Золото Соломона

Монумент конец дня

На середине подъёма они остановились перевести дух. Два молодых паломника сели на каменную приступку под крохотным оконцем; строители не пожалели труда, чтобы заключить капелюшку блёклого неба в массивную сводчатую кладку.

Один из паломников первым делом припал к окну. Несколько мгновений его лёгкие работали, как кузнечные мехи.

— Жалко, что день сегодня какой-то смурной, — заметил он, немного отдышавшись.

— Придётся нам самим его озарить, — отвечал второй. Он втиснул плечо в щель света между каменной кладкой и рёбрами своего спутника, подвинул его и тоже урвал порцию воздуха. Воздух был лондонский, то есть свежим зваться не мог, но после спертых миазмов в стофутовом колодце казался почти живительным.

Паломник постарше, несколькими витками лестницы ниже, споткнулся. Ему не хватило дыхания на крепкое словцо; пришлось ограничиться чередою гневных вдохов и выдохов.

— Свет… не… за… сти… те! — выговорил он наконец по слогу на ступеньку.

Младшие — которые были не так и молоды, обоим хорошо за тридцать — двинулись вверх. Тут они поняли, что сейчас придётся пропустить трёх спускающихся молодых джентльменов. Все трое предусмотрительно отцепили ножны от перевязей и теперь шли, неся шпаги перед собой, будто святые с распятиями в руках.

Младшие паломники были во всём чёрном, если не считать белых воротничков. Строгое платье дополняли чёрные же плащи ниже колен. Наряд выдавал в них нонконформистов — квакеров или даже гавкеров. Навстречу им спускались люди прямо противоположного толка — щёголи с Пиккадилли, пропахшие джином и табаком.

— Мы побывали на небесах, — сладким голосом пропел один. — Там такая скучища, что теперь мы спешим в ад. Не соблаговолите ли уступить дорогу?

Его спутники рассмеялись.

Они не видели, как лица паломников, скрытые полутьмой, отразили отнюдь не набожное веселье.

— Пропусти этих господ, брат! — крикнул первый диссентер тому, что поднимался следом. — Небеса потерпят, а их заждались в аду!

Он приник к холодной стене, а вот его брату, чью спину уродовал огромный горб, пришлось сойти на несколько ступеней вниз и втиснуться в оконную нишу.

— Вы свет мне застите, черти! — напомнил старший, теперь уже различимый как бестелесный белый воротничок в полутьме лестничного колодца.

— Мы пропускаем нераскаянных грешников, отец, — объявил горбун. — Держи себя, как пристало доброму христианину.

— Почему вы не взяли их в плен? Нам нужны заложники!

Необычная фраза прозвучала в тот самый миг, когда первый из щёголей протискивался мимо паломника, вжавшегося в стену. Они были так близко, что щёголь слышал бурчание в животе у диссентера, а диссентер — запах устриц изо рта щёголя. Мгновение оба взвешивали ситуацию: у одного — шпага в руке и стофутовая пропасть за спиной, другой прижат к стене, зато держит тяжёлый посох.

Восходящий на небо отвёл взгляд — не без труда, поскольку не привык уступать — и крикнул вниз:

— Отец, я поговорил с ними и выяснил, что все они — англичане, а не французские драгуны, как мы думали вначале!

Он подмигнул щёголю. Тот, сообразив, что к чему, отвечал: «А!», затем: «Вот и хорошо, а то место для стычки неудачное» — и двинулся в обход горбуна. Через несколько мгновений трое сходящих во ад уже приветствовали старого паломника тем глумливо-вежливым тоном, каким обычно адресуются к сумасшедшим.

— Пора меняться, — сказал горбун. Он выдвинулся из ниши, впустив на лестницу немного серого света, и сбросил накидку, под которой оказался привязанный к спине длинный шлемовидный предмет. На то, чтобы снять конструкцию с одного брата и закрепить её за плечами у другого, ушли несколько минут лихорадочной работы. К концу их оба были взвинчены не меньше, чем отец. Тот догнал сыновей и привалился к окну, тяжело дыша. Свет упал на лицо, способное поведать больше сверхъестественных и безобразных историй, чем целый склад Библий.

