Золото Соломона

Склеп в Клеркенуэлле начало апреля 1714

— Река Флит — аллегория человеческого падения! — провозгласил мистер Орни вместо приветствия, спускаясь по лестнице в склеп.

Если бы он сейчас с возмущением повернулся и взбежал обратно по ступеням, никто бы его не осудил.

Мистер Тредер, прибывший четвертью часа ранее, был скандализован ничуть не меньше.

— Это святое место, сэр, — сказал ему Даниель, — а не какой-нибудь языческий могильник. Покойные — уважаемые члены сообщества мёртвых. — С этими словами он запустил руку в сплетение белёсых корней и, сдвинув их, явил взорам древнюю бронзовую табличку в блестящих капельках сконденсированной влаги. Кривые каракули явно были выбиты по образцу средневековым ремесленником, не знавшим, что они означают.

Чтобы преобразовать их в латинские слова и предложения, требовалась кропотливая работа учёных грамотеев. Однако это был Клеркенуэлл, куда представители грамотного церковного сословия ходили за водой по меньшей мере пять сотен лет. Расшифрованная надпись гласила, что под табличкой покоятся бренные останки некоего Теобальда, тамплиера, который отправился в Иерусалим с головой, а вернулся без головы. Рядом такая же табличка сообщала то же самое о другом покойнике.

В отличие от мистера Тредера мистер Орни ничуть не смутился тем, что Даниель расставил свечи и фонари где только мог, то есть в основном на крышках полудюжины саркофагов, занимающих почти всё пространство пола. В тусклом свете угадывался свод — не уходящий в сумеречную высь, а такой, что епископ как раз мог пройти ровно посередине, не замарав митру о склизкий потолок. Однако камни, пригнанные на совесть, пережили века, и помещение устояло — пузырь воздуха в земле, безучастный к тому, что происходит на поверхности.

Мистер Орни помедлил у основания лестницы, давая глазам привыкнуть к темноте (что было очень разумно), затем двинулся к Даниелю и мистеру Тредеру, с изяществом моряка обходя почти невидимые лужи. Он не выказывал ни любопытства, ни трепета, что в другом человеке было бы свидетельством глупости. Поскольку Даниель знал, что мистер Орни не дурак, оставалось предположить, что это поза: для квакера крестоносцы были так же отсталы, а следовательно, не важны, как пикты — создатели языческих могильников в полых холмах.

— Почему, брат Норман? Потому что Флит, как жизнь, краткотечна и дурно пахнет? — вежливо поинтересовался Даниель.

— Зловоние в конце примечательно лишь потому, что Флит так чиста в начале, где рождается от многочисленных ключей, ручьёв и целебных источников. Так и дитя, едва из материнского лона, под воздействием мирских соблазнов…

— Мы поняли, — сказал мистер Тредер.

— И всё же промежуток между началом и концом столь невелик, что крепкий мужчина, — продолжал мистер Орни, явно подразумевая себя, — проходит его за полчаса.

Он сделал вид, будто смотрит на часы в доказательство своих слов. Однако в полутьме циферблат было не разглядеть.

— Держите свои часы подальше, не то доктор Уотерхауз разберёт их прежде, чем вы успеете воскликнуть: «Стойте, они дорогие!», — предупредил мистер Тредер с видом человека, говорящего по собственному опыту.

— Нет надобности, — отвечал Даниель. — Я узнаю работу мистера Кирби, вероятно, той поры, когда он был подмастерьем у мистера Томпиона, девять лет назад.

Воцарилась полная — можно даже сказать, гробовая — тишина.

— Так и есть, брат Даниель, — выдавил наконец мистер Орни.

— После загадочного взрыва, — пояснил мистер Тредер, — доктор Уотерхауз заперся в мансарде, тёмной, как этот склеп, и много недель не отвечал на мои письма. Я полагал, что ему не хватит духа возбудить преследование. И вот — о, диво! — он возвращается в мир людей, зная о часах и часовщиках больше, чем кто-либо из ныне живущих.

— Вы грубо льстите мне, сэр, — запротестовал Даниель. — Однако, чтобы наш клуб достиг своей цели, нам надо выяснить всё, что можно, о конкретных адских машинах. Нет сомнений, что в них использован часовой механизм. Тридцать лет назад я был знаком с Гюйгенсом и Гуком, величайшими часовщиками эпохи. Теперь же технология ушла вперед, и, вернувшись в Лондон, я обнаружил, что не вхожу более в узкий круг посвящённых. В стремлении наверстать упущенное я порой, забывшись, вскрывал часы, дабы осмотреть механизм и прочесть имя мастера, о чём язвительно напомнил сейчас мистер Тредер. Итог: мы собрались в Клеркенуэлле!

— Какова дьявала мы собрались здесь? — произнёс голос с сильным акцентом.

— Храни вас Бог, господин Кикин! — отозвался мистер Орни не слишком содержательно.

— Если бы вы пришли вовремя, — проворчал мистер Тредер, — то услышали бы объяснение доктора Уотерхауза.

— Мой экипаж увяз в болоте, — пожаловался господин Кикин.

— Болото — ценное открытие, — объявил мистер Орни, который сразу веселел, когда Тредер начинал хмуриться. — Обнесите его оградой, назовите целебной купальней, берите по шиллингу за вход и скоро сможете купить фаэтон.

Русский неосторожно спускался по лестнице в собственную тень. Оранжевая трапеция проецировалась на пол сверху, подрагивая, как падающий с дерева лист. Очевидно, телохранитель господина Кикина, которому рост не позволял войти в склеп, водил фонарём, безуспешно пытаясь посветить хозяину под ноги.

— Здешняя сырость нас убьёт! — провозгласил господин Кикин с убеждённостью человека, которого убивают каждый день перед завтраком.

— Раз свечи не гаснут, то и нам здешний воздух не опасен, — сказал Даниель, которому до смерти надоело, что полуобразованные люди валят все свои недомогания на сырость. — Да, из земли сочится влага. Однако мистер Орни только что напомнил об исключительной чистоте здешних вод. Как вы думаете, почему тамплиеры устроили тут храм? Потому что госпитальеры и монахини ордена святой Марии пили из местных источников и не умерли. Чуть дальше по дороге богатая публика платит деньги, чтобы погрузиться в эту самую влагу.

— Так почему было не собраться там?

— Всецело поддерживаю! — воскликнул мистер Тредер.

— Потому что… — начал Даниель, но тут сверху долетел обрывок разговора. Трапеция света стала шире и двинулась вбок. Её рассекла новая тень. По лестнице спускался пятый и последний член клуба. Даниель дал ему время подойти ближе и продолжил громко: — …потому что мы не желаем привлекать к себе внимание! Если наша Немезида прибегла к услугам часовщика или другого изготовителя точных приборов, то мастерская негодяя наверняка не дальше, чем на выстрел от этого храма.

— Одни назовут его храмом, другие — горой мусора посреди свиного закута, — заметил господин Кикин, обращаясь к Тредеру, который ответным взглядом выразил своё полное согласие.

