Вычисление Бога

8

В детстве я три года ходил в «Клуб субботнего утра» Королевского музея Онтарио. Для ребёнка вроде меня, зачарованного динозаврами, змеями, летучими мышами, гладиаторами и мумиями, это был потрясающий опыт. Каждую субботу учебного года мы шли в музей, чтобы попасть в него раньше, чем он откроется. Мы собирались в амфитеатре КМО — ещё до того как какой-то консультант с чрезмерно раздутой часовой ставкой решил, что мы должны на британский манер переименовать его в «Театр КМО». В те дни амфитеатр был довольно непригляден, целиком задрапированный в чёрное; с тех пор его подновили.

Каждое субботнее утро начиналось с того, что мисс Берлин, руководитель клуба, показывала нам на 16-миллиметровой плёнке тот или иной фильм, обычно какую-нибудь короткометражку из Национальной фильмотеки Канады. После просмотра у нас оставались полдня на то, чтобы полазить по музею — не только в галереях, но также и за кулисами. Я обожал каждую минуту этого времени и твёрдо решил, что однажды буду работать в КМО.

Помню, как однажды сотрудник музея, ответственный за многие из реконструкций динозавров, проводил для нас представление. Мужчина показал нам длинный пилообразный зуб и спросил, какому из динозавров он принадлежит.

— Карнозавру, — моментально выпалил я.

Сотрудник музея приятно удивился.

— Верно, — сказал он.

Позже один мальчишка сказал мне, что я ошибся:

— Это был карнивор, а не карнозавр.

Конечно, карнозавр был корректным техническим термином: он объединял группу динозавров, включающую тираннозавров и их ветвь. Большинство детей это не знало; чёрт возьми, да этого не знало и большинство взрослых!

Но мне это было известно. Я прочёл информацию об этом на плакате в галерее Динозавров КМО.

То есть, хочу сказать, в той — первоначальной — галерее Динозавров.

В отличие от нынешних диорам, экспонаты в той галерее были прикреплены, так что можно было обойти каждый из них со всех сторон; бархатные канаты не давали посетителям подойти слишком близко. Кроме того, каждый экспонат сопровождало длинное объяснение, отпечатанное на бумаге и заключённое в деревянную рамку — настолько длинное, что на чтение уходило четыре-пять минут.

Главным экспонатом старой галереи был коритозавр, огромный утконосый динозавр, выпрямившийся на задних лапах. В те дни я бы не понял этого, но было что-то удивительно канадское в том, что главный экспонат динозавра в КМО — мирный вегетарианец, в отличие от кровожадного Т. рекса или вооружённого до зубов трицератопса, сокровища музеев США. В самом деле, лишь в 1999-м году в детской галерее Открытий КМО был выставлен Т. рекс. И тем не менее, тот экспонат коритозавра был неправильным. Теперь мы знаем: гадрозавр почти наверняка не мог стоять на задних лапах; судя по всему, чуть ли не всё время он проводил на четырёх конечностях.

Будучи ребёнком, я при каждом посещении музея рассматривал, наряду с прочими, тот скелет и читал описания, сражаясь с лексикой и пытаясь запомнить как можно больше.

Коритозавр до сих пор находился в КМО. Он спрятался в диораме мелового периода в Альберте, но сейчас текст к нему уже не прилагался. Лишь табличка из оргстекла фальшиво украшала застывший в неправильном положении экспонат, и на ней почти не было информации:

Конечно, «новой» галерее Динозавров недавно стукнуло четверть столетия. Она открылась до того, как Кристина Дорати получила власть, но Кристина посчитала эту галерею моделью того, чем должны быть выставки: не стоит надоедать публике, не нужно грузить их фактами — пусть они просто таращат глаза.

У Кристины две дочери; теперь они уже взрослые. Но я частенько задавался вопросом — когда девочки были маленькими, не случилось ли Кристине попасть в музее впросак? Быть может, однажды она сказала что-то вроде: «О, Мэри, посмотри — это тираннозавр рекс, он жил десять миллионов лет назад». А кто-нибудь — её дочь или, что хуже, какой-нибудь малыш-всезнайка вроде меня — поправил её информацией, которую подчерпнул из обстоятельного описания: «Это не тираннозавр, и жил он не десять миллионов лет назад. Это аллозавр, который жил 150 миллионов лет назад». Впрочем, в чём бы ни заключалась причина, Кристина Дорати ненавидела таблички с информацией.