— Смурной день, — насмешливо повторил он. — Что за чушь! Солнце не делает погоды — её делаем мы. Сегодня мне охота сгубить денежную систему этой страны, значит, погода для нас славная.

— На этой поганой лестнице народ так и шлындает вверх-вниз. Неужто ты не можешь придержать язык? — спросил один из братьев — тот, которого опутывала теперь паутина верёвок, держащих шлемовидный предмет.

— Покуда это на виду, смешно разводить тайны, Джимми, — ответил отец.

Оценив его правоту, другой брат — который стоял теперь с прямой спиной, держа в руке посох — набросил на Джимми плащ, превратив его в горбуна.

— Неужто нет иного способа попасть в Тауэр, отец? — спросил он.

— Ты о чём?

— Людные таверны под самой стеной. Забросить оттуда крюк…

— Служанки узников каждый день ходят за покупками. Можно было бы поменяться с кем-нибудь из них платьем, — подхватил Джимми.

— Спрятаться в телеге с сеном…

— Или с корнуоллским оловом…

— Прикинуться цирюльником, который бреет какого-нибудь знатного узника…

— Я сам раз пробрался туда с похоронной процессией, просто чтобы посмотреть…

— Можно дать взятку сторожу, чтобы тебя не выгнали, когда будут запирать на ночь.

Старший паломник сказал:

— Если бы ты, Дэнни, не провёл последний месяц на Шайвском утёсе, готовясь к встрече гостей, а ты, Джимми, не чеканил всё это время монеты, вы бы знали, что сделали остальные. Но мне для моих целей проникать туда тайком не след, верно? И нечего таращиться на отца, пошевеливайтесь, пока вся затея не кончилась пшиком! А если вылезете наверх раньше меня и увидите там приличных лондонцев, не зевайте, берите их в заложники! Вас не надо учить, как это делается!

Через несколько мгновений они вышли на свет и очутились на квадратной площадке с четырьмя евреями, двумя филиппинцами и одним негром.

— Похоже на зачин бесконечного анекдота из тех, что рассказывают в трактирах безмозглые идиоты, — пробормотал старший паломник, но никто его не услышал.

Джимми и Дэнни стояли, потрясённые зрелищем: с одной стороны, примерно на расстоянии мили, новый купол святого Павла. Напротив, вдвое ближе, Тауэр. Сразу под ними — так близко, что ухо различало скрежет голландских водяных машин, приводимых в движение начавшимся отливом, — Лондонский мост.

— Томба! Кой чёрт здесь делают эти сыны Израилевы? — обратился старик к негру.

Томба сидел по-турецки на юго-восточном краю площадки. На коленях у него покоился шкив размером с бычью голову. Негр вынул изо рта свайку — острый кусок китового уса — и сказал:

— Пришли посмотреть на город. Они нам не помешают.

— Я спрашивал в более общем смысле: почему я вижу их везде, куда попадаю, — произнёс старый паломник. Впрочем, теперь он снял воротничок и плащ, оставшись в приличных панталонах, долгополом камзоле и сногсшибательном жилете из золотой парчи с серебряными пуговицами. Говорил он нарочито громко, чтобы слышали евреи: — В Амстердаме, Алжире, Каире, Маниле, теперь здесь.

Томба пожал плечами.

— Они пришли туда раньше нас, так что нечего удивляться.

