Золото Соломона

Шлюп «Аталанта», Темза ниже Грейвзенда конец дня

Сподобившись просвещения, за которое ему в Оксфорде или Кембридже пришлось бы немало заплатить, полковник Барнс не мог отказать Даниелю в желании взглянуть на карту. Они спустились с юта и разложили её на бочке, чтобы сержант Боб тоже мог посмотреть. Это была не роскошная карта, вручную нарисованная на золочёном пергаменте, а самая простая, оттиснутая с доски на бумаге тринадцать на семнадцать дюймов.

Картограф явно стремился показать, что эта часть мира не заслуживает изображения на картах, поскольку здесь нет ничего, кроме ила, очертания которого меняются с каждым днём. Даже названия были какие-то односложные. Казалось, Англия, затерев до негодности слова, выбрасывает их в канаву, как сломанную курительную трубку, а Темза несёт их вместе с сором, фекалиями и дохлыми кошками в своё устье.

Сразу впереди река поворачивала влево. Судя по карте, через милю-две лежал ещё один поворот, а дальше — море. Этот отрезок реки назывался Хоуп — «надежда». Удачное предзнаменование для сэра Исаака Ньютона.

«Надежда» огибала молоткообразный выступ Кента. Не чёткая граница между рекой и болотом, а скорее приливно-отливная полоса в милю шириной: в отлив река становилась вдвое уже. Со стороны моря молоток оканчивался полукруглым бойком — островом Грейн. К северу от него текла Темза, к югу — Медуэй; как два грузчика, столкнувшись на улице, бросают ношу, чтобы на кулачках выяснить, кто должен уступить дорогу, так и две реки, сойдясь вместе, сбрасывали весь сор, который несли в море. Так образовался мыс на восточном берегу острова Грейн. Продолжаясь в море, он миля за милей истончался, превращаясь в узкую косу. На её продолжении и находился Норский буй. Устье разевалось, как гадючья пасть, и Норская коса торчала оттуда раздвоенным языком. На корабле там было не пройти — слишком мелко, на лошади не проехать — слишком глубоко.

Однако задолго до буя, у самого острова Грейн, было место, куда можно попасть и по воде, и верхом — в зависимости от времени суток. Крохотный островок — на карте не больше мошки. Даниелю не требовалось наклоняться и разбирать мелкие буковки, он и так знал, что это Шайвский утёс.

Подняв взгляд от карты к невразумительной береговой линии, он видел несколько мест, где кости земли проступали сквозь мясо, наращенное рекой. Шайвский утёс, примерно в миле по высокой воде от острова Грейн, был одним из них. У него имелись даже свои заводи и отмели, повторяющие в миниатюре ту систему, к которой принадлежал он сам.

Какой-то умник давным-давно догадался сложить здесь курган, чтобы высматривать викингов или зажигать сигнальный костер, а следующие поколения умников возвели на этом фундаменте сторожевую башню.

Даниель повернулся к полковнику Барнсу и увидел, что тот ушёл — его вызвали на шканцы. Зато сержант Боб стоял рядом и смотрел на Даниеля почти враждебно.

— Вы меня за что-то осуждаете, сержант?

— Когда вы последний раз ночевали в Тауэре, — (Боб имел в виду некие события накануне Славной революции), — вы рассказали мне следующее: якобы вы своими глазами видели, как некий младенец вышел из влагалища английской королевы в Уайтхоллском дворце. Вы и ещё целая толпа важных особ.

— Да?

— Ребёночек вырос, живёт в Сен-Жермене и воображает себя нашим будущим королём. Верно?

— Об этом постоянно твердят.

— Однако виги называют его подменышем, говорят, что это неведомо чей ублюдок, принесённый в Уайтхолл в грелке, и ни у какой королевы во влагалище не бывал, по крайней мере, пока не вырос настолько, чтобы залезать женщинам в такие места.

— Я слышал такое неоднократно.

— И где вы после этого?

— Где и был. Сто лет назад мой отец бегал по Лондону, провозглашая, что все короли и королевы — ублюдки, и лучшие из них недостойны править копной сена. Меня воспитали в таких убеждениях.

— Вам это не важно.

— Родословная — не важна. Иное дело — политика и поведение.

— Потому вы и с вигами, — сказал Боб уже более спокойным тоном, — что политика Софии вам больше по душе.

— Вы же не думали, что я — якобит?!

— Я должен был спросить. — Боб Шафто наконец оторвал взгляд от Даниеля и огляделся. Шлюп двигался на север вдоль Хоуп, но они уже могли заглянуть за последний изгиб реки и увидеть поразительное зрелище: сплошную воду до самого горизонта.