— Гора — слишком величественное слово, сэр. Мы в Англии называем это кочкой.

— Те, кто так скажет, решительно ничего не смыслят в недвижимости! — парировал Даниель. — Ибо из трёх главных достоинств — местоположение, местоположение и местоположение — эти развалины обладают всеми тремя! Лондон, вышедший из берегов, подступил к их основанию!

— Вы землевладелец, доктор Уотерхауз? — сразу оживился мистер Тредер.

— Я действую в интересах весьма состоятельного лица, которое намерено создать здесь крупнейший центр технологических искусств.

— И как же состоятельное лицо проведало о существовании этих развалин?

— Я ему рассказал, сэр, — отвечал Даниель. — И, упреждая ваш следующий вопрос, я узнал о них от знакомого, очень, очень старого человека, которому сообщил о них тамплиер.

— Видать, ваш знакомый и впрямь очень стар, потому что тамплиеров истребили четыреста лет назад, — с лёгким раздражением проговорил мистер Тредер.

— Предполагается строительство? — осведомился мистер Орни, почуяв брата-предпринимателя.

— Оно уже началось, — сообщил Даниель. — Здесь будут торговые ряды, лавки и мастерские, где разместятся часовщики, а также изготовители инструментов — только не музыкальных, а философических.

Он рассчитывал, что все повернутся к нему, ожидая продолжения.

— Планисфер, гелиостатов, теодолитов, буссолей и тому подобного!

Вновь никакого интереса.

— Если задача нахождения долготы будет решена, то её решат в этом здании! — заключил Даниель.

Всё сказанное хорошо слышал Анри Арланк, пришедший последним. Он стоял тихо, особняком от других.

— Отлично! — провозгласил мистер Тредер. — Второе заседание клуба по разысканию лица или лиц, повинных в изготовлении и установке адских машин, взорванных в Крейн-корте, на корабельной верфи мистера Орни и прочая, объявляю открытым.

Слово «клуб» было понятно и Даниелю, и всем остальным членам Королевского общества, помнящим, как они в голодные студенческие времена скидывались на еду или, чаще, на выпивку. На университетском жаргоне это называлось «составить клуб». В конце шестидесятых нередко можно было услышать, как мистер Пепис предлагает Джону Уилкинсу «составить обеденный клуб», что подразумевало ту же складчину, только с большими деньгами и лучшим результатом.

За годы, которые Даниель провёл в Америке, спонтанные пирушки мистера Пеписа растянулись во времени, став регулярными, но сжались в пространстве, получив неизменный адрес. Даниель затруднялся в такое верить, пока Роджер не заманил его в «Кит-Кэт». Войдя туда, Даниель с порога воскликнул: «Так бы и объяснили!», ибо сразу понял, что это усовершенствованный вариант кофеен, в которых все проводили время двадцать лет назад. Главное отличие состояло в том, что сюда пускали не каждого, что почти исключало откусывание ушей и дуэли.

Их новый клуб не походил на «Кит-Кэт». Цель была иная, члены (за исключением Даниеля) весьма разнились с приятелями Роджера, а место для встреч выбрали ещё более тёмное и с ещё более низким потолком.

Однако есть нечто, роднящее все клубы без изъятия.

— Первый пункт повестки дня: уплата взносов, — объявил мистер Тредер, вытаскивая из жилетного кармана заранее припасённую монету и бросая её на каменную крышку двадцатитонного саркофага. Все вытаращили глаза: это был фунт стерлингов, то есть серебряная монета, и к тому же новёхонькая. Заплатить ею взнос было всё равно что с невозмутимым видом прогарцевать по Гайд-парку на единороге.

Даниель положил пиастр. Мистер Кикин — голландскую серебряную монету. Мистер Орни присовокупил золотую гинею. Анри Арланк вывернул кошель и высыпал полпинты медяков[7]. Почти все их заранее дал ему Даниель, о чём прочие члены клуба, вероятно, догадывались.

Даниель настоял, чтобы гугенота-привратника включили в клуб, поскольку теоретически тот мог быть намеченной жертвой взрыва. Мистер Тредер в пику ему предложил установить высокие взносы. Мистер Орни поддержал Тредера из соображений практических: ловить преступников — дело дорогостоящее. Кикин был готов на любые траты, лишь бы доказать царю, что не жалеет сил и средств на поимку злодеев, спаливших его корабль. В итоге Даниелю пришлось платить много и за себя, и за Арланка.

Мистер Тредер открыл деревянную шкатулку, обитую красным бархатом, вынул весы и положил на одну чашку голландскую монету, а на другую — бронзовую гирьку, которая, если верить выгравированной на ней устрашающей надписи, являла собой платоновский идеал того, сколько должен весить фунт стерлингов по сэру Томасу Грешему. Мистер Орни счёл это сигналом, чтобы приступить к чтению протокола предыдущего заседания, которое состоялось в особняке Кикина на Блек-бой-элли две недели назад.

— С разрешения членов клуба я выпущу пустые разглагольствования и кратко суммирую педантические…

— Правильно! — крикнул Даниель, пока мистер Тредер не успел возразить. Напрасное опасение: мистер Тредер, высунув язык, взвешивал испанскую монету, и его глаза только что не вылезли по-рачьи на стебельках.

— Таким образом остались лишь два пункта, достойные упоминания: беседа с дозорным и рассуждения доктора Уотерхауза о механизме адской машины. Итак, по порядку: мы опросили мистера Пайнвуда, дозорного, ставшего свидетелем взрыва в Крейн-корте. Упомянутый мистер Пайнвуд был нанят либо как-то иначе убеждён устным высказыванием мистера Тредера, заключавшим в себе чрезвычайно двусмысленный и до сих пор остающийся предметом горячих споров посул…

— В протоколе действительно так записано? — Мистер Тредер в притворном изумлении поднял взгляд от весов.

— Полагая, что будет вознаграждён, мистер Пайнвуд устремился за портшезом, преследовавшим мистера Тредера и доктора Уотерхауза непосредственно перед взрывом, — продолжал мистер Орни, довольный, что сумел задеть мистера Тредера за живое. — Мистер Пайнвуд сообщил нам, что бежал за портшезом до Флитского моста. Там носильщики остановились, поставили портшез, схватили мистера Пайнвуда…

— Можно не продолжать, мы все слышали, — буркнул мистер Тредер.

— И бросили его во Флитскую канаву.

Каждый из присутствующих нервно сглотнул.

— Были собраны средства для лечения чирьев мистера Пайнвуда и вознесены молитвы по поводу других его симптомов, в том числе ранее медициной не описанных. Некоторые внесли большее и молились горячее, нежели другие.

