Время льда и огня

21

Нам потребовались сутки, чтобы получить от Резковица доступ к ячейке Бюлова, и, когда наконец мы привезли на каталке саркофаг в операционную, Наймарк чувствовал себя чуть ли не именинником. Хотя радоваться особых причин не имелось: Бюлов по анамнезу был человеком далеко не образцового здоровья, и расконсервация, которая и для совершенно здорового человека не всегда показана, тут могла просто не состояться.

На вид это был человек средних лет с рыжеватыми вьющимися волосами, с таким же, как и у всех остальных пациентов, синюшным оттенком кожи, обусловленным цветом заменителя крови, очень исхудалый, что выяснилось после того, как мы распеленали это ледяное негнущееся тело и уложили его под слепящее поле операционной лампы. Резковиц наблюдал за нашими действиями издали, чтобы, как он сказал, «ничего не попортили в операционной», но после того, как убедился, что Наймарк достаточно уверенно управляется с аппаратурой (здоровую руку заменял ему я), в том числе и с компьютером, который был тут же подключен к датчикам на пациенте, директор вроде бы несколько успокоился.

— Действуйте, террористы, — пробормотал он, выходя из операционной, — пациента я вам не отдавал, вы его взяли на свой страх и риск. В случае претензий со стороны родственников я снял с себя всякую ответственность.

Действительно, по его требованию мы выполнили смехотворную процедуру — дали ему расписку в том, что «во имя научных целей и под свою сугубую ответственность» мы (шли фамилии) беремся осуществить расконсервацию пациента (номер, фамилия) с последующей обратной консервацией и помещением в ту же ячейку. Что давала эта расписка Резковицу, кроме внутреннего успокоения? Во всяком случае, он старался не спускать с нас глаз, особенно когда дело происходило в операционной. Хотя, если разобраться, самую тяжелую и ответственную часть работы выполнял операционный компьютер по программе, созданной индивидуально для каждого пациента: замена крови, подключение искусственных органов специальная стимуляция — прерогатива компьютера, мы же должны были снабдить его всем необходимым и подключить нужные шланги куда требуется. Когда все это было проделано, Наймарк снял халат и перчатки и сказал:

— Пошли отсюда. Тело будет размораживаться почти сутки, нам тут нечего делать…

— Как это — нечего? — возразила Норма.

— Да так. В этой процедуре нет ничего особо сложного, справится компьютер.

— Ну да, — она не соглашалась, — а вдруг директор вмешается и что-нибудь напортит! Нет, я предлагаю дежурить здесь по очереди, так вернее.

В последние дни я не склонен был спорить с Нормой, да и старикан Эл тоже как-то неопределенно пожал плечами, так что «пост» возле тела был как бы учрежден. И первой сидеть там вызвалась именно Норма, как автор предложения, та самая Норма, которой чуть не стало дурно при первом ее посещении штольни с телами. Мы с Наймарком ушли, оставив ее возле этого лилового тела, окруженного экранами, пока что недвижимыми (они запульсируют во время расконсервации), под журчанье стекающего, сходящего раствора, под спокойное пиканье зуммера, пока что ничего не фиксирующего, кроме бега времени, — мы ушли.

Как раз прозвучал гонг на обед. Я вопросительно глянул на Наймарка, тот покачал головой:

— Не хочется есть… И тем более не хочется сейчас вступать в дискуссию с нашим любезным хозяином, директором. А вы идите. С вами он не особенно разговорчив…

И я направился в столовую, но не чтобы поддержать компанию Резковицу: попросту хотел прихватить там чего съестного для моей часовой. Однако директор не стал игнорировать меня как собеседника. А может, просто выбора не было.

— Ну что, налетчики, — начал он хмуро, уписывая омлет, — когда вы думаете закончить? Учтите, расконсервация не может длиться больше двух суток, более пятидесяти часов, если быть точнее. Как, уложитесь?

— Я в этом специалист никакой, — признался я тут же. — Меня взяли сюда в качестве заложника, — да-да, не удивляйтесь, именно заложника, и еще для какой-то цели, мне не совсем ясной.

— Так что я искренне надеюсь, что через двое суток я с великим удовольствием провожу вас на пороге клиники… — сказал Резковиц, будто совсем но слышал моих слов. И тут же добавил: — Если, конечно же, у вас нет в запасе какого-нибудь еще финта…

Я заверил директора, что наши финты сосредоточены исключительно на Бюлове и, едва только с ним все станет ясно, мы тут же снимемся и исчезнем (я, правда, пока еще не представлял себе, как именно). Не оставаться же здесь с вами навсегда в этой мертвецкой, чуть не брякнул я напоследок. Директор же ни с того ни с сего вдруг разговорился:

— Вы, наверное, думаете: как может нормальный человек избрать добровольно такой вот образ жизни, ну прямо-таки как на кладбище… Признайтесь, думали?

