Я - четвертый

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Я не могу уснуть. Я лежу в постели и в темноте смотрю на потолок. Я звоню Саре, и мы разговариваем до трех ночи; затем кладу трубку и продолжаю лежать с широко открытыми глазами. В четыре я выбираюсь из кровати и выхожу из комнаты. Генри сидит за кухонным столом и пьет кофе. Он поднимает на меня глаза, под глазами мешки, волосы взъерошены.

— Чем занят? — спрашиваю я.

— Тоже не мог уснуть, — отвечает он. — Проверял новости.

— Что-нибудь нашел?

— Да, но еще не понял, что это для нас значит. Людей, которые писали и издавали «Они ходят среди нас», людей, с которыми мы встречались, пытали и убили.

Я сажусь напротив него.

— Что?

— Их обнаружила полиция после того, как позвонили соседи и сказали, что из дома доносятся крики.

— Они не знали, где мы живем.

— Не знали. К счастью. Но это означает, что могадорцы становятся наглее. И что они близко. Если мы услышим или увидим еще хоть что-то подозрительное, нам надо будет уехать немедленно, без вопросов, без разговоров.

— Хорошо.

— Как твоя голова?

— Болит, — говорю я. Понадобилось семь швов, чтобы зашить рану. Генри сам их наложил. На мне мешковатая толстовка. Я уверен, что на одну из ран на спине тоже надо бы наложить швы, но тогда пришлось бы снимать толстовку и как бы я объяснил Генри другие порезы и царапины? Он бы точно понял, что произошло. Мои легкие все еще горят. И боль стала только сильнее.

— Так пожар начался в подвале?

— Да.

— А ты был в гостиной?

— Да.

— Как ты узнал, что он начался в подвале?

— Потому что все побежали снизу.

— А когда ты уходил, ты знал, что в доме никого нет?

— Да.

— Как?

Я понимаю, что он хочет поймать меня на противоречиях, что он принял мой рассказ с недоверием. Я знаю, что он не верит, будто я просто стоял на улице и смотрел, как и все остальные.

— Я не входил в дом, — говорю я.

Мне больно это делать, но я смотрю ему в глаза и лгу.

— Я тебе верю, — отвечает он.

Я просыпаюсь около полудня. На улице щебечут птицы, в окно льется солнечный свет. Я вздыхаю с облегчением. Тот факт, что мне дали так долго спать, означает, что нет никаких уличающих меня новостей. Иначе меня бы вытряхнули из постели и заставили паковаться.

Я переворачиваюсь со спины, и тут меня пронзает боль. Такое чувство, что кто-то толкает меня в грудь и сдавливает ее. Я не могу сделать полный вдох. Если пытаюсь, то возникает острая боль. Это меня пугает.

Берни Косар посапывает, свернувшись калачиком возле меня. Я бужу его, начиная с ним бороться. Сначала он рычит, потом тоже борется. Так у нас начинаются все дни — я бужу храпящего рядом пса. Его виляющий хвост и высунутый язык тут же улучшают мое самочувствие. Не беда, что болит грудь. Не важно, что мне принесет этот день.

Пикапа нет. На столе записка: «Уехал в магазин. Буду к часу». Я выхожу из дома. У меня болит голова, мои руки красные и в пятнах, порезы чуть припухли, как будто меня поцарапала кошка. Я не думаю о порезах, о головной боли, о жжении в груди. А думаю о том, что я все еще здесь, в Огайо, что завтра я пойду в школу, в которую хожу уже три месяца, и что сегодня вечером я увижу Сару.

Генри приезжает в час. У него усталый взгляд, и я понимаю, что он так и не спал. Выложив продукты, он уходит к себе в спальню и закрывает дверь. Мы с Берни Косаром идем на прогулку в лес. Я пытаюсь бежать и какое-то время могу это делать, но потом боль становится слишком сильной, и я вынужден остановиться. Мы идем и проходим, наверное, километров восемь. Лес заканчивается у еще одной проселочной дороги, похожей на нашу. Я разворачиваюсь и иду назад. Когда я возвращаюсь, Генри все еще у себя в комнате за закрытой дверью. Я сажусь на веранде. Я напрягаюсь всякий раз, когда мимо проезжает машина. Мне все кажется, что одна из них остановится. Но они не останавливаются.

Уверенность, которую я испытывал утром, потихоньку уходит, по мере того как день близится к концу. «Парадайз Газетт» не выходит по воскресеньям. Будет ли в ней статья завтра? Думаю, я все это время ждал то ли звонка, то ли прихода того самого репортера, то ли новых вопросов от полиции. Не знаю, почему меня так тревожит какой-то заштатный репортер, но он был настойчив — слишком настойчив. И я знаю, что он не поверил моему рассказу.

