Я - четвертый

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Зима приходит в Парадайз, штат Огайо, рано и сразу на полную силу. Сначала ветер, потом холод, потом снег. Сначала легкие снежинки, потом сильный ветер со снежными зарядами. В результате все завалено снегом, и свист ветра дополняется скрежетанием снегоуборочных машин, которые все посыпают солью. В школе на два дня отменили занятия. Снег у дорог из белого становится черным и превращается в кашу, и лужи с этой грязной кашей дальше не тают и отказываются уходить в канализацию. Мы с Генри используем образовавшиеся у меня выходные, чтобы тренироваться — и дома и на улице. Я теперь могу жонглировать тремя мячами, не касаясь их. Это к тому же означает, что я за раз могу поднимать больше одного предмета. Предметы становятся тяжелее и больше, кухонный стол, снегоочиститель, который Генри купил на прошлой неделе, наш новый пикап, который выглядит почти так же, как старый и как миллионы других грузовиков-пикапов в Америке. Если я могу поднять его физически, своим телом, значит, смогу поднять и умственно. Генри верит, что когда-нибудь сила моего разума превзойдет мою физическую силу.

Во дворе деревья застыли вокруг нас, как стража. Промерзшие ветки выглядят так, словно сделаны из полого стекла, и сантиметра на три покрыты свежим белым снегом. Снег доходит нам до колен, если не считать узкой дорожки, которую расчистил Генри. Берни Косар наблюдает за нами, сидя на заднем крыльце. Даже ему снег не нужен.

— Ты уверен, что это нужно? — спрашиваю я.

— Тебе нужно научиться сжиться с ним, — говорит Генри. Из-за его плеча с нездоровым любопытством выглядывает Сэм. Он впервые наблюдает за моей тренировкой.

— Как долго это будет гореть? — спрашиваю я.

— Я не знаю.

На мне легковоспламеняющийся костюм, сделанный в основном из натуральных тканей, пропитанных разными маслами, одни из которых горят быстро, другие медленнее. Я хочу, чтобы его уже побыстрее подожгли, только бы избавиться от запаха, от которого у меня слезятся глаза. Я делаю глубокий вдох.

— Ты готов? — спрашивает он.

— Как всегда.

— Не дыши. Ты не защищен от дыма и вредных газов, они могут спалить тебе внутренние органы.

— Мне эта затея кажется глупой, — говорю я.

— Это часть твоей подготовки. Стойкость под давлением. Ты должен научиться выполнять много разных задач, будучи охваченным пламенем.

— Но зачем?

— Затем, что, когда начнется битва, противник будет иметь огромное численное превосходство. Огонь будет одним из твоих великих союзников в войне. Ты должен научиться сражаться, когда охвачен пламенем.

— Угу.

— Если начнутся проблемы, прыгай в снег и начинай кататься по нему.

Я смотрю на Сэма, лицо у него замотано большим зеленым шарфом, а в руке он держит красный огнетушитель — на всякий случай.

— Я знаю, — отвечаю я.

Все молчат, пока Генри возится со спичками.

— В этом наряде ты похож на снежного человека, — замечает Сэм.

— А пошел бы ты, Сэм, — откликаюсь я.

— Начали, — говорит Генри.

Я делаю глубокий вдох ровно перед тем, как он подносит к моей одежде спичку. Меня охватывает огонь. Мне странно держать глаза открытыми, но я это делаю. Я смотрю вверх. Пламя поднимается на два с половиной метра надо мной. Все, что я вижу, — это только пляшущие языки огня, оранжевые, красные, желтые. Я чувствую тепло, но лишь слегка, как ощущаются солнечные лучи в летний день. И только.

— Пошел! — кричит Генри.

Я вытягиваю руки в стороны, задержав дыхание и широко открыв глаза. Такое чувство, словно я парю. Я вхожу в глубокий снег, и он начинает шипеть и таять у меня под ногами, испуская легкий пар, когда я иду. Я вытягиваю правую руку вперед и поднимаю шлакоблок, который кажется тяжелее, чем обычно. Это из-за того, что я не дышу? Или из-за стресса от огня?

— Не теряй времени! — кричит Генри.