Куда портшез отправился дальше, можно только гадать. Доктор Уотерхауз немедленно предположил, что портшез свернул в проулок, из которого появился на его глазах чуть ранее. «Я убежден, — сказал доктор Уотерхауз, — что злоумышленники узнали о нашем приезде загодя и намеревались следовать за экипажем мистера Тредера через Ньюгейт в Сити; то, что мы свернули от Флитской канавы в Крейн-корт, стало для них неожиданностью». Члены клуба заспорили, связан ли вообще портшез с адской машиной; я заметил, что глупо следовать в такой близости от повозки, которая вот-вот взорвётся, и что в портшезе ехала предприимчивая куртизанка. Мистер Тредер обиделся на предположение, что потаскуха (как он выразился) усмотрела в нём потенциального клиента; лица остальных членов клуба выразили насмешливое удивление таким ханжеством…

— Предлагаю выбрать нового секретаря для чтения протоколов, — перебил мистер Тредер. — Мсье Арланк, что бы я ни говорил о нём прежде, немногословен, исполнителен, грамотен. Если он возьмёт на себя эту обязанность, я готов платить за него взносы.

Последние слова прозвучали невнятно, поскольку, говоря их, мистер Тредер коренными зубами закусил английскую гинею.

— Мистер Тредер, — изрек мистер Орни, — если вы проголодались, то по дороге к Яме Чёрной Мэри, а также в Хокли, есть трактиры, куда мы можем переместиться. Моей гинеей вы не насытитесь.

— Она не ваша, а клуба, — ответил мистер Тредер, разглядывая отметины от зубов, — и не гинея, пока я этого не скажу.

— Вы её уже взвесили, зачем ещё и надкусывать? — Мистер Орни, несмотря на свою досаду, был явно заинтригован.

— Гинея настоящая, — объявил мистер Тредер. — Продолжайте свой вздорный рассказ.

— Короче, моя гипотеза, что портшез ни при чём, невольно спровоцировала маловразумительный экскурс в область часовых механизмов; по крайней мере таким он предстаёт в моих записях.

— Здесь ваши записи, в виде исключения, точны, — заметил мистер Тредер.

— Протестую! — воскликнул Даниель. — Речь была вот о чём. Мистер Орни сказал, что подложить адскую машину в повозку, а затем следовать за ней, зная, что взрыв произойдёт с минуты на минуту, — безумие. На это я возразил, что нам неведомо, насколько злоумышленник разбирается в часовых механизмах. Умелый часовщик настроил бы машину правильно, более того, знал бы, насколько часы будут спешить или отставать в тряской повозке холодным днём.

— Значит, в портшезе был не часовщик! — заключил господин Кикин.

Мистер Тредер хихикнул, полагая, что русский сострил, однако Даниель видел, что Кикин на его стороне и говорит серьёзно.

— Да, сэр. Адскую машину, я полагаю, установили люди, плохо знакомые с её устройством. Они планировали, что она сработает много позже, спустя часы или даже дни, и взрыв в Крейн-корте стал для человека в портшезе почти такой же неожиданностью, как для нас с мистером Тредером.

— Всем понятно, что взрыв произошёл несвоевременно, — сказал мистер Тредер, — так что ваша гипотеза имеет хотя бы налёт правдоподобности.

— Но проку от неё никакого, — отрезал мистер Орни, — поскольку мистер Пайнвуд оказался с головой в дерьме, и мы ничего больше о портшезе не знаем.

— Не согласен! Это указывает направление поисков. У вас на верфи адская машина взорвалась согласно планам злоумышленников — среди ночи. В повозке мистера Тредера — преждевременно. Я полагаю, что часы ушли вперёд от тряски холодным днём, но сохранили точность в неподвижном корабельном трюме. Отсюда можно вывести, какого рода механизм использовался, и, таким образом, вычислить изготовителя.

— Поэтому мы в Клеркенуэлле, — кивнул господин Кикин.

— И каков результат ваших изысканий? — спросил мистер Орни.

— Спросите у фермера в апреле, какой урожай принесли семена, посеянные неделю назад. Я надеялся, что отыщу в Крейн-корте заметки и опытные образцы мистера Роберта Гука. Он одним из первых взялся за определение долготы при помощи часов и лучше других знал, как влияет на них тряска и смена температуры. Увы, наследие мистера Гука выброшено на свалку. Я обратился в Королевскую коллегию врачей и к милорду Равенскару.

— Почему к ним, скажите на милость? — удивился мистер Тредер.

— Гук строил Коллегию врачей на Уорвик-лейн и расширял особняк милорда Равенскара. Он мог разместить там что-то из своих вещей. Мои запросы остались без ответа. Я удвою усилия.

— Поскольку мы, как вижу, перешли к следующему пункту, — сказал мистер Тредер, — прошу вас, мистер Орни, поведать нам о ваших изысканиях в области упаривания мочи.

— Доктор Уотерхауз уверил нас, что для получения фосфора, использованного в адских машинах, требовалось упаривать мочу в огромных количествах, — напомнил мистер Орни.

— Описание было более чем красноречиво, — заметил мистер Тредер.

— Делать это в Лондоне затруднительно…

— Почему? Лондон бы не провонял мочой сильнее, нежели сейчас, — съязвил господин Кикин.

— Внимание привлекла бы не вонь, а необычность такого занятия. Итак, мочу скорее всего упаривали в деревне. Следовательно, кто-то возил мочу оттуда, где её много, то есть из города, например, из Лондона, туда, где её можно упаривать незаметно.

— Надо расспросить золотарей!

— Превосходная мысль, господин Кикин, и мне она пришла много раньше, — отвечал мистер Орни. — Однако я живу далеко от нижнего течения Флит, куда золотари слетаются каждый вечер, как мухи, дабы опорожнить свои бочки. Поскольку мсье Арланк обитает в двух шагах от упомянутой канавы, я перепоручил дело ему. Мсье Арланк?

— У меня не было времени… — начал Анри Арланк, но его тут же заглушил возмущённый ропот других членов клуба. Гугенот мужественно демонстрировал галльское самообладание, пока этот парламентский базар не смолк. — Однако мировой судья Саутуорка преуспел в том, что не удалось мне. Вуаля!

Арланк небрежным движением выложил на крышку гроба памфлет. Обложка была напечатана таким крупным шрифтом, что Даниель, не доставая очков, разобрал в свете свечи: «ПРОТОКОЛЫ СЛУШАНИЙ И РЕШЕНИЙ ВЫЕЗДНОЙ СЕССИИ СУДА ПО ГРАФСТВУ СУРРЕЙ».

Дальше шли буквы помельче, но господин Кикин наклонился и прочитал вслух:

— «Полный и правдивый отчёт о самых удивительных, зверских и чудовищных преступлениях, по справедливости наказанных мировым судом с пятницы 1 января по субботу 27 февраля лета Господня 1713—1714».

Господин Кикин весело подмигнул Арланку. Памфлеты продавались на каждом углу, следовательно, некоторые — и даже многие! — их покупали. Однако ни один грамотный человек не признался бы, что читает подобного рода литературу. Приличные люди делали вид, что её просто нет. Арланку не следовало такое приносить, а Кикину — веселиться. Ох уж эти иностранцы!..

