Записки ангела

Ревность

Некоторое время я стоял, словно столб, не имея сил двинуться с места. Но после, наконец-то столкнув себя, зашагал к дому. Однако мозг мой как будто воспалился. Одни и те же вопросы пробегали по его извилинам, как по ленте испорченного телеграфа: «Любопытнов? Туда? Зачем? Любопытнов? Туда? Зачем…» Вернувшись домой, я рухнул на диван и уставился в потолок. «Любопытное? Туда? Зачем?» — крутилось в голове. Битый час, наверное, мучился я в приступах ревности. И вдруг кошмарная догадка подняла меня с лежбища: а может быть, Сонечка потому и не велела ее провожать, что боялась нашей с ним встречи? Дальше — больше, дядюшка. Вы ведь знаете фантазию ревнивцев. Через минуту я уже бегал по комнате, как тигр по клетке. Картины одна жутче другой представлялись мне. То виделся шикарно накрытый стол (и на нем колбаса, моя, порезанная тонкими ломтиками, для того и брали), за столом Сонечка и завхоз расселись важно, а по бокам Антоний Петрович с толстозадой своей супружницей… То виделось мне, как наливает Антоний Петрович в фужеры шампанского, и оно, пенясь, становится словно вата… То слышались мне сияющие, будто новые рубли, слова Антония Петровича: «Ну-с, дети мои, с помолвкой вас…» То виделось и вовсе умопомрачительное, как поднимаются, выждав момент, догадливые папа с мамой и тихо уходят к себе, и самоуверенный Любопытнов тянет наглую руку к Сонечкиной талии… Нет, дядюшка, дальше терпеть я не мог и, не в силах утихомирить свои страсти, выскочил на крыльцо и зашагал к Сонечкиному дому.

А между тем сумерки укутывали землю в зябкую черную шаль. Я шел по влажной траве, ощущая кожей, как холодна и обильна роса на ней. Только тогда заметил я, что вышел из дому в старых домашних тапочках. Но охоты возвращаться не было, и я так и побрел по улице, как больной по больничному коридору, шлепая задниками стоптанных тапочек. Уже становилось студено, и старушки, ретивые стражи хлыновской нравственности, не вытерпев стужи, поднимали отсиженные зады с наблюдательных постов и, довольные не зря проведенным вечером, шагали по избам, на покой, в предвкушении сладкого сна переговариваясь умильно:

— Айда, девки, я пошла спать… Щас корешка пожую и завалюсь… У меня уж постелено…

— А я чайник под одеяло поставила… Лягу, а там уж тепло, будто мужик нагрел…

Я шагал мимо и думал: «Счастливые, ничто-то их не волнует, ничто не мучит, все позабыто, все в прошлом, и души их спокойны и пусты…» Наивный, кому я завидовал? Старым, бессильным и больным. Но человек в гóре завидует всем, даже нищему и слепому.

Вскоре очутился я перед домом распрекрасной моей Сонечки. Антоний Петрович на славу благоустроил свое жилище. Дом был высок и крепок. Дощатый двухметровый забор с колючей проволокой поверху скрывал от любопытных взглядов широкие окна. Но, прислонившись к ограде, я все же сумел сквозь узкую щель разглядеть, как парадно и щедро светятся они. Одно окно оказалось приоткрытым. Но больше ничего не смог заметить я, потому что занавески были сдвинуты плотно. Стояла тишина, такая пронзительная, что даже стрекот кузнечиков на полях различал мой слух. И в этой тиши страшно преступным казалось мне безмолвие в Сонечкином доме. Если бы хоть свет не горел в окнах, то было бы все объяснимо, но он полыхал вовсю, словно там заседала городская дума. От этой страшной тишины беспокойство мое еще более усилилось, фантазии разыгрались, и, забыв осторожность и приличие, я стал искать способ заглянуть внутрь Сонечкиных хором. Пройдя вдоль забора, я нашел другую, более широкую щель и сквозь нее стал изучать дом, как Метелица из «Разгрома» изучал белогвардейское логово. Только сейчас, приглядевшись, заметил я, что плотные шторы закрывают окна наполовину, что верх рам завешен узорчатым тюлем. Окна были высокими, и если бы кто-то и захотел заглянуть в них через прозрачный тюль, то все равно бы не дотянулся, будь он хоть дядя Степа из стихотворения Михалкова. Ах, как бы заглянуть туда? Но как, как? Тут вспомнил я о своих крыльях и изумился простоте задуманного. Рядом с Сонечкиным домом за забором росли два тополя, и один из них был как раз напротив приоткрытого окна, и если бы сесть на его толстую ветку, то можно было бы наблюдать все, что происходит в комнатах. А вероятно, даже и слышать. Так я и сделал. Оглянувшись, увидел я, что улица темна и пуста и меня никто не засечет, и, вспорхнув, как мотылек, я в мгновение вознесся над забором и оказался на верхушке тополя. Потом, спустившись, достиг толстой ветки перед окном. Расположившись на ней, как всадник на лошади, я прищурил глаза и увидел… Но об этом, как говорят старые романисты, в следующей главе.