Я изо всех сил бросаю блок в высохшее дерево в пятнадцати метрах от меня. Он разлетается на миллион маленьких кусочков, оставляя вмятину на стволе. Потом я поднимаю в воздух три теннисных мяча, смоченных в бензине. Я жонглирую ими, подбрасывая один над другим. Я подвожу их к себе. Они вспыхивают, но я продолжаю жонглировать и одновременно поднимаю длинную тонкую ручку от метлы. Я закрываю глаза. Моему телу тепло. Интересно, потею ли я? Если да, то, должно быть, пот испаряется, едва дойдя до поверхности кожи.

Я стискиваю зубы, открываю глаза, бросаюсь вперед и концентрируюсь на самой сердцевине рукоятки. Она взрывается и разлетается на мелкие щепки. Я не даю ни одной из них упасть за землю, оставляю их в подвешенном состоянии, и вместе они похожи на парящее в воздухе облачко пыли. Я притягиваю их к себе и позволяю им загореться. Частицы дерева прыгают в мерцании и полыхании пламени. Я заставляю их собраться вместе и образовать плотное копье огня, словно только что вырвавшееся из глубины ада.

— Отлично! — кричит Генри.

Прошла одна минута. Мои легкие начинает жечь от огня, от того, что ненадолго задержал дыхание. Я вкладываю импульс в образовавшееся копье, и бросаю его с такой силой, что оно летит, как пуля, врезается в дерево и рассыпается на сотни маленьких огоньков, которые почти тут же гаснут. Я рассчитывал, что мертвое дерево загорится, но не получилось. Я также бросил теннисные мячи. Они шипят на снегу в полутора метрах от меня.

— Забудь о мячах! — кричит Генри. — Дерево. Займись деревом.

Мертвое дерево со своими рахитичными ветвями выглядит просто ужасно на снежном белом фоне. Я закрываю глаза. Я больше не смогу долго задерживать дыхание. Во мне поднимаются раздражение и злость от огня, от неудобного костюма и от того, что я еще не выполнил всех задач. Я сосредотачиваюсь на большой ветке, которая отходит от ствола, и пытаюсь ее отломить, но у меня не получается. Я стискиваю зубы, хмурю брови, и в конце концов ветка отламывается со звуком пистолетного выстрела и плывет ко мне. Я хватаю ее руками и держу прямо над собой. «Пусть загорится», — думаю я. Она, наверное, метров шесть длиной. В конце концов ветка загорается, я поднимаю ее метров на десять-пятнадцать над собой и, не касаясь, бросаю вниз, словно заявляя свои права, как какой-нибудь древний рыцарь, стоящий на холме после того, как выиграл войну. Кусок ручки болтается и дымит в воздухе, на верхней ее части пляшут языки пламени. Я открываю рот и инстинктивно делаю вдох, в меня врывается пламя, и тут же жжение распространяется по всему телу. Я так шокирован и испытываю такую боль, что не знаю, что делать.

— Снег! Снег! — кричит Генри.

Я ныряю в снег головой вперед и начинаю крутиться. Огонь гаснет почти сразу же, но я продолжаю крутиться, и единственное, что слышу, это шипение снега о мои горячие лохмотья, из-за чего от меня поднимаются дым и пар. А потом Сэм в конце концов срывает огнетушитель с предохранителя и пускает в меня густую струю порошка, от чего дышать становится еще труднее.

— Нет! — кричу я.

Он останавливается. Я лежу, пытаясь восстановить дыхание, но каждый вдох отдается болью в легких, которая расходится по всему телу.

— Черт, Джон! Ты не должен был дышать, — говорит Генри, стоя надо мной.

— Я не утерпел.

— Как ты? — спрашивает Сэм.

— У меня горят легкие.

В глазах все плывет, но постепенно зрение фокусируется. Я лежу, глядя на низкое серое небо и падающие на нас хлопья снега.

— Как у меня получилось?

— Для первой попытки неплохо.

— Мы будем это повторять, да?

— Да, со временем.

— Это было чертовски круто, — говорит Сэм.

Я вздыхаю, потом с трудом делаю глубокий вдох.

— Я измотан.

— Для первого раза ты действовал хорошо, — говорит Генри. — Не надо ждать, что все придет легко и само собой.