— Простите, мсье Арланк, я не имел… э… удовольствия ознакомиться с данным опусом, — сказал мистер Тредер. — Что там написано?

— Здесь излагается дело мистера Марша, который, проезжая декабрьской ночью по Ламберт-роуд, был остановлен тремя молодыми джентльменами, вышедшими из непотребного дома на Сент-Джордж-филдс. Молодые люди были так возмущены вонью, исходящей от повозки мистера Марша, что, выхватив шпаги, вонзили их в лошадь мистера Марша, и та околела на месте. Мистер Марш принялся звать караул. На его крики из ближайшей таверны выскочили посетители; они и схватили негодяев.

— Какие отважные пьянчуги!

— Тамошние дороги кишат разбойниками, — пояснил мистер Тредер. — Люди, вероятно, решили, что лучше схватить злодея всей компанией, чем быть ограбленными по пути домой.

— Воображаю их изумление, когда они поняли, что схватили не разбойников, а джентльменов! — рассмеялся господин Кикин.

— Джентльменов и разбойников, — ответил Анри Арланк.

— Что?!

— Многие разбойники — джентльмены, — с видом знатока объявил мистер Тредер. — Человеку из общества неприлично зарабатывать на жизнь ремеслом; промотав состояние в игорных и публичных домах, он вынужден идти в грабители. Всё остальное ниже его достоинства.

— Откуда такая осведомленность? Наверное, вы регулярно читаете эти памфлеты, сэр! — воскликнул мистер Орни, только что не потирая руки от удовольствия.

— Я провожу в дороге немалую часть года, сэр, и знаю о разбойниках больше, чем вы о последних достижениях в области конопаченья.

— И что было дальше, мсье Арланк? — спросил Даниель.

— У задержанных нашли ценности, похищенные несколькими часами ранее из кареты, направлявшейся в Дувр. Пассажиры кареты возбудили судебное преследование. Все трое грабителей оказались грамотные и были отпущены как клирики, не подлежащие светскому суду. Мистер Марш фигурировал в деле лишь как свидетель.

— Итак, мы знаем только, что мистер Марш ехал по Ламбет-роуд с чем-то столь дурно пахнущим, что три разбойника, не убоявшись виселицы, выместили досаду на его кляче! — воскликнул мистер Орни.

— Я знаю чуть больше, сэр, — отвечал Арланк. — Я навел справки на набережной Флит после наступления темноты. Мистер Марш и впрямь был лондонским золотарём. Его собратья по ремеслу нашли очень странным, что он среди ночи пересёк реку со своим грузом.

— Вы сказали, был золотарём, — вмешался Даниель. — Что с ним теперь? Умер?

— Оставшись без лошади, он вынужден был отойти от дел и переселился к сестре в Плимут.

— Возможно, нам следует отрядить кого-нибудь в Плимут, — полушутливо заметил Даниель.

— Исключено! Состояние наших финансов весьма плачевно! — объявил мистер Тредер.

Клац! — щёлкнули челюсти, и все взгляды обратились к Даниелю. Он знал мистера Тредера дольше остальных, а следовательно, по этикету имел право первым откусить тому голову.

— Мы удвоили наш бюджет, сэр. Как понимать ваши слова?

— Не совсем удвоили, сэр, потому что вашему пиастру не хватает нескольких пенни до фунта стерлингов.

— А моя гинея, как всем известно, на несколько пенни дороже, — сказал мистер Орни, — так что можете восполнить недостачу брата Даниеля за мой счёт, а сдачу оставить себе.

— Ваша щедрость — пример для нас, погрязших в грехе англикан, — с кривой улыбкой проговорил мистер Тредер. — Однако она не меняет состояние общих финансов клуба. Да, сегодня у нас на счету вдвое больше, чем было вчера, но нельзя забывать и про обязательства.

— Я и не знал, что они у нас есть, — заметил господин Кикин, которого весь разговор по-прежнему забавлял неимоверно, — если только вы не отнесли наши деньги на Чендж-элли и не вложили их в какие-нибудь несусветные бумаги.

— Я смотрю в будущее, господин Кикин. Каждый получает то, за что заплатил! Таков непреложный закон рыбных рынков, борделей и парламента. И особенно неукоснительно он действует в мире поимщиков.

Мистер Тредер явно наслаждался наступившим молчанием. Наконец мистер Орни, которому невыносимо было видеть чужое довольство, а особенно довольство мистера Тредера, сказал:

— Если вы, сэр, хотите на наши деньги нанять поимщика, вам следовало бы сперва внести такое предложение, дабы мы его обсудили.

— Прежде чем обсуждать поимщиков, может быть, кто-нибудь объяснит мне, кто это такие? — потребовал господин Кикин.

— Ловля преступников — занятие часто трудное, а порой и смертельно опасное, — отвечал мистер Тредер. — Потому люди нанимают поимщиков.

— Вы хотите сказать… чтобы выследить кого-то и буквально схватить?

— Да, — терпеливо подтвердил мистер Тредер. — А как бы иначе, по-вашему, осуществлялось правосудие?

— Полиция… констебли… муниципальное ополчение… кто-нибудь! — задохнулся господин Кикин. — Немыслимо, чтобы в приличной стране люди бегали и хватали друг друга!

— Благодарю, сударь, за совет, как управлять приличной страной! — взвился мистер Тредер. — Уж конечно, куда Англии до Московии!

— Господа, господа… — начал Даниель, но у Кикина любопытство взяло верх над возмущением, и он, не споря больше, спросил: — И как это происходит?

— Как правило, объявляют награду и предоставляют дело естественным механизмам рынка, — ответил мистер Тредер.

— И как велика должна быть награда?

— Вы смотрите прямо в корень, сэр, — сказал мистер Тредер. — Со времён Вильгельма и Марии награда за обычного грабителя или взломщика составляет десять фунтов.

— По обычаю или…

— По королевскому установлению, сэр!

Лицо господина Кикина омрачилось.

— Хм, нам предстоит тягаться с правительством её величества и…

— Дальше хуже. Сорок фунтов за разбойника, от двадцати до двадцати пяти за конокрада, за убийцу ещё больше. У клуба, напомню, десять фунтов плюс-минус несколько осьмушек и фартингов.

— И всякий, в ком есть хоть капля разумения, видит, что рассчитывать в таком случае на поимщика — только попусту тратить время, — объявил мистер Орни.

Прежде чем мистер Тредер успел сказать, что думает о некоторых разумниках, господин Кикин воскликнул:

— Что же вы до сих пор молчали? На безумные прожекты я бы поскупился. Но если речь о том, чтобы объявить награду… схватить государева врага… то завтра же все лондонские поимщики будут работать на нас!

Мистер Тредер залоснился от удовольствия.

— Только нужно ли это? — возразил Даниель. — Поимщики слывут самой отпетой публикой — хуже воров.

— Что с того? Мы же не в няньки его будем нанимать. Чем отпетей, тем лучше!

