Возвращение в Полдень

1

Феликс Грин самолично загнал платформу в ангар. Не переставая причитать: «Консул, Консул, черт бы вас побрал…», едва заглянул внутрь и выскочил наружу как ошпаренный, с серым лицом.

– Если вы насчет Всадников, – бормотал Кратов, огородным пугалом торча посреди ангара и зачем-то переминаясь с ноги на ногу, чего ни одно пугало себе не позволяло, – то это был прагматичный расчет…

– При чем здесь Всадники! – плачущим голосом отозвался Грин. – Вы на себя полюбуйтесь!

– Не хочу я на себя любоваться, – вяло огрызнулся Кратов. – Я себе в таком состоянии тоже не нравлюсь.

– Тогда отдайте оружие, – потребовал Грин.

Не прерывая своих сетований ни на миг, он метался по ангару, как шаровая молния, и совершал при этом множество малопонятных, но, судя по всему, рациональных действий. В отличие от Кратова, который сознавал себя лишней деталью интерьера, но относился к этому состоянию со все большим равнодушием, словно бы незримые нити чувств, связывавшие с окружающей реальностью, лопались одна за одной, погружая его в кокон спасительного небытия.

– Оружие? – переспросил он туповато.

– Да, фогратор, – сказал Феликс Грин с раздражением. – Верните его мне.

Кратов обнаружил, что все еще сжимает правой рукой рукоять фогратора, слишком удобную для того, чтобы без сожаления с нею расстаться. Внутри корабля, под защитой его брони и изолирующих полей, в оружии не было никакой нужды и ни малейшего смысла. Он послушно разжал пальцы, и Грин, не поднимая на него глаз, тотчас же куда-то унес зловещую игрушку.

– Ступайте в душ, Консул, – велел он, возясь с сервомехом в дальнем углу ангара. – Управлюсь без вас, а вы на черта похожи. На большого затравленного черта.

– Я должен присутствовать…

– Ни хрена вы не должны. Что смогли, вы уже сделали.

Кратов начал было избавляться от скафандра прямо здесь, в ангаре, но внезапно вспомнил одну из сентенций Татора: «Порядок на то и порядок, что он порядок». Стиснув зубы, он потащился в шлюзовую камеру, уже вычищенную от снега и грязи, полную воздуха, сухого, свежего, пахнувшего электричеством. Там он вернул скафандр в закрепленный за ним шкаф, хотя вокруг полно было свободных шкафов и при обычных обстоятельствах регламенты никем не соблюдались. Но, похоже, лимит обычных обстоятельств был вычерпан на несколько лет вперед.

Волоча ноги и по-прежнему наблюдая за собой как бы со стороны, с флегмой и апатией, на одних мысленных директивах дотащил свое тело до душевой. Приказал ему раздеться. Загнал эту двухметровую тушу внутрь кабинки. Включил холодную воду, питая слабую надежду таким способом вернуть себе ощущение реальности. Не вышло: он просто замерз и, повинуясь простым рефлексам, неживым голосом истребовал себе «атмосферу комфорта». Теплые струи стекали по лицу, как чужие слезы. Гармонизирующие волны проникали под кожу и кошачьими лапками месили окаменевшие мышцы. А где-то там, под самым сердцем, тикал большой старинный будильник. Вроде того, что стоял на бабушкином деревянном комоде среди прочих архаичных диковин, чье назначение давно было утрачено. Но будильник, помнится, жил, его стрелки нервно меняли положение на пожелтевшем циферблате, иногда – не сказать, чтобы часто! – неуклюже сцепляясь, и бабушка Лаура привычным щелчком по стеклу размыкала их… а еще раз в год нужно было подзаряжать совершенно уже ископаемые химические аккумуляторы, а чтобы заменить эту древность на вечные батареи, не могло быть и речи… бабушка Лаура жила в окружении раритетов и реликвий, знала историю каждого предмета и ценила превыше всех земных сокровищ, и вряд ли изменила своим обычаям по сию пору… Будильник тикал, дергались стрелки, и каждое прожитое ими деление старого циферблата означало, что те, кто остался снаружи, еще одну минуту провели неведомо где, в неволе или в небытии – о чем он запретил себе думать! – без связи, без надежды, а он растрачивает время впустую, стоя в «атмосфере комфорта» бездеятельно, бестолково, даже не имея душевных сил насладиться этим злосчастным комфортом.

Кратов заставил себя выбраться из кабины, сомнамбулически осушил кожу и волосы, закутался в белый махровый халат и вышел в коридор.

– Я уж подумал, что вам стало дурно, – участливо промолвил Феликс Грин. – Или вы там уснули. Вот, выпейте.

Он сунул Кратову под нос высокий бокал с густой жидкостью апельсинового цвета и запаха.

– Что это за гадость? – спросил Кратов, капризно морщась.

– Откуда мне знать, – отвечал Грин. – Док Мурашов запас такого добра на небольшую деревню, он вечно нас потчует…

Грин выглядел суетливым чуть более обычного, вязкая забота в его голосе и поступках казалась ненатуральной. Но он был как-то уж слишком спокоен для человека на борту корабля с пропавшей командой, затравленным чертом и двумя мертвецами.