Он делал сплесень — сращивал два троса. Площадка, на которой они находились, была насажена на ствол Монумента — огромной ребристой колонны, одиноко стоящей на Фиш-стрит-хилл, якобы на том месте, где в 1666 году начался Пожар. Во всяком случае, так гласила латинская табличка на цоколе, согласно которой поджог совершили паписты по наущению Ватикана. Таким образом, середину смотровой площадки занимал полый цилиндр — завершение лестницы и подставка для различных барочных украшений, приделанных сверху, чтобы добавить Монументу высоты. Филиппинцы, составившие обувь аккуратным рядком, чтобы работать босыми, по-матросски, обнесли центральный цилиндр несколькими кругами троса. Та же верёвка проходила через блок у Томбы на коленях. Человек сухопутный вообразил бы, что блок уже закреплён на верхушке Монумента, но филиппинцы были такелажные мастера и продолжали сплеснить, найтовить, стропить и клетневать. Они и без того работали споро, а при появлении человека в парчовом жилете заторопились ещё сильнее, так что евреи даже отступили на край площадки, боясь, как бы их не закололи свайкой, не пришибли драйком и не вплели их пейсы в турецкую оплётку.

Отец Джимми и Дэнни подошёл к восточному краю площадки, вытащил из кармана подзорную трубу, раздвинул её и осмотрел четверть мили Лондона от подножия Монумента до Тауэрского холма. Пятьдесят лет назад здесь были только тлеющие уголья и лужи расплавленного кровельного свинца. Соответственно всё теперешнее было возведено при Стюартах из кирпича, за исключением нескольких Реновых церквей, преимущественно каменных. Одна из них — святого Георгия — стояла так близко, что старший паломник мог бы спрыгнуть и расшибиться о её крышу. Однако церковь святого Георгия интересовала его лишь как ориентир. Подняв трубу, он увидел прямо перед собой церковь святой Марии на холме, в пяти с чем-то сотнях футов от цоколя Монумента. На её куполе сидел малый с подзорной трубой; он оторвал трубу от глаза и помахал рукой. Жест выглядел приветствием, не предупреждением, так что сектант в парчовом жилете, удостоверившись, что на крыше этой церкви, рядом с медной бадейкой, лицом к улице (Сент-Мэри-хилл) стоит арбалетчик, перевёл взгляд на несколько градусов правее. Там, за зданиями на Сент-Мэри-хилл, высилась церковь Дунстана на востоке, и на её крыше тоже находились посторонние. Две церкви разделяла всего сотня ярдов, а ещё сотней ярдов восточнее стояло другое массивное здание, на крышу которого сходным образом проникли арбалетчики и прочие незваные гости. Это был Тринити-хауз, гильдия или клуб лондонских лоцманов. Надо думать, сейчас на нижних этажах пьяные отставные кормщики, прихлёбывая херес, гадали, кой чёрт кто-то топочет у них на крыше.

Левее, футах в пятистах ближе, он видел церковь Всех Душ с прилегающим к ней кладбищем. Церковь выглядела донельзя мирно, если не считать одинокого часового на колокольне. К кладбищу по Тауэр-стрит двигалась похоронная процессия.

Дальше начинался Тауэрский холм, открытый гласис между Лондоном и рвом Тауэра: место публичных казней, плац для муштры и лужайка для пикников, если можно назвать лужайкой бурую утоптанную землю. Сейчас на ней различались алые полоски — Собственный её величества блекторрентский полк отрабатывал манёвры. Солдаты были выстроены поротно, что позволяло сосчитать их даже без подзорной трубы: ровные ряды казались красными метками на глиняном черепке.

