

— Так и есть.

— Матерь Божья! Ну и огорошат же их сейчас! — воскликнула Энгусина.

— Пли! — донеслось с пристани. Крик немедленно утонул в резких хлопках: десятка два солдат выстрелили одновременно. Наступила тишина, которую нарушали лишь отчаянные вопли актёров.

— Сейчас они повернут, — сказал Руфус Макиен. — Дьявол! Где моя конница?

Он уже зарядил ружьё и теперь шагал к окну. Больше всего ему хотелось посмотреть вправо, на башню Байворд и дамбу, однако осмотрительность требовала прежде взглянуть на пристань. Солдаты по-прежнему стояли к нему спиной, сержант, наблюдавший, как они перезаряжают, — боком. А вот барабанщик — тысяча чертей, барабанщик смотрел прямо на Макиена. Тот крепче стиснул приклад, но стрелять не стал; барабанщика он с такого расстояния, разумеется, уложил бы, но и внимание к себе привлёк тоже наверняка.

Хорошо уже то, что никто в него не целится. Макиен повернул голову вправо. Ярдах в полутора под соседним окном карабкался по лестнице один из завсегдатаев кабака на Уотер-лейн с мушкетоном за спиной; второй лез сразу за ним. Дальше вид загораживала Колокольная башня, которая, как и пристало бастиону, выдавалась вперёд, чтобы при штурме стен защитники могли обстреливать врага из бойниц. Макиен приметил движение за окошком не более чем в двадцати футах от себя. Однако то были длинные двадцать футов, в том смысле, что Колокольная башня представляла собой отдельное строение, не соединённое переходами с наместничьим домом. Руфус Макиен это знал. Узкое окошко принадлежало тюремной камере, отведённой для знатного узника; кто там сейчас, Макиен не помнил. Но при важном узнике должен состоять стражник, а какой стражник не выглянет в окно, услышав перестрелку на пристани? Руки его ходили вверх-вниз, что и приметил намётанный солдатский глаз Макиена. Иной человек в иных обстоятельства счёл бы, что стражник взбивает масло, онанирует или встряхивает игорные кости. Для Макиена это могло быть только одним — движением шомпола, забивающего пулю в дуло.

Из ружья через маленькое окно вбок целиться несподручно.

— Эй! — сказал Макиен нижнему из двоих на лестнице. — Кинь-ка мне пистолет и держись крепче.

Просьба была неординарная, однако Макиен умел говорить с таким выражением, что ему подчинялись беспрекословно. Через мгновение он уже поймал за рукоять летящий пистолет — в то самый миг, когда стражник распахивал раму. Макиен взвёл затвор, когда стражник выставлял свой пистолет в окно, и спустил курок мгновением раньше стражника. Прицелиться он, понятно, не успел: пуля задела оконную раму и унеслась, жужжа, как пьяная оса. Однако цель была достигнута: у стражника дрогнула рука, и пуля ударила в стену, не долетев до лестницы. Пока он перезаряжал, малый, бросивший пистолет, успел преодолеть последние ярды и юркнуть в комнату. В тот же миг что-то белое прочертило траекторию от Уотер-лейн до окна в Колокольной башне.

— Чёрт! — крикнул стражник.

Руфус Макиен поглядел вниз и увидел в дверях таверны лучника, который спокойно прилаживал на тетиву вторую стрелу. Он посмотрел на Макиена, словно ждал одобрения, но услышал только: «Дамбу видишь? Если моя конница, чёрт возьми, не…» — и треск крошащегося камня — пуля с пристани попала в стену рядом с головой Макиена. Тот рухнул на пол и на миг закрыл голову рукавом; судя по ощущениям, её с одной стороны исполосовали осколки камня.

