Всемирный следопыт, 1927 № 07

ВОЛКИ ИЛДЫЗА

Страничка революционной борьбы

за национальное освобождение Турции

Рассказ И. Саркизова-Серазини　

Рисунки худ. Н. Елисеева

На широких, европейски красивых улицах Перы и Галаты[9]) было шумно от завывания сирен и рева моторов автомобилей европейской и турецкой знати и дробного топота огромного количества проходящих иностранных войск, сконцентрированных в столице падишаха, из опасения внезапного восстания населения, открыто сочувствовавшего победам ангорских армий[10]).

В автомобилях и колясках сидели закутанные в черчаф[11]) жены важных сановников, прощавшихся с улицами города, с богатыми магазинами, со знакомыми европейцами, жившими в этой части города, а в порту стояли пакетботы триестинского Ллойда, гигантские транспорты англичан и французов, услужливо перевозивших за границу гаремы и имущество приближенных султана.

У Галатского моста и рядом, у каботажной пристани, толпились тысячи любопытных жителей Стамбула[12]), наблюдавших за посадкой дворцовых одалисок, женщин, детей, рабынь-негритянок.

Одни равнодушно следили за огромными грузовыми платформами, подъезжавшими к пристани с коваными сундуками, другие презрительно кривили губы в улыбку, но были и такие, у которых глаза загорались гневом, когда паровая лебедка поднимала на воздух и опускала в судовой трюм увозимые из Турции богатства.

Среди последних находился и Осман, молодой Стамбулийский каикджи[13]), недавно приехавший в Константинополь из Самсуна[14]).

Несмотря на предупреждения товарищей, он часто несдержанно выражал свое презрение войскам младотурок[15]), охранявших богатства ненавистных ему изменников страны. Посещая кофейни на базарах Стамбула, он рассказывал про героическую борьбу малоазиатских крестьян, поднявшихся против иностранных войск и султана, и осторожно агитировал среди земляков — редифов-анатолийцев[16]).

В это утро Осман был очень озабочен исчезновением своего молодого друга — черноглазого Арифа.

Никто не знал, куда пропал весельчак и любимец пристани Сиркеджи-Скелесси, где обычно стояла его лодка. Старые каикджи озабоченно покачивали головой и с опаской поглядывали в сторону Илдыза[17]), на холмах которого блестели окна дворца султана. Они избегали вспоминать имя пропавшего Арифа и умолкали, когда вблизи их появлялись незнакомые лица…

Старый Мухтар, который очень благоволил Осману, отозвал его к берегу голубого залива, трижды оглянулся вокруг и затем уже сказал:

— Осман, ум человека заключен в его молчании. Змея молчит, потому что она умная, сорока много болтает, потому что она глупа. Открой свои уши и слушай: когда волку некуда бежать— он кидается на людей, когда муха чувствует свой скорый конец — она больно кусает. Волк Илдыза и его мухи могут еще принести много вреда. Смотри же, не забудь это.

Когда Осман переходил галатский мост, направляясь к пристани, он вспомнил слова Мухтара и понял, что Ариф схвачен султанскими ищейками и что ему нужно быть настороже, но, не умея сдерживать свои чувства, он не только злобно глядел на холеные животы пашей и блестящую форму военных, но, забывшись, даже бросил по адресу проехавшего мимо него горбоносого вали[18]) презрительную ругань.

Один за другим отходили суда в глубину Босфорского пролива, и на их место становились новые. Два часа стоял под жарким солнцем Осман и, наконец, заметив на себе пристальный взгляд неприятного вида турка, быстро повернул с пристани в ближайший переулок.

Арифа не было ни в каюкане[19]), ни в кофейне, где они всегда встречались, ни у ворот морского адмиралтейства и кузнечных мастерских Тере-Ханэ[20]).

В тот же день к вечеру Осман не спеша плыл по Босфору к мраморным ступеням артиллерийского дебаркадера Топ-Хан[21]).

Солнце уже село, и Босфорский пролив купался в волшебных красках заката. Стамбул засыпал, выбросив к небу тени гигантских минаретов, а в Галате только начиналась своя, ночная жизнь.

Подплыв к французским транспортам, ошвартованным у набережной, Осман заметил на палубе их продолжающуюся оживленную работу по нагрузке трюмов, которую он наблюдал еще утром.

