Я - четвертый

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Спускаются сумерки. Теплая ночь приносит легкий ветер, в небе иногда появляются вспышки света, расцвечивая облака ярко-синим, красным и зеленым. Сначала это фейерверки. Потом фейерверки превращаются во что-то другое, более громкое и угрожающее, хлопки сменяются криками и визгом. Возникает хаос. Бегут люди, кричат дети. Я стою посреди всего этого и лишен возможности что-то сделать, как-то помочь. Со всех сторон высыпают солдаты и чудовища, как я уже раньше видел, непрерывно сыплются бомбы с таким грохотом, что больно ушам и отдает в солнечное сплетение. Грохот настолько оглушительный, что у меня болят зубы. Потом лориенцы идут в контратаку с таким напором и мужеством, что я горжусь тем, что я среди них, что я один из них.

Затем я покидаю поле боя, мчась по воздуху со скоростью, при которой внизу все сливается, и я ничего не могу различить. Когда я останавливаюсь, я на взлетной полосе аэродрома, в пяти метрах от серебристого корабля, человек сорок стоят у трапа. Двое уже поднялись и замерли в дверях, глядя в небо, это маленькая девочка и женщина возраста Генри. Потом я вижу себя четырехлетнего, плачущего, с поникшими плечами. За мной стоит гораздо более молодая версия нынешнего Генри. Он тоже смотрит в небо. Передо мной, опустившись на колено, моя бабушка, она держит меня за плечи. За мной стоит мой дедушка, у него суровое и расстроенное лицо, в стеклах очков отражается падающий с неба свет.

— Возвращайся к нам, слышишь? Возвращайся к нам, — заканчивает говорить бабушка. Я бы хотел услышать весь разговор. До сих пор я не слышал ничего из того, что мне говорили в ту ночь. Но теперь хоть что-то есть. Четырехлетний я не отвечает. Четырехлетний я слишком испуган. Он не понимает, что происходит, почему в глазах всех, кто его окружает, тревога и страх. Моя бабушка прижимает меня к себе и потом отпускает. Она встает и отворачивается, чтобы я не видел, как она плачет. Четырехлетний я знает, что она плачет, но не знает почему.

Следующим подходит мой дедушка, весь в поту, саже и крови. Он явно сражался, и его лицо искажено так, как будто он готов сражаться и дальше и сделать все, что в его силах, в борьбе за выживание. Свое и планеты. Он так же, как и бабушка до него, опускается на колено. Впервые я оглядываюсь вокруг. Искореженные груды металла, обломки бетона, огромные воронки на месте падения бомб. Пятна огня, выжженная трава, грязь, расщепленные деревья. И посреди всего этого стоит единственный неповрежденный корабль, в который мы садимся.

— Нам пора! — кричит кто-то. Мужчина с темными волосами и глазами. Я не знаю, кто он. Генри смотрит на него и кивает. Дети поднимаются по трапу. Дедушка останавливает меня твердым взглядом. Он открывает рот, чтобы заговорить. Но до того как произносятся слова, меня снова уносит, швырнув в воздух, и все внизу сливается в одно пятно. Я пытаюсь что-то разглядеть, но двигаюсь слишком быстро. Различаю только постоянно падающие бомбы, огромные сполохи огня всех цветов в ночном небе и непрерывно следующие за ними взрывы.

Потом я опять останавливаюсь.

Я внутри большого просторного здания, которого никогда раньше не видел. Здесь тишина. Потолок в виде купола. Он состоит из одной огромной бетонной плиты размером с футбольное поле. Окон нет, но звук рвущихся бомб все равно слышен, эхом отражаясь от стен вокруг меня. В самом центре здания одиноко расположилась, высокая и гордая, белая ракета, которая доходит до самого верха потолочного купола.

Потом в дальнем углу хлопает и открывается дверь. Я резко оборачиваюсь. Входят двое мужчин, они взволнованы, быстро и громко разговаривают. Неожиданно следом за ними врывается стая животных. Их примерно пятнадцать, и они постоянно меняют форму. Одни летят, другие бегут на двух ногах, потом на четырех. Впустив последнее животное, входит третий мужчина, и дверь закрывается. Первый мужчина подходит к ракете, открывает люк внизу и начинает загонять животных.

