Записки ангела

Двенадцать мужчин за дымовой завесой

Я увидел комнату, полную табачного дыма, и в дыму, как в тумане, неких людей, которых не сразу узнал. Мне понадобилось несколько минут, чтобы глаза мои смогли разглядеть все в подробностях. Вначале узрел я стол, на котором, как знак беды, стояла пепельница, полная окурков. Раскрытый почтовый конверт с торчащим наружу листом бумаги лежал рядом. Один из присутствующих нервно расхаживал по мансарде взад-вперед. Присмотревшись, узнал я в нем Любопытнова. Разгуливая по комнате, Юрочка то и дело подходил к столу, хватал письмо и, мгновенно вчитавшись в него, тут же бросал обратно. Что это было за письмо, не ведаю, дядюшка, но по всему было видно, что содержание оного не радовало завхоза.

Через некоторое время, привыкнув к дыму, я рассмотрел всю компанию. У белой печи на полу громоздился, как глыба, управляющий хлыновского банка Быгаев. За дальним концом стола разглядел я Ашота Араратовича Казбека, снабженца из детдома. Обхватив рыжую голову волосатыми ручищами, словно пробовал дыню на спелость, он отчаянно тупо уставился в скатерть. За печью у шкафа — я едва заметил — прятался директор элеватора Бухтин, маленький и тревожный, словно кузнечик. Огромными глазами поглядывал он то на одного, то на другого брата своего по клану и готов был, казалось, в любой миг выпрыгнуть в окно. Короче, здесь были те, кто совсем недавно поднимал хмельные бокалы за здравие Союза деловых людей. Вот только Антония Петровича сначала я не обнаружил в комнате, но после, вглядевшись в сизый чад, рассмотрел и его. Он стоял у двери, закрыв лицо ладонями, скорбный, будто принц датский после свидания с Призраком.

— Нет, нет, это не выход, — опять заговорил Антоний Петрович, когда я взглянул на него, — надо придумывать что-то более радикальное…

Он отодвинул ладони от лица, и я увидел, что сановная голова его перевязана по-пиратски белым бинтом, скрывающим от мира левое око. Правый же глаз Сонечкиного папы печально воззрился на окружающих. Долго и пристально смотрел Антоний Петрович на них, но, так и не дождавшись ответа, снова закрыл лицо ладонями.

Тревога висела в воздухе и была гуще, чем папиросный чад.

Я подустал изрядно торчать на рогатине, к тому же мне Сонечка была нужна, а не эти задумчивые дельцы, и я уже намеревался оттолкнуться от стены да полетать вокруг дома, не слышно ли где девочкиных всхлипов, как вдруг дверь отворилась и на пороге возникла она сама с подносом, полным кофейных чашек. С трепетным вниманием вгляделся я в лицо моей милой, надеясь найти на нем следы слез, волнений, бессонной ночи. Но лицо Сонечки было неподвижно, как маска, глаза, словно остекленевшие, глядели только на чашки с кофе. Поставив поднос на стол, Сонечка вытряхнула в печь окурки из пепельницы, водворила ее на прежнее место, затем подошла к отцу и что-то шепнула ему. Антоний Петрович взглянул на дочь своим одиноким глазом и молча кивнул. Когда Сонечка вышла, Антоний Петрович обратился к гостям:

— Товарищи… Кофе… Прошу… — попытался произнести он по-прежнему мощно, но вышло неуверенно и даже робко. — Я должен выйти… Пришел врач…

Присутствующие никак не отреагировали на его слова, и, окончательно смутившись, хозяин дома скрылся за дверью.

В этот миг с другой стороны простенка, где я стоял на ржавой рогатине, засветилось еще одно окно, и, в надежде увидеть Сонечку, я заглянул туда. Но обнаружил там не ее, а, к удивлению своему, врача нашего Александра Иваныча, уже представленного вам, дядюшка, в самом начале тетради. В усталой позе изрядно потрудившегося человека сидел доктор в кресле, держа на коленях извечный свой саквояж. Глаза его были прикрыты. Казалось, едва присев, наш эскулап тут же задремал. Но недолго суждено было ему отдыхать, потому что в следующую секунду, резко открыв дверь, ввалился в комнату Антоний Петрович.

— Что же вы, доктор, задерживаетесь? — Голос звучал уже властно, как в прежние времена.

Александр Иваныч, тряхнув головой, отогнал сон и, ничего не ответив, поднялся.

— Я жду, жду… — продолжал ворчать Сонечкин папа.