— Болингброк — вот кто якобит, — заметил Боб. С тем же успехом он мог бы сказать, что Флитская канава приванивает.

— Вы часто его видите? — спросил Даниель.

— Я часто вижу его. — Боб повернулся к бизань-мачте и взглядом указал на штандарт с гербом Чарльза Уайта. — А вы наверняка знаете, что он — плеть в руке Болингброка.

— Не знал, но охотно верю.

— Болингброк — любимец королевы с тех самых пор, как он выжил из страны Мальборо, — продолжал Боб.

— Об этом слышали даже в Бостоне.

— А виги — ваш друг в частности — собирают свою армию.

— Когда мы с месяц назад встретились на Лондонском мосту, вы бросили какой-то странный намёк, — сказал Даниель. Он впервые с пробуждения ощутил страх: не тот бодрящий, который испытываешь, проносясь в лодке под Лондонским мостом, а липкий, давящий, из-за которого первые недели в Лондоне не смел вылезти из постели. Чувство было настолько знакомое, что странным образом успокаивало.

— Виги многим шепчут на ухо. — Боб посмотрел туда, где чуть раньше стоял полковник Барнс. — «Вы с нами или против нас? Готовы ли вы включиться в перекличку? Узнают ли Ганноверы, придя к власти, что вы были им верны?»

— Ясно. Трудно устоять перед таким убеждением.

— Не так трудно, когда есть Мальборо, вон там. — Кивок в сторону восточного горизонта. — Но есть и другое давление, ещё более сильное, со стороны Болингброка.

— Что сделал милорд Болингброк?

— Пока ничего. Хотя к чему-то готовится.

— К чему?

— Он составляет список всех капитанов, полковников и генералов. И по словам Уайта, который проговаривается, якобы спьяну, Болингброк скоро предложит им выбор: продать офицерские патенты или подписать документ, по которому они обязуются служить королеве безусловно.

— Продать якобитам, надо думать.

— Надо думать, — с ехидцей повторил Боб.

— И когда королева на смертном одре решит, что корона должна перейти её брату (я не стану кривить душой, называя его подменышем), армия поддержит этот декрет и впустит Претендента в Англию.

— Сдаётся, что к этому идёт. И таким, как полковник Барнс, сейчас нелегко. Маркизу Равенскару можно вежливо отказать. Однако слова Болингброка — как Норский буй: надо выбирать, и потом уже не свернёшь.

— Да, — отвечал Даниель. Он не стал говорить очевидное: что Барнс, верный Мальборо, не пойдёт за Болингброком. Однако Боб прав: ему придётся выбирать. Нельзя сказать «нет» Болингброку, не сказав «да» Равенскару.

Некоторое время Даниель стоял и злился на Болингброка: какая глупость толкать людей вроде Барнса в объятия противоположного лагеря! Он паникует — других объяснений нет. А паника, как известно, заразительна: судя по вопросам, которые Барнс и Шафто задают Даниелю, она уже начала распространяться.

Да, но почему они обратились к нему? Барнс, шутка ли, командует драгунским полком и, если хоть десятая часть его и Шафто намёков хоть на чем-то основана, поддерживает связь с Мальборо.

Как там Барнс сказал несколько минут назад? «Все перепуганы до смерти». Внешне это относилось к Исааку и его страхам касательно Лейбница. Однако, возможно, Барнс имел в виду себя.

Или действительно всех. Роджер Комсток, маркиз Равенскар, так демонстративно весел, что не кажется напуганным. Однако, по словам Боба, он вербует армию, а это не похоже на поведение человека, спокойно спящего по ночам.

Кто не напуган? Даниелю пришёл на ум только Кристофер Рен.

Если герцогиня Аркашон-Йглмская и напугана, она этого не показывает.

Может быть, не напуган Мальборо. Трудно сказать, пока он в Антверпене.

Вот и все, кого он сумел вспомнить.

И тут Даниель пережил одно из тех странных мгновений, когда он словно отделился от тела и увидел себя с высоты чаячьего полёта. И задумался: для чего ему, на исходе дней, составлять скучные перечни, кто напуган, а кто нет? Неужто члену Королевского общества нечем больше занять время?

Ответ был вокруг, он нёс их, спасая от смерти в речных волнах: Надежда. Согласно мифу, последнее, что вышло из ящика Пандоры. Почувствовав на горле липкие пальцы страха, Даниель почти физически возжаждал надежды. И, может быть, надежда не менее прилипчива, чем страх. Он хочет заразиться надеждой и пытается вспомнить людей, вроде Рена и Мальборо, от которых её можно перенять.