Зато ответ на свой вопрос он получил: во внезапно наступившей тишине можно было различить грохот подков и железных ободьев по мощёной дамбе. Разумеется, то могли быть любые всадники и фургон. Однако волынщик под окнами, молчавший последние несколько минут, вложил всё сдерживаемое дыхание в басовую трубку и заиграл боевую песнь Макдональдов. Макиен не слышал её с кануна резни в Гленко, когда под эти звуки отплясывали завтрашние убийцы. Музыка входила не сквозь уши, а сквозь кожу, которая сразу пошла пупырышками, словно кровь — масло, вспыхнувшее огнём, и зубчатое пламя бежит от сердца по телу, пробивается через тёмные и неведомые закоулки мозгов. Так он понял, что скачут не просто всадники, а его родичи, братья, скачут, чтоб утолить жажду мести, бурлившую в них двадцать с лишним лет.

Энгусина и те двое, что взобрались по лестнице, дали по выстрелу. Когда шум в ушах рассеялся, Макиен услышал стук подков по дереву: его конница, следуя на звуки волынки, преодолевала подъёмный мост перед башней Байворд. Всадники неслись во весь опор, а значит, не видели причин натянуть поводья; следовательно, кабацкая публика выполнила свою роль — не дала опустить решётку.

Послышался как бы перестук молотков, комната наполнилась пылью. С пристани дали залп по окнам. Воспользовавшись тем, что стрелки сейчас перезаряжают, Макиен поднял голову над подоконником. Ещё двое шустро взбирались по лестнице. Взвод солдат, выстроенный теперь в шеренгу спиной к реке, перезаряжал; один рядовой, подстреленный, лежал на боку. Больше людей в красных мундирах на пристани не было; поскольку вражеский шлюп повернул прочь, надобность в них отпала. Лейтенант, вероятно, скомандовал возвращаться через башню святого Фомы. Сейчас солдаты должны выбегать на Уотер-лейн…

Стук копыт на улице. Макиен глянул отвесно вниз и увидел десяток всадников в килтах, рысью выезжающих из ворот, и, что ещё слаще, услышал, как за ними опускается решётка Байвордской башни, отрезая Тауэр от Лондона.

— Сзади чисто, — крикнул он им. — Впереди англичане — перебейте мерзавцев!

Не удосужившись взглянуть, как будет выполняться его приказ, он шагнул к кровати, схватил клеймор и, неся его перед собой, вышел из комнаты к лестнице.

В детстве он тысячи раз воображал своё мщение. Всякий раз оно представлялось делом простым и ясным: он клеймором выпускает Кемпбеллам и англичанам кишки. По счастью, между мальчишескими грёзами и сегодняшним их воплощением пролегли десять лет войны, научившие Макиена, что действовать надо постепенно.

Поэтому он не выбежал на плац в поисках англичан, которых надо рубить, а помедлил в дверях и, закидывая клеймор на спину, огляделся.

Плац был пуст, только один солдат бежал от казарм к воротам Кровавой башни.

Уже не бежит. Его уложили выстрелом — скорее всего из Холодной гавани. По плану человек десять должны были проникнуть во Внутренний двор и занять позиции, с которых простреливался бы плац и узкие проходы. Стражники, глядящие из окон своих домов, наверняка видели, как упал солдат, и поняли, что наружу соваться нельзя. Однако это не значило, что Руфус Макиен может выйти на плац. Любой стражник или случайный гвардеец точно так же подстрелил бы его из окна или из-за парапета. Плац оставался пока ничейной территорией.

— Мне надо знать, опущена ли решётка Кровавой башни, — проговорил он, по-прежнему думая вслух.

Сзади кто-то кашлянул. Макиен оглянулся и увидел полдюжины молодцов, раскрасневшихся и запыхавшихся (они только что вскарабкались по верёвочной лестнице и бегом спустились по каменной), тем не менее отменно крепких и готовых хоть сейчас в бой. Каждый держал заряженное ружьё.

— Простите, милорд, у нас для этого есть сигнал.

— А ты кто?

— Артиллерии сержант в отставке. Дик Мильтон, милорд.