Мне бы хотелось, чтобы у нас появились нужные средства, чтобы мы снова переделали Галерею динозавров; мне она досталась в нынешнем виде. Но в эти дни с деньгами была напряжёнка: избавление от планетария было не единственным сокращением.

И всё же я то и дело задавался вопросом, сколько детей мы вдохновляем сейчас.

Действительно, сколько?

Нет, это не будет мой Рики; просить об этом было бы слишком. Кроме того, сейчас у него наступил такой возраст, когда каждый мальчишка хочет стать пожарным или полицейским и не проявляет особого интереса к науке.

И всё же, взирая на десятки тысяч школьников, ежегодно приходящих в музей на экскурсии, я каждый раз задавался вопросом — который из них пойдёт по моим стопам? Пойдёт ли вообще хоть один?

Что касается интерпретации игры «Жизнь», мы с Холлусом зашли в тупик — так что я извинился и отправился в туалет. Как обычно, я открыл все три крана, чтобы создать фоновый шум. В общественных туалетах КМО все краны контролируются датчиками, но это позорище мы не стали устанавливать в туалетах для персонала. Я склонился над одним из унитазов, и меня вырвало; струи воды заглушили эти звуки. Из-за химиотерапии я регулярно, раз в неделю, не мог удержать содержимое желудка. Когда меня рвало, ощущения были не из приятных: грудная клетка и лёгкие и без того были напряжены. Собираясь с силами, я несколько секунд простоял, склонившись над унитазом, а затем поднялся, смыл за собой и прошёл к ряду раковин. Помыв руки, я закрыл все краны. В музее я держал бутылочку жидкости для полоскания рта, сейчас она была у меня с собой. Я хорошенько прополоскал горло, пытаясь избавиться от противного привкуса. А затем наконец вернулся в палеобиологический отдел, словно ни в чём ни бывало улыбнувшись Брузу. Открыв дверь в кабинет, я вошёл.

К моему удивлению, Холлус читал газету. Он взял с письменного стола экземпляр таблоида «Торонто сан» и зажал её в шестипалых руках. По мере чтения стебельки глаз в унисон передвигались слева направо. Я ожидал, что он сразу узнает о моём присутствии, но, может быть, его симулякр был не настолько чувствителен. Я кашлянул, вновь ощутив при этом противный привкус во рту.

— «Добро» «пожаловать» «обратно», — сказал Холлус, переводя взгляд на меня. Он закрыл газету и показал мне первую полосу, чуть ли не целиком занятую единственным заголовком: «Доктор по абортам убит». — В ваших средствах массовой информации мне часто встречаются новости об абортах, но, признаться, точно не знаю, что означает это слово. Это понятие часто обсуждают, но никогда не описывают — даже в этой статье, очевидно связанной с заголовком.

Я подошёл к креслу и затаил дыхание, собираясь с мыслями, не зная с чего начать. Эту самую статью я как раз прочитал сегодня утром по пути на работу.

— Ну, э-э-э… иногда человеческие женщины неумышленно беременеют. Есть определённые процедуры, которые могут убить плод; беременность при этом прерывается. Это и называется абортом. Он, как бы сказать, несколько противоречив, и поэтому его часто делают в особых клиниках, а не в обычных больницах. Религиозные фундаменталисты выступают категорически против абортов — они считают их формой убийства. Некоторые экстремисты взрывают абортарии бомбами. На прошлой неделе такая клиника была взорвана в Буффало — это город с той стороны границы, в штате Нью-Йорк. А вчера бомбу взорвали в Этобико, одном из районов Торонто. В момент взрыва доктор, владелец клиники, находился внутри — и погиб.

Холлус смотрел на меня очень-очень долго.

— А эти… как ты их назвал? Фундаменталисты-экстремисты? Эти фундаменталисты-экстремисты верят, что убивать даже нерождённых детей — неправильно?

— Да.

В речи Холлуса, с вылетающими из обоих речевых щелей словами, было сложно распознать тон, но мне послышался в ней явный скептицизм:

— И они демонстрируют своё несогласие, убивая взрослых?

Я легонько кивнул в ответ:

— Очевидно, да.

Холлус помолчал ещё немного, слегка покачивая вверх-вниз сферическим туловищем.

— У нас, — сказал он, — имеется концепция, которую мы называем… — И из его речевых щелей диссонансом вылетели две ноты. — Оно относится к абсурду, к событиям или словам, которые передают значение, противоположное тому, которое хочешь передать.

— У нас тоже есть сходная концепция. Мы называем её иронией.

Инопланетянин вновь перевёл взгляд на газету:

— Очевидно, её понимают не все.