По крайней мере в качестве гипотезы сойдёт. И описывает не только его поступки, но и чужие. Почему принцесса Каролина вызвала Даниеля из Бостона? Почему мистер Тредер хотел объединиться с ним в клуб? Почему Роджер рассчитывает на него в задаче о нахождении долготы, а Лейбниц — в создании думающей машины? Почему такие, как Сатурн, таскаются за ним по Хокли-в-яме, прося духовных наставлений? Почему Исаак хочет заручиться его помощью? Почему мистер Бейнс просил, чтобы Даниель позаботился о его дочери в Брайдуэлле? Почему полковник Барнс и сержант Шафто осаждают его вопросами?

Потому что все они напуганы, все, как Даниель, жаждут надежды, а потому ищут человека, который её им даст. Мысленно перебирая, кто напуган, а кто нет, они по какому-то чудовищному недоразумению заносят Даниеля в колонку «не напуган».

Поняв это, Даниель расхохотался. Боб мог бы оторопеть. Но поскольку Боб привык считать, что Даниель не напуган, он расценил его смех как очередной признак редкостного присутствия духа.

Как тут быть? Даниель подумал, не нанять ли гравера, чтобы напечатать листки, в которых он, Даниель Уотерхауз, провозгласит миру, что едва ли не поминутно обмирает со страха. В других обстоятельствах это был бы самый разумный выход — позорный, разумеется, зато честный. И самый быстрый способ избавиться от страждущих, которые мечтают припасть к его якобы неиссякаемому источнику надежды.

Но это если относиться к мифу о ящике Пандоры по-детски, то есть считать надежду ангелом. Может быть, Пандора на самом деле чёртик из табакерки, а надежда — заводная фигурка, deux ex machina.

Бог из машины. Даниель много занимался театральной машинерией, холодным взглядом наблюдал её действие на зрителей.

Он даже пережил долгую фазу презрения к театру и к людям, которые платят деньги за то, что их дурят.

Однако вернувшись в Лондон (где есть театры) из Бостона (где их нет), Даниель убедился, что был неправ в своей строгости. Лондон лучше Бостона. Англия — более развитая страна, в том числе из-за театров. Нет ничего плохого в том, что людей дурят актёры или машинерия.

Даже если надежда — механическая игрушка, выскакивающая из ящика Пандоры при помощи рычагов и пружин, — в ней нет ничего дурного. Если куча людей почему-то вообразила, будто Даниель не напуган, и теперь черпает из этого надежду для себя и для других, то можно лишь радоваться. Даниель должен оставаться на сцене, должен играть свою роль, пусть сто раз искусственную. Поскольку таким образом он побеждает заразу паники, заставляющую таких, как Болингброк, затевать беспредельно глупые игры. Искусственная, механическая надежда может порождать надежду подлинную — вот где истинная алхимия, превращение свинца в золото.

— Чарльз Уайт очень похож на милорда Джеффриса, вы согласны?

— Во многих отношениях, да.

— Помните ночь, когда мы ловили Джеффриса, как бешеного пса, нашли и передали правосудию?

— Ещё бы! Двадцать лет эта история кормит и поит меня в кабаках.

Что ж, теперь многое становится на места. В пересказах история могла обрасти подробностями и выставить Даниеля большим героем, чем в жизни.

— Когда мы с вами в тот вечер выходили из Тауэра, мы встретили Джона Черчилля — я называю его так, потому что тогда он ещё не звался Мальборо.

— Помню. Вы с ним отошли на середину дамбы, чтобы поговорить вдали от чужих ушей.

— Да. И тема разговора должна, как и тогда, оставаться тайной. Но вы помните, чем всё закончилось?

— Вы пожали друг другу руки, очень торжественно, как если бы заключили сделку.

— Ваше умение видеть суть порою меня пугает. Итак, зная Мальборо и зная меня, готовы ли вы предположить, что я или он нарушим сделку, заключённую вот так: пред вратами Тауэра, накануне Славной революции, когда и его, и моя жизнь висела на волоске?

— Разумеется, нет, сэр. У меня и в мыслях…

— Знаю, не продолжайте. Позвольте лишь сказать вам, сержант, что сделка по-прежнему в силе, что наша нынешняя экспедиция — её часть, что всё хорошо, а революция становится славнее день ото дня.

— Вот это я и хотел услышать, — с лёгким поклоном сказал Боб.

Даниель еле сдержался, чтоб не ответить: «Знаю».