2

…«Когда вернусь, – произнес Фриц Радау, мечтательно прикрыв глаза, – первым делом залезу в бассейн с чистой водой, а на бортике уже заранее будет выстроена батарея из пивных банок. Всех сортов! Я улягусь на воде, глупо таращась в небо, нормальное такое синее небо, безо всяких там извращений, то есть не зеленое, не красное какое-нибудь, а просто синее. А в руке у меня будет банка пива. Я начну с той, что справа, и так по порядку, по возрастанию градуса… Ты любишь пиво, Klein?»[4] – «Ненавижу, – сказал Кратов угрюмо. – И ты это прекрасно знаешь, Greis».[5] Разговоры на тему «когда вернусь и что сделаю» выводили его из равновесия. К тому, что на этой планете его иначе, как Кляйн, не называли, он уже привык и сам на автопилоте обзывался Грайсом. «…И только к вечеру, – продолжал витийствовать Радау, не обращая внимания, – потому что у меня иссякнут запасы хорошего пива, а за пополнением придется тащиться к старику Фишеру, лучше Вольфганга Фишера никто в наших местах пива не варит, дай бог ему меня дождаться, старому черту… Только к вечеру я вылезу из бассейна, если к той поре у меня не отрастут плавники и не прорежутся жабры, срежу лишнюю шерсть с башки и морды, включу все видеалы, что есть в доме, напялю смокинг, жилет в крупную звездочку, как дядя Сэм из старых комиксов, нацеплю бабочку на шею и в таком дурацком виде примусь тревожить друзей. Привет, скажу я, как вы тут без меня обходились восемь лет? Забыли уже о том, что я жив и требую знаков дружбы и уважения?» – «Свинство, – сказал Кратов сердито. – Весь день киснуть в луже и хлебать помои!» – «Doofkopf,[6] – промолвил Радау без злобы. – Что ты смыслишь! Тебе в твоем сопливом щенячьем возрасте хотя бы знакомо такое понятие – маленькие удовольствия?» – «Удовольствие может только большим, – ответил Кратов уверенно. – В жизни нет времени размениваться на мелочи». – «Поспорил бы я с тобой, – сказал Радау. – Кабы не был когда-то таким же Milchreisbubi…[7] Ну, чего расселся? Топай на корабль, будешь мне оттуда сигналить, а я займусь калибровкой. Только не вздумай врубать сепульку сразу на всю мощь, я тут в момент оглохну. Сотворишь, как в прошлый раз, – считай, что я остался без ушей, а ты и вовсе без головы, которую я тебе, Кляйн, откручу напрочь за ненадобностью». – «До головы еще дотянуться надо, Грайс», – хмыкнул Кратов, поднимаясь на ноги и взирая на низенького круглого Радау сверху вниз, как Арагорн на хоббита. Тот сделал вид, что не расслышал иронии. Испытывая громадное удовлетворение от того, что нынче почти удалось избежать пустопорожней болтовни (пивные банки вокруг бассейна были не в счет), Кратов покинул территорию маяка. Он ломил сквозь черный сухостой, словно танк, не разбирая дороги. Треск от него стоял, должно быть, на мили вокруг. Плевать, Нимфодора проходит по разряду миров с неагрессивной биосферой… Беззаботно закинутый за спину фогратор ежеминутно цеплялся за распяленные сучья, и Кратов уже решил для себя, что завтра непременно позабудет железяку на корабле, хотя Радау, как старший в команде, не упустит случая сжить его со свету. Лучше выслушать десяток лишних нотаций, смиренно потупивши взор и прикинувшись проштрафившимся курсантиком, нежели пережить очередной пароксизм воздыханий о пиве, копченых окороках, старике Фишере, старике Шмидте, лошадях, красотках и прочих грядущих утехах, в каких Фриц Радау намеревался скоротать остаток дней. Тем более что самой большой неприятностью на всей планете был единственно этот сухой привязчивый кустарник, а помимо того ни опасных тварей, ни стихийных бедствий здесь не ожидалось. «Еще пару-тройку прогулок от маяка на корабль и обратно, – думал Кратов, – и я вытопчу тропу. Наверное, где-то здесь должна бы сохраниться тропа. Строители, подготовив посадочную площадку на таком удалении от маяка, чем-то в своих решениях руководствовались. Например, здравым смыслом. Сколько лет здешнему маяку? Никак не меньше полусотни. Спустя столько лет их мотивы никому уже недоступны. Во всяком случае, им должен был осточертеть этот хруст, и они вынуждены были позаботиться о тропе. Если не допустить, впрочем, что в ту пору кустарника не было и в помине, а вырос он с их уходом. Возможно, было так, что, высадившись, они первым долгом расчистили целое футбольное поле, на одном конце которого стоял корабль, а на другом возводился маяк. В перерывах между работой они с удовольствием гоняли мяч. А потом улетели, и поле заросло черной дрянью, которая имеет привычку высыхать и превращаться в собственные хрустящие скелеты. Или, скажем, были то вовсе не люди, а неведомы зверушки. Маяк они ладили, разумеется, по нашему проекту, в расчете на типусов вроде меня и Радау с его пивными мечтаниями, но кустарник им совсем не мешал. Они проходили сквозь него, как вода сквозь пальцы. Какие-нибудь работящие гномы с локоток ростом. Хоббиты. Строили маяк для Арагорна». Он застрял ботинком в особенно густом сплетении торчавших из земли корней и остановился, меланхолично высвобождаясь. «Или вообще плазмоиды. Тугая коллоидная тучка, обтекающая материальные преграды, чтобы вновь слиться по другую сторону. Нешто спросить Радау? Нет уж, лучше умереть в неведении… А поступлю я вот как: разыщу на приборной начинке маяка застарелую пломбу, высмотрю, чей там фирменный знак выбит, и проведу идентификацию». В каких-то десятках шагов от корабля Кратов внезапно ощутил, что за ним следят. Чужие глаза. Не было ничего диковинного в том, что он обнаружил присутствие постороннего. Читать эмоциональный фон умели многие, но у звездоходов это дополнительное чувство развивалось и оттачивалось специальной подготовкой. А он и здесь оставался звездоходом, хотя бы и в изгнании. Поэтому он всегда знал, где находится Радау и какие в каждый момент времени чувства испытывает. Он мог слышать, когда из тундры или лесной чащобы бесшумно и незримо возникала чужеродная тварь, и с большой долей уверенности мог угадать, что ею управляло – голод или простое любопытство… То не был какой-то местный обитатель, прикидывавший свои шансы в охоте на необычную добычу. Никаких неведомых зверушек. Человек, и, похоже, не один. И следил он за Кратовым без особого добросердечия. Следовательно, не Радау, которому вдруг втемяшилось тайком последовать за новообращенным плоддером, чтобы как-нибудь пугнуть его или же, опередив на пару минут, по-хитрому «заговорить» корабельный люк, а после досыта насладиться зрелищем растерянной физиономии. Уж что-что, а специфику эмо-фона напарника за дни, проведенные вместе, Кратов успел запомнить накрепко. Преобладавшая там форманта симпатии вне зависимости от того, как вел себя новичок, в добром ли расположении духа пребывал, капризничал ли, выдавала Радау с головой. И, при всех его плоддерских достоинствах и опыте, вряд ли он сумел бы подобраться бесшумно… Кратов остановился. Огляделся. Чудес не бывает: где-то поблизости хрупнула задетая ветка. «Ну, будет таиться, – сказал он небрежно. – Я вас чувствую, как вижу, так что покажитесь». Кусты расступились, выпуская на лысую посадочную площадку двоих. Оба в старых, обтерханных, нечистых комбинезонах с прорехами. Оба заросшие бородищами по самые глаза. Только у одного она была черная, кудлатая, с проседью, что называется – цыганская, и сам он походил на кочевого цыгана, так и не поладившего с цивилизацией. А у другого – русая, окладистая, аккуратно расчесанная на два языка и непринужденно сочетавшаяся со стрижкой «под горшок», что делало его пусть и не таким зверовидным, как первый, но все же достаточно свирепым, страшноватым своей демонстративной первобытностью, иновременностью облика. Вместо обычных в походных условиях шлемов с масками у черного на голове возлежала какая-то легкомысленная брезентовая панамка, а у русого макушку украшала кожаная каскетка с заклепками. И, что особенно не понравилось Кратову, правые руки у обоих весьма красноречиво лежали на фограторах, одинаково болтавшихся на перекинутых через шеи ремнях. «Какой чувствительный, – сказал Цыган жестяным голосом. – Ну, подойди». – «Ты один здесь?» – доверительно спросил второй, которого Кратов мысленно обозначил как Старовера. «Я плоддер», – выжидательно сказал Кратов, не двинувшись с места. Отчего-то не питал он к пришельцам ни малейшего расположения. «Вижу, что не девушка, – сказал Старовер. – Мы тоже плоддеры. Ты нас не бойся, лады?» – «Чего мне бояться», – пробормотал Кратов. «Цмок у тебя где?» – спросил Цыган деловито. «Он не понимает, – усмехнулся Старовер. – Сынок, фогратор у тебя с собой?» Кратов кивнул и, передернув плечами, мгновенно перевел фогратор из-за спины в боевое положение, на локоть, а проделывать это он умел весьма эффектно. К его изумлению, чужаки слегка попятились. «Эй, эй», – сказал Цыган опасливо. «Что это мы! – хохотнул его напарник. – Не станет же он, в самом деле, швулять… В живого-то человека. Ведь не станешь, брат-плоддер?» – «Конечно, не стану», – бледно улыбнулся Кратов и сбросил фогратор с локтя. «А я так запросто! – обрадовался Старовер и направил раструб своего оружия ему прямо в лицо. – Мне это все равно что высморкаться». – «Хочешь жить, парень, делай, что тебе говорят», – серьезно посоветовал Цыган. Кратов, словно околдованный, смотрел в обращенный к нему раструб и не мог отвести взгляд. Что-то в голосе Старовера, в его неожиданной радости при виде безоружного заставляло поверить: все так и есть, и если понадобится, грязный палец с обкусанным ногтем спокойно утопит клавишу спуска, и белая вспышка обратит его, Кратова, в пыль, в пепел, в обугленные клочья… «Ты нам не нужен, – объяснил Цыган механическим своим голосом, словно с экрана читал. – Нам твой хамот… твой кораблик нужен. Мы бы и так его взяли, да тебя нелегкая принесла. Не обессудь, потерпи чуток, а мы тебе взамен свою посудину оставим. Она разваливается немного, если попробовать на ней полетать, но ты уж как-нибудь перекантуешься, пока тебя дружки спохватятся. А мы другое дело, нам на милости от природы расчету нет…» – «Вы что, спятили? – выдавил наконец Кратов. – А как же Кодекс чести?!» – «На твоем новом хамоте, что мы тебе жалуем от щедрот своих, ты найдешь его переписанным от руки, оформленным в рамочку и вывешенным в самом подходящем для него месте, – радостно сказал Старовер и заржал. – В гальюне!» – «Если вам нужна помощь в ремонте, я готов помочь, но свой корабль отдать не могу…» – «Можешь, – сказал Цыган, подходя вплотную. – И отдашь. А не то он тебя и взаправду швульнет, он нервный и понимает только свой юмор». Его панама с торчащими наружу черными лохмами находилась где-то на уровне Кратовского подбородка. Уверенным движением Цыган сдернул с плеча Кратова ремень и перебросил его фогратор себе на плечо. От него разило псиной, кислятиной и паленой травой. А эмо-фон свидетельствовал: ему не было ни страшно, ни стыдно. Даже так: ему было в радость видеть чужую растерянность и унижение. «И чего вам не живется в тепле и уюте? – спросил Цыган с наигранным удивлением. – Чистые, сытые, мордастые… Нет, в плоддеры им захотелось. У, ш-шоедь белоглазая…» Он сильно ткнул Кратова кулаком в живот, полагая, что тот сразу сложится пополам, утрачивая преимущество в росте, и тогда будет удобно добить его сложенными в замок кулаками по затылку. Но локоть отскочил, как от броневой плиты, а сам Кратов, красный от стыда, лишь отступил на шаг. Старовер снова загоготал. «Это тебе не брюль фузовый, – сказал он значительно и непонятно. – Салман клишастый хоть куда, хоть с собой бери. Пойдешь к нам третьим, сынок? Нет? Не хочет… Не бойся, сами не возьмем, у тебя на фреске нарисовано, какой ты домашний, чистый и нежный. И как трогательно ты нас любишь!» Озадаченный Цыган боком отошел от Кратова и направился к кораблю. Вход не был «заговорен», только зашторен легким полем от ветра и насекомых. И теперь Кратов, кусая губы, жалел, что Радау не возымел внезапного и обычно неуместного позыва к своим дурацким шуткам… Лицо Старовера, только что сиявшее сознанием собственного превосходства, внезапно приобрело выражение детской обиды. Густая растительность на физиономии многократно усиливала комический эффект. Словно ему шепнули на ухо недоброе слово. Затем он повел себя и вовсе странно. Опустил ствол фогратора. Медленными, тщательно выверенными движениями отстегнул ремень от приклада и бережно отправил оружие к носкам своих растоптанных в лепешки ботинок. «Что там у тебя? – спросил Старовер плаксиво. – Ствол громадный, как врата ада…» – «Тебе не понравится», – злобно отвечал Радау, невидимый из-за широкой спины разбойника. Старовер вдруг резко и чрезвычайно неловко прогнулся, будто претерпел пинок в зад (как оно, очевидно, и было), и, пробежав по инерции несколько шагов, остановился. Ухоженная борода его печально поникла. Радау, маленький и потому не сразу заметный, стоял в позе ковбоя, но вместо «кольта» в одной руке у него была кастрюля, а в другой старинная книга в черном кожаном переплете. Уж как ему удалось подобраться без единого шороха, можно было только строить догадки. Цыган, заподозрив неладное, замер на полдороге. Потом, хищно пригнувшись, в прыжке развернулся лицом к опасности. Руки его уже перехватывали фогратор и выносили в боевое положение, чтобы залпом влет накрыть предполагаемую цель. Кратов, все еще страдая от нравственных коллизий, вписал в траекторию отработанного движения свой кулак. Большой, тяжелый, стиснутый с нехорошей злостью. Панамку с головы Цыгана будто ветром сдуло, ноги отделились от земли, и он колодой грянулся навзничь. «Подбери оружие», – приказал Радау. Голос у него был отрывистый, резкий и потому противнее обычного. И сам он не походил на себя прежнего, болтуна и зануду, обожавшего много командовать и мало работать. Хотя всегда выходило так, что доля его обязанностей каким-то чудом оказалась исполненной… Если Кратову, все еще туговато соображавшему, такая ипостась напарника была в новинку, то Старовер воспринял ее как удручающую данность. «Хоть один цмок оставьте, – сказал он плаксивым басом. – Пускай бы и без батарей. Пропадем ведь…» – «Не пропадете, – отрезал Радау. – Станет невмоготу, сдадитесь на милость Комтура. Что он там насчет вас решит, не ведаю, он человек жесткий, но справедливость понимает». Цыган уже очнулся и сидел на земле, вертя кудлатой башкой. Из крючковатого носа на бороду капала кровь. «И чего ты схлыздил? – злобно спросил он Старовера. – Еще один брюль, такой же, как все. Не стал бы он в тебя швулять, не каждому это отпущено…» – «А ты проверь», – зловеще предложил Радау, и Цыган замолчал, хлюпая носом. Кратов пытливо, новыми глазами взирал на своего напарника. Он вдруг обнаружил, что не знает о его прошлом ровным счетом ничего. А это прошлое вполне могло оказаться таким, что Радау и в самом деле способен был убить другого человека недрогнувшей рукой. Вместе они были совсем недавно, и не возникло еще между ними душевной близости. Поддерживая друг друга и опасливо оглядываясь, разбойники побрели в дальние кусты, где скрывался их ущербный хамот. «А вдруг у них там есть еще оружие и они вернутся?» – спросил Кратов. «Пуганые вороны, – сквозь зубы сказал Радау. – Дважды не сунутся. Это они, Кляйн, перед тобой могли хорохориться. А меня они разок повидали и больше не рискнут. Полетят искать удачи в другое место». – «Кто они такие?» – «Дикие плоддеры». Радау, прищурившись, глядел на Кратова снизу вверх. «Ты что же, Кляйн, – сказал он, – на самом деле полагал, что мы с тобой и есть крайняя степень человеческого падения?! Запомни, Doofkopf: человек способен падать бесконечно, до полного скотства. Просто ты таких еще не встречал, только в книжках читал. Во Внешнем Мире им жизни нет, все шарахаются, как от больных. В плоддерах им тесно, Кодекс мешает. Вот и мотаются по Галактике, высматривают, что и где плохо лежит, кого из своих же братьев-плоддеров обобрать. За пределы Плоддерского Круга они носа не кажут. Знают: если звездоходы осерчают, будет совсем худо. А внутри Круга можно и пошалить… Я как чувствовал! Как только заметил их посудину, сразу почуял: будут неприятности. Dreckschweinen…»[8] Радау сплюнул вослед «диким плоддерам», зажмурился, обратив лицо к небесам и вдруг произнес с воодушевлением: «Эх! Вот когда вернусь!..» Кратов зажмурился, стиснул зубы и сжал кулаки. Ему предстояло нелегкое испытание…

3

– Оставьте меня в покое, Феликс. Вы хотите, чтобы ваше пойло у меня носом пошло?

