Вычисление Бога

33

— Привет, малыш, — сказал я, входя в комнату Рики.

Он сидел за столом, в крышку которого была заламинирована карта мира. Он что-то старательно вырисовывал цветными карандашами, высунув язык из уголка рта, — архетип детской сосредоточенности.

— Папа, — сказал он, увидев меня.

Я осмотрелся. В комнате был порядочный беспорядок, но вряд ли его можно было назвать катастрофой. На полу были навалены грязные вещи; обычно я выговаривал ему за это, но сегодня не стану. В глаза бросились несколько маленьких пластиковых скелетов динозавров, которые я ему купил, и говорящая фигурка Квай-Гон Джинна, полученная на Рождество. И книги — великое множество детских книг: наш Рики становился заядлым читателем.

— Сынок, — сказал я и терпеливо подождал его безраздельного внимания. Сейчас он заканчивал часть рисунка — похоже, он задумал нарисовать самолёт. Я позволил ему дорисовать; по себе знаю, как может досаждать незаконченное дело. Наконец Рики поднял голову от листа и, казалось, удивился, что я ещё не ушёл. Он вопросительно поднял брови.

— Сынок, — повторил я, — ты знаешь, что твой папочка серьёзно болен.

Почувствовав, что нам предстоит серьёзный разговор, Рики отложил карандаш в сторону. Малыш кивнул.

— И… Ну, думаю, ты знаешь — лучше мне уже не станет.

Он поджал губы и храбро кивнул ещё раз. У меня разрывалось сердце.

— Я собираюсь вас покинуть, — сказал я. — Я собираюсь улететь с Холлус.

— Он может тебя вылечить? — спросил Рики. — Он сказал, что не может, но…

Конечно, Рик не знал, что Холлус — она, но сейчас едва ли стоило его поправлять.

— Нет. Нет, он ничем не может мне помочь. Но, послушай, он собирается кое-куда полететь, и я хочу отправиться с ним, — ответил я.

В прошлом я много куда ездил — на раскопки, на конференции. Рики привык к тому, что я много путешествую.

— И когда ты вернёшься? — спросил он. И затем, с ангельской невинностью: — Ты мне оттуда что-нибудь привезёшь?

Я на секунду зажмурился. Меня подташнивало.

— Я… э-э-э… я не вернусь, — мягко сказал я.

Рики немного помолчал, переваривая мои слова.

— Ты хочешь сказать — ты улетаешь, чтобы умереть?

— Мне очень жаль, — ответил я. — Мне так жаль, что я вас покидаю.

— Я не хочу, чтобы ты умер.

— Я тоже не хочу умирать, но… иногда у нас просто нет выбора.

— А можно мне… Я хочу полететь с тобой.

— Нельзя, Рики, — печально улыбнувшись, ответил я. — Тебе нужно остаться здесь и ходить в школу. Нужно остаться, чтобы помогать маме.

— Но…

Я ждал, что он договорит, ждал новых возражений. Но их не последовало. Он просто попросил:

— Папочка, не улетай.

Но мне в любом случае предстояло его покинуть. Если не сейчас на корабле Холлус — значит, пару месяцев спустя на больничной койке, с трубками в руках, в носу и на затылке, на фоне негромкого пиканья ЭКГ-мониторов, с мечущимися туда-сюда медсёстрами и докторами. Так или иначе, прощание было неизбежным. Я не мог выбирать, уходить мне или оставаться, но мог выбрать способ и время своего ухода.

— Для меня нет ничего труднее, чем улететь, — сказал я.

Не было смысла говорить ему, что мне хотелось бы, чтобы я запомнился ему таким, какой я был сейчас, — ведь по-настоящему мне хотелось, чтобы он запомнил меня прошлогоднего, на семьдесят фунтов полнее и с довольно-таки приличной шевелюрой. И всё же я сегодняшний выглядел куда лучше, чем тот, каким мне предстояло стать очень-очень скоро.

— Тогда не улетай, папочка.

— Прости, малыш. Мне правда очень жаль.

Рики не хуже любого другого ребёнка в его возрасте был мастером упрашивать и умасливать взрослых, чтобы подольше поиграть вечером, чтобы получить игрушку, которую хочется, чтобы съесть побольше конфет. Но, похоже, он знал, что все эти уловки сейчас ничего не дадут, — и за эту его шестилетнюю мудрость я полюбил его ещё сильнее.

— Я люблю тебя, папочка, — сказал он, со слезами на глазах.

Наклонившись, я поднял его со стула, прижал к груди и крепко обнял:

— Я тоже люблю тебя, сын.