— Вперед! Вперед! Вверх и внутрь, вверх и внутрь, — кричит он.

Животные идут, и всем приходится менять форму, чтобы выполнить команду. Потом входит последнее животное и следом за ним забирается один из мужчин. Двое других начинают бросать ему мешки и коробки. У них уходит не меньше десяти минут, чтобы все загрузить. Потом все трое расходятся вокруг ракеты, подготавливая ее. Мужчины в поту, двигаются в крайней спешке, пока все не заканчивают. Как раз перед тем, как все трое забираются в ракету, кто-то подбегает со свертком, похожим на запеленатого ребенка, хотя я не могу достаточно хорошо рассмотреть, чтобы быть уверенным. Они берут сверток, что бы в нем ни было, и заходят внутрь. Дверь люка захлопывается за ними и плотно закрывается. Проходят минуты. Бомбы теперь рвутся, кажется, за стенами. А потом неожиданно происходит взрыв где-то внутри здания, и я вижу, как из-под ракеты выбиваются языки огня, огня, который быстро разрастается, огня, который поглощает все внутри здания. Огня, который поглощает даже меня.

Мои глаза разом открываются. Я опять дома, в Огайо, и лежу в постели. В комнате темно, но я чувствую, что я не один. Кто-то движется, тень от фигуры падает поперек кровати. Я напрягаюсь и готов включить свой свет и отшвырнуть фигуру на стену.

— Ты разговаривал, — говорит Генри. — Только что ты разговаривал во сне.

Я включаю свой свет. Генри стоит рядом с кроватью в пижамных штанах и белой футболке. Его волосы взъерошены, а глаза красные со сна.

— Что я говорил?

— Ты говорил «вверх и внутрь, вверх и внутрь». Что происходило?

— Я был на Лориен.

— Во сне?

— Не думаю. Я там был, как бывал прежде.

— Что ты видел?

Я сажусь в кровати и опираюсь спиной на стену.

— Животных, — говорю я.

— Каких животных?

— В космическом корабле, чей старт я видел. Старый корабль в музее. Он стартовал после нас. Я видел, как в него грузили животных. Немного. Может, пятнадцать. С тремя лориенцами. Не думаю, что это были Гвардейцы. И еще кое-что. Там был сверток. Выглядел, как запеленатый ребенок. Но точно сказать не могу.

— Почему ты думаешь, что это не были Гвардейцы?

— Они загружали в ракету припасы, мешки и коробки, штук пятьдесят. И не пользовались телекинезом.

— В ракету внутри музея?

— Я думаю, что это был музей. Я был внутри большого куполообразного здания, в котором не было ничего кроме ракеты. Я предполагаю, что это мог быть только музей.

Генри кивает.

— Если они работали в музее, значит, это были Чепаны.

— Они грузили животных, — говорю я. — Животных, которые могли менять свою форму.

— Химеры, — поясняет Генри.

— Что?

— Химеры. Животные на Лориен, которые могли менять свою форму. Их называли химерами.

— Это то, чем был Хедли? — спрашиваю я, вспоминая видение несколько недель назад, когда я играл во дворе у моих бабушки и дедушки, и меня поднимал в воздух мужчина в серебристом с голубым костюме.

Генри улыбается.

— Ты помнишь Хедли?

Я киваю.

— Я видел его так же, как и все остальное.

— У тебя бывают видения, даже когда мы не тренируемся?

— Иногда.

— Как часто?

— Генри, да брось ты эти видения. Почему они грузили в ракету животных? Что с ними делал ребенок, если это вообще был ребенок? Куда они полетели? И какова была возможная цель?

Генри на секунду задумывается. Он переступает и опирается на правую ногу.

— Цель, возможно, была та же, что и у нас. Подумай, Джон. Как иначе животные могли бы вновь заселить Лориен? Им тоже надо было найти какое-то убежище. Ведь было уничтожено все. Не только народ, но и животные, и вся растительная жизнь. В свертке могло быть еще одно животное. Хрупкое или, может быть, совсем молодое.

— Ладно, а куда они могли полететь? Какое другое убежище есть, кроме Земли?