– И слышать не хочу. Когда вы последний раз гляделись в зеркало?

– Наверное, сегодня утром. Когда умывался.

– Это было вчерашнее утро. Вы потеряли контроль над временем, Консул. Прошло тридцать два часа с того момента, как вы на двух платформах выдвинулись к цели, сгинули там и оставили меня сходить с ума в этой жестянке.

– Благодарите индейских богов, что Татор вас не слышит.

– А вы благодарите своих монгольских богов, что унесли ноги из той мясорубки.

– Хотел бы я знать, отчего все так стремятся полагать меня монголом?

– Потому что у вас на лице написано: дай вам лошадку Пржевальского, кривую саблю и вольную волю, и вы кинетесь учреждать Монгольскую империю.

– Я давно уже сугубо мирный ксенолог и гуманист.

– Да, я своими глазами видел. Присобачь к вашему хваленому гуманизму добрый фогратор, и клочки полетят по закоулочкам. Мирный ксенолог с дымящимся стволом…

– Вздор, фогратор не дымится… Откуда вы знаете про Монгольскую империю?

– «Я строй их ратный разорву, как цепь, рекой бегущей станет эта степь…»[9] Ничего не напоминает? Я гуманитарий по первому образованию. Дипломированный историк, к вашим услугам.

– Постоянно забываю, что никто здесь на самом деле не тот, кем кажется.

– Вы даже не представляете, насколько.

Кратов сидел на диване в своей каюте, все в том же белом халате, стиснув бокал с апельсиновой дрянью для верности обеими руками. Он чувствовал себя расслабленным и легким, все заботы казались далекими, несерьезными, словно бы накрытыми колпаком из толстого стекла. Это было неправильно, потому что никуда они из его жизни не делись, а всему причиной было волшебное снадобье доктора Мурашова, употребленное намного более разумной дозы.

– К черту, – сказал Кратов сердито. – По каким-то непонятным соображениям вы, Феликс, изо всех сил стараетесь добиться от меня овощного состояния. Чтобы я торчал безвылазно в каюте, спал, ел и сосал это дерьмо. Не думаю, чтобы Роман накачивал всех своим коктейлем в таких количествах. Иначе мы никогда и никуда бы не долетели. И уж во всяком случае не выкарабкались бы с Тетры… Чего вы добиваетесь?

– Чтобы вы успокоились и прекратили делать глупости.

– Вы не понимаете…

– Это вы не понимаете. А я не понимаю, почему должен втолковывать опытному ксенологу азы его профессии.

– Вы что, ксенолог по второму образованию? – злобно осведомился Кратов.

– Нет, – терпеливо ответил Феликс Грин. – Я изучал ваш Кодекс о контактах в виде развлечения, как образчик реликтового социолекта, известного под ироническим названием «канцелярит». И кое-что отложилось в памяти. Так уж устроена моя память, что-нибудь да осядет от любого источника добротной информации.

– А потом вы щедро делитесь своими накоплениями, оформляя их в виде швейковских баек.

– Когда люди вокруг меня делаются чересчур серьезны и озабочены своими проблемами, мне становится невыносимо скучно.

– Я не позволю вам заболтать мои заботы, – сказал Кратов с раздражением. – Или утопить их в целебном сиропе. Если я и уснул на несколько минут…

– Вы проспали четыре часа, – пояснил Грин. – Выбрались из душа, накатили бокальчик целебного, как вы говорите, сиропа и рухнули на диван. Не скажу, чтобы я особенно возражал: ваша инертность позволила мне совершить массу полезных действий спокойно, не отвлекаясь на идиотские вопросы и безудержные позывы к активности.

Кратов ошеломленно повертел емкость с питьем в руках. А затем с отвращением сунул ее Грину.

– Больше ни капли, – заявил он. – Четыре часа! Я только на минуту смежил веки! Все это время Татор с ребятами…

– У вас есть план? – кротко спросил Феликс.

– Да, – сказал Кратов и свирепо оскалился. – Пойти и расстрелять к чертовой матери Всадников, что остались.

– Допустим, на какое-то время вы найдете выход своей негативной энергии. Что дальше?

– Это должно привлечь внимание их хозяев.

– С чего вы взяли, что не Всадники здесь хозяева?

– Не Всадники, – уверенно промолвил Кратов. – И не Белые Охотники, что напали на нас возле «гиппогрифа». Это всего лишь автоматы, и те и другие. Довольно примитивные, несмотря даже на то, что Охотникам удалось захватить Татора с инженерами и… нейтрализовать остальных. Всадники и того проще, это эмиттеры силового поля, глушилки на ходулях. Будь они сколько-нибудь интеллектуально сложны, то не подпустили бы меня к себе на опасное расстояние и уж, конечно же, укрылись бы от обстрела.

– Они и укрылись, – проворчал Феликс. – Откуда им было знать, что «Смауг Марк I» специально предназначен для того, чтобы разрушать изолирующее поле низкой и средней энергонасыщенности? Защиту корабля класса «анзуд» ему, понятное дело, не одолеть. Хотя… Видывал я цацки и почище, пусть не такие компактные и не сподручные. Заметили, как он к руке льнет? Что твой кот. (Кратов вынужденно усмехнулся.) Наверное, конструкторы отдельно и специально ломали голову, как бы сочинить такой приклад, чтобы с ним расстаться не хотелось. И думается мне, что это нехорошо, когда оружие само просится в руки, а потом с них сходить не желает. Как вы думаете, Консул? (Тот пожал плечами.) Взять, к примеру, какой-нибудь «протуберанс» из тех, что мы с вами прямо сейчас имеем на борту для защиты корабля от внешних угроз. Вы с вашей становой тягой его, пожалуй, что и поднимете, и Брандт поднимет… – Грин произнес это имя, не споткнувшись и даже глазом не моргнув, словно речь шла о ком-то в соседнем помещении, вполне живом и благополучном. – А вот в рабочее состояние вы эту махину приведете черта с два, не говоря уже о такой слабосильной команде, как я или тот же Мадон. Так вот, если малыш «смауг» по энергии своего импульса уступит «протуберансу», то ненамного. Это далеко не та безобидная игрушка, с какой вы, я полагаю, имели счастье развлекаться на заре невинной юности… – Он вдруг осекся, смущенно заморгал и спросил: – Что это я вдруг раззвонился?

– Вы сызнова сбились на свой обычный репертуар, – терпеливо сказал Кратов. – Ну, неважно… Так или иначе, Всадники вели себя пассивно, как автоматы по изготовлению сувениров. Или как удобные мишени для пристрелки фограторов нового поколения.

– Нулевой эмо-фон? – усмехаясь, уточнил Феликс Грин.

– Точно. А перед тем как на нас напали, мы все ощутили присутствие источников весьма насыщенного эмо-фона. Не уверен, что сумел правильно интерпретировать эмоциональный спектр, но наш непрошеный визит весьма раздражал тех, кто явился на Таргет прежде нас.

– И успел уже здесь обосноваться, – прибавил Грин.

– Да, металлосодержащие объекты под снегом, – кивнул Кратов. – Я думаю, ребят доставили именно туда. Это база, координационный пункт, ангар Белых Охотников и Всадников. И, вероятнее всего, посадочная площадка.

– Только не говорите, что хотите навестить врага в его логове…

– Это не враг, – сказал Кратов. – Во всяком случае, пока не будет доказано обратное. Были у меня минуты затмения, когда я думал, что все ж таки враг. Но теперь это позади.

– Чему я весьма рад, – ввернул Феликс.

– Происходит какое-то трагическое непонимание. И пока мы не вступим в контакт, оно будет лишь нарастать и множить неприятности.

– И вы со своим фогратором – одна из таких неприятностей, – напомнил Феликс.

– Сущий пустяк в сравнении с тем, что натворили они, – сердито проронил Кратов. – Им не следовало убивать Мурашова и Брандта. Звучит цинично, ненавижу такое говорить, но, когда мы окажемся за общим с ними столом, у нас будет очень сильная переговорная позиция.

– Если, конечно, вдруг не обнаружится, что Всадники тоже разумны, – сказал Феликс.

– Да, – неохотно признал Кратов. – Если вдруг не обнаружится что-нибудь этакое. Со мной уже…

Он оборвал фразу, не закончив. Феликсу вовсе не обязательно было знать о Псаммийском инциденте.

– Я умышленно нанес имуществу агрессора некоторый урон, – сказал он без всякого воодушевления. – И продолжу его наносить, руководствуясь параграфом третьим статьи шестнадцатой Кодекса о контактах. Дабы смысл моих действий дошел до партнера по контакту. До тех пор, пока это ничья планета, «Тавискарон» и его посадочная площадка являются территорией Федерации. И нечего на нашей территории ошиваться всяким там Всадникам Апокалипсиса.

– С чего вы взяли, что этот ваш… партнер… вообще подозревает о существовании какого-то там Кодекса?

– Он не просто подозревает, – сказал Кратов уверенно. – А даже знает его наизусть. Видите ли, Феликс, тех, кто по неведению не соблюдает Кодекс о контактах, иначе говоря – аутсайдеров, в этой части Галактики просто быть не может.

Феликс Грин тяжко вздохнул и поднялся с откидного кресла напротив дивана, где, из последних сил борясь с леностью, валялся Кратов.

– Что ж, пойдемте, – сказал он тихо и печально.

– Куда? – спросил Кратов, подбирая полы халата и пытаясь придать себе сидячее положение.

– Ослаблять вашу переговорную позицию, – мрачновато пояснил Грин.

4

Они прошли мимо жилых кают, миновали медицинский пост и кают-компанию. Кратов повернул было в направлении командного поста, но Грин придержал его за рукав и со словами: «Нам сюда…» – втащил через разверстые створки внутрь ангара. В синеватом сумраке застыли вдоль стен в нелепых ломаных позах так и не пригодившиеся сервомехи-многоножки. Размеренно помигивали дежурными позиционными огнями яйцевидные куттеры. Платформа, на которой вернулся Кратов, была уже аккуратно припаркована на свое штатное место, очищена от снега и подключена к системе технической ревизии.