— Я насчитал двенадцать! Всего рот четырнадцать, первая на реке, двенадцать на холме, одна, как всегда, охраняет Тауэр. Сколько из этой роты на пристани, сосчитаете? Ладно, не отвлекайтесь, собирайте механизм… Где, чёрт возьми, мой волынщик? А, вижу, идёт по Уотер-лейн. Надо же… я, кажется, слышу дикие завывания волынки. Не повезло наместнику! А где мой пожар? — Подзорная труба двинулась влево, через весь Тауэр. Мелькнули северная стена и ров, затем — часть Тауэрского холма к северу от укреплений. Здесь город вытягивался языком, разрезая холм почти пополам. Крайние здания на Постерн-роу отстояли от рва не больше чем на вержение камня. Кварталы эти юридически подчинялись не Лондону, а Тауэру; здесь было своё ополчение, свои мировые судьи и даже своя пожарная команда. Про пожарную команду ему подумалось неспроста. Один из домов в Тауэр-хамлетс горел — судя по длинному шлейфу дыма, уже давно, но только сейчас огонь вспыхнул в полную силу, так что из окон вырвались оранжевые клубы. Немедленно вызвали пожарных, которые сутками просиживали в тавернах, якобы на посту. Однако их превосходили численно и даже частично опережали зеваки, желавшие просто поглазеть на горящий дом — вездесущая толпа.

— Мои люди! — умильно воскликнул человек в парчовом жилете. Он опустил подзорную трубу, несколько раз моргнул и впервые за несколько минут перевёл взгляд на то, что творилось у него под носом. На площадку с лестницы выбрался почти ослепший от пота великан-индеец, таща бадейку с шёлковым шнуром. Один из филиппинцев влез на самую верхушку Монумента, двадцатью футами выше, и привязал себя к основанию фонаря. Он поймал бухту троса, брошенную ему снизу товарищем. Томба сплесневал, орудуя свайкой, как писарь — пером, и время от времени поглядывал вверх. Евреи на юго-восточном краю площадки образовали кагал и темпераментно гадали, что происходит. Бездействовали только Джимми и Дэнни: они по-прежнему в полном ошеломлении таращились на Тауэр.

— Проснитесь, черти полосатые, — крикнул старик в золотом жилете, — пока я не подошёл и не выбил вам пыль из черепушек!

Он не успел добавить ещё нежностей, потому что внимание его привлекло нечто на Темзе.

Ниже моста, у водореза четвёртой опоры была пришвартована развалюха-баржа. Чуть ближе к Гавани снимался с якоря шлюп (в чём не было ничего примечательного) и одновременно выдвигал орудия, что выглядело уже страннее; более того, матросы на корме готовились поднять синий флаг с золотыми королевскими лилиями.

Однако старик в парчовом жилете смотрел не столько на шлюп, сколько на запряжённый восьмёркой воз, въехавший на мост со стороны Саутуорка: в таком могли бы доставлять плиты из каменоломни. Груз был накрыт старым холстом; спереди и сзади шагали лихие молодцы — если они оставались верны духу своей профессии, то попутно обчищали витрины лавок, карманы и кошельки, словно саранча, движущаяся через поле спелой пшеницы. Когда весёлая процессия достигла противопожарного разрыва на середине моста, какой-то малый спрыгнул с воза, подбежал к парапету и, нагнувшись вниз, несколько раз взмахнул жёлтой тряпицей. Взгляд его был устремлён на четвёртый водорез. Там блеснула сабля, разрубая швартов. Баржа начала медленно дрейфовать с отливом.