— Тогда к окну, Мильтон, и скажи, как там с твоим сигналом.

— Вот, — отвечал Мильтон, взглянув через плац. — Видите, из церкви святого Петра видна Кровавая башня, а от нас видна церковь. Там девушка. Пришла вчера на похороны, осталась на ночь помолиться и на день — чтобы приглядывать за Кровавой башней. Видите жёлтую тряпицу в среднем окне? Значит, решётка опущена.

— Выходит, чистильщик освободил русского, — сказал Макиен, — а русский справился со своим делом. Вот человечище!

— Простите, милорд?

— Услышал бы — не поверил, что однорукий способен уложить столько врагов. Впрочем, с правого фланга его поддержала внезапность, с левого — паника, а они и сами по себе будут посильней Геркулеса. Ну что, ребята, готовы вспомнить своё ремесло?

Артиллеристы дружно грянули: «Да!»

— Тогда сосчитайте до пяти и за мной. — Макиен распахнул входную дверь и вышел на плац так спокойно, словно был наместником Тауэра и направлялся в церковь.

— Раз! — произнёс голос у него за спиной.

В окне одного из домиков показался дымок.

— Два!

Пуля просвистела, как тяжёлый шмель, взъерошила Макиену бакенбарду и разбила окно, через которое он только что смотрел.

— Три! — выкрикнули молодцы за исключением одного, вопившего от боли.

Дымки показались сразу в десятке неожиданных мест: стреляли из голубятен, из-за бочек в Холодной гавани, даже из казарм.

— Четыре!

Ещё одна пуля сделала выбоину на фасаде наместничьего дома, много выше человеческого роста.

— Гиль, — припечатал Руфус Макиен, но голос его утонул в эхе очередных выстрелов; спрятанные сообщники палили по стражникам, целившим в Макиена.

— Пять!

Трое выбежали из двери и, упав на колено, навели ружья на окна, за которыми засели стражники. В заклубившемся дыму было не видно, как появилась вторая тройка.

Руфус Макиен бежал на восток вдоль фасадов зданий, выходящих на плац. На полпути к Кровавой башне он хладнокровно повернулся спиной к плацу и посмотрел в окна: не торчит ли оттуда ружейное дуло, но увидел только лицо служанки в окне верхнего этажа. Здесь всё безопасно; тем не менее он взял ружьё на изготовку, поскольку гвардейцы или стражники могли затаиться где-то ещё. Вторая тройка залегла ярдах в двух позади него, чтобы стрелять через плац. Тем временем Энгусина и остальные молодцы прикрывали их огнём из верхних окон наместничьего дома. Первая тройка, бросив разряженные и ещё дымящиеся ружья, пробежала к Кровавой башне, миновав Макиена и вторую тройку артиллеристов, как раз когда те выпалили в неопределённом направлении.

В окне дома слева от Макиена мелькнул алый мундир. Шотландец развернул дуло в ту сторону, но гвардеец увидел его и упал на пол раньше, чем Макиен успел нажать на спуск.

Вторая тройка, точно так же бросив ружья, вскочила и вслед за товарищами припустила к Кровавой башне. Макиен двинулся за ними, но не бегом, а шагом, отчасти потому, что ждал ещё подкрепление из наместничьего дома. Артиллеристы не подвели: двое, а затем ещё двое перебежали к нему под выстрелами. Однако у Макиена была и другая цель: следить за домом, в котором укрылся гвардеец (или гвардейцы).

Из фахверковых домов, протянувшихся по южному краю плаца, наместничий был самым западным. Руфуса Макиена больше всего тревожил противоположный, восточный край, ближе к Кровавой башне. Он выдавался на луг в такой мере, что, на взгляд военного, представлял собой бастион. Между его восточной стеной и Кровавой башней располагался открытый пятачок футов пятнадцать шириной, то есть достаточно узкий, чтобы вести прицельный огонь. Гвардейцы, засевшие в этом доме, могли сорвать весь план касательно Кровавой башни.