Корабль Холлус, «Мерелкас», выглядел совершенно не так, как я ожидал. Я привык к космическим кораблям из фильмов, с разного рода деталями на корпусе. Но у этого корабля корпус был идеально гладким. «Мерелкас» представлял собой прямоугольный блок с одного конца и перпендикулярный диск с другого — эти части соединялись двумя длинными трубками. Всё это было окрашено в мягкий зелёный цвет. Я не мог уверенно сказать, где корма. Если честно, было совершенно невозможно понять, каковы размеры корабля; я не мог выделить никакой узнаваемой детали — даже люка. Длина корабля могла составлять несколько метров — или с таким же успехом несколько километров.

— Какой он в длину? — спросил я Холлус, которая парила в невесомости рядом со мной.

— С километр, — ответила она. — Вон тот блок — двигательный модуль; трубки — жилые отсеки: одна для форхильнорцев, вторая для вридов. А диск на конце — общие помещения.

— Ещё раз спасибо, что взяли меня с собой, — сказал я.

От возбуждения у меня тряслись руки. В восьмидесятые годы изредка заходила речь о том, чтобы когда-нибудь направить на Марс палеонтолога, и я грезил, что этим палеонтологом могу оказаться я. Но, конечно, потребовался бы специалист по беспозвоночным; никто всерьёз не верил, что красную планету когда-то могли населять позвоночные. Если, как утверждала Холлус, на Марсе некогда и была экосистема, она могла просуществовать считанные сотни миллионов лет, закончив существование, когда улетучилась почти вся атмосфера.

Тем не менее на свете существовал благотворительный фонд под названием «Загадай желание». Он поставил задачей выполнение последних желаний смертельно больных детей; не знаю, есть ли такая организация для смертельно больных взрослых — и, если честно, не знаю даже, что бы я мог пожелать, дай мне такую возможность. Но этот полёт — он бы подошёл. О да — ещё как подошёл!

Корабль на экране продолжал расти. Холлус сказала, «Мерелкас» больше года был невидим, каким-то образом скрыт от земных наблюдателей, но сейчас нужда в маскировке отпала.

Мне отчасти хотелось, чтобы были настоящие иллюминаторы — как здесь, на челноке, так и на корабле-матке. Но, очевидно, иллюминаторов не было ни тут, ни там: в корпусах вообще не было отверстий. Вместо этого изображения снаружи передавались на мониторы размерами во всю стену. Улучив момент, я как можно ближе подобрался к одному такому монитору, но не смог углядеть каких-либо пикселей, линий или мерцания. Экраны работали не хуже настоящих, стеклянных иллюминаторов — наоборот, были во многих отношениях лучше. Их поверхность не слепила, кроме того, разумеется, они давали возможность увеличивать изображение, демонстрировать вид с другой камеры или выдавать любую нужную информацию. Быть может, в некоторых случаях симуляция всё же лучше оригинала.

Корабль становился всё ближе и ближе. В конце концов я кое-что увидел на зелёном корпусе корабля: какие-то жёлтые надписи. Они шли в две строчки: первая основывалась на геометрических фигурах — треугольниках, квадратах и кругах, с точками в разных местах, — а вторая шла волнами, немного напоминая арабскую письменность. На голографическом проекторе Холлус я уже видел начертания, подобные первой строчке, поэтому предположил, что это письменность форхильнорцев. Вторая строчка, должно быть, была письменами вридов.

— Что там написано? — спросил я.

— «Этой стороной вверх», — ответила Холлус.

Я посмотрел на неё, разинув рот от изумления.

— Прости, — сказала она. — Я пошутила. Это название межзвёздного корабля.

— А-а-а, — протянул я. — «Мерелкас», правильно? А что оно означает?

— «Межзвёздная система превентивного массового уничтожения», — ответила Холлус.

Я сглотнул. Думаю, какая-то часть меня была готова услышать что-то вроде «А здесь мы будем вас готовить!» Но тут стебельковые глаза Холлус затрепетали от смеха.

— Извини, я просто не смогла удержаться, — сказала она. — Оно означает «Межзвёздный странник», или что-то вроде этого.

— Довольно миролюбивое название, — нейтрально сказал я, надеясь, что не говорю ничего обидного.

Глаза Холлус разошлись на максимальное расстояние:

— Название выбрал комитет.

Я улыбнулся: это так похоже на выбор названия для галереи Открытий в КМО. Я снова бросил взгляд на корабль. Пока моё внимание было отвлечено, на его боку появилось отверстие; понятия не имею, развернулось ли оно наподобие объектива у фотоаппарата, или же панель просто отъехала в сторону. Отверстие было освещено жёлто-белым светом, внутри я увидел ещё три клиновидных спускаемых аппарата.