Попрежнему грузились дворцовые ковры, посуда, мебель, корзины.

Верные редифы анатолийской гвардии усердно направляли винтовки в море на любопытствовавших каикджи и тупо смотрели на элегантных одалисок и придворную челядь, в слезах и тревоге покидавших покой и негу дворцовой жизни.

Плюнув в сторону франков[22]), помогавших врагам ангорской армии бежать от заслуженного наказания, Осман подплыл к мраморным ступенькам дебаркадера и стал ожидать случайного пассажира, желающего прокатиться на лодке. Прождав безрезультатно с полчаса, он опять сел на весла и поплыл к пристани Кабаташ, вблизи которой были расположены иностранные посольства и бульвар Аяс-Паши.

Вечерние сумерки быстро сгущались, и, когда Осман привязывал лодку к толстому чугунному кольцу пристани, огненные цепочки фонарей покрыли возвышенности Перы и холмы Стамбула.

Осман, которого влекли к себе звуки оркестра и крики, раздававшиеся с бульвара, перешел полотно трамвая и, обойдя огромное здание германского посольства, прошел на аллею Аяс-Паши.

На бульваре было много народу, главным образом, левантинцев[23]). При тусклом свете фонарей, мелькали тени гуляющей публики, и слышался громкий смех женщин. Над Босфором загорались яркие звезды, а по небу скользили прожекторы с европейских военных судов, стоявших на якорях против Илдыза.

Осман, чувствуя глубокое одиночество и оторванность от чуждых ему улиц, прошел бульвар и вышел в предместье Такоин.

Нарядные левантинцы беспечно смеялись, шутили и громко кричали на языках всего мира. Шуршали шины автомобилей, мчались черные лакированные кареты, проезжали ландо с кавасами[24]) на арабских скакунах. Огромные окна одного освещенного здания привлекли внимание Османа. За открытыми дверями здания плакали скрипки и стонала клавиатура рояля. Внутри, за мраморными столиками, сидело множество турецких офицеров и матросов с военных иностранных судов. Большинство из них пили кофе или играли в кости. Несколько красивых левантинок заигрывали с молодыми гвардейцами из султанской охраны и лукаво переглядывались с ними.

Когда Осман, привлеченный звуками оркестра, остановился в дверях кофейни, он увидел согнувшуюся фигуру старого турка в цветном халате и белой чалме, быстро юркнувшего туда. Музыка перестала играть, и старик, повидимому, ашуг[25]), громко заговорил, обращаясь к сидевшей за столом публике.

— Аллах Экбер Эшхед Ен-ла Иллах Ил-лалл-лах![26]) И да благословит пророк и вас, верные слуги падишаха — эффенди, беи, паши[27]) и вас, челеби[28]) франки, пожелавшие услышать слова истины из уст старого ашуга!

Старик наклонил голову на грудь и медленно погладил седую бороду. Посетители кофейни обернулись в сторону певца, и — таков обычай и почтение к старости на востоке — один молодой стройный полковник, в форме албанской гвардии, встал со своего места и предложил певцу стул.

Старик важно поблагодарил, но продолжал стоять.

Все глядели на ашуга, а левантинки, не переставая кокетничать с офицерами, пересели поближе к почтенному сказателю. Восток любит ашугов — певцов и рассказчиков — и они всегда желанные гости и в маленьких кафе на базарах Стамбула, и в огромных караван-сараях[29]), и в блестящих ресторанах Перы, и в уединенном канаке[30]) над водами Босфора.

— Привет вам, паши и беи, верная опора пресветлого султана, привет и вам челеби, франки, друзья падишаха, приславшие на берега Босфора свои броненосцы и пушки, — продолжал говорить старик, протягивая руки в сторону Стамбула. — Привет всем правоверным и здесь и там…

Он быстро протянул руку к востоку и так же быстро опустил ее.

— Привет! Я — смиренный ашуг Села-мет, сын Селамета, которому милость Аллаха открыла много тайн прошлого, я, смиренный ваш раб, недостойный итти по следам вашим, — я осмелюсь рассказать и пропеть вам про умного муллу Наср-Эддин-ходжу[31]), чьи слова и мысли слышали много раз звезды на небе и мудрость которого пережила века!

К ашугу придвигались стулья и столики. Огромная люстра, спускавшаяся с потолка, своим светом освещала кофейню. Даже музыканты, сложив скрипки на рояль, внимательно слушали сказателя.

