Золото Соломона

Холодная гавань тот же день

Тауэр мог бы стоять вечно, почти не требуя ухода, если бы не род человеческий. Опасность этой конкретной заразы заключена не столько в разрушительной, сколько в неукротимой созидательной деятельности. Люди постоянно тащат всё новые строительные материалы через многочисленные ворота и возводят себе жильё. С веками эти жалкие сооружения рассыпались бы в прах, оставив Тауэр таким, каким замыслили его Бог и норманны, если б не ещё одна дурная особенность людей: найдя убежище, они его заселяют, а заселив, тут же принимаются чинить и достраивать. С точки зрения смотрителей, Тауэр страдал не от нашествия термитов, а от засилья ос-гончаров.

Всякий раз, как констебль Тауэра приглашал землемера и сравнивал новый план с тем, что оставил ему предшественник, он обнаруживал новые осиные гнёзда, нараставшие, как пыльные комки под кроватью. Если бы он попытался вышвырнуть тамошних обитателей и сровнять незаконные постройки с землей, ему бы представили документы, согласно которым самовольные жильцы вовсе не самовольные, а честно снимают свои углы у других жильцов, которые, в свою очередь, вносят арендную плату или служат некоему учреждению либо ведомству, чьё существование освящено временем или королевским указом.

Уничтожить эти постройки могла бы лишь хорошо согласованная политика поджогов, а так их рост сдерживала только нехватка места. Короче, вопрос сводился к тому, какую скученность люди способны вынести. Ответ: не такую, как осы, но всё же весьма значительную. Более того, существует тип людей, которым скученность нравится, и во все времена их естественно притягивал Лондон.

Дарт-цирюльник жил в мансарде над складом в Холодной гавани. Большую часть года там и впрямь было холодно. Дарт и его сожители — Пит-маркитант и Том-чистильщик — обрели здесь своего рода метафорическую житейскую гавань. Однако в остальном название только сбивало с толку: место располагалось далеко от воды и гаванью служить не могло. Так звался клочок земли и несколько складов посреди Тауэрского луга, возле юго-западного угла Белой башни — донжона, выстроенного Вильгельмом Завоевателем.

Под самой крышей в глинобитной стене фронтона была проделана отдушина такого размера, что из неё мог вылететь голубь или выглянуть человек. Через эту отдушину, с высоты, так сказать, голубиного полёта, Дарт и смотрел сейчас на плац — самое большое открытое пространство в Тауэре. Образцово ухоженный участок английской земли — любо-дорого поглядеть. Однако рядом с Холодной гаванью его уродовали рубцы изъеденного дождями камня: остатки стен, снесённых эпохи назад давно умершими констеблями. Ибо если что и могло подвигнуть констебля на борьбу с египетской язвой лачуг, клетушек и закутов, то лишь мысль о собственной смертности, подкреплённая осознанием, что в Тауэре не осталось места вырыть ему могилу. Так или иначе, разрушенные фундаменты свидетельствовали, что некогда Холодная гавань была больше. С земли руины представлялись запутанным лабиринтом, где ничего не стоит сломать ногу. С высоты, откуда смотрел Дарт, их можно было прочесть как древние письмена, начертанные на зелёном сукне серой и жёлтой краской.

Если бы минувшие столетия волновали Дарта так же, как предстоящие часы, он мог бы расшифровать каменный палимпсест и прочесть историю этого места: застава против неукротимых англов — внутренний вал в системе концентрических укреплений — сторожевой пост на въезде в королевский замок — трущобы — ноголомный лабиринт. Часть, в которой обитал Дарт, сохранили только потому, что её легко было приспособить под склад.

Будь Дарт склонен к глубоким интроспекциям, он бы задумался о странности своего положения: неграмотный цирюльник, маркитант и чистильщик башмаков живут в двадцати шагах от главной твердыни Вильгельма Завоевателя.

Однако ни тени подобных мыслей не мелькнуло у Дарта, когда он смотрел через отдушину, откашливая кровь в заскорузлую бурую тряпицу. Дарт жил настоящим мгновением.