Даниель видел в приведённых рассуждениях изъян-другой, однако по лицам мистера Орни и мсье Арланка понял, что остался в меньшинстве. Им явно нравилось, как господин Кикин намерен распорядиться царскими деньгами.

— И всё же, — сказал Даниель, — я предложил бы обойти часовые мастерские Клеркенуэлла.

— Преступника, доктор Уотерхауз, надо искать среди преступников, а не среди часовщиков, и пусть лучше этим займётся поимщик, нанятый на деньги русского царя, — отрезал мистер Тредер, и впервые со времени создания клуба все участники (за исключением Даниеля) выказали полное единодушие. — Собрание объявляю закрытым.

Как по половику, когда его встряхивают, проходит волна, гоня перед собой песок, блох, яблочные косточки, табачный пепел, лобковые волосы, сковырянные болячки и тому подобное, так наступление Лондона на беззащитный пригород гнало перед собой тех, кого выбили с места перемены, или кто с самого начала не успел как следует зацепиться. Фермер, живущий среди зелёных лугов к северу от Лондона, мог видеть, как здания год за годом подступают всё ближе, и не понять, что его выпас стал частью столицы, пока пьянчуги, воришки и шлюхи обоего пола не начнут собираться под окнами.

В детстве Даниель открывал окно на верхнем этаже в доме Дрейка на Холборне и видел за буграми и буераками Клеркенуэллский луг — кусок общественной земли между церквями святого Иакова и святого Иоанна. Обе в старину принадлежали монашеским орденам и были окружены братскими корпусами, а также прочими жилыми и хозяйственными постройками. Как все римско-католические церкви страны, при Генрихе VIII они были превращены в англиканские и, возможно, слегка разграблены. При Кромвеле, когда на смену англиканству пришла более нетерпимая вера, их разграбили уже основательнее. То, что осталось, теперь поглотил Лондон.

Однако это было всё же лучше, чем остаться на краю, потому что в городе поддерживался какой-никакой порядок. Какие бы преступления ни происходили в окрестностях Клеркенуэллского луга, пока там шло строительство, теперь они сместились к северу, уступив место гнусностям более упорядоченного рода.

В полумиле к северу от Клеркенуэллского луга находилось место, где Флит на коротком отрезке течет параллельно Хэмстедской дороге. В низине между рекой и дорогой вечно стояла вода, а вот на противоположном берегу, более высоком, можно было сажать растения и возводить дома без страха, что их засосёт болото. Здесь выросла деревушка под названием Яма Чёрной Мэри.

Всякого, кто желал попасть от городских зданий Клеркенуэлла через поля к Яме Чёрной Мэри, ждало несколько препятствий: прямо на его пути стояла древняя церковь святого Иакова, затем — недавно возведенная тюрьма, а за нею — устроенный квакерами работный дом. Люди, которым случается посещать Яму Чёрной Мэри, инстинктивно обходят подобные заведения стороной, поэтому они сразу сворачивали на запад и через проулок выходили с Клеркенуэллского луга на Тернмилл-стрит. Налево, то есть в сторону Лондона, она вела к скотным рынкам Смитфилда мимо боен и мастерских, где делали сальные свечи, и мало располагала к прогулкам; справа раздваивалась на Рэг-стрит и Хокли-в-яме — развлекательное продолжение скотных рынков. Если на бойнях Смитфилда животных резали ради выгоды, то в Хокли их стравливали для потехи.

Рэг-стрит была немногим приятнее, зато по крайней мере она вела из города. Шагов через сто здания по правую руку сменялись чайными садами. По левую руку они шли чуть дольше, но были поприличнее: несколько булочных, затем — купальня, в которой знать принимала целебные ванны. Ещё через несколько сотен шагов за последним домом открывался вид на Яму Чёрной Мэри. Другими словами, только здесь лондонец, одуревший от давки и угольного дыма, вырывался наконец на простор. Такое стремление возникало у многих, поэтому часть территории от Ислингтон-роуд на востоке до Тотнем-корт-роуд на западе превратилась в своего рода неухоженный парк с Ямой Чёрной Мэри посередине. Здесь гуляющие предавались беззаконным любовным утехам, преступники охотились за гуляющими, а поимщики выслеживали преступников и натравливали одних на других ради наградных денег.

Купальни и чайные сады были ещё одним поводом отправиться в эти места или по крайней мере удобным предлогом для тех, кого влекли не чай и не целебные воды. И — в довершение сумятицы — многие шли сюда с самыми что ни на есть невинными целями. Любителей позавтракать на траве тут было не меньше, чем головорезов. В один из первых визитов на Рэг-стрит Даниель услышал, что за ним кто-то крадётся; обернувшись в уверенности, что это грабитель с увесистой дубинкой, он увидел члена Королевского общества с сачком для бабочек.

Ровно там, где заканчивался Лондон, по дороге в Яму Чёрной Мэри лежало то, что один из членов клуба очень точно назвал свиным закутом с горой мусора посередине. Мальчиком из окна отцовского дома Даниель наверняка сотни раз скользил по нему взглядом и не видел ничего примечательного. Однако недавно он получил стопку писем из Массачусетса. Одно было от Еноха Роота, проведавшего, что Даниель намерен устроить филиал Института технологических искусств где-нибудь в пригороде Лондона.

Даниель, читая, только закатил глаза. Если Енох Роот — застройщик, то он, Даниель, — турецкая наложница. Вечно Енох сует нос в чужие дела: узнал, что тамплиерская крипта под разрушенным зданием вот-вот окажется в черте Лондона, и не хочет, чтобы её засыпали или превратили в погреб питейного заведения. Теперь он намерен позаботиться о ней чужими руками. Даниеля раздражало, что им управляют из-за океана. С другой стороны, у Еноха и впрямь талант манипулировать людьми ко взаимной выгоде. Даниелю нужен был участок под застройку. Клеркенуэлл — грязный, воняющий живодёрней и оглашаемый звуками медвежьей травли, опасный в глазах знати, — подходил как нельзя лучше. Несколько шагов — и ты в городе или за городом, смотря что нужно; и никто из соседей не станет жаловаться на странные занятия или обращать внимание на полуночных гостей.

Участок представлял собой неправильный пятиугольник примерно в сто шагов шириной. Просевшие развалины стояли не точно посередине, а дальше от дороги к Яме Чёрной Мэри и ближе к вершине, обращённой в сторону Клеркенуэлла. Одной стороной участок примыкал к саду, окружающему одну из купален, отчего выглядел больше, нежели на самом деле. Это был один из множества клочков земли, оторванных во времена Тюдоров от немеренных церковных владений. Раскопать, как дальше он переходил из рук в руки, оказалось дельцем как раз для безработного учёного, хорошо знающего латынь — Даниелю пришлось даже пару раз съездить в Оксфорд. Выяснилось, что семья, владеющая участком, бежала при Кромвеле во Францию и после череды женитьб, замужеств, рождения внебрачных отпрысков, подозрительных смертей и конфессионального ренегатства полностью офранцузилась. Никто из этих людей не собирался возвращаться в Англию и представления не имел, насколько подорожала земля в лондонских предместьях. Всё это Даниель изложил Роджеру в клубе «Кит-Кэт». Роджер написал в Париж и месяца через полтора выдал Даниелю карт-бланш на строительство с единственным условием: чтобы участок потом можно было выгодно перепродать. Даниель нанял средней руки архитектора и поручил тому спроектировать дома с лавками на первом этаже, которые стояли бы по трём сторонам двора, в котором располагалась крипта.