Но к нам никто не приходит. Никто не звонит. Я чего-то ждал, а когда не дождался, то меня заполнил страх, что я буду разоблачен. «Я доберусь до правды, мистер Смит. Я всегда добираюсь», — сказал Бэйнс. Я думаю о том, чтобы поехать в город, попытаться найти его и разубедить, но я знаю, что это только усилило бы подозрения. Все, что мне остается, это затаиться и надеяться на лучшее.

Я не был в этом доме.

Мне нечего скрывать.

Вечером приезжает Сара. Мы идем в мою комнату, я лежу на спине и обнимаю ее. Ее голова у меня на груди, и она положила на меня ногу. Она расспрашивает обо мне, о моем прошлом, о Лориен, о могадорцах. Я все еще изумляюсь, как быстро и легко Сара всему поверила и все приняла. Я на все отвечаю ей правду, и это приятно после той лжи, которую я говорил последние несколько дней. Но когда мы говорим о могадорцах, я начинаю бояться. Я боюсь, что они нас найдут. Что то, что я сделал, нас разоблачит. Я бы все равно это сделал, потому что иначе Сара бы погибла, но я испуган. Я также страшусь того, что сделает Генри, когда все узнает. Хотя и не биологически, но по всем своим намерениям и целям он — мой отец. Я его люблю, он любит меня, и я не хочу его разочаровывать. И пока мы лежим, мой страх переходит на новый уровень. Это невыносимо — не знать, что тебя ждет завтра. Неопределенность режет меня пополам. В комнате темно. Метрах в двух от нас на подоконнике подрагивает пламя горящей свечи. Я делаю глубокий вдох, то есть лишь настолько глубокий, насколько я могу.

— Ты в порядке? — спрашивает Сара.

Я обвиваю ее руками.

— Я скучаю по тебе, — говорю я.

— Скучаешь? Но ведь я здесь.

— Это худшее из ощущений. Когда человек рядом с тобой, а ты все равно по нему скучаешь.

— Сумасшедший.

Она притягивает мое лицо к своему и целует, ее мягкие губы на моих губах. Я не хочу, чтобы она останавливалась. Я никогда не хочу, чтобы она останавливалась, когда она меня целует. Пока она меня целует, все хорошо. Все правильно. Если бы я только мог, я бы навсегда остался в этой комнате. Пусть мир живет без меня, без нас. До тех пор пока мы можем здесь оставаться, вместе, в объятиях друг друга.

— Завтра, — говорю я.

Она поднимает на меня глаза.

— Что завтра?

Я качаю головой.

— На самом деле я не знаю, — говорю я. — Думаю, я просто напуган.

Она смотрит на меня с недоумением.

— Чем напуган?

— Я не знаю, — отвечаю я. — Просто напуган.

Когда мы с Генри возвращаемся, отвезя Сару домой, я иду в свою спальню и ложусь на то самое место, где лежала она. Я все еще чувствую на кровати ее запах. Я не усну. И даже пытаться не буду. Я хожу по комнате. Когда Генри ложится, я выхожу и пишу за кухонным столом при свете свечи. Я пишу о Лориен, о Флориде, о том, что я видел, когда начались наши первые тренировки, — о войне, о животных, об образах из детства. Я надеюсь, что наступит какое-то огромное облегчение, но его нет. Мне становится только грустнее.

Когда у меня затекает рука, я выхожу из дома и стою на веранде. Холодный воздух облегчает боль от дыхания. Луна почти полная, только одна сторона аккуратно подрезана. До рассвета два часа, и с рассветом придет новый день — с новостями за уик-энд. Нам на ступеньки газету бросают в шесть, иногда в шесть тридцать. К этому времени я уже буду в школе, и, если я окажусь в новостях, то откажусь уезжать, не увидевшись еще раз с Сарой, не попрощавшись с Сэмом.

Я иду в дом, переодеваюсь, собираю сумку. Возвращаюсь к выходу на цыпочках и тихо закрываю за собой дверь. Спускаюсь на три ступеньки с веранды, когда слышу поскребывание за дверью. Я поворачиваюсь, открываю ее, и выбегает Берни Косар. «Ладно, — думаю я, — пойдем вместе».