Плац тянулся на сотню шагов с востока (от казарм у основания Белой башни) на запад (к улочке у западной стены, где лепились домишки стражников). Сто пятьдесят шагов отделяли его северную границу (церковь) от южной (дом наместника). Холодная гавань — приют Дарта-цирюльника, Пита-маркитанта и Тома-чистильщика — находилась примерно на середине восточного края. Таким образом, Дарт хорошо видел почти всю северную часть плаца, а всё, что справа, заслоняла от него Белая башня — приземистый каменный куб в самой середине Тауэра. Её величественные очертания портили, с западной и южной сторон, одинаковые низкие казармы, поставленные вплотную, так что их острые крыши сливались в одну зубчатую линию. Здесь и в таких же казармах по соседству размещались две роты гвардейцев. Десяток рот распихали по периферии Внутреннего двора, на Минт-стрит и где там ещё сыскалось для них место. Всего гвардейцев было около тысячи.

Тысяча человек не может прожить без еды — вот почему маркитантам охотно разрешали селиться в щелях Тауэра и пристани. Пит был одним из них; он снимал мансарду и сдавал в ней место под гамак Дарту, а теперь и Тому.

Собственным её величества блекторрентским гвардейцам часто приходилось выполнять обязанности церемониального рода, например, встречать иностранных послов на Тауэрской пристани, так что их сильнее обычного заботило поддержание амуниции. Соответственно Тому и другим чистильщикам работы всегда хватало. А любому человеческому сообществу нужны цирюльники, чтобы перевязывать раны, удалять лишние волосы, телесные соки и гангренозные конечности. Поэтому Дарту позволили намотать кровавую марлю на пику и поставить её перед некой дверью в Холодной гавани как понятный всем знак своего ремесла.

Сейчас он никого не брил и не перевязывал, а снова и снова нервно правил бритву, поглядывая на Тома, совершавшего обход казарм. Почти весь гарнизон находился на Тауэрском холме; у каждой двери Том останавливался, чтобы начистить оставленные солдатами башмаки. Выглядел Том лет на двенадцать, однако голос и вкусы имел вполне взрослые, и Дарт подозревал, что он просто таким уродился.

Том работал уже часа два и вошёл в размеренный ритм. Он садился на корточки, чистил пару башмаков, затем вставал, расправляя спину, скучающим взглядом обводил плац и поднимал глаза к небу, словно хотел узнать, не портится ли погода. Затем он принимался за новую пару башмаков.

Скучнее его работы могло быть лишь наблюдение за ней. Хотя Дарту велели не спускать с Тома глаз, веки его то и дело закрывались. Солнце светило сквозь белую дымку, окутавшую чердак дремотным теплом. Время от времени прохладный ветерок напоминал Дарту, что надо открыть глаза. Как положено цирюльнику, он был выбрит хуже всех в Тауэре. Щетина будила его всякий раз, как он, засыпая, упирался подбородком в закаканный голубями подоконник. Чтобы скоротать время, Дарт мог лишь точить и без того острые бритвы, но тогда они стали бы совсем прозрачными.

У Тома на плече лежала жёлтая тряпка.

Минуту назад её там не было. Дарт, охваченный страхом и стыдом, тут же принялся оправдываться: я не сводил с него глаз больше, чем на миг.

Он посмотрел снова. Том взялся за следующую пару башмаков. Жёлтая тряпка горела на фоне старых чёрных, как молния.

Дарт закрыл глаза, сосчитал до пяти, открыл их снова и посмотрел в третий раз, чтобы убедиться окончательно. Тряпка была на месте.

Дарт-цирюльник отошёл от окна (впервые за два часа), собрал инструмент в сумку и двинулся к лестнице.

Мансарду загромождали мешки с мукой и бочки с солониной, с потолка свисали окорока, потрошёные кролики и гамаки, в которых спали Дарт, Том и Пит. Однако Дарт уверенно лавировал между препятствиями. Также уверенно он спустился по опасной для жизни лестнице и через вонючий ход не шире его плеч выбрался на чуть более просторную L-образную улочку, ведущую к воротам Кровавой башни. Миновав поворот, он вышел на траву перед юго-западным углом Белой башни, а оттуда, свернув влево, попал на плац.

Его предупредили, что озираться нельзя, и он всё-таки не утерпел и взглянул на Тома, прилежно чистившего башмаки. Том сидел лицом к Дарту, нагнувшись, но глаза закатил так, что Дарт видел только их белки.