Выйдя из разрушенного храма (остальные члены клуба ушли раньше), Даниель практически ослеп, таким пронзительно-белым показалось ему затянутое облаками небо. Прикрыв ладонью глаза, он посмотрел на сияющую траву. Рядом блеснуло что-то маленькое, круглое, похожее на оброненный феей кошелечек. Даниель тронул его башмаком и понял, что это кондом из обрезка завязанной бараньей кишки.

Глаза уже настолько привыкли к свету, что он мог почти без мучений смотреть на ближайшую лужу, где ещё недавно валялись свиньи. Теперь она почти пересохла, а свиней хозяин переселил куда-то подальше за город. Даниель убрал ладонь и оглядел линии землемерных вешек по контурам будущих домов. Как только начнут расти стены, они закроют двор от дороги, и увидеть, что тут творится, смогут лишь посетители купальни и (при наличии очень острого зрения или подзорной трубы) арестанты новой тюрьмы на Клеркенуэлл-клоз. Впрочем (если такое можно счесть утешением), это будут арестанты высшего разряда, способные заплатить тюремщикам за камеры в верхнем этаже.

Даниель, привыкший к неторопливости Тринити-колледжа и Королевского общества, полагал, что клуб будет заседать долго. Однако Тредера, Орни и Кикина, при всём несходстве характеров, роднила одна черта: решимость и умение настоять на своём. Часы говорили, что на встречу с сэром Исааком Ньютоном он придёт сильно загодя. Другой бы обрадовался: кому охота прослыть невеждой, заставившим ждать самого сэра Исаака, — но Даниель, хотевший этой встречи примерно как новой операции на мочевом пузыре, чувствовал только раздражение. Чтобы развеяться, он решил заглянуть к маркизу Равенскару.

Любой путь отсюда к дому Роджера был либо неприятным, либо опасным, либо опасным и неприятным одновременно. Даниель выбрал неприятный, то есть решил пройти через Хокли-в-яме, начинавшийся сразу за домами. Неприятным было субботнее скопление кокни, пришедших посмотреть бои между животными и подраться между собой, но оно же обеспечивало некоторую степень безопасности. Карманники, конечно, орудовали повсюду, а вот грабителям, чей метод требовал оглушить жертву дубинкой, работать тут было не с руки.

В начале Сефрен-хилл-роуд два человека, голые по пояс, топтались друг перед другом, выставив кулаки. У одного на лице уже краснел след от удара, другой, судя по измазанной куртке, успел разок упасть. Оба были здоровенные малые, вероятно, смитфилдские рубщики мяса; не менее сотни людей окружили их и уже делали ставки. Пешеходам оставалось втискиваться в узкий промежуток между локтями зрителей и фасадами зданий: кабаков и каких-то обшарпанных заведений, явно стремящихся привлекать к себе как можно меньше внимания.

Под стеной одного дома лежал, растянувшись во весь рост, человек, то ли спящий, то ли мёртвый; он создавал дополнительные завихрения в обтекающей его толпе — пророчество о том, что станет с Даниелем, если тот не удержится на ногах.

Не заботясь о сохранении достоинства, Даниель взял как можно правее, почти прижавшись к бурой кирпичной стене, переложил трость в правую руку, чтобы её не выбили, продел запястье в петлю (на случай, если всё-таки выбьют) и предоставил людскому потоку нести себя вперёд.

Он преодолел большую часть пути и уже различал впереди проблески света, когда толпа заволновалась. Подняв голову, Даниель увидел огромную лошадь в чёрной, отделанной серебром сбруе. Лошадь везла небольшой, странного вида экипаж — вытянутый и изогнутый, словно гепард в прыжке. Даниель сообразил, что это модная новинка под названием «фаэтон», ещё до того, как осознал опасность своего положения. Кучер пытался протиснуться сквозь толпу. Вернее, он просто гнал рысью, ожидая, что толпа расступится сама.

Никто не верил своим глазам. Такого не может быть! Однако экипаж, двадцати футов в длину и восьми футов в высоту, влекомый тонной подкованного железом конского мяса, не замедлил ход. Оглобли торчали, как боевые копья. Каждая могла пробить голову, как тыкву, и даже увернувшись, вы рисковали угодить ногой под колесо с последующим выбором между ампутацией и гангреной. Сто человек приняли единственно разумное решение. Сумма ста разумных решений зовётся паникой. Даниель внёс в неё следующий вклад: увидев футах в восьми перед собой дверную нишу, решил, что, пока все пялятся на фаэтон, успеет проскочить к ней вдоль окна лавки, и, поднырнув под плечо рослого соседа, ринулся к убежищу.

В следующий миг небо слева от него заслонила лавина стремительно несущихся тел.

Даниель отчётливо видел свою смерть: сейчас его размажут по стене лавки. Окно не поддавалось: оно состояло из маленьких квадратных стёклышек в толстом деревянном переплёте. Понятно было, что в конце концов раму высадят, но рёбра Даниеля сломаются много раньше. Он попытался сделать ещё шаг, крайне неудачно — вместо земли под ногой оказалось что-то мягкое. Наступив на бесчувственного человека, которого видел раньше, Даниель потерял равновесие, зато выиграл несколько дюймов высоты, отчего включилось инстинктивное стремление карабкаться ещё выше. Если оконный переплёт достаточно прочен, чтобы сломать ему рёбра, пусть уж заодно подержит его вес. Вскинув руки, словно охваченный религиозным экстазом баптист, Даниель вцепился в горизонтальную перекладину и что есть силы оттолкнулся ногами от мёртвого или спящего человека. В тот же миг толпа подхватила его, как волна — былинку, и бросила о стену. Ноги потеряли опору. Силу тяжести нейтрализовала стремительная череда толчков коленями, плечами и головами. Если бы они были направлены вниз, всё бы кончилось плачевно, но они были направлены вверх. Даниель впечатался в окно, наполовину высадив щекой одно из стёклышек, которое теперь угрожающе потрескивало в непосредственной близости от его глаза.

Больше не было нужды поддерживать свой вес, поэтому он разжал левую руку и, втиснув пальцы между скулой и окном, ухватился за переплёт под наполовину выдавленным стеклом, чтобы, когда толпа схлынет, не упасть затылком и не разбить голову о мостовую.