Наш челнок подходил всё ближе и ближе.

— А где звёзды? — спросил я.

Холлус с молчаливым вопросом посмотрела на меня.

— Я ожидал увидеть в космосе звёзды.

— О, — сказала она. — Они теряются в блеске Солнца и Земли.

Форхильнорка пропела на своём языке несколько слов, и на экране появились звёзды.

— Компьютер усилил видимую яркость каждой звезды, чтобы их стало видно, — пояснила она. Холлус указала на экран левой рукой. — Видишь вот этот зигзаг? Это Кассиопея. Прямо под центральной звездой расположены Мю и Эта Кассиопеи, две звезды, которые мы посетили перед тем, как лететь сюда.

Вокруг указанных звёзд вдруг появились нарисованные компьютером кружки.

— А видишь это пятно под ними? — спросила Холлус. На экране послушно нарисовался ещё один кружок. — Это галактика Андромеда.

— Это прекрасно, — сказал я.

Вскоре, однако, «Мерелкас» заслонил собой всё поле зрения. По-видимому, процесс шёл автоматически; не считая редких напевных команд, Холлус ничего не делала с тех пор, как мы оказались в челноке.

Раздался металлический лязг, передавшийся по корпусу челнока: мы пристыковались к держателю на дальнем конце отсека. Холлус шестью ногами оттолкнулась от переборки и медленно полетела к двери. Я попытался последовать за ней, но понял, что слишком отдалился от стены; сейчас я не мог ни до чего дотянуться, чтобы оттолкнуться.

Холлус увидела, в каком затруднительном положении я очутился, и стебельки её глаз опять затрепетали. Она вернулась и протянула мне руку. Я схватился за неё. И впрямь живая Холлус, из плоти и крови; никакого статического покалывания. Она вновь оттолкнулась от переборки, на этот раз тремя ногами, и мы вдвоём полетели к двери, которая при нашем приближении послушно раскрылась.

Нас уже поджидали трое форхильнорцев и двое вридов. Форхильнорцев было довольно просто отличить друг от друга: туловище каждого было завёрнуто в ткань разного цвета. В отличие от них, вриды были похожи как две капли воды.

Три дня я провёл, изучая корабль. Освещение было рассеянным; не было видно никаких ламп. Стены и большая часть оборудования были голубыми. Я предположил, что вриды и форхильнорцы посчитали этот цвет, не так сильно отличающийся от цвета неба, нейтральным; они использовали его везде, где люди используют бежевый. Один раз я побывал в жилых отсеках вридов, но там стоял неприятный запах плесени; больше половины времени я провёл в модуле общих помещений. Там располагались две вращающиеся центрифуги, симулирующие гравитацию: внешняя имитировала силу тяготения на третьей планете Беты Гидры, а внутренняя — на второй планете Дельты Павлина.

Мы, четверо землян — я; Кэйзер, женщина-шизофреник; Жу, очень старый крестьянин-китаец; и Хун, самец горной гориллы с серебристой шерстью на спине — наслаждались сказочным видом на Землю: потрясающий шар цвета содалита начал уменьшаться в размерах, когда «Мерелкас» отправился в полёт. Разумеется, в действительности Хун понятия не имел, что он видит.

Меньше чем через сутки мы вышли за орбиту Луны. Сейчас мои собратья-путешественники оказались от Земли дальше, чем кто-либо из землян. Однако к этому моменту мы преодолели лишь одну десятимиллиардную долю предстоящего пути.

Я неоднократно пытался разговорить Жу; поначалу он относился ко мне настороженно. Позднее он признался, что я — первый белый, которого он повстречал. Но в конечном счёте решающую роль сыграло моё знание мандаринского диалекта. И всё же, думаю, в наших беседах я не раз и не два проявлял невежество. Мне было легко понять, почему я, учёный, захотел отправиться к окрестностям Бетельгейзе; сложнее было уяснить, почему на это согласился старый крестьянин. А Жу был по-настоящему стар — он и сам точно не знал, в каком году родился. Меня бы не удивило, узнай я, что Жу появился на свет в конце девятнадцатого века.

— Я полетел в поисках Просветления, — сказал мне Жу. Он говорил медленно, нашёптывая. — Я стремлюсь найти праджня — высшее и чистейшее знание.

Он внимательно посмотрел на меня слезящимися глазами.