— Детки мои. Голубчики, — сказал человек в парчовом жилете, затем вновь повернулся к сыновьям: — Каждый мошенник в радиусе мили делает мне одолжение, кроме вас, обалдуев. Знаете, сколько времени я копил те одолжения, что трачу сейчас? Благодарность труднее добыть, чем деньги. Считайте, что я швыряю гинеи в море. Зачем, спросите? Ради вас исключительно, хочу раздобыть вам маменьку. — Голос его стал сиплым; лицо обмякло и на нём не осталось следов гнева. — Вылупились на Тауэр, будто не видали минаретов Шахджаханабада! Напомнили мне меня самого, когда мы с Бобом мальцами впервые сунулись в город. Вам, может, и есть на что подивиться, вы ведь занимались другими делами и, надо сказать, поработали на славу. А у меня это место в печёнках сидит. Да, ваш отец основательно изучил Тауэр, хоть никогда там не был. Собаку на нём съел, как мог бы выразиться наш друг лорд Жи. Шутка ли, для человека, так мало склонного к учению! Много часов поил я ирландскую шваль из здешнего гарнизона, знающую все ходы и выходы. Засылал художников рисовать ту или иную башню. Стоял здесь на ледяном ветру с подзорной трубой. Обхаживал служанок, поил и шантажировал стражников. Теперь я знаю Тауэр, как старый викарий — свой приход. Я знаю, каких узников держат под замком, а каких — выпускают на прогулки. Знаю, сколько получает констебль Тауэра на содержание состоятельного члена палаты общин и на члена палаты общин без средств. Знаю, какие пушки на пристани исправны, а какие не стреляют из-за плесени в лафетах. Сколько в Тауэре собак, сколько при хозяевах и сколько бездомных, и сколько из бездомных — бешеные. Какой узник у какого стражника живёт и в каком доме. Когда главный смотритель врат уезжает лечиться на воды, кто вместо него запирает Тауэр на ночь? Я знаю. А известно ли вам, что аптекарь должен получить патент от констебля, а цирюльник — должность неофициальная? Мне известно, потому что цирюльник тоже работает на нас. Всё это и бесчисленное множество другого я выяснил. И пришёл к выводу, что Тауэр — заурядный английский городишко с ветхой тюрьмой и церковью, а примечателен лишь тем, что здесь делают деньги, а самые заметные обитатели — сплошь лорды, осуждённые за государственную измену. Говорю вам сейчас, чтобы вы не впали в столбняк потом, увидев это воочию. И ещё, чтобы вы перестали пялить глаза, сочли, наконец, солдат на пристани и собрали ракету, чёрт подери!

Джимми и Дэнни начали выходить из прострации при упоминании бешеных псов — даже люди, живущие в постоянной опасности, склонны внимать определённого рода предупреждениям. Слово «ракета» встряхнуло их, как верёвка палача. Джимми сбросил плащ на каменную площадку. Несколько мгновений казалось, что Дэнни совершает братоубийство, хотя он всего лишь перерезал верёвки.

— Дьявол! Надо было мне меньше болтать, больше смотреть, — сказал их отец, обозревая в подзорную трубу крыши домов. — Покуда я трепал языком, ребята протянули тросы.

Паучья нить соединяла теперь церковь Марии на холме с церковью Дунстана на полях, а ту — с Гильдией лоцманов. Старик удачно навёл трубу на Тауэр-стрит, как раз когда над ней пролетала арбалетная стрела. Она вонзилась в медную крышу церкви Всех Душ. В следующий миг босой темнокожий человек подобрался к ней и начал странную пантомиму. Он тянул шёлковую бечёвку, такую тонкую, что в подзорную трубу её было не различить. Она шла от крыши Гильдии лоцманов и постепенно утолщалась; если бы старик в парчовом жилете набрался терпения, то вскоре смог бы её увидеть.

Он повернул трубу к прилегающему кладбищу, где похороны приняли зловещий оборот: крышку гроба откинули, под ней оказался шлемоподобный предмет с торчащей из основания длинной палкой. В ногах гроба стоял бочонок с шёлковым шнуром.

Ещё чуть-чуть левее: Тауэрский холм. Алые шеренги исчезли! Солдаты ушли. Старик обвёл трубой холм и нашёл их там, где рассчитывал: они маршировали в сторону дыма и огня. А как же иначе: горело неподалёку от полковых конюшен. Протокол лондонских пожаров был так же чёток и неизменен, как протокол коронаций: сперва прибывает пожарная команда, потом толпа и, наконец, солдаты, чтобы её разгонять. Всё по традиции.

Он опустил трубу и взглянул на сыновей — выполняют ли те свою часть плана. И впрямь, они уже закрепили посох в основании механизма и прислонили его к парапету, направив в сторону церкви святой Марии на холме. От основания палки тянулись несколько ярдов стальной цепи, привязанной к свободному концу троса, проходящего над бадейкой, которую принёс индеец. Всё как задумано. Старик взглянул вниз и увидел, что воз подъехал к основанию Монумента. Повернулся к реке, проверяя, что там, но обзор ему загородил худой человек в длинной одежде, который вышел с лестницы, даже не запыхавшись.