Соответственно заметить Дарта Том не мог — он смотрел куда-то вверх. Дарт попытался проследить его взгляд, поскольку последние два часа Том явно что-то высматривал в небе. Над западной стеной различался только Монумент, примерно в полумиле от Тауэра, и купол святого Павла. Дарт повернул голову вправо и посмотрел на север. Здесь, за складами и казармами внутреннего двора, в небо поднимались клочки дыма. Горело где-то неподалёку, но не на Монетном дворе, а дальше. Дарт заключил, что дым идёт с Тауэрского холма и скорее всего не пороховой — он не слышал выстрелов. Наверное, в Тауэр-хамлетс жгут мусор. А может, горит что-нибудь посерьёзнее.

Дарт миновал уже половину плаца, когда дверь дома номер шесть внезапно распахнулась. Вместо одного часового перед домом стояли целых три. Значит, шотландца выводят на прогулку. Вышел стражник. Это был Даунс. Сегодня утром он вызвал Дарта побрить его, а сейчас ещё и надел свой лучший наряд. За Даунсом шёл лорд Жи, огромного роста и в килте. За лордом Жи — его служанка, гренадёрского вида рыжеволосая девица с корзиной в руке. Даунс зашагал к дому наместника под парапетом Колокольной башни. Три гвардейца образовали треугольник вокруг него и узника, рыжая служанка замыкала шествие. Дарт остановился их пропустить и приподнял шляпу. Шотландец не удостоил его вниманием; Даунс подмигнул. Дарт забыл обо всей компании, как только она прошла. Трудно представить событие более заурядное, чем визит знатного узника к наместнику Тауэра.

Одинокий часовой — блекторрентец — стоял перед дверью дома номер четыре, типично тюдоровского, как и дом номер шесть. Перенеси его на зелёный Эссекский луг, убери часового и замени странных обитателей на мелкого торговца с женой, никто не увидел бы в нём ничего примечательного. Когда стало понятно, что Дарт направляется к дому номер четыре, часовой обернулся и постучал в дверь. Через мгновение из окошка высунулась голова стражника.

— Посетитель к милорду?

— Цирюльник, — отвечал часовой.

— Ему назначено?

Клуни всегда задавал этот вопрос, тем не менее Дарт с трудом подавил желание броситься наутёк — или, хуже, во всём сознаться. Однако он чувствовал взгляд чистильщика, направленный ему в спину, как пистолетное дуло.

— Сэр… — Дарту пришлось отхаркнуть и проглотить кровавую мокроту, прежде чем он собрался с духом и продолжил: — Я обещал милорду прийти на этой неделе.

Клуни исчез в доме. Через открытое окно можно было слышать, как он говорит с узником. Потом скрипнули половицы и загремели замки. Стражник Клуни открыл дверь и кивнул часовому.

— Его сиятельство вас примет! — провозгласил он трубным голосом, напомнившим Дарту, какая непомерная честь для простолюдина — скрести бритвой графскую макушку. Дарт втянул голову в плечи и торопливо вошёл в дом, не забыв приподнять шляпу перед часовым и кивнуть Клуни.

Гостиная домика выходила на плац тем самым окном, через которое Клуни сейчас разговаривал с часовым. Она была самой светлой. В ней Дарт и расстелил на полу простыню, а сверху поставил стул.

Граф Холсли доживал остаток дней в Тауэре, потому что во время войны за Испанское наследство получил от правительства некие деньги, которые потратил не на закупку селитры в Голландии, а на новую крышу для своей загородной усадьбы. Сейчас ему было почти шестьдесят, и, насколько знал Дарт, вся его жизнь состояла из бритья головы. Другие узники прогуливались, кончали с собой, затевали немыслимые побеги; граф Холсли безвылазно сидел в доме номер четыре. Посетители, если не считать Дарта, бывали у него редко, да и то всё больше попы — граф на старости лет перешёл в католичество.

Когда Клуни под руку ввёл его сиятельство в комнату, Дарт сказал: «Милорд» — больше ему говорить не полагалось.

Стражнику Клуни досталась лёгкая, невыносимо скучная работа — следить за графом двадцать четыре часа в сутки. Он уселся в угол и стал смотреть, как Дарт усаживает и обвязывает узника простынёй.