Я киваю, продолжая лежать на земле. Я остаюсь в этом положении еще минуту или две, потом Генри протягивает мне руку и помогает подняться, заканчивая на этом тренировочный день.

Два дня спустя я просыпаюсь среди ночи, на часах 2:57. Я слышу, что Генри работает за кухонным столом. Я выбираюсь из кровати и выхожу из комнаты.

Он склонился над документом, на нем бифокальные очки, а в руках — что-то вроде штемпеля и щипчики. Он поднимает на меня глаза.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я.

— Документы для тебя.

— Зачем?

— Я задумался о том, как вы ехали с Сэмом за мной на машине. Думаю, это глупо с нашей стороны — придерживаться твоего настоящего возраста, если можно легко изменить его под наши нужды.

Я беру свидетельство о рождении, которое он уже изготовил. Оно на имя Джеймса Хьюза. Проставленная дата рождения делает меня на год старше. Мне было бы шестнадцать, и я имел бы право водить машину. Я наклоняюсь и смотрю на свидетельство, над которым он работает сейчас.

Имя — Джоби Фрей, восемнадцать лет, по закону уже взрослый.

— Почему мы никогда раньше не задумывались о том, чтобы это сделать? — спрашиваю я.

— Раньше у нас не было для этого причин.

По столу разбросаны бумаги разного размера, формы и плотности, на краю стола стоит большой принтер. Бутылки с чернилами, резиновые печати, нотариальные марки, что-то, напоминающее металлические матрицы, разные инструменты, похожие на те, что используют зубные врачи. Процесс создания документов всегда был для меня загадочным.

— Ты собираешься изменить мой возраст сейчас?

Генри качает головой.

— В Парадайзе уже слишком поздно менять тебе возраст. Эти документы в основном на будущее. Кто знает, что может случиться и когда они понадобятся.

Мысль о возможном переезде куда-то еще мне отвратительна. Я бы предпочел остаться пятнадцатилетним и никогда не получать водительских прав, чем ехать куда-то на новое место.

Сара возвращается из Колорадо за неделю до Рождества. Я не видел ее восемь дней, а кажется, что уже месяц. Микроавтобус высаживает всех девушек около школы, и одна из подруг подвозит ее до моего дома, даже не заезжая по дороге к ней домой. При звуке шин на подъезде к дому я выхожу и встречаю ее объятиями и поцелуем, отрываю от земли и кручу в воздухе. Она провела десять часов в самолете и микроавтобусе, на ней спортивные штаны, никакого макияжа, волосы забраны в хвост, и все же она самая красивая из всех девушек, которых я когда-либо видел, и я не хочу ее терять. При свете луны мы смотрим друг другу в глаза, и оба можем только улыбаться.

— Ты без меня скучал? — спрашивает она.

— Каждый день и каждую секунду.

Она целует меня в кончик носа.

— Я тоже по тебе скучала.

— Ну, как, животные получили новый приют? — спрашиваю я.

— О, Джон, это было просто изумительно! Жаль, что тебя там не было. Примерно тридцать человек помогали все время, круглые сутки. Здание построено так быстро, и оно настолько лучше прежнего. В одном углу мы соорудили дерево для кошек, и, клянусь, пока мы были там, кошки постоянно на нем играли.

Я улыбаюсь.

— Здорово. Я бы тоже хотел там быть.

Я беру ее сумку, и мы вместе входим в дом.

— А где Генри? — спрашивает она.

— Поехал за продуктами. Минут десять назад.

Она проходит через гостиную в мою спальню, по дороге бросая пальто на кресло. Садится на край моей кровати и стаскивает кроссовки.

— Что мы будем делать? — спрашивает она.

На ней красная спортивная куртка с капюшоном и молнией спереди. Она наполовину расстегнута. Сара улыбается и смотрит на меня из-под ресниц.

— Иди ко мне, — говорит она и протягивает ко мне руку.

Я подхожу, и она берет мою руку в свои. Она смотрит на меня снизу и щурится от падающего сверху света. Я щелкаю пальцами свободной руки, и свет гаснет.

— Как ты это сделал?

— Волшебство, — говорю я.