– Понимаю ваше недовольство, – с некоторым смущением откликнулся Грин, по-своему истолковав задержавшийся на платформе взгляд Кратова. – Можно было попытаться дистанционно принять управление второй платформой и попытаться пригнать ее домой. Но, честное слово, руки не дошли…

– Что мы тут делаем? – спросил Кратов.

– Следуем в лазарет.

– В лазарет?!

– Вы не ослышались.

– Но медицинский пост…

– Это не одно и то же. На «Тавискароне» есть места, о которых пассажирам знать необязательно.

Кратову не оставалось ничего иного, как с подобающей надменностью пожать плечами: в конце концов, генеральный фрахтователь не обязан вникать в лишние детали.

Они обогнули платформу, свернули в низкий проход со скругленными сводами и остановились перед металлической дверью с архаичным сенсорно-тактильным замком. На дверь нанесена была упреждающая пиктограмма – человечек с выставленной ладошкой и карикатурным выражением тревоги на рожице, а для особо непонятливых начертано было предуведомление: «Вход по особому распоряжению».

Кратов тускло ухмыльнулся:

– И кто же здесь раздает особые распоряжения?

– Обыкновенно это прерогатива командора Татора, – серьезно ответил Грин. – Но в его отсутствие все решения принимает дежурный навигатор.

– То есть вы?

– Я уже побывал там трижды, пока вы спали.

Грин выстучал на сенсорной панели замка какой-то бесконечно длинный код, затем приложил к ней правую ладонь и, приблизив лицо к замку, прошептал: «Наес cum dixisset voce magna clamavit Lazare veni foras».[10]

– Магиотский? – недоверчиво спросил Кратов.

– Что вы, Консул, классическая латынь.

Металл едва заметно дрогнул. Ворча под нос что-то осуждающее, Феликс Грин толкнул дверь обеими ладонями, и только тогда она подалась внутрь, открывая проход. Ожили невидимые светильники, заполняя желтоватым светом небольшое помещение, почти камеру, явно переоборудованную из какой-то подсобки. Пригибая голову, Грин шагнул внутрь и жестом пригласил Кратова следовать за собой.

– Это и есть лазарет, – сказал он значительным голосом.

Внутри было не то чтобы прохладно, а бескомпромиссно холодно. С губ срывались облачка пара и подолгу не таяли. Почти все пространство занимали два саркофага из тусклой белой металлокерамики, напомнившие Кратову экспонаты из Каирского музея древностей. К саркофагам, словно щупальца гигантского кальмара, тянулись кабели всех мыслимых цветов и широкие полупрозрачные шланги, в которых что-то двигалось и перетекало.

– Plus clare![11] – распорядился Грин.

Свет в камере сделался ощутимо ярче.

– Снова латынь, – усмехнулся Кратов. – Что все это значит, Феликс?

– На сей раз магиотский диалект, – сказал Грин. Помолчав, добавил туманно: – Эти антропологи – такие пижоны, такие затейники…

Несмотря на затуманенное сонливостью и транквилизаторами сознание, Кратов уже начинал кое о чем догадываться. И никак не мог решить, что сулит ему эта догадка, хорошее или дурное.

– Вы же не хотите сказать, что спутались с Канадским институтом экспериментальной антропологии, – промолвил он осторожно.

– Конечно, нет, – рассеянно ответил Грин. – При чем тут Канада? – Он склонился над ближайшим к нему саркофагом и с выражением прочел надпись на впаянной в керамическую поверхность табличке: – Прага, Карлов университет, кафедра утилитарного антропогенеза.

Кратов невольно попятился и уперся лопатками в ледяную стену. Ему стоило немалых трудов удержаться от крепких выражений на родном языке. Зато в памяти всплыло самое сильное магиотское ругательство из лексикона Озмы.

– Catalina![12] – произнес он с громадным чувством.

Косясь в его сторону насмешливым глазом, Феликс Грин повторил, старательно артикулируя, последнюю часть кодовой фразы:

– Lazare veni foras!

Массивная крышка саркофага разделилась на две створки и легко скользнула книзу.

Тело навигатора Брандта лежало в тесноватой для его статей оболочке, погруженное до половины в прозрачный, слабо опалесцировавший гель. Теперь это было действительно тело, а не сам навигатор Брандт, как воспринимал его Кратов, когда освобождал из снежного плена и поднимал на борт платформы. Тело без жизни. Пустая оболочка. «Почему я ничего не чувствую? – думал Кратов. – Где скорбь, где хотя бы сожаление? Я будто оглох. Я такой же пустой, как то, что лежит в саркофаге. Стою здесь и вместо человека вижу куклу, которая заняла его место. Куда подевался сам человек? Остался лишь в памяти? И это все, что останется от каждого из нас?..» Кожа на плечах и груди Брандта казалась неестественно белой, что неприятно контрастировало с покрывавшим лицо и шею бронзовым «загаром тысячи звезд». На лице сохранялось прижизненное выражение полной невозмутимости, веки были плотно сомкнуты, но между губ белела полоска зубов.

Ничего не происходило.

Феликс Грин засуетился. Его физиономия утратила всякую тень лукавства, светлые глазенки забегали.

– Что, что я делаю неправильно? – беспокойно забормотал он, рыская взглядом по камере.

– Какого черта здесь происхо… – начал было Кратов с громадным недовольством и замолчал.

Внутри саркофага кое-что изменилось.

Вначале пальцы правой руки совершили волнообразное движение, словно бы проверяя, работает ли мелкая моторика.

Потом зашевелились губы, растянувшись в улыбке, которая больше походила на гримасу из числа тех, какими актеры разминают себе мимику.

Приоткрылись глаза. Вначале пустые, как у манекена. Спустя короткое время откуда-то из глубины отчетливо, ясно, наглядно всплыло сознание и сообщило им живую осмысленность.

Лишенная жизни оболочка вновь стала навигатором Брандтом.

Напряглись мощные плиты пресса, натянулись шейные мышцы. Гель с равнодушным чмоканьем отпустил свою добычу.

Брандт сидел, уставясь в пространство перед собой безучастным взглядом. Затем не без усилия поднял руку и стряхнул с волос ошметки геля.

– Хм-м… – сказал он неуверенно и как-то жалобно, что совсем не вязалось с его брутальным обликом.

Общее внимание было приковано к его попыткам очнуться. И потому никто не заметил, как в соседнем саркофаге, трудно опираясь руками о бортики, поднялся доктор Мурашов.

5

– Почему мне никто не сказал? – свирепо осведомился Кратов.

– Но вы ничего такого и не спрашивали, – возразил Мурашов, разводя руками.

При этом он как бы невзначай проконтролировал это простое движение взглядом: мол, правильно ли отрабатывает несложный динамический стереотип.

Они сидели в кают-компании вокруг стола, все, за исключением Грина, закутанные в халаты, что придавало происходящему некое сходство с собранием общины ордена капуцинов, а мрачные физиономии лишь усиливали сходство.

– Это было решение Корпуса Астронавтов, – на всякий случай пояснил Феликс Грин.

– Наверняка пролоббированное антропологами-экспериментаторами с Баффиновой Земли, – сквозь зубы добавил Кратов. – Которым все еще интересен рациоген. Мне кажется, или где-то поблизости маячит розовая лысина доктора Теренса Морлока?

– Вам определенно кажется, креститесь, – доброжелательно сказал Мурашов. – Это была совместная инициатива Корпуса и Карлова университета. Проект «Голем», также известный в околонаучных кругах под затертым обозначением «Человек-3».

– Интересно, почему я вам не верю? – спросил Кратов, глядя в пространство.

– Потому что полагаете, будто вас обманули, – сказал Мурашов. – Или, еще хуже, что вас использовали. А всем известна ваша нелюбовь к манипуляциям вашей драгоценной персоной. – Он чересчур шумно отхлебнул из кружки свой чай и смущенно поморщился. – Простите, некоторая моторика восстанавливается позже всего… Хочу вас уверить, Консул: лично я был против того, чтобы оставлять вас в неведении. Но в Корпусе Астронавтов рассудили иначе.

– Татор знал о вашем… гм… специфическом происхождении?

– Конечно, знал. И даже энергично протестовал. Ну, его смогли-таки убедить.

– Я тоже знал, – сказал Феликс Грин виновато. – Да все знали, чего уж там.

– Черт знает что, – сердито сказал Кратов.

– Ну давайте уже я извинюсь за этот вынужденный водевиль, – сказал Мурашов с раздражением. – Хотя от нас с Брандтом решение не зависело. Нас поставили перед фактом, кондиционировали и отправили на борт «Тавискарона».

– Так вы, в конце концов, умеете читать мысли? – в лоб спросил Кратов.

Мурашов тяжко вздохнул.

– Нет, – ответил он. – Я не читаю мысли. Это вам не набор графем или пиктограмм, не бегущая строка или рекламный плакат. Мысли вообще нельзя читать, это более сложная информационная структура, чем подразумевается классической лингвистикой. Да и неклассической, впрочем, тоже. Я их воспринимаю, я их вижу. Видеть и читать – не одно и то же. Чувствуете разницу?

– Демагогия, – буркнул Кратов. – А вы, Брандт?

Тот вздохнул еще горше и завел очи к потолку.

– Разумеется, – наконец изрек он густым басом.

– Согласись, в твоем присутствии я был деликатен, – доверительно сказал Феликс Грин.

Брандт красноречиво закряхтел, но от реплики по своему обычаю воздержался.

– Черт знает что, – повторил Кратов непримиримо. – Какие еще темные тайны скрывает от меня, простого генерального фрахтователя, этот ваш «Летучий Голландец», который называть «Тавискароном» теперь язык не поворачивается?

– Да, кажется, более никаких, – осторожно промолвил Феликс Грин, переглядываясь с Мурашовым.

– Какого, спрашивается, хрена я вас оплакивал? – спросил Кратов с досадой. – Переживал, вытаскивал из снега, как с поля боя…

– Вы действительно переживали? – осведомился Мурашов, предупредительно подавшись вперед.

– Уж как умел, – сварливо проворчал Кратов.

– Консул, мы живем в эпоху, когда цена жизни слишком высока, – сказал Мурашов рассудительно. – Никто не обязан жертвовать собой во имя неосязаемых материй. Нет таких ценностей, которые были бы выше человеческой жизни. Подвиги самоотвержения становятся анахронизмом. Времена трагедий уходят. Вы что-то имеете против? Лично я – нет. Это я вам как голем говорю.