За окном — ниже — снова мелькнул красный мундир. Гвардеец сбегал по лестнице!

Дверная ручка двигалась! Макиен смотрел, зачарованно, не больше чем с десяти футов. Дверь приоткрылась на полдюйма. Всё понятно: солдат видел двух пробежавших к Кровавой башне молодцов, но не видел Макиена. Тот внезапно представил события следующей минуты так ясно, как если бы они уже были в прошлом. Он положил ружьё и шагнул к двери, двумя руками нащупывая за спиной рукоять. Клеймор взмыл над головою в тот самый миг, когда дверь распахнулась и в неё выглянуло сжимаемое белыми руками ружьё.

Макиен опустил рукоять так быстро, как только мог, однако куда быстрее двигалось остриё. Четырёхфутовый клинок со свистом, как бич, рассёк воздух. Произошло нечто нехорошее, и ружьё упало на землю. Лезвие, перерубив гвардейцу руку, вонзилось в край двери, отщепило аккуратный клинышек и застряло, наткнувшись на гвоздь. Гвардеец исчез внутри — Макиен даже не видел его лица. Тут же рукоять меча едва не вырвалась из рук, поскольку дверь потянули на себя. Лезвие ударилось о косяк и выскочило из древесины так резко, что клеймор, содрогнувшись от острия до рукояти, спружинил вверх. Макиен поймал его за крестовину и услышал, как задвигаются щеколды — из чего заключил, что за дверью есть ещё гвардеец.

Макиен прижался к стене дома. Несколько мгновений ушло на то, чтобы убрать клеймор за спину и оценить расстояние до ружья. Стражники стреляли по нему через плац — однако пуля при такой дистанции учитывает пожелания, а не выполняет приказ. Пули били по окнам у Макиена над головой, вероятно, доставляя больше хлопот гвардейцам, чем ему.

Макиен подбежал, схватил ружьё и бросился за угол дома, на открытое пространство перед Белой башней. Теперь, чтобы стрелять по нему, гвардейцы должны были перебежать к другим окнам и, возможно, даже в другие комнаты.

Тактика сработала, как нередко срабатывает самая простая и дешёвая тактика. В окне первого этажа появился гвардеец и тут же замер, поняв, что подставился врагу. Это дало Макиену время навести ружьё ему в грудь. Но тут распахнулось окно верхнего этажа, и там тоже мелькнул алый мундир.

Очень быстрый расчёт: солдат в окне первого этажа — верная цель, осталось только спустить курок. Солдат наверху всё равно выстрелит, что бы Макиен ни делал, а вскидывать ружьё и стрелять в него значит почти наверняка промахнуться. Он нажал на спуск.

Что произошло дальше, можно только гадать, потому что видел он только пороховой дым. Через мгновение наверху грянул выстрел, и земля под ногами вздрогнула. Макиен решил, что это удар пули в его тело передался через ноги земле; постояв ещё миг, он почувствует первые жаркие клочья боли, а кровь, разливаясь по лёгким, вызовет непреодолимое желание прочистить горло.

Однако ничего этого не произошло. Дым рассеивался. Макиен поднял глаз к окну из чисто профессионального интереса: ему хотелось взглянуть в лицо солдату, промазавшему с такого расстояния, насладиться позором англичанина, когда тот поймёт, что попал в землю.

Увидел же он чудище, подобное кошмарам Мальплаке, которые теснились в его мозгу, как головы медведей и кабанов в мансарде охотника, мёртвые днём, но оживающие каждую ночь, чтоб терзать своего убийцу. Чудище вывалилось из окна и упало на голову. Даже здесь оно не приняло приличествующую смерти позу: тело было насажено на короткую пику, которая выпирала из грудной клетки, словно приживлённая человеку чужая кость.