— Сэр, — театральным шёпотом обратился Дарт к стражнику. — Я позволю себе закрыть окно. Сегодня ветерок, и я бы не хотел, чтобы волосы разлетелись по вашему чистому дому.

Клуни сделал вид, будто обдумывает услышанное, затем прикрыл глаза. Дарт подошёл к окну и увидел, что Том-чистильщик внимательно на него смотрит. Прежде чем закрыть раму, Дарт вытащил из кармана платок, громко харкнул и сплюнул на землю.

Само собой разумеется, граф Холсли носил парик. Тем не менее он нуждался в услугах цирюльника. Граф предпочитал бриться наголо — так не заводятся вши.

К тому времени, как Дарт разложил помазки и бритвы, Том прошёл уже половину плаца. Он по-прежнему смотрел в сторону цирюльника, что было к лучшему — иначе тот не решился бы даже в мыслях, не то что на самом деле. Граф и даже стражник были так велики, так страшны для букашки вроде Дарта. Однако за Томом стояла сила ещё более могущественная. Можно скрыться от мирового судьи, но от таких, как Том, не скроешься и на Барбадосе. Если Дарт не сделает, что велено, то на всю жизнь останется кроликом в лабиринте нор, преследуемым армией хорьков. Только это и дало ему храбрость (если здесь уместно слово «храбрость») объявить:

— Стражник Клуни, я держу бритву у горла милорда Холсли.

— А… что? — отозвался Клуни из полудрёмы.

— Бритву у его горла.

Граф читал «Экземинер». Его сиятельство был туг на ухо.

— Так вы ему не только голову будете брить, но и лицо?

Такого план не предусматривал. Все думали, Клуни поймёт, что такое бритва у горла.

— Я не собираюсь ничего ему брить. Я угрожаю перерезать его сиятельству глотку.

Граф напрягся и затряс газетой.

— Виги погубят эту страну! — провозгласил он.

— Чего ради вам совершать столь безумный поступок? — удивился Клуни.

— Альянс! — негодовал граф. — Почему не назвать себя честно кликой заговорщиков?! Они хотят свести её величество в могилу! Это чистое убийство!

— Чего ради — спросите Тома. Он за дверью. А я ничего не знаю, — отвечал Дарт.

— Всё, всё здесь! — Граф так резко подался вперёд, что сам перерезал бы себе глотку, если бы Дарт не отдёрнул бритву. — «Герцог Кембриджский»! Чем ему свой немецкий титул нехорош? Можно подумать, он англичанин до мозга костей!

В дверь постучали.

— Чистильщик, — объявил часовой.

— Впустите его, — сказал Дарт, — и не вздумайте подать знак часовому: Том будет за вами следить. Он всё объяснит.

— Немудрено, что её величество разгневалась! Это преднамеренный афронт. Происки Равенскара. Годы и болезни не сгубили нашу королеву, так он хочет уморить её оскорблениями!

Клуни вышел из комнаты. Дарт трясущейся рукой сжимал бритву, ожидая, что сейчас вбежит часовой и выстрелом разнесёт ему голову. Однако дверь открылась и закрылась тихо. Теперь Дарт различал в прихожей голос Тома-чистильщика.

— Ганноверское воронье! — гремел лорд Холсли. — София не хочет ждать, когда корона перейдёт ей естественным чередом — нет, она шлёт своего внука, как коршуна, клевать увядшие щёки нашей государыни!

Дарт силился разобрать, о чём говорят чистильщик и стражник, но за гневными возгласами графа и шуршанием газеты уловил лишь отдельные слова: «Московит… Архивная башня… позвонки… якобиты…»

Внезапно Том просунул голову в комнату и оглядел Дарта без всякого выражения, как судебный следователь — труп.

— Оставайся здесь, пока всё не случится, — приказал он.

— Что всё? — спросил Дарт, но Том уже выходил в дверь, а стражник Клуни — за ним.

Дарт стоял, уперев занемевшую руку с бритвой в ключицу графа, и смотрел, как они шагают к Архивной башне, куда, по слухам, бросили вчера однорукого московита.

Делать было нечего, и Дарт принялся намыливать графу голову. В северной части Тауэрского холма зазвонили колокола. Где-то горит. В любое другое время Дарт побежал бы смотреть — он любил пожары. Однако долг удерживал его здесь.