– Да, я помню, – угрюмо сказал Кратов. – Все эти ваши проекты, не исключая рациоген, имеют главной целью бескомпромиссное биологическое бессмертие человеческого индивидуума…

– Так и есть, – покивал Мурашов. – И вы не представляете, насколько мы близки к решению. Не хотел бы раздавать опрометчивых авансов, но у вас, Консул, и у вас, Феликс, прекрасные шансы успеть стать бессмертными.

– Здорово, – сказал Грин без особого энтузиазма.

– Как тахамауки? – осклабился Кратов.

– Нет, – спокойно возразил Мурашов. – Тахамауки очень давно достигли той же цели, но избрали неверный путь. Они никогда не умирают. А мы, люди, будем вечно жить. Чувствуете разницу? Только не говорите, что и это демагогия.

– Это утопия, – твердо сказал Кратов.

– Грм-м-м, – вдруг откликнулся Брандт.

Все взгляды обратились к нему.

– Хорошо, что мы все вспомнили про тахамауков, – произнес Брандт, тщательно выговаривая каждый слог.

6

– Ну, коль уж начали, так договаривайте, Ян, – потребовал Кратов.

– Техника, которая участвовала в нашей… – Брандт прикрыл глаза, напряженно подбирая слова. – В нашей нейтрализации…

– Техника, – нетерпеливо сказал Кратов. – Нейтрализация. Что не так с техникой?

– Я уже видел нечто подобное.

– Где?

– В музее ксенотехнологии.

– Существует такой музей? – недоверчиво спросил Кратов.

Он был завсегдатаем Тауматеки в Рио-де-Жанейро, имел случай обойти весь Вхилугский Компендиум, лично разрезал ленточку в пяти небольших музеях внеземных культур, произносил речь на открытии постоянно действующей частной экспозиции «Финрволинауэркаф меж двух времен». Как выяснилось, кое-что ускользнуло от его внимания.

– Да. Существует. – Короткие фразы давались Брандту не в пример легче. – В Штайре. Это старинный австрийский город.

– А вы у нас по первому образованию… – заметил Кратов с усталой иронией.

– Ксенотехнолог, – кивнул Брандт – Дипломированный. Очное обучение в естественной среде.

– То есть среди так называемых «людей-1»? – уточнил Кратов.

Брандт медленно кивнул. И в обычном состоянии несколько вяловатый, по воскрешении он выглядел совершенно заторможенным.

– На меня не смотрите! – поспешно сказал Мурашов. – Я медик по всем трем образованиям.

– Никто на вас и не смотрит, – сказал Кратов, сердито буравя медика глазами.

– Именно этим вы сейчас и заняты! – возразил тот. – И думаете обо мне… о всех нас… невесть что.

– Ничего я о вас не думаю, – проговорил Кратов. – Кроме, разве что, того, как вас использовать в разумных целях.

– И что надумали? – с живым интересом осведомился Мурашов.

– Для этой миссии вы, господа големы, положительно бесполезны, – холодно заявил Кратов.

– Говорил же я своим кураторам!.. – оживленно воскликнул Мурашов, махнул рукой и притих.

– Что же натолкнуло вас на мысль о тахамауках? – обратился Кратов к третьему навигатору.

– Громадная энергонасыщенность технических единиц. В сочетании с сугубой деликатностью.

– Если вы помните, вас там убили, – хмыкнул Кратов. – С сугубой деликатностью. Или вы этого помнить не можете?

– Можем, – вмешался Мурашов. – Вот сюда, – он ткнул обоими указательными пальцами во внешние углы глазниц, – у нас вмонтированы регистраторы. Очень прочные, практически неразрушимые. Поэтому мы оба помним момент своей смерти.

– Нейтрализации, – угрюмо поправил Брандт.

– Смерти, старина, будем честны. Мы с вами люди, хотя и с индексом «три», поэтому прекращение жизненных функций резонно считать смертью. И то обстоятельство, что смертей у нас может быть больше, чем одна, ничего кардинально не меняет… Мы помним и то, что было после смерти. Хотя чего там помнить? Разве что ваши, Консул, титанические усилия по нашей эвакуации.

– Не успел вас поблагодарить, – пробормотал Брандт, потемнев лицом, что в отсутствие загара могло бы выглядеть смущенным румянцем.

– Мы делаем это прямо сейчас, – оживленно подхватил Мурашов. – Не могу утверждать, что длительное пребывание в состоянии дормитации… когда жизненные функции угнетены либо прекратились полностью… так уж сильно осложнило бы восстановительные процессы. Все же, низкая температура окружающей среды – для дормитации это всегда предпочтительно. Но в общих интересах было как можно скорее поместить наши тела в саркофаги. Что вы и сделали, и мы вам за это признательны.

– Сколько угодно, – сказал Кратов с ледяной вежливостью. – А если впредь не будете сбивать фокус беседы, глядишь, и сами заслужите мою благодарность. Итак, энергонасыщенность и… э-э… сомнительная деликатность.

– Несомненная, – возразил Брандт. – Нас нейтрализовали, но не разрушили. Если вы заметили, там вообще ничего не было разрушено. К «архелонам» они даже не прикоснулись. А на «гиппогриф», похоже, и вовсе внимания не обращали. – Выдержав паузу, он добавил: – И, разумеется, форм-фактор.

– Ну же, не интригуйте, Ян, – подбодрил его Кратов.

– Я уже пытался объяснить. В Штайре, в музее ксенотехнологий, хранится несколько образцов архаичной техники тахамауков. Тех времен, когда их еще всерьез занимала галактическая экспансия. Не скажу, чтобы у меня было много шансов разглядеть технику, что нас атаковала. Но на аппараты, которые Феликс упорно именует Всадниками Апокалипсиса, я полюбовался вдоволь.

– Когда успели? – спросил Кратов.

– Глазел на видеалы внешнего обзора, пока приводил себя в порядок после выхода из дормитации. Нужно же было чем-то нагрузить зрительные рецепторы, а Всадники по-прежнему стоят снаружи корабля. Кроме тех, разумеется, что лежат. Конструктивные решения, обводы… такое ощущение, что даже материалы, из которых все это изготовлено, за тысячи лет не претерпели новшеств.

– Полагаете, мы врюхались в выездную экспозицию какого-то музея ксенотехнологии? – иронически спросил Кратов. – Или угодили на полигон списанной техники?

– Я не знаю, – с досадой произнес Брандт. – Я лишь высказываю предположения. Но то, как они себя ведут, свидетельствует об отсутствии осмысленной координации. Все их действия направлены лишь на то, чтобы устранить инородный раздражитель, препятствующий выполнению технической задачи.

– О которой нас никто не удосужился известить, – ввернул Мурашов.

– Хорошо, – промолвил Кратов. – Согласен. Они просто желали пресечь всякую активность в зоне своей ответственности. Неподвижную технику проигнорировали, големов отключили… – Мурашов негодующе фыркнул, но ничего не сказал. – Осталось два вопроса.

– Только два? – удивился Брандт.

– Не цепляйтесь к словам, Ян.

– Позвольте пояснить, – напористо сказал Мурашов. – Исключительно с тем, чтобы уменьшить степень неопределенности в наших отношениях, и без того безобразно затянувшейся. Обязательства перед Корпусом Астронавтов, соглашение о неразглашении… отвратительный канцелярит… Мы с Брандтом – разные големы. Как люди условно делятся на расы, так и мы относимся к различным проектам. Это было условием кафедры утилитарного антропогенеза. Во-первых, обкатка сразу двух проектов в экстремальных условиях. Во-вторых, снижение вероятности досрочного изобличения с вашей стороны. В силу конструктивных особенностей големы разных проектов в сходных обстоятельствах ведут себя по-разному, а не используют, хотя бы даже неумышленно, зеркальные поведенческие стереотипы. Такая опасность существовала, и решено было ее избежать простейшим способом. Старина Ян молчалив и, при всем уважении, несколько зануден потому, что в процессе кондиционирования решено было в качестве доминирующей избрать психомодальность «педант» в ее пограничной версии.

– А вам, док, навязали модальность «болтун»? – сочувственно спросил Кратов.

– Нет, конечно. Такой психомодальности не существует. Я «гипер-эмпат». Общительность, проницательность, высокая чувствительность к коммуникативному спектру партнера…

– И чтение мыслей, – добавил Кратов.

– Далось вам это чтение, – проворчал Мурашов. – Восприятие ментальных образов! И это, как вы уже поняли, есть универсальное свойство всех големов. Хотя Ян, насколько мне известно, пользуется им очень неохотно.

– Спасибо и на том, – хмыкнул Кратов. – Итак, обещанные вопросы, два из многих. Вопрос первый: что случилось с Татором и инженерами.

– Туземцы их похитили, – уверенно сказал Мурашов. – Это не вопрос, а очевидность.

– Похитили, – повторил Кратов. – И что с ними сделали? Уничтожили? Съели? Держат в заложниках и сочиняют письмо с требованием выкупа?

– Выкупа? – непонимающе нахмурился Брандт.

– Ах, оставьте, Ян, – отмахнулся Мурашов. – «Вождь краснокожих», неувядаемая классика, вы должны были прочесть еще в детстве!

– У нас не было детства… – начал было Брандт с обидой, но смущенно осекся. – Да, вы правы, док, мистера Уильяма Портера я безусловно читал, хотя и в зрелом возрасте.

– Я бы с порога отмел негативные прогнозы, – твердо сказал Мурашов.

– Отчего же? – с любопытством спросил Кратов.

– Если Ян прав, это автоматы. Автоматы не убивают. Они лишь следуют программе. Кому придет в голову включать в программу убийство живых существ?!

– Вы не поверите, – сказал Кратов, саркастически усмехаясь.

– Истребление нежелательной органики, – понимающе кивнул Брандт. – Подавление биологической активности на охраняемой территории. Автоматы не станут разбирать, кто разумен, а кто нет.

– Подите к черту оба, – сказал Мурашов досадливо. – Вы спросили, я ответил. Не моя вина, что ответ вас не удовлетворил. И, кажется, у вас был в загашнике еще один вопрос.

– Разумеется, – сказал Кратов. – Почему они не тронули меня?

– Ну, это элементарно, как говорил Шерлок Холмс, – сказал Мурашов, потягиваясь. – Они вас просто упустили.

– Упустили?

– Ну да. Вы стремительно ушли из зоны их наблюдения, укрывшись на «гиппогрифе». Это была верная тактика, которая могла бы спасти всех, не возобладай в нас доминанта клинической доблести… Белые Охотники не так умны. Это семантическая двусмысленность, которая означает вовсе не то, что они глуповаты. Они бесспорно умны, но не так, как нужно для охоты на людей. Они умны по-другому, потому что их добыча должна выглядеть иначе. Тупая органика, ведомая инстинктами. Вы поставили их в тупик своим бегством. В то время как Татор и все мы повели себя предсказуемо, то есть в парадигме их охотничьих сценариев.