Из лавки тянуло холодом и табачным дымом. Секунд пять Даниель вынужденно смотрел в окно. Архитектору, проектировавшему дом, вероятно, виделась здесь нарядная витрина с дамскими туалетами. Возможно, этому ещё суждено осуществиться, если Хокли-в-яме когда-нибудь станет фешенебельным районом. Однако сейчас окно было до середины забито доской, расположенной примерно на локоть от стекла и предназначенной то ли для защиты от воров, то ли для задника витрины. Доску затянули зеленной тканью — так давно, что она выцвела до белизны везде, где её не закрывал вывешенный товар. Самого товара не было, но на выбеленной солнцем ткани остались тени чего-то круглого на тонких бечёвках. Даниель сперва подумал, что это маятники, однако никто не покупает маятников, кроме натурфилософов и магнетизеров. Следовательно, это были часы на цепочках.

Фаэтон прогрохотал мимо, напор толпы ослаб, открыв перед Даниелем целую бездну новых опасностей. Люди, которых притиснули к тем, которых, в свою очередь, притиснули к нему, решили разом оттолкнуться и выпрямиться. Вновь и вновь Даниеля вжимали в окно, да так, что рама начала трещать. Медная пуговица его камзола продавила стекло, осыпав тени часов мелкими стеклянными треугольничками. В следующий миг исчезло внешнее давление, и Даниель провалился вниз, удержавшись, как и планировал, на одной руке. Ещё одно стёклышко треснуло, задетое его боком.

Стекло, которое он больше не придавливал щекой, пружинило назад и прищемило ему пальцы. Даниель остался на цыпочках, растянутый, как узник на крестовине для битья. Однако правая рука была свободна, и трость по-прежнему болталась на петле; в результате череды комических движений Даниелю удалось перехватить её посередине и выбить набалдашником защёлкнувшее пальцы стекло. Человек, лежавший под стеной, перекатился на спину, судорожно сел и выпустил из ноздрей кровавое облачко. Даниель заспешил прочь; как раз когда он проходил мимо двери, та открылась. Через три шага он услышал: «Эй», но счёл, что может не обращать внимания на окрик. У него просто не было сил вступать в разговор с субъектом, который обитает в таком месте.

Даниель шагал быстро. Вонь, сочащаяся из канав и щелей в мостовой, подсказывала, что он идёт над замурованной под улицей Флит. Он свернул на Мельничный холм, где давно не было не то что мельницы, но и холма, и прошёл ещё шагов сто, не позволяя себе оглядываться. Здесь заканчивался Хокли и начиналось самое большое открытое место в этой части города, где сходились Ледер-лейн, Ликёрпонд-стрит и ещё несколько улиц. Тут, наконец, Даниель обернулся.

— Ваши часы, сэр, если не ошибаюсь, — сказал субъект.

Из Даниеля резко вышел весь воздух. Целых десять минут он чувствовал себя молодцом, теперь, опустив взгляд, увидел жалкое зрелище. На то, чтобы составить опись ущерба, причинённого его туалету, потребовалось бы чересчур много времени, но одно было несомненно: часы пропали. Даниель сделал шаг к незнакомцу, потом второй, поменьше, однако преследователь явно решил, что не станет больше сбивать ноги. Он стоял и ждал, и чем дольше он ждал, тем мрачнее выглядел. Это был ражий детина — ему бы с утра до ночи дрова колоть. Таких густых бакенбард Даниель не видел лет десять; создавалось впечатление, что примерно за неделю субъект может отрастить на лице смоляно-чёрный бобровый мех. Последний раз он брился дня два назад и не имел стимулов делать это чаще, поскольку его щёки и подбородок были изуродованы оспой. Щербина лезла на щербину; в целом голова походила на чугунный котёл, выкованный на слабом огне молотком с круглым бойком. Линия волос напомнила Даниелю молодого Роберта Гука, но если Гук пугал своей тщедушностью, то этот малый был сбит, как ломовая телега. Однако часы он держал на изумление деликатным способом: круглый корпус покоился на полуакре розовой ладони, цепочка обвивала корявые пальцы второй ручищи. Он не протягивал часы, а демонстрировал.

Даниель сделал ещё шаг. У него было странное чувство, что, если потянуться к часам, субъект отпрыгнет назад; рефлекс, выработанный детской игрой в «ну-ка, отними», не исчез с возрастом.

И всё же что-то не складывалось. Даниель взглянул в серые глаза незнакомца и приметил морщинки в углах. Человек был явно старше, чем на первый взгляд, скорее на четвёртом десятке. Картина начала вырисовываться.

— Вы правильно угадали, — дружелюбно сказал субъект. — Я — опустившийся часовой мастер.

— Вы торгуете крадеными часами?

— Разве не все мы так, сэр? Часами, днями, минутами?

— Я имел в виду приборы для измерения времени. Вы извратили мою мысль.

— Людям моей профессии это свойственно, доктор Уотерхауз.

— Вы знаете моё имя? А как ваше?

— Моя фамилия Хокстон. Отец крестил меня Питером. Здесь меня называют Сатурн.

— Римский бог времени.

— И скверного нрава, доктор.

— Я рассмотрел вашу лавку куда внимательнее, чем мне хотелось бы, мистер Хокстон.

— Да. Я сидел у окна и, в свою очередь, рассматривал вас.

— Вы сами только что назвали себя опустившимся человеком. Ваше прозвание — синоним скверного нрава. И тем не менее вы пытаетесь меня уверить, будто вернёте мне часы без всяких… дополнительных условий… и ждёте, что я подойду к вам на расстояние вытянутой руки… — В продолжение своей речи Даниель не сводил глаз с часов, стараясь в то же время не показать, как сильно хочет заполучить их обратно.

— Значит, вы из тех, кто во всём ищет логику? Тогда мы товарищи по несчастью.

— Вы говорите так, потому что вы часовщик?

— Механик с младых ногтей, часовщик — сколько себя помню, — сказал Сатурн. — Ответ на ваш вопрос таков. Вот Гуковы часы с пружинным балансиром. Когда Мастер их сделал, это был лучший прибор для измерения времени, созданный человеческими руками. Теперь два десятка часовщиков в Клеркенуэлле делают часы поточнее. Эра технологии, а?

Даниель прикусил губу, чтоб не рассмеяться, уж больно неожиданно прозвучало новёхонькое словцо «технология» из уст такого детины.

— Значит, это ваша история, Сатурн? Вы не смогли угнаться за временем и потому опустились на самое дно?

— Мне надоело догонять, доктор. Вот моя история, если вам интересно. Я устал от суетного знания и решил искать знание вечное.

— И утверждаете, что нашли?

— Нет.

— И на том спасибо, а то я боялся, что дело идёт к проповеди.

Даниель рискнул приблизиться ещё на два шага. Тут его остановила одна мысль.

— Откуда вы знаете моё имя?

— Оно выгравировано на задней стороне часов.

— Неправда.

