Вычисление Бога

12

Рак очаровывал меня как биолога не меньше, чем страшил меня как жертву.

Прото-онкогены — нормальные гены, обладающие потенциалом запускать развитие рака — имеются во всех млекопитающих и птицах. Если точнее, каждый из идентифицированных на сегодняшний день онкогенов присутствует как в млекопитающих, так и в птицах. Теперь — следующий шаг: птицы произошли от динозавров, которые произошли от текодонтов, развившихся из примитивных диапсид, которые, в свою очередь, произошли от первых настоящих рептилий, капториноморфов. Поскольку капториноморфы, общий предок этих классов, датируются пенсильванским периодом, почти 300 млн. лет назад, общие гены обязаны были существовать не меньше этого времени. И действительно, мы нашли окаменевшие кости, поражённые раком — а это подтверждает, что «большой Р.» имел место быть ещё в юрском периоде.

В общем-то, и неудивительно, что указанные гены общие для обоих классов: прото-онкогены связаны с контролем деления клеток или роста органов; подозреваю, что в конечном счёте мы обнаружим, что все они до последнего имеются во всех позвоночных — и, быть может, вообще во всех животных.

Судя по всему, потенциал к развитию рака вплетён в самую сущность жизни.

Холлус увлекался кладистикой — изучением того, как общие черты подразумевают общих предков; то был главный инструмент изучения эволюции на его планете. Поэтому мне показалось уместным показать ему наших гадрозавров — самую значительную из групп.

Был четверг, наименее людный день в КМО, и время близилось к закрытию. Холлус исчез, и я с голографическим проектором в кармане прошёл по музею до галереи Динозавров. Галерея представляла собою два длинных холла, соединённых дальними концами; вход и выход располагались рядом. Я направился в ту часть, где был выход. Вокруг не было никого; уже несколько раз объявили о том, что музей закрывается — и посетители разошлись. На дальнем конце этого холла располагался наш зал с гадрозаврами. Стены его были выкрашены в жёлто-коричневые и золотые горизонтальные полосы — цвета песчаника в степях Альберты. У стен зала стояли три огромных стенда. Я остановился у среднего — утконосого динозавра, на табличке которого по-прежнему было написано «критозавр», хотя мы уже больше десяти лет знали, что — судя по всему — это грипозавр. Быть может, мой преемник сумеет найти необходимые время и средства, чтобы обновить надписи в галерее. Конкретно этот экспонат, найденный Парком в 1918-м, в первый полевой сезон КМО, был совершенно очарователен. Рёбра его по-прежнему были погружены в каменную матрицу, а затвердевшие сухожилия вдоль всего хвоста окаменели идеально.

Возник Холлус, и я начал рассказывать ему о том, что тела гадрозавров практически неотличимы друг от друга и что только наличие или отсутствие гребня на черепе, вкупе с его формой, позволяет отличить виды друг от друга. Но стоило мне приступить к основной теме, как в зал вошёл мальчуган лет двенадцати. Он вошёл с противоположной стороны, обогнув тускло освещённую диораму моря мелового периода. Мальчик был белым, но у его глаз были «монгольские складки», а челюсть отвисала, так что изо рта высовывался кончик языка. Он ничего не сказал, лишь уставился на форхильнорца.

— «При» «вет», — сказал Холлус.

Мальчик улыбнулся, очевидно, обрадованный тем, что инопланетянин заговорил.

— Привет, — ответил он нам, медленно и старательно.

Запыхавшаяся женщина выскочила из-за угла, присоединяясь к нашей компании в зале гадрозавров. Увидев Холлуса, она негромко вскрикнула и торопливо подбежала к мальчику, чтобы взять его за мягкую пухлую руку.

— Эдди! — воскликнула она. — Я всё вокруг обегала, пока тебя искала.

Она повернулась к нам и добавила:

— Простите, если он вам помешал.

— «Нис» «коль» «ко», — ответил Холлус.

Снова зазвучал голос администратора:

— Дамы и господа, музей закрыт. Убедительно просим всех посетителей немедленно пройти к главному выходу…

Женщина потащила Эдди за собой. Всю дорогу через галерею Динозавров мальчик, не отрываясь, смотрел на нас через плечо.