Осман вошел в кофейню и внимательно вслушивался в звуки голоса. Ашуг откашлялся.

— …Много лет тому назад, когда слава ислама стала озарять святые мечети всего мира, когда франки — да простят старого ашуга сидящие здесь челеби— не смели поднять глаз своих на холмы Стамбула, — во дворцах старого Сераля[32]) жил падишах правоверных, завоевавший много земель и несколько морей. Каждое утро созывал он своих верных управителей — беев, пашей, визирей[33]), вали и даже мудиров[34]), и все они, начиная от сераскира[35]) до простого заптия[36]) возносили хвалу мудрости султана и именем его обкрадывали народ. Да простят еще раз дерзость моих слов сидящие в этой кофейне!

Насторожившийся зал продолжал внимательно слушать ашуга.

— Пусть будет вечно сиять имя великого пророка! Муллы Стамбула не отставали от прочих! Улемы, софты, и даже простые каймы[37]) прославляли Аллаха, не забывая именем его обкрадывать народ и строить мечети, разорявшие государство! Да унесет меня нечистый, если я хоть одно слово свое прибавил к древним словам, оставленным мне покойным отцом, умершим ста десяти лет.

Ашуг обвел кофейню бесцветным взором и продолжал:

— Мудрый султан вставал рано утром и с балкона своего канака глядел на Стамбул и много думал о верном народе. Издали лучше видно, что надо рабам султана! И Азраил,[38]) посланный за душою падишаха, каждый раз возвращался на небо и на вопрос пресветлого Аллаха отвечал: «султан опять пишет танизматы[39])».

Двое военных, наклонившись друг к другу, усиленно шептались.

Осман, заинтересованный сказанием старого турка, стал под люстру и не спускал глаз с ашуга.

— Великий глава мусульманства — шейх-уль-ислам тоже вставал рани утром. Он брал в руки святой коран, в котором написано за десять тысяч лет вперед, как жить правоверным, и, помолившись на восток, садился писать новую фетву[40]).

К шептавшимся военным присоединился штатский. Они усиленно продолжали свою беседу невдалеке от Османа.

— Народ ходил в мечети и усердно молился. Улемы читали фетву, мудиры— танизматы. На стамбульских холмах вырастали святые мечети, а на страну наступал голод! Так было написано в книге книг, и кто из правоверных возвысит против правды свое слово?! Одни ели вкусное жареное мясо и рисовый плов, другие черствую корку; одни стягивали живот, висевший от жира, другие стягивали живот, чтобы он не просил хлеба. Все по воле Аллаха.

Ашуг перевел дыхание.

— Эффенди, беи и паши, и вы, челеби франки! Если ударить собаку один раз, она отвернется, если ударить второй раз — она убежит, если ударить третий раз — она оскалит зубы! Много раз паши и беи били подданных падишаха, и они молчали! Известно, раб — это собака! Но вот, терпение собаки кончилось, и загудели площади и кофейни Стамбула криками о правде» Известно, что может просить собака. Забегали вали, а муллы в святых мечетях усердно молились Аллаху. Известно, что имя Аллаха чаше упоминают сильные, когда наступает час наказания и расплаты!

Наступила тревожная тишина. Грозно хмурились лица. некоторых. Молодежь одобрительно кивала головами и не спускала глаз с ашуга.

— И просветлил Аллах после жаркой молитвы султана! Кто же должен болеть сердцем за народ, как не наместник пророка! По воле калифа — кристалла чистоты и мудрости — заполнились стамбульские тюрьмы. Сотни повешенных на площадях качались с утра до ночи. На то была воля Аллаха! Кто посмеет пойти против неба? И вновь султан писал танизматы, а великий шейх-уль-ислам выпускал фетву.

Ашуг закашлялся и обтер вспотевший лоб.

— Эффенди, челеби, кто из вас не знает, что раз собака испробовала мяса, она не отходит от кости! Раз раб поднял голову, он не скоро опустит ее, на свою презренную грудь. И хотя султан каждое утро глядел на Стамбул, прежде чем начать своим благословенным умом обдумывать новый танизмат, он не мог быть покоен за правоверных. Презренные псы, рабы его предков, не могли оценить заботы падишаха. Тюрьмы еще больше переполнились рабами, и тысячи повешенных болтались на площадях Стамбула.