— Тысяча чертей, ребята, к нам большое начальство!

В ответ — презрительное фырканье Джимми и Дэнни.

Человек в длинной одежде откинул капюшон, явив взглядам чёрные с проседью волосы и немодную, но безусловно красивую эспаньолку.

— Добрый день, Джек.

— Скажите лучше: «Бонжур, Жак», отец Эд, чтобы заложники увидели вашу французистость. И заодно перекреститесь несколько раз, чтобы подчеркнуть свою католичность.

Отец Эдуард де Жекс с удовольствием перешёл на французский и повысил голос:

— До конца дела у меня будет ещё не один повод перекреститься. Мон Дьё, это все заложники, каких вы сумели взять? Они же евреи.

— Знаю. Как свидетели они тем более ценны, что не питают пристрастия ни к одной из сторон.

Нос отца Эдуарда де Жекса являл собой великолепную несущую конструкцию для ноздрей, которыми можно было втягивать пробки. Сейчас он пустил их в ход, засопев на евреев, потом сбросил плащ, так что те увидели иезуитскую рясу с распятием на груди, чётками и прочими католическими регалиями. Евреи, пребывавшие до сих пор в блаженной уверенности, что возня с тросами — часть работ по рутинному поддержанию Монумента, теперь не могли решить, изумляться им или трепетать. «Мы пришли полюбоваться видами, — словно говорили они, — и не ждали инквизиторов».

— Где монеты? — спросил де Жекс.

— Когда вы поднимались, вас едва не сбил с ног индеец, спешащий вниз?

— Oui.

— Когда вы следующий раз его увидите, он будет с монетами. А теперь, если позволите, я хотел бы взглянуть на реку.

Джек обошёл де Жекса и поднял подзорную трубу, но тут же вновь опустил её за ненадобностью. Баржа дрейфовала с отливом и преодолела примерно треть расстояния до Тауэрской пристани. На палубе шли уже знакомые манипуляции с верёвками и ракетами. Что до шлюпа, он двигался к Тауэрской пристани, неся французский флаг на виду у всего Лондона. Если бы Джек удосужился глянуть в подзорную трубу, он увидел бы тросы, кошки, мушкетоны и прочий абордажный инвентарь.

Оставался вопрос: видят ли это из Тауэра? Что, если Джек закатил банкет, на который никто не явится?

За его спиной де Жекс, как всякое надзирающее лицо, задавал дурацкие вопросы:

— Джимми, что ты думаешь?

— Думаю, слишком много зависит от того, как всё повернётся в Тауэре, — буркнул Джимми.

Де Жекс обрадовался случаю поддержать маловеров пастырским словом:

— Да, с виду Тауэр неприступен. Однако тебе, как человеку неграмотному, недостаёт исторической перспективы. Знаешь ли ты, Джимми, кто был первым узником Тауэра?

Джимми подумал, не столкнуть ли де Жекса с площадки, но рассудил, что ответить, пожалуй, проще.

— Нет, — буркнул он.

— Его святейшество Ранульф Фламбард, епископ Даремский. А знаешь ли ты, Джимми, кто первый бежал из Тауэра?

— Понятия не имею.

— Ранульф Фламбард. То было в лето Господне тысяча сто первое. С тех пор мало что изменилось. Из Тауэра не бегут не потому, что он так надёжно охраняется, а потому, что узники, английские джентльмены, считают неприличным его покидать. Если бы Тауэр охраняли французы, наша затея была бы обречена на провал.

— Смотрите, всё-таки они не спят, — вставил Джек. — Вон, алые мундиры на пристани. Тревогу подняли.

— Отлично, — промурлыкал де Жекс. — Значит, русский и шотландец могут осуществить то, о чём англичане не смели и помыслить.