– Но вас они нейтрализовали, – испытующе заметил Кратов.

– Примем за основу гипотезу Яна, – менторским тоном сказал Мурашов. – Допустим, это тахамауки. Что произошло? Охотники мгновенно и безошибочно идентифицировали часть добычи как людей, представителей вида Homo sapiens. Что неудивительно: тахамауки знают о существовании людей, хранят их генофонд в своих базах знаний, имеют доступ к аналогичным базам знаний Галактического Братства. Но мы, големы, отличаемся от людей на генном уровне, и не только. У нас, говоря упрощенно, иная элементная база. Например, наша сосудистая система, от эндотелия до адвентиции, создана из стереомодулей реформированного белка. Охотники, в меру своего понимания ситуации, провели разделение по признаку элементной базы. Не удивлюсь, если с их точки зрения мы вообще не являемся разумными существами.

– И что из этого следует? – осторожно спросил Брандт.

– Только то, что базы знаний Галактического Братства следует чаще обновлять, – насмешливо сказал Кратов. – Но мы не уверены, что это тахамауки. Мы только высказываем предположения. Строго говоря, это может быть кто угодно. Любая раса, способная проникнуть внутрь шарового скопления с множеством ловушек-ротаторов. И мы еще не знаем причин, по которым они ведут себя так, словно этот мир принадлежит им и они должны его защищать.

Брандт старательно откашлялся и пробасил:

– Возможно, он действительно им принадлежит. И все миры шарового скопления. Но они – тахамауки или кто угодно, – изо всех сил стараются сохранить это в тайне.

– Если так, – сказал Кратов, – то они излишне увлеклись своей дурацкой конспирацией.

– А теперь, – нарочито бодрым голосом сказал Мурашов, – если у вас нет новых вопросов, мы хотели бы заняться приведением своих личных баз знаний в порядок. Перенести информацию с регистраторов в область воспоминаний. Восстановить неразрывность личности. До той поры мы можем лишь просматривать записи, как кино. Кстати, Консул, вам никто не говорил, какое у вас мужественное лицо в минуты высоких психодинамических нагрузок?

– Угу-м-м, – с охотой подтвердил Брандт, солнечно улыбаясь.

– Вернетесь в саркофаги? – спросил Кратов, пропуская шпильку мимо ушей. – Как вампиры дневной порой?

– В том нет необходимости, – безмятежно заявил Мурашов. – Лично я забьюсь в укромный уголок… да вот хотя бы рядом с кофейным автоматом… и займусь чем-то вроде медитации. По крайней мере, так эта процедура будет выглядеть со стороны.

Брандт улыбнулся еще шире, но комментировать не стал.

7

Оставив големов наедине с их воспоминаниями, Кратов отправился на поиски Феликса Грина. Корабль, слишком просторный для такой скромной команды, теперь и вовсе казался громадным и покинутым. За плотно задраенными дверями отсутствовала жизнь. Звуки шагов глохли в пружинящем покрытии полов. Освещение, с самого начала расчетливо и экономно приглушенное, теперь казалось зловещим и вселяло неясную тревогу. Для начала Кратов зачем-то заглянул на медицинский пост. Затем наведался в ангар, заходить не стал, а поболтался на пороге и даже для порядка дважды воззвал в сумрачное пространство – впрочем, без расчета на отклик. Не нашлось Грина и в его каюте, а дверь командного поста была заперта и, кажется, даже «заговорена».

Кратову ужасно захотелось развести руками, сказать самому себе, что он сделал все, что в силах человеческих, и вернуться в свою каюту. Хотя бы затем, чтобы переодеться. Сколько можно взрослому человеку разгуливать по космическому кораблю в банном халате?! Однако же он не тронулся с места, прикрыл глаза, вслушиваясь в пустоту. Со стороны кают-компании едва различимо, этаким кисейным облачком приплывал ассоциированный эмо-фон големов. Если верить облачку, оба источника эмо-фона спали глубоким здоровым сном. Присутствия же Феликса Грина на борту никак не ощущалось. «Только без глупостей, хорошо?» – подумал Кратов. Ему вовсе не улыбалось потерять еще одного человека из своей команды.

Если, конечно, это человек, а не очередной голем. В чем вот уже почти час не было никакой уверенности.

Когда дурные предчувствия начали оформляться в планы действий, слабым светлячком на границе восприятия затлел эмо-фон Грина.

Прямо над головой Кратов услышал шорох вскрывающегося люка, неуклюжую возню и сдержанные ругательства. Сверху опустился трап, а затем появился Феликс Грин в легком скафандре без шлема и в маске, слегка заиндевевший и в самом мрачном расположении духа.

– Что вы там делали? – спросил Кратов ошеломленно.

– Налаживал связь, – проворчал Грин. – Вернее, пытался. Идиотская затея – управлять эмиттерами с верхней палубы вручную, когда ты, вместе с палубой и всем кораблем, заключен внутри шарового скопления. Между прочим, связь – это обязанность инженеров. Но, к сожалению, на борту не осталось ни одного инженера.

По коридору десантно-исследовательского транспорта шествовала странная парочка: один в скафандре, другой в банном халате.

Они молча вернулись в кают-компанию. Грохоча ботинками, Грин прошел к кофейному автомату. Ненароком задев недвижно сидевшего с закрытыми глазами Мурашова, словно бы тот был мебелью или деталью интерьера, соорудил себе большую чашку кофе и шумно обрушился в свободное кресло. На его лице большими буквами начертано было невыразимое желание крепко выругаться.

– Связи нет, – выждав, утвердительно сказал Кратов.

Грин кивнул, уткнувшись в свою чашку.

– С кем вы пытались связаться?

– С офисом компании, – сообщил Грин. – У компании «Татор и сыновья» есть офис. Он расположен в местечке Роанок, штат Виргиния. Не путать с островом Роанок, где в шестнадцатом веке бесследно исчезло целое поселение… – Грин помотал головой, словно бы прерывая самого себя. – Затем я попытался связаться с Корпусом Астронавтов. С кораблями Звездного Патруля. Под конец – хотя бы с кем-нибудь. – Он снова занялся чашкой. – Шаровое скопление. Долбаное шаровое скопление. Тридцать две звезды, шестьдесят четыре планеты. Не считая ротаторов, которых и черт не знает сколько. Сплошь источники гравитационных возмущений. – Он уставился невидящим взором в голую стену. – Проще было бы покинуть Таргет. Нырнуть в портал…

– Я ни за что не отдам такой приказ, – мягко сказал Кратов. – Пока не выясню, что случилось с Татором и инженерами. Вы же понимаете, что это русская рулетка. Один раз нам повезло, и мы попали куда хотели. Второго шанса может и не быть…

– …потому что мы не знаем, как действуют местные порталы, – закончил его фразу Грин. – Я всего лишь говорю, как было бы проще. Вовсе не обязательно поступать простым способом, когда не испытаны все сложные.

– Недурно сказано, – признал Кратов. – Вы ведь уже приступили к сложным способам из своего богатого арсенала?

– Помнится, года три тому назад в системе Угерхарнесс… – внезапно оживившись, начал Грин и снова осекся на полуслове. Отхлебнув из кружки, продолжил: – Один способ я опробовал еще днем, пока вы спали. Направил стаю зондов к скоплению железяк в пяти километрах от корабля. Моих стрекоз постигла та же незавидная участь, что и все активные неорганические и условно-органические объекты земного происхождения.

– Нейтрализованы? – грустно усмехаясь, спросил Кратов.

– Трудно судить. Зонды просто исчезли. – Грин поднял палец и заявил со значением: – Но я хочу изменить программу.

– Давно следовало, – одобрительно сказал Кратов.

– Понимаете, Консул, в штатной программе зондов не предусмотрены военные действия. Я попытаюсь обучить их скрытности и осторожности. Преподать им азы разведки. – Феликс Грин горестно пожевал губами. – Хотя это тоже не моя обязанность. Тот же Мадон справился бы с такой задачей не в пример лучше. Но его здесь нет, и придется мне из наших милых стрекозок воспитывать пугливых шпионов. Сделать их более осмотрительными и благоразумными.

– Что вы надеетесь там увидеть?

– То же, что и вы, Консул. Базу захватчиков.

– А дальше?

– А дальше решать станете вы. В конце концов, я всего лишь третий навигатор и волей обстоятельств командир корабля. А вы были и остаетесь генеральным фрахтователем и начальником миссии, не говоря уж о самом высоком уровне социальной ответственности. У вас ведь уже есть план? Я имею в виду – помимо того, чтобы пойти и расстрелять всех к чертовой матери?

– Этот вариант остается в приоритете, – хладнокровно сказал Кратов. – Уничтожить всю чужую технику и освободить людей. А потом выслушать претензии, буде найдутся желающие их высказывать, в свою очередь предъявить встречные иски и спокойно, обстоятельно, в рамках Кодекса о контактах, за условно круглым столом разбираться, кто кому и как сильно навредил.

– Судя по выражению ваших глаз, – заметил Грин, – каковое находится в разительном несоответствии со зверской гримасой на лице, такой сценарий не нравится даже вам. Не говоря уже обо мне, миролюбивом семейном парне с Титанума.

– Мне этот сценарий не нравится лишь потому, что он самый реальный, – проворчал Кратов. – Есть, конечно, альтернатива: добраться до базы пришельцев, выкинуть белый флаг и сдаться. А уже там, внутри, вступить в переговоры.

– И чем же он плох?

– Своей неопределенностью. То, что вы назвали «скоплением железяк», должно действительно оказаться базой пришельцев… хотя мы сами в их глазах выглядим пришельцами. И там должны присутствовать переговорщики. В свете рассуждений навигатора Брандта, тахамауки, что оказалось бы весьма желательно. Тахамауки – большие зануды и спесивцы, но так же, как и мы, ненавидят воевать и любят поболтать в хорошей компании… А ведь это может быть забытый кем-то металлический хлам. Или ангар для автоматов, для всех этих Охотников и Всадников, которыми управляют такие же незатейливые программы, как и вашими стрекозами. Или роботизированный пункт слежения. Или вообще непонятно что, без разумного наполнения. И вовсе не тахамауки, а какие-нибудь окхшеобы, которые генетически ведут происхождение от тахамауков, сходны с ними внешне, но затворники и социопаты, каких поискать. Или, черт их знает, игатру! Как общаться с игатру, не знает никто.

– Есть еще варианты? – участливо спросил Феликс Грин.

– Да. Упование на чудо. Что вам вдруг удастся достучаться до Внешнего Мира. Там доложат по инстанциям, шестеренки Галактического Братства совершат оборот, и нам объяснят, что происходит и во что мы вляпались. И, самое главное, что делать дальше. Или, напротив, чего не делать.

– Вы верите в чудеса? – спросил Грин с искренним интересом.