Луч прожектора, брошенный в небо Босфором, вбежал в открытые двери кофейни, и десятки глаз заблистали в ярком свете.

— И пришел тогда к султану во дворец великий шейх-уль-ислам и, склонившись перед наместником пророка, тихо сказал: «Повелитель правоверных, твой ум и твоя мудрость спорят с блеском луны и солнца, а твоя святость превосходит святость любого смертного. Не расточай перлы своих мыслей презренным стамбульским рабам — они не достойны движения твоего пальца! Твой разум, твой ум, твои повеления достойны удивления не для псов, ползающих по базарам! Призови муллу Наср-Эддин-ходжу[41]), и пусть он успокоит лающую стаю!» Челеби, эффенди — так передавал мне слова главы ислама мой отец, стодесятилетним старцем взятый на небо, и я не утаил ничего от древних преданий!

Двое военных, шептавшихся с третьим эффенди, встали из-за столика и сели вблизи ашуга.

— Долго искали по всей стране ходжу. Наконец, нашли муллу в Бахчисарае. Пали перед ним на колени слуги султана и слезно молили ехать к падишаху. Кто не слышал про хитрого Эд-дина? Кто из вас, эффенди, не знает про его жадность?! Заплакал мулла горькими слезами: «Не поеду я к султану без своей жены, старой Мявтухи» — сказал он слугам калифа и сел на осла, чтобы ехать в поле.

И заплакала Мявтуха, ожидая решения слуг султана. Долго совещались они и, наконец, согласились! Поехал мулла с Мявтухой в столицу падишаха, и, когда ходжа постучал в ворота Сераля, — уже нехватало тюрем для народа, и десятки тысяч рабов висели на холмах и базарах. На то была воля Аллаха и его наместника калифа! Так говорили святые книги! Кто может итти против правды неба? Аллах Экбер!

Осман боялся проронить слово и, вытянув шею, так и впился глазами в ашуга.

— Эффенди, челеби, — продолжал ашуг. — Велика была милость падишаха! Поселил он ходжу с Мявтухой в Серале и сделал его первым советником калифата. Стал жить Наср-Эддин во дворце Сераля так, как и не снилось ему в Бахчисарае. И вот призвал его однажды падишах и сказал: «Мулла Наср-Эддин, скоро в Стамбуле нехватит зданий для тюрем, а улиц и площадей для повешенных. Скажи, что делать?» — «О разум жизни, о свет востока, о святая тень Аллаха! — воскликнул Наср-Эддин. — Объяви войну неверным! Лучше пусть народ гибнет во славу священного плаща пророка, чем попусту болтается на стамбульских базарах!» Да не усомнится никто из присутствующих здесь эффенди — султан послушался бахчисарайского плута и объявил войну франкам. Много крови пролилось на земле, много работали духи добра и зла над душами убитых. Наконец, франки победили. Аллах Экбер — да проклянет Аллах их память!

Ашуг все сильнее повышал голос.

— Рабы падишаха — эти собаки Стамбула— громче завыли на базарах и подняли руки против султана! О, великий Аллах, если ты хочешь наказать своего раба, ты берешь у него разум и на пути его бросаешь женщину! Захотел Аллах наказать ходжу и внушил Мявтухе призвать франков. Челеби, почтенные франки, сидящие здесь друзья нашего милосердного султана — не для вас сказаны слова старого ашуга! Пришел мулла к падишаху и повторил слова глупой Мявтухи: «О падишах, о минарет земли, о защита правоверных — призови сюда франков, чтобы рабы твои не смели нагло глядеть в глаза вали и верным мудирам». Султан призвал франков, и их суда осквернили чистые воды Босфора. О челеби, будьте покойны — то было давно, когда свет ислама ярко горел над холмами Стамбула и когда ни один франк не смел сесть за стол с правоверным!

По кофейне раздался неопределенный шопот. Не то угрозы, не то одобрения. Молодые гвардейцы, забыв про улыбки левантинок, задумчиво слушали слова ашуга. На Босфоре жалобно стонала сирена уходившего в море транспорта с одалисками Илдыза. Луч прожектора на секунду осветил бледное лицо Османа. Он понимал смысл сказаний загадочного ашуга.