Он исподлобья глянул на меня и собрал корочкой хлеба соус на тарелке.

— Подумывал, — сознался я. — И что же вас заставило избрать подобный образ жизни?

Он долго молчал, будто не слышал моего вопроса.

— Надежда, — проговорил наконец, — только надежда, молодой человек… Э, да вы слишком молоды, чтобы такое до вас дошло сразу… Я просто надеялся, да и теперь надеюсь, что стану сам пациентом этой клиники — а что, после тридцати лет службы это предусмотрено контрактом, — и если не вторая молодость, то вторая, более удачная, жизнь мне гарантирована. И вообще, в вашем возрасте я так верил в науку, что не сомневался — когда-то найдут способ для возвращения молодости! Ну а теперь, когда уплыло столько лет, мне осталась одна лишь надежда — та же, больше у меня ничего нет…

Я собирал еду для Нормы и старался не глядеть на него. Жутко было подумать о целой жизни, проведенной здесь, впотьмах, возле сотен замороженных тел, в мечтах о химере.

— Спасибо за компанию, — бросил мне вслед Резковиц. — Передайте вашему магистру, что я проверил всю аппаратуру перед тем, как вы ее запустили…

Я, изумленный, воззрился на него. Директор хмуро поднялся со своего места и отбросил салфетку.

— А вы что, думали, что расконсервацию первого в истории клиники пациента я пущу на самотек? Нет уж. В успехе я заинтересован лично.

Все мы — в том числе и Резковиц, хотя и поодаль, — сгрудились возле Бюлова, который в полулежачем состоянии был наконец-то полностью подготовлен и зафиксирован для решающего импульса. Теперь, после того как его тело, так сказать, заправилось свежей кровью, мы могли наблюдать легендарного доктора в более привлекательном виде. Это был еще совсем не старый мужчина, рослый, хорошего, я бы сказал — скандинавского сложения, но — как я уже упоминал — весьма исхудалый. Выражение лица его, если можно говорить о выражении лица с закрытыми глазами, было на редкость спокойное и уверенное. Не требовалось большого труда, чтобы представить Бюлова в работе, в общении, и я теперь легко понимал тетушку Эмму, состарившуюся без своего кумира, но тем не менее сохранившую ему верность. А он вот — возлежал перед нами, не постаревший за это время ни на год, и от возвращения в жизнь его отделял всего лишь один укол.

Наймарк набрал шприц, струйка брызнула вверх — неловко: пальцы, торчащие из гипсовой культи, работали неуклюже.

— Дайте я, — Резковиц вдруг ревниво перехватил шприц, — медик все-таки это сделает лучше, чем гляциолог. И помните — тут же после укола электростимулятор!

Он ввел жидкость в вену, и в тот же момент Норма щелкнула тумблером. На мониторе запульсировала зеленая звездочка — вверх-вниз по бегущему налево клетчатому полю…

— Ура-а!

Зеленая звездочка качнулась еще дважды, с каждым разом все слабее, и замерла снова на нулевой линии.

— Отлично, — сказал Наймарк. — Это подтверждает готовность организма, в целом очень слабого. Подождем некоторое время…

Мы и так ждали — молча, не отводя глаз от экрана.

— Кстати, Петр, что там ваша тетушка сочинила насчет саркомы у пациента? Нигде нет никаких следов, кожа чистая, как у младенца…

— Саркома была придумана для мистификации, — пояснил я. — В то время в ходу были всякие мистификации, на любые случаи жизни. Да что вам говорить, вы сами из той поры…

Наймарк не слушал меня.

— Еще раз стимуляцию, коллега? — И, когда директор кивнул, Норме: — Давай, девочка!

Снова двинулась, запрыгала звездочка на экране — размахи шире и выше, чем в первый раз, — и опять затухание.

— Что-то не так, доктор?

— Нет, пока все нормально, в соответствии с методикой. — Резковиц снял очки и протер. — Мы можем повторять стимуляцию с интервалом в пять-семь минут в течение часа.

— А затем?

— Затем перерыв с полчаса, и снова то же самое.

— Однообразно, — сказал я. — А стимуляция действует сразу на все?

Но Резковиц, не отвечая мне, кивнул Норме: включай! И вдруг звездочка заходила ровно вверх-вниз, забухало в динамике сердце Бюлова, остановившееся еще до Великого Стопа! Резковиц тут же одним движением надел пациенту маску и запустил аппарат искусственного дыхания — с легким всхлипом стала ходить широкая гармоника. И нам всем показалось, что Бюлов вот-вот откроет глаза…

— Взгляните на энцефалограф, — показал Наймарк. — Там что-то уж очень спокойно.

В самом деле, на мониторе лишь ровно светилась разграфленная поверхность.