– Нисколько, – усмехнулся Кратов. – Не имеет значения, верю я или нет. Чудеса все равно происходят.

8

Одно красное солнце склонилось к закату, и тотчас же с противоположной окраины горизонта показался краешек другого солнца, тоже красного, хотя, пожалуй, более насыщенного и яркого, с отчетливым малиновым оттенком. Это сразу прибавило живости безрадостному белому ландшафту со сглаженными возвышенностями и заметенными низинами. Снег порозовел, а на тех участках, где ветер особенно старательно доставал до темного грунта, истончая покров до полной эскизности, залегли багровые тени. Эта розовая идиллия длилась недолго, потому что уже, ломая все обычные представления о смене времени суток, с двух сторон одновременно, навстречу друг другу восходили голубое и желтое светила, оба равно жаркие, гонористые, и каждое старалось перетянуть одеяло на себя, пробить низкий разреженный облачный слой своими лучами и захватить власть над миром. Розовые тона сменились болотными, с неприятной мертвенной зеленью в тенях. Акварельная условность уступила место кладбищу. Длинные смазанные тени холмов расслоились надвое, а то и натрое, вначале удлиняясь буквально на глазах, а затем с той же странной поспешностью укорачиваясь, чтобы на какой-то короткий миг вовсе сойти на нет. Три солнца упрямо и неотвратимо стремились к зениту, и необремененный точным знанием наблюдатель мог бы с ужасом и замиранием сердца предположить, что столкновение неминуемо, вот-вот последует вселенский катаклизм, этот холодный помертвелый мир обречен. Но нет: красное солнце, не завершив полного восхождения, по баллистической траектории устремилось к той точке, которую наметило себе для заката. Голубое чудным образом задержалось на взлете, поразмыслив, очертило петлю и ушло туда, откуда явилось. И только желтое, следуя неписаным законам и традициям, в надлежащий момент взошло в самый центр небосвода, отвоевав тем самым мимолетную власть над миром, пронизало своими лучами облачное сито и сделало снег таким, как ему и подобало, то есть безупречно белым, нетронутым и привычным человеческому глазу.

Гигантские белые фигуры, что стояли в оцеплении вокруг «Тавискарона», уже не внушали того трепета, как было поначалу. Язык нынче не повернулся бы окрестить их Всадниками Апокалипсиса. Скажете тоже – Всадники!.. Скорее всего они сходны были с нескладными пугалами, позабытыми среди убранного и оставленного на зимовку поля. В ходе недавней сшибки некоторые лишились конечностей, накренились либо вовсе рухнули. Теперь они торчали из-под снега, словно ненужный технический хлам. Что происходило внутри них, какие протекали процессы и энергетические токи, и происходило ли там вообще что-нибудь рациональное, не ведал никто.

9

– Я медик, – объявил Мурашов. – И что бы вы, Консул, обо мне ни думали, остаюсь медиком. Но я готов рискнуть.

– Ничего я о вас не думаю, – отрезал Кратов. – Я нормально отношусь к антропологическим альтернативам. Не забывайте, я ксенолог и всю жизнь только и делаю, что вожжаюсь со всевозможными альтернативами. И антропологическими в том числе, но далеко не в первую очередь. Не нужно было мне врать с самого начала. А то я сканирую ваш эмо-фон и вижу, что вы снова врете, хотя и не понимаю, в чем именно.

– Перестраховка, – уверенно сказал Мурашов. – Психологическая защита. Подозрительность как первичные симптомы экспансивно-параноидального расстройства.

– Вот именно, – сказал Кратов со злорадством. —

– О! – промолвил Мурашов, подняв указательный палец. – Классические танка, цитируемые вами к месту и не к месту…

– Почти, – сказал Кратов с непроницаемым лицом. – Автор пятистишия – урсиноид Бубб с планеты Церус III. У них там стихи, равно как и нравы, весьма простые и суровые.

– То-то я задумался, – негромко сказал Феликс Грин, – откуда у древних японцев хвосты.

Брандт изобразил на румяной физиономии гримасу страдания.

– Они снова нас убьют, – с громадным нежеланием вымолвил он.

– Быть может и нет, – энергично возразил Мурашов. – В конце концов, их предубеждение к антропологическим альтернативам, как нас с тобой обозначил доктор Кратов, может оказаться домыслом. Или случайностью. Они могли убить нас ненамеренно.

– И долго впоследствии о том сожалели, – язвительно ввернул Феликс Грин. – Искали ваши тела, дабы предать почетному погребению…

– Не старайтесь казаться циником, Феликс, – сказал Мурашов назидательно. – Во-первых, у вас не подучится. Во-вторых же, в нашем коллективе у вас иная социальная роль.

– Если вас снова убьют, – не унимался тот, входя во вкус, – мы все знаем, что делать дальше. И они тоже. Надеюсь, они поддаются дрессировке. Наконец, им может попросту надоесть вас убивать.

– Кстати, неплохой тест на разумность, – с каменным лицом заметил Кратов.

– И вы туда же, – укоризненно промолвил Мурашов.

В наступившей тишине, пронизанной невидимыми токами психологической напряженности, как нельзя кстати раздался звук гонга.

– О! – с нескрываемым облегчением воскликнул Мурашов. – Что это? Пора на ужин?

– Нет, – сказал Грин, лучась удовольствием. – К вопросу о разумности. Вернулись мои осмотрительные и благоразумные зонды.

10

…Участок долины со всех сторон был удачно укрыт от ветров скальными выступами, что давало все основания поименовать его «цирком». Когда-то эти скалы были частью горной страны, теперь утратившей прежнее величие, стертой и осыпавшейся. Когда-то… в прежней своей жизни, под лучами иного солнца, то есть до того момента, когда затейники-астрархи прибрали этот мир к своим хваталкам и погрузили в гравитационную паутину шарового скопления. По своим размерам цирк мало уступал какому-нибудь государству-княжеству из земной истории, и конному рыцарю потребовалось бы несколько суток, чтобы проскакать из конца в конец и донести адресатам благую весть. Нынче никто здесь не скакал и не княжил, но в цирке однако же происходила своя, не постижимая стороннему уму жизнь. Зонды-стрекозы выхватывали на лету отдельные фрагменты происходящего действа, пикируя с высоты, застывая в морозном воздухе, насколько позволяли их представления о безопасности, и свечкой уходили под прикрытие тугих облаков. При этом они, будучи объединены вложенной в них обновленной программой, успевали передать друг дружке визуальный поток, как эстафетную палочку, отчего картинка была практически непрерывной, устойчивой, но понятнее от этого не делалась. Белые обтекаемые громады Всадников выглядели почти привычно, если не считать того обстоятельства, что на сей раз они не стояли изваяниями, а совершали неспешное, обстоятельное движение по широкому кругу, вдумчиво переставляя конечности и покачиваясь на ходу, словно древние осадные башни. Было в этом кружении нечто гипнотическое, что мешало перевести взор на иные детали ландшафта, а там было на что поглядеть. В центре круга буйно порезвился с игрушкой-конструктором колоссальный ребенок, страдавший наклонностями к болезненному авангарду. В его распоряжении оказались все разновидности геометрических тел, с явным преобладанием цилиндров и призм. А еще он включил в композицию какие-то случайно подвернувшиеся под руку предметы с близлежащей свалки, кое-как все это соединил трубами произвольного сечения и в пароксизме сумбурного украшательства натыкал где ни попадя острые игольчатые мачты. И бросил, как только надоело. Судя по масштабам инсталляции, надоело далеко не сразу. Да, это была База, иначе и не назвать. Следуя модифицированной программе, стрекозы исполняли хитрый набор фигур высшего пилотажа, пока в глазах подключенных к их видеорецепторам наблюдателей не начинало рябить и двоиться, а затем отважно ныряли в самый центр инженерного хаоса. В эти мгновения информационный поток передавался с утроенной плотностью по особо защищенному протоколу, дабы избежать возможного искажения чужими защитными контурами. Что-то шевелилось и двигалось под снегом… в стенах Базы вскрывались невидимые люки, и оттуда на перехват зондам вырывались звенья Охотников… люки тотчас же схлопывались, словно их и не было, стены делались сплошными, гладкими и жирно лоснящимися, как и материал, из которого созданы были Всадники с Охотниками… самое большое сооружение, впрочем, серебрилось на свету грязноватой ртутью… позади него выстроились неровной дугообразной шеренгой непроницаемо-черные опрокинутые конусы, между которыми змеился, блестя алмазными гранями и рисуя причудливые вензеля, суетливый поток какой-то квазиживой мелкоты… ни малейшего намека на порталы, пропилеи, ворота или хотя бы банальные двери, пускай даже с навесными замками… Защитные контуры Базы не утруждали себя интеллектронной дуэлью с незваными гостями. Раскусив хитрый замысел Феликса Грина и отдав ему должное, они внесли коррективы в собственную тактику. Никаких сетей, никаких обстрелов энергетическими пучками. Старый добрый таран. С налету и в лоб. Учитывая разницу в размерах, это выглядело столкновением легкого фронтового штурмовика и цеппелина. Где ни один, впрочем, не уступает другому в живости нрава и маневренности, а площадь контакта становится тактическим преимуществом. Зонды были изготовлены из сверхпрочной металлокерамики, ударные нагрузки были им нипочем, потеря ориентации не становилась фатальной. Потратив какое-то время на хаотическое рысканье и даже ввинтившись пару раз мордами в снег, стрекозы упрямо восстанавливали боевые порядки и превращали примитивную тактику Охотников в развеселые пятнашки…

11

– Прекрасный план! – объявил Мурашов с фальшивым воодушевлением. – А то обстоятельство, что нас всех снова убьют, очевидно, сообщает ему особенную пикантность. Не думал, что вы настолько мстительны, Консул.

– Еще час назад вы готовы были рискнуть, – напомнил Кратов.

– На адреналине я бываю готов и не на такие безумства, – возразил Мурашов. – Но теперь избыточная экзальтация рассеялась, я прекрасно себя чувствую, снова способен мыслить здраво, и мне нравится быть живым.

– Эх, – сказал Брандт, и все разом посмотрели на него. На лице навигатора снова установилось самое кислое выражение, какое только можно было себе представить. – Я согласен.

– На что вы согласны, коллега? – предупредительно осведомился Кратов.

– На то, чтобы меня снова убили, – пояснил Брандт унылым басом. – И потом, это мой «смауг». Так что стрелять тоже стану я. – Он говорил медленно, с ощутимым усилием, делая большие паузы между фразами. – А вы, если хотите, можете подыскать себе среди рухляди какой-нибудь «калессин». Тем более что толку от него будет немного.

– И нам понадобится «архелон», – напомнил Кратов.

– Да хоть два, – сказал Феликс Грин.

– Нет, именно один, – сказал Кратов. – Другой пусть остается где стоит. На тот случай, если ребята каким-то чудом окажутся на свободе и на том же месте, откуда их забрали.