— Работы много, — поправил сползшие на нос очки невозмутимый доктор, — только что с вызова… — И, забирая инициативу в медицинские руки, кивнул на освободившееся кресло. — Посмотрим, что у вас…

Подчинившись, Антоний Петрович уселся и откинул голову назад, как в парикмахерской, словно его собирались брить.

— Тэк-с, тэк-с… — Доктор разминал застывшие с холода руки. — Ну-ка…

Крошечными ножницами, извлеченными из саквояжа, он перерезал бинт и стал разматывать его. Вскоре открылась нашим взорам ужасная картина заплывшего гнойной опухолью глаза.

— Тэк-с, тэк-с, — Александр Иваныч удивленно покачал головой, — кто же это вас так?

— Да сам… — поморщился Антоний Петрович. — Споткнулся…

— Ну, ну… — судя по тону, не поверил доктор. — А шерсть под повязкой откуда?

— Шерсть? — заметно покраснел Сонечкин папа. — Не может быть…

— Как не может? — Александр Иваныч изящным пинцетом очищал рану. — Вот… — Он поднес к здоровому глазу Антония Петровича невидимую мне шерстинку. — Белая… Как у вашего Рэма… Вас, случаем, не собака укусила?

— Нет, что вы… — Антоний Петрович хотел затрясти головой, но доктор стиснул ее руками.

— Но все равно против заражения нужно пару уколов сделать…

— Это пожалуйста… — охотно согласился Сонечкин папа.

Не буду описывать вам, дядюшка, как очищал доктор боевую рану Антония Петровича, как обрабатывал ее и обматывал бинтом, не буду распространяться также и о том, как расстегивал фирмовые джинсы Сонечкин папа и, ложась животом на кровать, показывал нам с эскулапом пышные, будто два снежных холма, ягодицы, скажу только, что, когда доктор достал из саквояжа шприц и какую-то коробочку с лекарством, Антоний Петрович озабоченно обернулся к нему:

— Какой укол хотите делать?

— Пенициллин… — безразлично ответил Александр Иваныч, погружая в ампулу иглу. — А что?

— Получше ничего нет? — пренебрежительно спросил Сонечкин папа. — Я заплачý…

— Скажите спасибо, хоть это есть… — Александр Иваныч надавил на поршень шприца, и струйка лекарства брызнула из иглы. — Приготовьтесь, сейчас уколю. — Он наклонился к белоснежным холмам Антония Петровича и, вонзив иглу, потер ранку ваткой. — Это-то не знаю, каким чудом учитель достал… Наводнение, черт бы его побрал…

— Какой учитель? — вскочил с постели Антоний Петрович, судорожными движениями застегивая штаны.

— Зимин… — забыл, видно, свое обещание Александр Иваныч.

— Зимин?! — У Антония Петровича перекосилось лицо.

— Зимин… А что? — ничего не замечал усталый эскулап.

— Да так… — успокоил себя Антоний Петрович. — Где же он достал?

— Не знаю… — Александр Иваныч протягивал Сонечкиному папе ту самую мою коробку. — Вот возьмите. Тут еще одна ампула. Чтобы мне не таскать. Пусть у вас будет…

— Хорошо, хорошо… — положил коробку на стол Антоний Петрович, потом полез в карман и извлек оттуда красную купюру. — Это вам…

— Спасибо, не надо… — даже не взглянул на деньги доктор. — Мне за работу больница платит… — И направился к двери.

Но Антоний Петрович не побежал за ним, как я предполагал, а, механически спрятав десятку в карман, схватил со стола коробку с пенициллином. До смерти мне не забыть, как дрожали его руки, как шептали что-то губы… Что он высматривал, что вынюхивал там? Может, печати какие-нибудь, может, штампики аптекарские? Не знаю. Но знаю только одно — остановившись вдруг, Антоний Петрович долго смотрел на дверь, за которой скрылся врач, потом неожиданно подпрыгнул и, вскинув руки вверх, вскричал:

— Спасен! Спасен!

В следующий миг Антоний Петрович выскочил из комнаты и через секунду явился в другой — там, где сидели гости, совершенно иным явился, застегнутым на все пуговицы, с выпяченной грудью, с важным видом, на физиономии его опять возникло выражение превосходства над себе подобными. Постояв пару мгновений у дверей и не видя никаких знаков внимания к своей персоне, он, как певец перед трудной арией, набрал полные легкие воздуха и произнес громко, словно через мегафон:

— Выход найден! Мы спасены!..