Мы идем, часто останавливаясь и прислушиваясь к тишине. Ночь темная, но потом небо на востоке озаряется бледным светом, как раз когда мы входим на территорию школы. На стоянке нет машин, и в здании совсем нет света. Перед самым входом в школу, рядом с изображением пирата, лежит большой валун, расписанный прежними выпускниками. Я сажусь на него. Берни Косар лежит на траве метрах в двух от меня. Я сижу уже получаса, когда приходит первая машина, минивэн, и я предполагаю, что это Хоббс, уборщик, который приехал пораньше, чтобы навести в школе порядок, но я ошибаюсь. Минивэн подъезжает к входу, и водитель выходит, оставив двигатель включенным. Он несет стопку газет, стянутую бечевкой. Мы киваем друг другу, он бросает газеты у дверей и уезжает. Я остаюсь на камне. Презрительно смотрю на газеты. Мысленно осыпаю их ругательствами и запугиваю, чтобы они не принесли дурных новостей, которых я страшусь.

— Я в субботу не был в том доме, — произношу я громко и сразу чувствую себя идиотом. Потом я отворачиваюсь, вздыхаю и спрыгиваю с камня. — Ну, — говорю я Берни Косару, — вот и они, к худу или к добру.

Он открывает глаза, затем сразу опять закрывает и продолжает дремать на холодной земле.

Я разрываю бечевку и беру верхнюю газету. История с пожаром вынесена на первую полосу. На самом верху фотография пожарища, сделанная на следующее утро на рассвете. В ней есть что-то жестокое, сулящее беду. Черный пепел на фоне оголенных деревьев и покрытой инеем травы. Я читаю заголовок:

Я задерживаю дыхание, а где-то в кишках у меня засело мерзкое чувство, будто сейчас меня настигнут страшные новости. Я пробегаю глазами статью. Я ее не читаю, а только ищу свое имя. Я добираюсь до конца статьи. Я моргаю и трясу головой, чтобы избавиться от паутинки напряжения на глазах. У меня появляется осторожная улыбка. Потом я просматриваю статью еще раз.

— Ничего, — говорю я. — Берни Косар, здесь нет моего имени!

Он не обращает на меня внимания. Я бегу по траве и запрыгиваю обратно на камень.

— Здесь нет моего имени! — кричу я снова, теперь во всю мочь.

Я сажусь и читаю статью. Заголовок обыгрывает название фильма с Ничем и Чонгом «Обращенные в дым», который, видимо, рассказывает о наркотиках. Полиция считает, что пожар начался от сигареты с марихуаной, которую курили в подвале. Понятия не имею, откуда взялась такая информация, тем более что она совершенно неверная. Сама по себе статья черствая и противная, это почти что атака на семью Джеймсов. Мне не понравился репортер. Он явно имеет что-то против Джеймсов. Кто знает, почему?

Я сижу на камне и успеваю перечитать статью три раза, прежде чем приезжает первый сотрудник и открывает двери. У меня с лица не сходит улыбка. Я остаюсь в Огайо, в Парадайзе. Название городка больше не кажется мне дурацким. В своем воодушевлении я все же чувствую, что что-то упускаю, что забываю о ключевом вопросе. Но я так счастлив, что мне все равно. Что теперь может мне навредить? Моего имени в статье нет. Я не вбегал в этот дом. Доказательство здесь, у меня в руках. Никто не может сказать ничего другого.

— Чему ты так радуешься? — спрашивает Сэм на уроке астрономии. Я так и не перестал улыбаться.

— Ты газету утром читал?

Он кивает.

— Сэм, меня не было в доме! Мне не надо уезжать.

— А с чего бы им писать о тебе в газете? — спрашивает он.

Я ошарашен. Я открываю было рот, чтобы начать с ним спорить, но тут в класс входит Сара. Она не спеша идет по проходу.

— Привет, красавица, — говорю я.

Она наклоняется и целует меня в щеку, к этой радости я никогда не привыкну.

— Кто-то сегодня в счастливом настроении, — замечает она.

— Счастлив, потому что вижу тебя, — говорю я. — Нервничаешь перед экзаменом по вождению?

— Может, немножко. Жду не дождусь, когда это будет позади.

Она садится рядом со мной. «Это мой день, — думаю я. — Я хотел быть здесь, и я здесь. С одной стороны от меня Сара, с другой — Сэм».

Я хожу на уроки, как делаю это в любые другие дни. Я сижу с Сэмом за обедом. Мы не говорим о пожаре. Наверное, во всей школе только мы двое о нем и не говорим. Все рассказывают одно и то же. Я ни разу не слышу своего имени. Как я и ожидал, Марка в школе нет. Расходится слух, что его и еще несколько человек временно отстраняют от занятий из-за истории с подожженной газетой. Я не знаю, правда это или нет. Я не знаю, не все ли мне равно.