Макиен поглядел в окно, но никого там не заметил: очевидно, пика влетела снаружи. Кроме него во дворе никого не было, а сам он никаких пик вроде бы не кидал. Значит, сверху. Он повернулся к Кровавой башне и скользнул взглядом по отвесной сорокафутовой стене к парапету.

Здесь, в просвете между двумя зубцами, силуэтом на фоне неба, стоял огромный человек с развевающейся бородой. Люди поменьше суетились среди пушек, стоящих на крыше башни: разворачивали их к реке, вталкивали под казённые части орудий толстые подъёмные клинья, чтобы стрелять не по кораблям, а по солдатам на пристани.

Одной рукой бородач держал такую же пику, а вторую поднял в приветствии. Это была не рука, а зазубренный крюк в клочьях чего-то мокрого, наверное, одежды или волос. Им бородач указывал в сторону от реки, от артиллеристов, на сердце Лондонского Тауэра, Белую башню, встающую над крепостью, над рекой и над Сити.

Он трижды ткнул в её сторону крюком.

Герой Жи не нуждался в уговорах. Бросив разряженное ружьё, он выхватил из-за спины клеймор и под свист пуль устремился к воротам Холодной гавани.

Как всякий уважающий себя осуждённый на казнь изменник, Макиен немало времени провёл, придумывая эффектный побег из Тауэра. Он знал все выходы из крепости. Сегодня ему предстояло думать о них как о входах.

Во Внутренний двор вели пять ворот. Одни — в юго-восточном углу, возле Кирпичной башни, где Монетный двор, сейчас были не в счёт. Оставались четыре входа с Уотер-лейн. Два из них приходились на Кровавую и Архивную башни, которые стояли так близко, что составляли практически одно бесформенное здание. Человек, идущий на восток по Уотер-лейн, увидел бы сперва ворота Кровавой башни, и только обогнув Архивную башню — соседние. Однако два входа, расположенные на столь небольшом расстоянии, отличались решительно во всём. Первый представлял собой широкую, красивую готическую арку, ведущую прямо на плац через двор, где стоял Макиен. Благодаря русскому, её теперь перекрывала массивная чугунная решётка. За ней неподвижно лежали несколько гвардейцев. Они двинулись с пристани, намереваясь пройти через арку, но тут впереди опустилась древняя решётка, и в тот же миг на них налетели верховые шотландцы с обнажёнными саблями. Когда конница атакует пехоту, исход предрешен, если только пехотинцы не вооружены пиками. В экипировку тауэрской гвардии пики не входили.

Второй вход являл собой узкую потерну в полукруглом первом этаже Архивной башни. Отсюда можно было попасть в L-образную галерею, идущую через Холодную гавань почти к самой Белой башне. Через неё коннице не проехать. Если всё идет по плану, Том-чистильщик засел за окном на переломе L с большим количеством заряженных ружей и пистолетов. Никто из защитников Тауэра этим ходом не пройдёт. Однако кое-кто из атакующих должен был им пробежать.

Макиен припустил на север по краю плаца: склады Холодной гавани были от него слева. Чёртовы стражники всё ещё палили из окон, но не по нему. Когда Макиен обогнул последний склад и, оказавшись в безопасности, смог наконец оглядеться, то стала ясна и причина. Как только несколько человек, пробившись на Кровавую башню и прилегающую куртину, навели пушки её величества на пристань, тамошней охране осталось только побросать ружья в реку и сдаться. Никто больше не стрелял в людей, лезущих по верёвочной лестнице в наместничий дом. Поэтому всё новые и новые артиллеристы бежали оттуда к Кровавой башне, чтобы взобраться на укрепления и встать к пушкам. По ним-то и стреляли стражники, которым, впрочем, не давали высовываться стрелки, разместившиеся по южному краю плаца.

Макиен услышал позади скрип петель и повернулся спиною к плацу, который всё равно был уже прочитанной главой.