— Думаю, они полетели на одну из космических станций. Ракета с лориенским топливом могла бы долететь туда. Может быть, они думали, что вторжение окажется недолгим, и надеялись переждать. Я имею в виду, что они могли бы прожить на космической станции столько, на сколько у них хватило бы припасов.

— Вблизи Лориен есть космические станции?

— Да, две. То есть их было две. Я точно знаю, что одна из них, та, что побольше, была уничтожена одновременно с вторжением. Мы потеряли с ней связь меньше чем через две минуты после того, как упала первая бомба.

— Почему ты не говорил об этом раньше, когда я первый раз сказал тебе о ракете?

— Я предположил, что она была пуста, что ее запустили как приманку. И я думал, что, если была уничтожена одна станция, то и другая тоже. Их путешествие, к несчастью, наверное, было напрасным, какова бы ни была цель.

— Но что, если они вернулись, когда у них закончились припасы? Как ты думаешь, могли они выжить на Лориен? — спрашиваю я с отчаянием. Я уже знаю ответ, знаю, что скажет Генри, но все равно спрашиваю, цепляясь за надежду, что мы не одни. Что, может быть, где-то далеко есть другие такие же, как мы, что они тоже ждут и следят за планетой, чтобы когда-нибудь вернуться, и тогда мы, вернувшись, не окажемся одни.

— Нет. Там сейчас нет воды. Ты это сам видел. Бесплодная пустыня. Ничто не может выжить без воды.

Я вздыхаю и снова вытягиваюсь на кровати. Я кладу голову на подушку. Что толку спорить? Генри прав, и я это знаю. Я сам это видел. Если верить тем видам планеты, которые он извлек из Ларца, то Лориен сейчас — это сплошная пустыня и свалка. Планета все еще жива, но на поверхности нет ничего. Ни воды. Ни растений. Ни жизни. Ничего, кроме грязи, камней и руин цивилизации, которая когда-то существовала.

— Ты видел что-нибудь еще? — спрашивает Генри.

— Я видел нас в тот день, когда мы улетали. Всех нас у корабля перед самым взлетом.

— Это был печальный день.

Я киваю. Генри скрещивает руки на груди и остановившимся взглядом смотрит в окно, погрузившись в свои мысли. Я делаю глубокий вдох.

— Где во время всего этого была твоя семья? — спрашиваю я.

К тому времени мой свет уже две-три минуты как отключен, но я вижу белки глаз Генри, смотрящих на меня.

— Не со мной, не в этот день, — отвечает он.

Какое-то время мы оба молчим, потом Генри переступает.

— Ну, я, пожалуй, пойду лягу, — говорит он, заканчивая разговор. — Поспи.

После его ухода я лежу и думаю о животных, о ракете, о семье Генри и о том, что, я уверен, у него не было возможности проститься с ней. Я знаю, что не смогу снова уснуть. Я никогда не могу спать после того, как меня навещают образы, и я чувствую горечь Генри. Эта мысль постоянно точит его ум, как было бы с любым другим, кто уехал в таких обстоятельствах, покинул свою единственную семью и знает, что больше никогда не увидит своих любимых.

Я беру мобильный и пишу Саре. Я всегда пишу ей, когда не могу уснуть, или она пишет мне, когда не спится ей. После этого мы долго говорим, пока не устаем. Она звонит мне через двадцать секунд после того, как я нажал кнопку «Отправить».

— Привет, — отвечаю я.

— Не спится?

— Нет.

— А в чем дело? — спрашивает она. Она зевает на другом конце линии.

— Просто соскучился, вот и все. Уже час лежу в постели, уставившись в потолок.

— Глупый. Ты ведь видел меня всего часов шесть назад.

— Хочу, чтобы ты все еще была тут, — отвечаю я.

Она стонет. Я чувствую, как она улыбается в темноте. Я перекатываюсь на бок и зажимаю телефон между ухом и подушкой.

— Я бы тоже хотела быть у тебя.

Мы говорим двадцать минут. Из них последние десять просто лежим и слушаем дыхание друг друга. После разговора с Сарой я чувствую себя лучше, но уснуть становится только труднее.