К тому времени, когда мы с Сарой входим в кухню на восьмой урок — домашнего хозяйства, — моя уверенность в том, что мне ничто не угрожает, так окрепла, что я уже убежден: я ошибаюсь, я что-то упустил. Сомнение подкрадывалось целый день, но я все время сразу же отталкивал его.

Мы готовим пудинг из тапиоки. Легкое дело. На середине урока дверь кухни открывается. Это дежурный по коридору. Я смотрю на него и сразу понимаю, что это значит. Поставщик дурных новостей. Вестник смерти. Он идет прямо ко мне и вручает листок бумаги.

— Мистер Харрис хочет тебя видеть, — говорит он.

— Сейчас?

Он кивает.

Я смотрю на Сару и пожимаю плечами. Я не хочу, чтобы она видела мой страх. Я улыбаюсь ей и направляюсь к двери. Перед тем, как выйти, я оборачиваюсь и снова смотрю на нее. Она склонилась над столом, смешивая ингредиенты для пудинга, на ней тот же зеленый фартук, который я ей завязал в мой первый день в школе, день, когда мы пекли оладьи и ели их из одной тарелки. Ее волосы стянуты в хвост, и свободные пряди свисают перед лицом. Она убирает их за уши и, делая это, видит, что я стою в дверях и смотрю на нее. Я продолжаю смотреть, стараясь запомнить эту минуту в малейших деталях, как она держит в руке деревянную ложку, ее кожу цвета слоновой кости в падающем сзади свете, нежность ее глаз. У нее на воротнике блузки расстегнулась пуговица. Интересно, знает ли она об этом. Потом дежурный что-то говорит у меня за спиной. Я машу Саре, закрываю дверь и иду по коридору. Я не спешу, пытаясь убедить себя, что это какая-то формальность, что мы забыли подписать какой-то документ или понадобилось сделать копии. Но я знаю, что это не просто формальность.

Когда я вхожу в кабинет, мистер Харрис сидит за своим столом. Он улыбается так, что приводит меня в смятение, это та же гордая улыбка, с которой он забирал с урока Марка на интервью.

— Садись, — говорит он. Я сажусь. — Так это правда? — спрашивает он. Он бросает взгляд на экран своего компьютера, потом снова смотрит на меня.

— Что правда?

У него на столе лежит конверт, на котором черными чернилами от руки написано мое имя. Он видит, что я смотрю на него.

— Ах, да, это пришло тебе по факсу примерно полчаса назад.

Он берет конверт и бросает мне. Я его ловлю.

— А что это? — спрашиваю я.

— Понятия не имею. Как только факс пришел, мой секретарь сразу запечатала его в конверт.

Несколько вещей происходят одновременно. Я открываю конверт и достаю его содержимое. Две страницы. Верхняя — титульная, на ней мое имя и слово «КОНФИДЕНЦИАЛЬНО», написанное большими черными буквами. Я убираю эту страницу под вторую. На второй всего одно предложение, написанное заглавными буквами. Никакого имени. Только два слова, отпечатанные черными чернилами на белом листке.

— Так как же, мистер Смит, это правда? Вы вбегали в этот дом, чтобы спасти Сару и собак? — спрашивает мистер Харрис. У меня кровь приливает к лицу. Я поднимаю глаза. Он разворачивает монитор ко мне, чтобы я мог прочитать на экране. Это блог «Парадайз Газетт». Мне не нужно смотреть на имя автора, чтобы узнать, кто это написал. Одного заголовка более чем достаточно.

Дыхание застревает у меня в горле. Мое сердце бешено колотится. Мир остановился, во всяком случае, так мне кажется. Внутри меня все замерло. Я снова смотрю на листок бумаги, который держу в руках. Белой, гладкой на ощупь бумаги. На ней написано:

Обе страницы выпадают у меня из рук, планируют на пол и неподвижно лежат на нем. «Я не понимаю, — думаю я. — Как такое возможно?»

— Так это правда? — спрашивает мистер Харрис.

У меня отвисает челюсть. Мистер Харрис улыбается, гордый, счастливый. Но я вижу не его. Я вижу то, что за ним, за окном его кабинета. Из-за угла появляется красное пятно, оно движется быстрее обычного, быстрее, чем было бы безопасно. Визг шин, когда оно врывается на стоянку. Когда пикап делает второй поворот, из-под его колес летит гравий. Генри, склонившийся над рулем, словно обезумевший маньяк. Он так сильно бьет по тормозам, что все его тело дергается, и пикап с визгом останавливается.

Я закрываю глаза.

Я опускаю лицо в ладони.

За окном я слышу, как дверь пикапа открывается. Слышу, как она захлопывается.

Через минуту Генри будет в кабинете.