— Дандарт, — это было имя форхильнорца, который с ним сдружился, — говорит, Вселенная проходила через серию рождений и смертей. Конечно, то же происходит с каждым из нас — пока мы не достигнем Просветления.

— Значит, ты здесь из-за религии?

— Религия — это всё, — просто сказал Жу.

— Надеюсь, наше путешествие будет не напрасным, — с улыбкой сказал я.

— Напрасным оно точно не будет, — ответил Жу с умиротворением на лице.

— Ты уверен, что это безопасно? — спросил я Холлус, когда мы медленно залетели в анабиозный отсек.

Стебельки её глаз затрепетали.

— Ты летишь сквозь пространство на скорости, которую вполне можно назвать бешеной. Летишь навстречу существу, которое обладает почти непостижимыми возможностями, — и тебя волнует, безопасен ли анабиоз?

Я рассмеялся:

— Ну, если взглянуть с этой стороны…

— Опасности нет, не переживай.

— Не забудь разбудить, когда мы доберёмся до Бетельгейзе.

Когда нужно, Холлус могла сохранять совершенно бесстрастный вид:

— Я оставлю себе записку с напоминанием.

Шестидесятичетырёхлетняя Сюзан Джерико сидела в кабинете дома на Эллерслай-авеню. С тех пор, как Том улетел, минуло почти десять лет. Конечно, останься он на Земле, его бы уже десять лет как не стало. Ну а теперь он, наверное, по-прежнему был жив — замороженный, с остановленным метаболизмом, летящий на борту инопланетного космического корабля, чтобы проснуться лишь через 430 лет.

Сюзан прекрасно всё понимала. Но от масштабов всего случившегося у неё начинала болеть голова — а сегодня, как ни крути, день празднования, а не боли. Сегодня Ричарду Блэйну Джерико исполнялось шестнадцать.

Сюзан подарила ему то, что он хотел больше всего: она пообещала оплатить уроки вождения и, когда он получит права, пообещала кое-что посерьёзнее — машину. Страховые выплаты были щедрыми, так что стоимость автомобиля можно было не принимать в расчёт. «Грейт Канадиан Лайф» однажды попыталась ренонсировать выплаты, аргументируя тем, что Том Джерико на самом-то деле ещё не умер. Но, когда об этой истории пронюхали журналисты, «ГКЛ» получила такую взбучку, что президент компании принёс публичные извинения и лично доставил Сюзан и её сыну чек на полмиллиона долларов.

День рождения — день всегда особенный. Но через месяц Сюзан и Дику — кто бы мог подумать, что подросший Рики захочет, чтобы его так называли? — предстояло ещё одно празднование. День рождения Рика никогда по-настоящему не находил в Сюзан особого отклика, поскольку она не присутствовала при его появлении на свет. Но через месяц, в июле, исполнялось шестнадцать лет со дня усыновления — а этим воспоминанием она очень дорожила.

Когда Дик вернулся из школы домой — он как раз заканчивал десятый класс в «Норсвью Хайтс», — у Сюзан было для него ещё два подарка. Первый — журнал отца, в котором он вёл записи о времени, проведённом с Холлус. И второй — копия видеозаписи, сделанной Томом для сына; Сюзан сконвертировала запись с видеокассеты на DVD.

— Ух ты! — воскликнул Дик. Он был высокий и мускулистый, и Сюзан невероятно им гордилась. — Понятия не имел, что папа сделал запись.

— Он попросил меня подождать десять лет, прежде чем показать тебе, — ответила Сюзан и еле заметно пожала плечами. — Думаю, он хотел, чтобы ты стал достаточно взрослым, чтобы её понять.

Дик взял в руки запакованный в жёсткий пластик диск, прикинул на вес, словно это могло помочь раскрыть содержимое. Дику явно не терпелось просмотреть запись.

— Посмотрим прямо сейчас? — спросил он.

— Ну конечно, — с улыбкой ответила Сюзан.

Они прошли в гостиную, и Дик вставил диск в проигрыватель.

И они вдвоём устроились на диване, а перед ними вновь ожила до крайности худая, измученная болезнью фигура Тома.

Дик уже видел фотографии Тома того периода — Сюзан сохранила газетные вырезки, освещавшие прилёт Холлус на Землю и последующий отлёт Тома. Но с такими подробностями видеть, что сотворил с отцом рак, Дику ещё не доводилось. Сюзан увидела, что при первых кадрах ребёнок даже чуть отшатнулся.

Но вскоре единственным выражением на лице Дика стало внимание — он жадно вслушивался в речь отца, стараясь не упустить ни единого слова.

И под конец записи они оба утирали слёзы — слёзы о том, кого будут любить вечно.