Я сажусь рядом с ней. Она убирает несколько прядей выбившихся волос за ухо и целует меня в щеку. Потом берет меня за подбородок, притягивает мою голову к своей и снова целует, мягко и нежно. От этого все мое тело трепещет. Она отодвигается. Ее руки все еще на моей щеке. Она проводит по моим бровям большими пальцами.

— Я на самом деле скучала по тебе, — произносит она.

— Я тоже.

Мы молчим. Сара прикусывает себе нижнюю губу.

— Я так хотела вернуться, — говорит она. — В Колорадо я все время думала только о тебе. Даже когда играла с животными, хотела, чтобы ты был рядом и мы бы вместе играли с ними. А когда мы, наконец, выехали сегодня утром, весь путь был адской мукой, хотя я с каждой минутой приближалась к тебе.

Она улыбается, в основном глазами, ее губы сложены тонким полумесяцем кончиками вверх и закрывают зубы. Она снова целует меня, и поцелуй начинается как медленный и долгий и не останавливается. Мы оба сидим на краю кровати, ее рука на моей щеке, моя — у нее на талии. Я чувствую кончиками пальцев ее плотное тело и ощущаю ягодный вкус ее губ. Я притягиваю ее к себе. И хотя наши тела плотно прижаты, мне кажется, что я все же не могу достаточно тесно приникнуть к ней. Моя рука поднимается по ее спине, чувствуя гладкую как фарфор кожу. Ее руки у меня в волосах, мы оба тяжело дышим. Боком опускаемся на кровать. Наши глаза закрыты. Я периодически открываю свои, чтобы видеть ее. В комнате темно, если не считать лунного света из окна. Она заметила, что я рассматриваю ее, и мы прекращаем целоваться. Она приближает свой лоб к моему и смотрит на меня.

Затем кладет свою руку мне сзади на шею, притягивает меня к себе, и вот мы уже снова целуемся. Соединенные. Связанные. Наши руки плотно обвивают друг друга. Мой ум чист от всех беспокойств, которые регулярно приходят, от всех мыслей о других планетах, мой ум свободен от преследований и охоты, которую ведут могадорцы. Сара и я целуемся на кровати, сосредоточившись друг на друге. И ничто другое в мире не важно.

А потом открывается дверь в гостиной. Мы оба подпрыгиваем.

— Генри вернулся, — говорю я.

Мы встаем и быстро оправляем одежду, улыбаемся и хихикаем, думая о нашей тайне, когда выходим из спальни, держась за руки. Генри ставит на кухонный стол сумку с продуктами.

— Привет, Генри, — говорит Сара.

Он улыбается ей. Она отпускает мою руку, идет к нему, обнимает, и они начинают говорить о ее поездке в Колорадо. Я выхожу из дома забрать остальные продукты. Я вдыхаю холодный воздух и пытаюсь стряхнуть с себя напряжение от того, что только что случилось, и разочарование от того, что Генри вернулся в такую минуту. Я все еще тяжело дышу, когда возвращаюсь в дом с продуктами. Сара рассказывает Генри о кошках из приюта.

— И ты не привезла нам одну из них?

— Ну, Генри, ты же знаешь, что я бы с радостью привезла, если бы ты мне сказал, — говорит Сара, она скрестила руки на груди и выставила вперед ногу.

Он улыбается ей.

— Я знаю.

Генри раскладывает продукты, а мы с Сарой выходим на холод, чтобы прогуляться перед тем, как за ней приедет мама. Берни Косар идет с нами. Он выходит первым и бежит вперед. Мы с Сарой держимся за руки, проходим во двор, температура чуть выше ноля. Снег тает. Земля мокрая и грязная. Берни Косар ненадолго убегает в лес, потом возвращается. Брюхо у него мокрое.

— Когда приезжает твоя мама? — спрашиваю я.

Она смотрит на часы.

— Через двадцать минут.

Я киваю.

— Я так счастлив, что ты вернулась.

— Я тоже.