— Очень умно, — отвечал Сатурн; Даниель не понял, над кем из них он иронизирует. Сатурн продолжал: — Один мой знакомец, ширмач по стукалкам, которого нахлопнули на Флит-стрит и угостили в казённом доме ременной кашей, пришёл ко мне просить непыльную работёнку, пока шкурьё заживёт. Приняв разумные меры предосторожности, то есть убедившись, что он не намерен меня попалить, я сказал ему, что дела мои в упадке, ибо я не могу вести их без суетного знания. Однако я сыт им по горло и хочу только сидеть в лавке и читать книги, дабы обрести знание вечное, что служит мне во благо неосязаемо, но отнюдь не помогает добывать и продавать краденые часы, каковая продажа и есть raison d’etre[8] моей лавки. Иди в «Румбо», сказал я, к Старушке Несс, к Пряхам, в питейные заведения Хокли-в-яме, в «Козу» на Лонг-лейн, в «Собаку» на Флит-стрит, в «Арапа» на Ньютенхауз-лейн, пей (но умеренно), угощай (но не слишком щедро) всех, кого там встретишь, добудь знание суетное и возвращайся ко мне с тем, что нанюхаешь. Через неделю приходит он и сообщает, что некий сыч ходит и ищет пропавшее хахорье. «Что он потерял?» — спрашиваю. «Ничего, — говорит, — а ищет пропавшее хахорье сыча, который сыграл в ящик десять годков назад». «Поди и узнай погоняло жмура, — говорю, — и живчика тоже». Ответ был: Роберт Гук и Даниель Уотерхауз соответственно. Он даже как-то показал мне вас, когда вы шли в свой свиной закут мимо моей лавки. Отсюда-то я вас и знаю.

Питер Хокстон выставил вперёд обе руки. Левой он держал за цепочку Гуковы часы, покачивая их, словно маятник, правую протягивал для знакомства. Даниель часы схватил жадно, руку пожал неохотно.

— У меня к вам вопрос, доктор, — сказал Сатурн, стискивая его ладонь.

— Да?

— Я наводил справки и знаю, что вы натурфилософ. Хочу пригласить вас на огонёк.

— Должен ли я понимать, сэр, что вы поручили кому-то украсть мои часы?! — Даниель хотел попятиться, но рука Сатурна стиснула его ладонь, как удав, заглатывающий мышь.

— Должен ли я понимать, доктор, что вы умышленно прилипли к окну моей лавки?! — воскликнул Сатурн, в точности передразнивая интонацию Даниеля.

У того от возмущения отнялся язык. Сатурн невозмутимо продолжил:

— Философия есть стремление к мудрости, к вечным истинам. Однако вы отправились за океан, дабы основать Институт технологических искусств. А теперь чем-то похожим вы занимаетесь в Лондоне. Зачем, доктор? Вы могли бы жить так, как я мечтаю: сидеть сиднем и читать про вечные истины. И всё же я не могу прочесть главу из Платона без того, чтобы увидеть вас на моём окне, словно исполинский потёк птичьего дерьма. Зачем вы отвращаетесь от вечных истин ради суетного знания?

К собственному изумлению, Даниель знал ответ и выпалил его раньше, чем успел обдумать:

— Зачем пастор говорит в проповеди о вещах обыденных? Почему не зачитывает отрывки из великих богословов?

— Примеры из жизни иллюстрируют мысли, к которым он подводит, — сказал Сатурн. — А если б эти мысли не имели отношения к вещам обыденным, то никому бы не были нужны.

— В таком случае Ньютон и Лейбниц — великие богословы, а я — скромный приходский пастор. Технология для меня — служение, способ подобраться к высокому через низкое. Ответил ли я на ваш вопрос и не отпустите ли вы теперь мою руку?

— Да, — отвечал Сатурн. — Располагайте своими часами, своей рукой и своим новым прихожанином.

— Я не нуждаюсь в прихожанах. — Даниель повернулся на каблуках и зашагал по Ликёрпонд-стрит.

— Тогда вам следует отказаться от проповедей и того пастырского служения, о котором вы говорили, — сказал Питер Хокстон, нагоняя его и пристраиваясь рядом. — Вы ведь из Кембриджа?

— Да.

— Разве Кембридж создавался не для того, чтобы готовить клириков, которые станут просвещать английскую чернь?

— Вы прекрасно знаете ответ! Но я не буду проповедовать ни вам, ни кому другому; если я и был клириком, то теперь отвержен и недостоин проповедовать даже псам. Я давно сбился с пути и далеко забрёл. Для меня единственный способ приблизиться к Богу — то странное служение, о котором я говорил; пророки его — Спиноза и Гук. Тропку свою никому не присоветую, ибо я так же далёк от торной дороги, как аскет на столпе посреди пустыни.

— Я забрёл куда дальше, чем вы, док. Я бродил по той же пустыне, не имея даже столпа, чтоб на него взлезть. Вы, стоящий на каменной тумбе, для меня — Фаросский маяк.

— Не тратьте понапрасну время…

— Вот опять это слово! Время. Дозвольте мне поговорить о времени, док, и я скажу вот что: если вы намерены и дальше ходить через Хокли-в-яме и гулять по городу в одиночку, то время ваше сочтено. Вы не слишком осмотрительны. Этот факт приметили некие субъекты, которые охотятся за неосмотрительными сычами. Каждый закоулыцик в верхнем течении Флит навостряет уши, когда вы бредёте в свой свиной закут и пропадаете в дыре. В самом скором времени вы будете голым, изувеченным трупом, плывущим по Флитской канаве в Брайдуэлл, если не обзаведётесь друзьями крепкого сложения.

— Вы назначили себя моим телохранителем, Сатурн?

— Я назначил себя вашим прихожанином, док. А поскольку у вас нет церкви, мы будем совершать служение на ходу, как перипатетики; Хокли-в-яме станет нашей агорой. Я вдвое моложе вас и вдвое крупнее; бездельники, не ведающие истинной природы наших отношений, могут по невежеству счесть меня вашим телохранителем и, основываясь на этой ложной посылке, не зарежут вас и не забьют до смерти.

Они дошли до Грейс-Инн-лейн. По обе стороны дороги лежали кишащие законниками сады Грейс-Инн, а дальше начинались плотно застроенные Ред-лайон-сквер, Уотерхауз-сквер, Блумсбери. Дом Роджера стоял на дальнем краю Блумсбери, там, где кончался Лондон и начинался загород. Даниель не хотел показывать Сатурну, куда идёт. Он остановился.

— Я куда безумнее, чем вы думаете.

— Это невозможно!

— Вам известно, что есть такой пират Эдвард Тич?

— Чёрная Борода? Разумеется!

— Так вот, не очень давно я слышал, как Чёрная Борода, стоя на юте «Мести королевы Анны», выкликал моё имя.

Впервые за все это время Питер Хокстон опешил.

— Как видите, я безумец. Со мной лучше не связываться. — Даниель снова повернулся к Сатурну спиной и стал высматривать просвет между экипажами, катящими по Грейс-Инн-лейн.

— Касательно мистера Тича я наведу справки в подполье, — сказал Питер Хокстон.

Когда Даниель следующий раз посмотрел через плечо, Сатурна уже нигде не было видно.