Холлус повернулся ко мне и сказал:

— Этот ребёнок выглядит иначе, чем остальные дети. Мне такие не попадались.

— У него синдром Дауна, — объяснил я. — Он замедляет умственное и физическое развитие.

— Что является причиной?

— Наличие дополнительной двадцать первой хромосомы. Все хромосомы должны идти парами, но иногда вклинивается третья.

Холлус шевельнул стебельками глаз:

— У нас имеется сходное заболевание, хотя его почти всегда диагностируют заранее, ещё при беременности. В нашем случае пара хромосом формируется без теломеров на концах; две нити на этом конце соединяются, и хромосома получается вдвое длиннее обычного. Результат — полная потеря языковой способности, сложности в пространственном восприятии и ранняя смерть.

Он помолчал и добавил:

— Всё же упорство жизни поражает. Удивительно, что настолько мощный фактор, как целая дополнительная хромосома или соединение двух хромосом в одну не мешает организму функционировать.

Холлус посмотрел вслед мальчику, которого уже не было видно.

— Этот ребёнок, — спросил он, — его жизнь тоже будет короткой?

— По всей видимости, да. У синдрома Дауна есть такое свойство.

— Печально, — сказал Холлус.

Некоторое время мы простояли в молчании. У стены зала имелся небольшой альков, в котором проигрывалась древняя презентация о том, как образуются окаменелые останки динозавров и как их извлекают из земли. Естественно, эту звуковую дорожку я слышал миллион раз. В конце концов она подошла к концу, и, поскольку после этого никто не нажал на большую красную кнопку, Холлус и я сейчас оказались в полной тишине, в компании одних скелетов.

— Холлус, — наконец произнёс я.

Форхильнорец вновь обратил внимание на меня:

— Что?

— Сколько… На сколько вы ещё планируете здесь задержаться? То есть, я хочу сказать — в течение какого времени тебе будет нужна моя помощь?

— О, прошу прощения, — ответил Холлус. — Я веду себя бесцеремонно. Если отнимаю у тебя слишком много времени, просто скажи — и я уйду.

— Нет, нет, нет! Я имел в виду вовсе не это. Поверь, наша работа меня безумно радует! Просто… — сказал я и запнулся.

— Что? — спросил инопланетянин.

— Я должен тебе кое в чём признаться, — наконец, выдавил я.

— Слушаю.

Я глубоко вдохнул и медленно выдохнул.

— Говорю тебе это, потому что у тебя есть право знать, — сказал я и опять умолк, не зная, какими словами продолжить разговор. — Знаю, когда ты появился в музее, ты просто спросил какого-нибудь палеонтолога — любого. Ты не спрашивал конкретно меня. Ты мог направиться в любой из музеев — в музей имени Фила Кюри в Тирреле, или в музей имени Майка Бретт-Сурмана в Смитсоновском институте. Они бы отдали всё, лишь бы ты очутился у них на пороге.

Я вновь умолк. Холлус терпеливо смотрел на меня.

— Прошу прощения. Должен был сказать тебе раньше, — сказал я. Глубоко вдохнул и задержал дыхание как можно дольше. — Холлус, я умираю.

Инопланетянин повторил это слово, словно при изучении английского он каким-то образом его упустил:

— Умираешь?

— У меня неизлечимый рак. Мне осталось жить несколько месяцев.

Холлус немного помолчал. Затем из левой речевой щели у него вырвался звук «Я…», но больше ничего. В конце концов, он всё же заговорил:

— Допустимо ли в таких обстоятельствах выражать сожаление?

Я кивнул.

— «Мне» «очень» «жаль», — сказал он. И через несколько секунд добавил: — Моя мать умерла от рака; это ужасная болезнь.

Определённо, с этим не поспоришь.

— Знаю, тебе предстоит ещё много узнать, — сказал я. — Если ты предпочтёшь работать с кем-то другим, я тебя пойму.

— Нет, — сказал Холлус. — Нет. Мы одна команда.

У меня сжалось в груди.

— Спасибо, — сказал я.

Холлус ещё несколько мгновений смотрел на меня, а затем указал жестом на гадрозавров у стены — причину, по которой мы сюда пришли.

— Том, прошу, — сказал он, впервые назвав меня по имени, — давай продолжим работу.