Мы идем к краю леса, но не входим в него, потому что слишком темно. Вместо этого мы обходим двор по кругу, держась за руки, и время от времени останавливаемся, чтобы поцеловаться при луне и звездах. Мы не говорим о том, что только что случилось, но ясно, что оба думаем об этом. Когда мы заканчиваем первый круг, подъезжает мать Сары. Она приехала на десять минут раньше. Сара бежит к ней и обнимает ее. Я иду внутрь и забираю сумку Сары. После того, как мы попрощались, я выхожу на дорогу и смотрю, как вдалеке пропадают задние огни их машины. Я еще какое-то время остаюсь на улице, а потом мы с Берни Косаром возвращаемся в дом. Генри готовит ужин. Я купаю собаку. Когда я с этим заканчиваю, ужин уже готов.

Мы сидим за столом и едим, не говоря ни слова. Я не переставая думаю о ней. Тупо смотрю в свою тарелку. Я не голоден, но пытаюсь заставить себя есть. Меня хватает на несколько кусков, потом я отодвигаю свою тарелку и молча сижу.

— Ты собираешься мне рассказать? — спрашивает Генри.

— Рассказать о чем?

— О том, что у тебя на уме.

Я пожимаю плечами.

— Я не знаю.

Он кивает и возвращается к еде. Я все еще чувствую запах Сары на воротнике своей рубашки, ее ладонь на своей щеке. Ее губы на моих губах, ее волосы под моей рукой. Единственное, о чем я могу думать, это о том, что она сейчас делает, и о том, как бы мне хотелось, чтобы она все еще была здесь.

— Как ты думаешь, нас могут любить? — спрашиваю я.

— Это ты о чем?

— О людях. Могут ли они нас любить, то есть по-настоящему любить?

— Думаю, они могут нас любить так, как любят друг друга, особенно если не знают, кто мы, но не думаю, что можно так полюбить человека, как ты полюбил бы лориенца, — говорит он.

— Почему?

— Потому что глубоко внутри мы отличаемся от них. И мы любим по-другому. Один из даров, которым мы обязаны нашей планете, — это цельная любовь. Без ревности, неуверенности, страха. Без мелочности. Без злости. У тебя могут быть сильные чувства к Саре, но это не те чувства, которые ты испытывал бы к лориенской девушке.

— У меня не такой большой выбор лориенских девушек.

— Тем более осторожным надо быть с Сарой. Когда-нибудь, если мы продержимся достаточно долго, нам надо будет регенерировать нашу расу и заново заселить планету. Конечно, тебе еще слишком рано волноваться об этом, но я бы не рассчитывал на Сару как на твою партнершу.

— Что происходит, если мы пытаемся заводить детей с людьми?

— Это происходило раньше много раз. Обычно в результате появляются уникальные, одаренные люди. Некоторые из самых великих личностей в истории Земли на самом деле были результатом союза людей и лориенцев. Среди них Будда, Аристотель, Юлий Цезарь, Александр Македонский, Чингисхан, Леонардо да Винчи, Исаак Ньютон, Томас Джефферсон и Альберт Эйнштейн. Многие из древнегреческих богов, которых большинство людей считают мифологическими, на самом деле были детьми людей и лориенцев, в основном потому, что, в отличие от нынешнего времени, тогда для лориенцев пребывание на Земле было гораздо более обычным делом, и мы помогали людям создавать их цивилизации. Афродита, Аполлон, Гермес и Зевс действительно существовали, и одним из их родителей был лориенец.

— Значит, это возможно.

— Это было возможно. Но в нашем нынешнем положении это было бы опрометчиво и непрактично. На самом деле, хотя я не знаю ее номера и понятия не имею, где она находится, один ребенок из отправленных вместе с нами на Землю был дочерью лучших друзей твоих родителей. Они еще шутили, что самой судьбой вам предназначено быть вместе. Очень может быть, что они были правы.

— Так что же мне делать?

— Наслаждайся общением с Сарой, но не слишком привязывайся к ней и не позволяй ей слишком привязаться к тебе.

— Вот как?

— Доверься мне, Джон. Если ты не веришь ничему, что я сказал, поверь хотя бы этому.

— Я верю всему, что ты говоришь, даже если я этого не хочу.

Генри подмигивает мне.

— Хорошо, — отвечает он.

Потом я иду в свою комнату и звоню Саре. Перед тем, как позвонить, я думаю о словах Генри, но все равно не могу удержаться. Я привязан к ней. Думаю, я люблю ее. Мы говорим два часа. Заканчиваем, когда уже полночь. Я лежу в кровати и улыбаюсь в темноте.