Последние несколько минут он посвятил тому, чтобы обогнуть северный край Холодной гавани и попасть из Внутреннего двора (плаца для гвардейцев и деревенского луга для стражников) в ещё более внутренний двор. Пространство в десять или пятнадцать шагов, отделяющее Холодную гавань от угла Белой башни, было обнесено стеной. Однако в стене имелись ворота; их предупредительно распахнул перед Макиеном молодой человек в килте.

— Наконец-то мне есть с кем поговорить, — сказал Макиен. — Приветствую тебя в Тауэре, малыш.

— А я тебя, дядя, — отвечал юнец, пропуская его вперёд.

Двор был не в пример меньше плаца. С севера его ограничивала Белая башня, с юга — Архивная (сама по себе целый замок), а также канцелярия и склады оружейных палат. Где-то среди них пряталась ещё одна потерна (третий проход с Уотер-лейн), связанная с домом констебля и сейчас не представляющая интереса. Куда важнее были четвёртые ворота, большие, способные впустить конницу. Через улочку от них располагались ворота, парные к тем, в которых Макиен сейчас стоял… да где же они? Единственный глаз не позволял оценить расстояния и сориентироваться в незнакомом месте. Однако волынщик был уже в улочке и звал конницу за собой. Отзвуки музыки в каменном мешке позволили Макиену разобраться в геометрии двора. Он нашёл ворота. Они были открыты. В них въезжали всадники. Некоторые поникли в сёдлах, зажимая раны, полученные на Уотер-лейн или раньше, когда горцы во весь опор неслись к Львиным воротам, чтобы смести часовых. Однако больше было тех, кто сидел прямо и гордо, а один — благослови его Бог! — держал в руке развёрнутое знамя Макиенов Макдональдов.

— И это хвалёная Белая башня? — спросил юнец, открывший ему ворота. — Тьфу! Она даже не белая.

— У англичан нет гордости. Почитай их историю и увидишь, что они всего лишь пьяницы и шаромыжники. Ну подумай: во что бы стали английской королеве несколько галлонов краски?

— Помилуй Бог, я бы сам её покрасил, лишь бы не видеть. Куда ни пойдёшь в этом треклятом городе, всюду она торчит, как бельмо в глазу.

— Могу предложить более простое решение, — отвечал Макиен. — Я знаю одно место, неподалёку, откуда её не видно.

— Где же это, дядя?

— В самой башне! — Макиен жестом подозвал знаменосца.

— А как в неё попасть?

— Через дверь. Она высоко над землёй, чтобы легче было оборонять, но англичане, по лености, пристроили отличную деревянную лестницу, так что лезть нам не придётся.

— Я её не вижу.

— Её закрывают казармы. За мной! — И он шагнул в подворотню между двумя казармами.

— Позволь мне идти впереди, дядя! — крикнул юнец; такие же возгласы раздались со стороны других воинов, которые торопливо спешивались и бежали к ним, обвешанные саблями, клейморами, мушкетонами и гранатами.

Однако Руфус Макиен прошёл подворотню и начал подниматься по грубой деревянной лестнице к простой арке в южной стене башни.

— Вы не поняли! — крикнул он через плечо. — Вы ждёте отчаянной схватки за Белую башню, как в авантюрном романе. Однако схватка позади, и она выиграна.

В арке возник стражник. Он вытащил из ножен старенькую рапиру и, подняв её над головой, с криком ринулся по ступеням. Руфус Макиен даже не потрудился вынуть из-за спины клеймор: стражника прошили несколько десятков пуль. Он содрогался при каждом попадании, теряя цельность на глазах, потом рухнул и покатился по лестнице, оставляя на ступенях части себя.

— Тоже начитался авантюрных романов… — заметил Руфус Макиен. — Смотрите под ноги, ребята, здесь скользко.

Он перепрыгнул последние две ступени и шагнул через порог Белой башни со словами: «За Гленко!»