— Никакой активности мозга…

— Еще рано, коллега. Мозг — это вообще наша сверхзадача.

Как- то незаметно у Резковица и «террористов» вдруг оказалась общая сверхзадача. Между тем директор скрупулезно обследовал работу всех органов, переключая компьютер с программы на программу, и везде, похоже, все шло как надо, разве что мозг запаздывал с оживлением…

— Глаза?

Наймарк приподнял веко — зрачок не реагировал. Рядом с широкой чернотой зрачка виднелся лишь узенький ободок голубой радужной оболочки.

— Голубоглазый, — прошептала Норма.

Динамик продолжал приглушенно бухать, гармоника равномерно сипела.

— Так, — сказал нарочито спокойно Резковиц, — вам, молодые люди, не мешало бы прогуляться. Нам с коллегой предстоит серьезный совет, и лучше будет, если вы нас на время оставите. Аппаратура поработает и без вас, приходите через часок.

— С удовольствием, — тут же отозвался я. Норма нехотя поднялась с вертящегося стула и вышла вслед за мной. Интересно, подумал я, насколько быстро она привыкает к резким ситуациям, ведь неделю назад ей было дурно там, в штольне, а теперь она спокойно возится с этим полутрупом — и хоть бы что!

Мы решили побродить вокруг клиники, развеяться, дохнуть свежим воздухом — чтобы не созерцать снова нашу опостылевшую велюровую камеру. Оделись, взяли лыжи и побрели в сопровождении собак по нашему старому следу, теперь уже еле заметному под недавно налетевшим снежком. Я вспомнил о Галакси, поискал спутник взглядом, но его не было видно.

— Ты скучаешь по дому? — спросил я Норму обыденно, будто ее дом был не стальная скорлупа в пространстве, а обычная избушка за лесом неподалеку. Норма скользила рядом со мной, устало склонив голову.

— Я привыкла, — просто ответила она.

— А я нет. Мне вся эта жизнь, то в подземельях, то во льдах, представляется каким-то страшным суррогатом. Мне кажется, что нормально человек может жить только на земле, где-нибудь в Рассветной зоне. Ты поедешь туда, ко мне?

Ее глаза отражали звезды, но не говорили ни да ни нет.

— Не знаю, — сказала она наконец, — сперва нужно переделать много чего… Пойдем-ка назад, что-то мы уж очень загулялись.

Шуршали лыжи. Было очень лунно.

— Еще вот что, — я приостановился, Норма то же, — вот еще какие сложности. До этого момента секрет Бюлова был, так скажем, законсервирован вместе с ним, если не считать тетушку Эмму, которая тоже знает что-то. Но не говорит.

При этом сообщении Норма даже остановилась совсем.

— Да-да, именно так обстоит дело. А после расконсервации ключ будут знать еще четыре человека — мы, Наймарк и Резковиц. Сама понимаешь, это уже не та надежность, которую обеспечил Бюлов, укрывшись здесь. Подумай и над этим.

Норма взмахнула капюшоном и, не отвечая, покатила дальше…

Когда мы вошли в операционную, Резковиц и Наймарк как раз закончили очередную попытку и теперь любовались успехом — бледной точечкой в переплетении горизонталей-вертикалей.

— Мозг активизирован, — заявил Наймарк, без особого, впрочем, энтузиазма. И затем — Резковицу: — А может, поставить дополнительные электроды на затылочную область?

Тот хмуро махнул рукой: давайте, мол, не помешают, — и Наймарк завозился с головой Бюлова, которая безвольно моталась на подушке.

— У меня все готово!

— Даю импульс! — тут же отозвался Резковиц, и я увидел — могу поклясться, что увидел, — мгновенную гримасу на лице Бюлова, насколько это можно было заметить под маской.

— Он скривил рот!

Наймарк продолжал смотреть на монитор, а директор бросил мне, не оборачиваясь:

— Это чисто рефлекторная реакция лицевых мышц. От электродов в ротовой полости.

И снова импульс. И опять — только деликатное вздрагивание светлой точечки, но тут же — энтузиазм: точечка вздрогнула, поползла самостоятельно. Безо всякого импульса она как-то совершенно естественно преобразовалась в тоненькую ползучую линию с пульсирующим утолщением.

— Есть! — обрадованно воскликнул Наймарк. — Активность низкая, но есть.

Они еще усилили импульс, и нитевидная линия явственно набрала толщину. «Только не перегнуть палку», — бормотал про себя Резковиц. Они с Наймарком работали на диво согласованно, и дело вроде бы шло на лад, поэтому мы с Нормой опять покинули операционную, уже по доброй воле, — чтоб не мешать. И как-то совершенно незаметно оказались в нашем гостевом номере, где — опять же как-то само собой — бросились в объятия друг друга и потом — ну это уж совсем непроизвольно — заснули…