— Эффенди, это было давно! Много раз восходило и заходило солнце за скутарийские горы, много речек высохло на земле, много могил прибавилось на Эюбе[42]). И пусть не блестят ваши глаза гневом, потому что решением султана руководила одна мудрость! Аллах вторично решил как следует наказать за плутни Наср-Эддина. Он заставил Мявтуху сказать: «Пусть султан соберет вокруг себя всех изменников народа, своих верных пашей и беев!» Аллах да простит слова глупой и неразумной Мявтухи, и да не оскорбят они слух сидящих! И, когда ходжа пошел к султану, его жена Мявтуха добавила: «… и при помощи пушек франков укрепит престол калифата!»

И слово в слово повторил желание Мявтухи ходжа, призванной султаном. И стали проклятые франки топить суда оттоманов, сжигать их деревни, убивать их женщин, надругиваться над стариками. О, Аллах! Почему ты не просветлил разум глупой женщины? Уходили собаки-рабы в поля Малой Азии и грозились султану гневом своей мести! Слышите вы, эффенди, слышите вы, челеби — гнусная пыль султанских сапог смела грозиться калифу!..

Ашуг кричал громким голосом и стучал рукой по мраморному столику. Осман с восхищением глядел на певца и следил за возбуждением военных.

— Эффенди, челеби! И в третий раз решил Аллах наказать ходжу Наср-Эддина, ибо даже Аллах не посмеет указать собственную тень на земле — падишаха! В третий раз Аллах внушил Мявтухе сказать: «Ходжа, твой разум выше мудрости калифа, и ты должен стать султаном! Что такое эффенди? Что такое паша? Что такое бей?» — говорила темная женщина, лишенная всякого почтения к столь высоким особам. — «Они продажные ослы, они нечестивые животные. Верные слуги своего султана — они изменники своего народа! Иди просить престол падишаха, а я сяду чинить твой чулок, который будут целовать гордые беи!» О эффенди, мне тяжело передавать слова моего стодесятилетняго отца. Эта злая женщина кричала ходже: «Не все равно, что. целовать турецкому паше или бею — сапог падишаха, спину франка или грязную ногу бахчисарайского муллы Наср-Эддин-ходжи»…

Громкие проклятия и крики вскочивших на ноги офицеров не дали возможности ашугу закончить свою сказку.

Красивый полковник, предложивший старику стул, ругался, как простой редиф. Албанские гвардейцы молча сидели за столом и что-то думали. Красивые левантинки, испуганные криками взбешенного полковника, жались к эстраде. Из-за буфета бежали лакеи в страхе за целость посуды, стоявшей на столиках. В дверях кофейни показались любопытные. Французы и англичане спокойно прислушивались к крикам турок, не понимая причины общего шума.

Ашуг невозмутимо протянул руки, жестом приглашая успокоиться, и, повысив голос до силы молодого звучного баритона, громко закричал:

— Эффенди, высокочтимые паши, всесильные беи и вы, офицеры — верные слуги падишаха, друга великих франков, чьи грозные суда охраняют покой Стамбула! То были слова глупой женщины Мявтухи, жены бахчисарайского муллы Наср-Эддина-ходжи…

Крики еще больше усилились, и угрожающие кулаки протянулись к старому сказателю. Осман бросился на помощь к ашугу. В этот момент один из шептавшихся военных дернул за бороду ашуга, и крик, изумления огласил кофейню:

— Фуад!

— Фуад-бей!

Перед взбешенной толпой стоял один из видных сподвижников Кемаля.

В воздухе замелькали револьверы, и высокий полковник спешил к Фуаду, широко растопырив руки. Осман схватился за спинку стула и, вскочив на столик, с силой ударил стулом по люстре… Свет мгновенно погас, и в темноте кофейни раздались испуганные крики, взбешенные проклятия, женские восклицания. Протянув руку Фуаду, Осман выскочил с ним из зала, и они бросились бежать вдоль бульвара.

В аллеях попрежнему толпились левантинцы, а внизу горел огнями Босфор, и слышались беспечные звуки мандолины. Оба молча бежали к берегу по узеньким уличкам Фюндуклы[43]). По бульвару раздавались свистки заптиев, крики преследовавших Османа с Фуадом офицеров. Большая толпа любопытных пересекала путь убегавшим, и они, чтобы не быть схваченными руками встречных заптиев, бросились в глухие темные переулки.

Крики и свистки заптиев продолжали усиливаться, и, когда оба беглеца достигли трамвайного полотна, пересекавшего дорогу к Долма-Бахче[44]), стала очевидной угроза смерти.

Осман быстро сорвал шапку с Фуада, снял с него халат и показал недоумевающему бею на силуэт мечети Валидэ. Он точно хотел указать Фуаду, где легче скрыться. И, когда Фуад побежал по указанному направлению, Осман надел на голову его шапку, накинул на плечи его халат и побежал к месту причала шлюпок.

Ярко освещенное трамвайное полотно выдало заптиям каикджи. Шумная толпа кинулась. за ним и выбежала на пристань Кабаташ.

Осман вскочил в свою шлюпку и быстро поплыл по течению пролива. Работая веслами, он не переставал думать: успеет ли спастись Фуад от рук озверелых беев?

И Осман нарочно кивал шапкой Фуада и выставлял на свет яркие полосы халата.

Свистки и крики заптиев прекратились. Со стороны артиллерийских мастерских быстро приближался моторный бот с речной стражей. Предупрежденные по телефону с пристани Кабаташ, в боте сидели вооруженные жандармы.

На Османа направились стволы винтовок, и грубый голос приказал бросить весла.

Осман повиновался. Ажурные пилястры окон мечети Валидэ смутно виднелись в проливе. Туда скрылся Фуад.

Впереди по Босфору, один за другим отходили громадные транспорты, груженные богатством пустеющих дворцов. На палубах чернели закутанные фигуры женщин. Справа на набережной Тофане окаменелыми изваяниями стояли рослые анатолийцы — верные слуги младотурецкой партии. Они глядели на воды Босфора и вспоминали холмы Малой Азии, где сражались их родные братья.

Над засыпающим Стамбулом горели яркие звезды и, цепляясь за вершины высоких минаретов, задумчиво мерцали в вышине бархатного неба, Со стороны Галаты, как всегда, стонали скрипки оркестров и, точно прощаясь друг с другом, на холмах Илдыза перекликались трубы горнистов.,

В один ясный и теплый ноябрьский день — один из тех нарядных осенних дней, какие бывают только в Босфоре, — в последний раз вызвали на допрос молодого каикджи, ценою своего ареста спасшего героя восставших анатолийских крестьян— Фуада.

Два месяца сидения в тюрьме и мучительные побои, которыми пытались заставить говорить Османа его палачи, наложили на его лицо складки страданий. Бледный, исхудавший, качающейся походкой шел он через двор к следователю в сопровождении равнодушных редифов-албанцев.

Осман замедлил шаги и задышал полной грудью, вдыхая пряные ароматы кипарисов и мирт и соленый запах моря. Только здесь, жмурясь под жаркими лучами ослепительного солнца, видя над собой глубокий провал голубой небесной чаши, слушая крикливые гудки босфорских пароходов, песню товарищей каикджи, несшуюся с пролива, — только в эти минуты Осман почувствовал весь ужас своего двухмесячного сидения в тюрьме. Звуки дня пробуждали в нем жажду жизни, крики чаек напоминали о собственной неволе, а мрачные лица албанцев, подозрительно следивших за его замедленными шагами, вызвали в памяти каикджи бесконечные угрозы, мучительные пытки и призрак смерти, стоявший за его плечами.

И Осман задумался. Глаза его затуманились, и две слезинки, блеснув, скатились по смуглым щекам. Ведь он был так молод!

В одном из отдаленных углов казармы стояла кучка вооруженных редифов. Недалеко от нее расположилась группа лиц, одетых в штатское, и, как показалось Осману, с руками, связанными за спиной. Из дверей казарменного здания бежал неряшливый заптий и размахивал листом бумаги.

Осман остановился. Ему показались знакомыми черты одного из стоявших людей, но грозный оклик албанцев и удар прикладом по спине заставил его быстро пройти через двор — под каменные своды темного портала. Двое редифов, одетых в мундиры анатолийской гвардии, молча пропустили арестованного.

Осман, точно прощаясь с солнцем, с небом, с далью синевшего Босфора, за которым начинались холмы родной ему Анатолии, с отчаянием оглянулся и с ужасом увидел, как редифы, стоявшие у стены, взяли на прицел ружья и направили их на группу штатских. И в тот момент, когда он входил в низенькую комнату с толстыми решетками на окнах, до его слуха донесся нестройный залп винтовочных выстрелов и протяжные стоны.

Стоны вскоре прекратились, и со двора послышалась мерная дробь барабана, тяжелая поступь солдатских сапог и окрики офицеров.

— Такая же участь ждет и тебя, анатолийская змея, если ты не выдашь врагов султана!

Молодой щеголеватый офицер, по внешности и манере говорить подражавший злому гению Турции — Энвер-бею[45]), сурово глядел на него и кусал свой длинный ус.

Осман гордо взглянул на офицера. Осман дал обещание не отвечать собакам падишаха — и упорное молчание самсунского лодочника приводило в бешенство щеголеватого турка.

Молодой каикджи невольно вздрагивал, когда грубый офицер начинал топать ногами, ударять рукояткой револьвера по столу, угрожая пытками. Он устремлял взгляд на просвет неба, видневшийся сквозь решотки окон, словно радостные лучи солнца давали ему силы слушать гневные выкрики взбешенного младотурка.

Целый час длился допрос. Целый час говорил офицер. И ни щедрые обещания награды, ни угрозы немедленной смерти, ни клятвы в освобождении за выдачу «сообщников» — ничто не могло заставить самсунского каикджи нарушить молчание, хотя бы случайным звуком.

Осман стиснул зубы и с ненавистью взглянул на офицера. И следователь понял, что скорее стены комнаты начнут рассказывать ему про стоны и проклятия, которые посылали пытаемые по адресу султана, чем молодой анатолиец исполнит его желание.

Он с холодной учтивостью поднялся с табуретки и крикнул албанцев. Затем, спрятав револьвер в кожаную кобуру, висевшую на блестящем лакированном поясе, перетягивавшем тонкую, стройную талию офицера, и обтерев надушенным платком вспотевший лоб, следователь широко расчеркнулся на бумаге, приложив к ней красную печать.

Эту бумагу он передал албанцам и указал на двор.

Осман понял, что ждет его там. Медленно повернулся на расслабленных ногах и, точно раздумывая о чем-то, решительно тряхнул головой и пошел…

Гулко раздавались тяжелые шаги албанцев под низкими сводами холодных коридоров. Из маленьких дверей, пробитых в стене, то входили, то выходили отдельные арестованные в сопровождении заптиев и редифов. Эта была революционная константинопольская молодежь: студенты, моряки, рабочие. Всех их глотали каменные стены, за толщей которых глохли звуки жизни…

Осман и его стража быстро прошли коридор и стали спускаться по ступенькам. На бетонной площадке, у дверей, ведших во двор, албанцы остановились, чтобы пропустить двух рослых редифов, сгибавшихся под тяжестью носилок.

Осман, мысли которого в эти минуты были далеко от жизни казармы, увидел, как офицер с брезгливой миной подошел к носилкам и двумя холеными пальцами приподнял грязную рогожу.

Каикджи на секунду задержал взгляд на бледных чертах окровавленной головы мертвеца; потрясенный внезапными воспоминаниями, он опять окинул быстрым взором скорченное тело и, не выдержав неожиданной встречи, закричал гневно:

— Ариф! За что они тебя убили?!

Этот отчаянный крик быстро облетел проходы коридора, заставил вздрогнуть албанцев и вызвал гримасу удовольствия на лице офицера. Он с любопытством и надеждой уставился на дрожавшего Османа. Враг потерял все свое самообладание, всю свою выдержку и обливался горькими слезами. Такой человек должен заговорить!

И гордый своим искусством выведывать тайны, гордый победой над несокрушимым духом анатолийского рыбака, спасшего заклятого врага младотурок — Фуада, следователь обратился к нему и, с возможной для него лаской в голосе, повторил слова обещания:

— Скажи, где скрываются твои друзья, и ты получишь свободу!

Звук льстивого голоса младотурецкого офицера заставил оторваться Османа от трупа. Он в последний раз склонился над телом друга и, не глядя в сторону ожидавшего ответа младотурка, быстрыми шагами направился ко входу.

Осман торопливо шел через двор, направляясь к кучке редифов, осматривавших свои винтовки. Минуты колебания, минуты слабости, уступали перед силой ненависти к заклятым врагам, убийцам Арифа и тысяч других молодых жизней.

И, когда раздалась команда и винтовки уставились в его грудь, Осман в последний раз глубоко вдохнул в себя смолистый запах кипарисов, вечнозеленого мирта, голубого пролива…