– Промежуточный финиш, – сказал Мурашов, усмехаясь. – Пит-стоп… Вот что, Консул: я передумал. Какого черта?! Я пойду с вами и буду пулять во все стороны из этого, как его… «калессина», а вы станете наводить страх этим, как его… «смаугом». Конечно, из меня не такая удачная мишень, как из Брандта, но производить шум и сеять хаос я умею не хуже других.

– Храброе сердце злую судьбу ломает, а бодливой корове бог рог не дает,[13] – сказал Грин, ухмыляясь.

– Бог знает что вы несете, Феликс, – с осуждением откликнулся Мурашов.

– Это не я, – парировал тот. – Это классик.

– Все же согласитесь, что два навигатора на борту намного предпочтительнее одного медика, – упорствовал Мурашов, скорее по инерции, нежели из упрямства. – Тем более что моя должность даже не предусмотрена типовой судовой ролью.

– Моя тоже, – пробасил Брандт.

– Чтобы поднять корабль, – сказал Грин, – достаточно одного навигатора. Того же меня. Чтобы уронить корабль в штатный портал, ни одного не нужно. Особенно если принять во внимание, что ничего из перечисленного мы делать не собираемся.

– Пока весь экипаж не окажется на борту, – уточнил Кратов.

– Да, – сказал Грин. – И если учесть, что второго навигатора я всегда смогу вернуть в строй посредством лазарета. Lazare, иными словами, veni foras.

Брандт снова вздохнул. В последние часы он вздыхал особенно часто и горько, и совсем мало улыбался.

– Итак, я стреляю, – промолвил он. – Во всякую цель, которая не мы с вами, Консул. А вы во весь опор несетесь на восток…

– На условный восток, – сказал Кратов. – К металлосодержащим объектам. К базе Охотников.

– Непонятно зачем, – негромко вставил Феликс Грин.

– И если меня не убивают… – продолжил было Брандт.

– Не надейтесь, друг мой, – сказал Мурашов. – Эхе-хе… Пойду готовить ваш саркофаг к приему тела.

– Циник из меня в сравнении с некоторыми!.. – сказал Грин, ни к кому персонально не обращаясь. – Займусь-ка я лучше «архелонами». – Он поглядел на Кратова и упреждающе произнес: – Одним «архелоном».

Кратов молчал, стиснув зубы, медленно сжимая и разжимая кулаки. Затем промолвил, шаря взглядом по стенам и потолку:

– Парни, я знаю, что это паршивый план. Я знаю, что ни шиша у нас не получится. Из меня никудышный фрахтователь и паршивый стратег. Слишком мало информации, слишком много нервов.

– Не корите себя, Консул, – успокоительно сказал Феликс Грин. – Когда нет умных идей, сгодятся и дурацкие действия.

– Не сидеть же, в самом деле, сложа руки! – подхватил Мурашов.

В полном укоризны взоре Брандта ясно читалось: «Именно ты как раз и будешь сидеть сложа руки».

– А вот черт его знает! – вдруг произнес Кратов, свирепо морща лоб.

12

Сидя в кают-компании за изучением графий, сделанных зондами, Кратов слышал краем уха, как Мурашов добивается объяснений от навигаторов. «Зачем нужно было все усложнять, драматизировать? Эти марш-броски дурацкие… это ковбойство с фограторами… Разве нельзя просто поднять „Тавискарон“ и опустить рядом с логовом… э-э… м-м-м… оппонентов?» У него почему-то создалось ощущение, что дверь оставили приоткрытой намеренно. «Нельзя», – коротко ответил Брандт, но в подробности вдаваться не стал. «Но почему, почему?!» – упорствовал Мурашов экспрессивным шепотом. «Потому что так не делается, док, – жарко заговорил Феликс Грин. – Так не делается никогда! Корабль может совершать этакие маневры только с полным экипажем на борту. В том смысле, чтобы никаких отставших или пропавших без вести. По крайней мере, покуда их судьба не прояснится окончательно. А это именно наш случай. Люди должны знать, куда возвращаться. Люди должны быть уверены, что их ждут, что корабль именно там, где они его оставили, а не упрыгал в неизвестном направлении, как… как зеленая лягушка». – «Это что, какое-то уложение Корпуса Астронавтов?» – спросил Мурашов с тусклой иронией. «Это негласное правило, выработанное годами практики», – раздельно и несколько сердито произнес Брандт.

Кратов сразу же вспомнил, как двадцать с лишним лет назад тащился по чокнутой планете Уэркаф, которая потихоньку занималась пламенем чудовищного катаклизма, один, совсем один, так сложилось… он был едва живой от усталости, жажды и одиночества, в голове клубился горячечный бред, во все стороны пролегала раскаленная пустыня, по ней ползали твари с недобрыми намерениями, ни малейшего шанса на выживание для неподготовленного человека, но ни разу, ни единого разу в его перегретом мозгу не возникло сомнения в том, верно ли он поступает, держа свой обреченный путь в направлении корабля. Тогда он и понятия не имел о правиле, что упомянул Феликс Грин, его персональный опыт самостоятельной активной навигации был ничтожен и очень рано пресекся, но остатки здравого смысла и какие-то дикие инстинкты диктовали в те часы единственно верную траекторию спасения. На планете Церус I он тоже оказался в совершенном, как ему представлялось поначалу, одиночестве… но там вместо корабля был верный друг Чудо-Юдо-Рыба-Кит, тот ждал сколько мог, а потом нарушил все правила, о которых, впрочем, и не ведал, и одним прыжком сократил разделявшее их расстояние. И с тех пор ему, кажется, более ни разу не приходилось изображать из себя Робинзона, отставшего от корабля. Не считать же таковыми курсантских еще лет марш-бросок на выживание без воды и пищи через калифорнийскую Долину Смерти, двухдекадную с теми же задачами зимовку на заброшенной станции Эсперанса в Антарктиде, где компанию ему составляли пингвины да еще какая-то непонятная массивная тварь, приходившая самой темной ночью и сопевшая паровозным сапом под дверью (он склонялся к мысли, что имел место розыгрыш сокурсников, но правды так не добился, и решено было грешить на какого-нибудь блудного моржа или, там, на морского слона – не на восставшего же из реликтовых льдов криолофозавра, в самом деле, тем более что уж тот-то не стал бы церемониться с бронированной заслонкой и утлым замком)… Следовало признать, Кратов отнюдь не страдал по новым впечатлениям подобного свойства. И без того жизнь складывалась нескучно.

«База, – думал он. – База. Не просто база, а База с большой буквы. Не успело шаровое скопление утвердиться в этом октанте пространства и основательно прописаться в лоциях, как некто несказанно прыткий и рачительный втихаря устроил себе внутри него лежбище. И не просто устроил, а окружил защитными периметрами и выпустил гулять в окрестностях охранные команды, равно безжалостные и бессмысленные. Кому мог понадобиться этот пустой холодный мирок? Брандт подозревает тахамауков. А я не могу придумать ни единой причины, зачем этим некогда блистательным имперцам и галактическим конкистадорам вдруг приспичило вновь заняться экспансией. Насколько мне известно, свободного места в тех мирах, что удалось не растерять в процессе этнической диссипации, у них и без того навалом, и я знаю по меньшей мере три вполне благоустроенные планеты голубого ряда, бесспорно принадлежащие тахамаукам и притом совершенно необитаемые. Верно, тахамауки не умирают. Точнее, умирают чрезвычайно редко. Но рождают потомков и того реже. На кой черт им морока с экспансией?! Она уже и нам-то не кажется необходимой, а если мы и шарашимся еще по Галактике, то по большей части из любопытства. Тахамауки не любознательны. Все образчики этой древней расы, каких я встречал в жизни, вели себя так и при любом удобном случае недвусмысленно подчеркивали, что нет ничего в мире, чего бы они не знали. – Он задумчиво перетасовал графии на экране перед собой. – Хорошо, если бы это оказались тахамауки. С ними можно вести переговоры. При известном упорстве и психологической устойчивости с ними можно договориться. А самое главное – их можно обмануть. Не солгать и выдать черное за белое, а объегорить за переговорным столом. На чистой логике, на крючкотворстве и знании законов. Мне такое удалось однажды… старик Энграф троекратно проверил протоколы, сардонически ухмыляясь и повторяя: „Ну-ну… ну-ну…“, затем неохотно признал факт ксенологической панамы к несомненной выгоде Федерации, а ночью не сдержался и перепроверил еще раз… следовательно, закон парных случаев на моей стороне. Но ведь могут оказаться не тахамауки. И, с исчезающе малой вероятностью, все же аутсайдеры. Тогда мой, и без того кретинический, план летит в топку, все жертвы оказываются напрасны, я лишаюсь свободы, и хорошо еще, если не жизни, а Татор с инженерами – последней надежды на избавление. – Кратов усмехнулся. – Как удачно, что Брандт и Мурашов оказались големами! А ведь наш добрый доктор прав: „Подвиги самоотвержения становятся анахронизмом…“ Нужно было мне с самого начала додуматься до такого простого и не лишенного элегантности хода: самому явиться в Корпус Астронавтов с предложением собрать экипаж из одних только големов. Татор, конечно же, не согласился бы, и мне пришлось бы искать другой корабль. И я, конечно же, нашел бы. Тоже мне, задачка!.. Сложилась бы довольно скучная миссия, окажись все навигаторы копиями Брандта… Зато сейчас никто не ломал бы голову, как разыскать пропавших товарищей и вытащить из узилища, к которому и подходы толком не видны. А уж сама операция по извлечению рациогена из грузового отсека „гиппогрифа“ обрела бы отчетливые признаки гамбита. И выйди ситуация из-под контроля… она уже вышла из-под контроля, но не обрела еще признаков безнадеги… то всегда можно было бы бросить тела в снегу и унести ноги. Наверняка у наших славных големов в темных пражских подвалах припасены запасные оболочки. Что по этому поводу говаривал мой старинный друг-недруг Сидящий Бык из племени людей-2: „Моя личность бессмертна. Если мозг и тело выйдут из строя, их можно будет заменить“. Да, времена трагедий уходят… Не хочу больше никаких трагедий. Вот вытащу ребят, заберу рациоген… его нужно забрать во что бы то ни стало, чтобы все злоключения и передряги оказались не напрасны… и никогда, никогда больше не сунусь в опасную миссию с человеческим экипажем. Големы и только големы. Разумеется, они тоже полагают себя людьми, и у них на то есть все основания. Но вдобавок и преимущества в виде „лазаретов“, регистраторов в глазницах и запасных тел…»

Появление в кают-компании Феликса Грина прервало ход его мыслей.

– Консул, пожалуйте за мной, – потребовал тот с порога.

– Как было бы здорово, – сказал Кратов в пространство, – если бы существовал способ узнавать все действительно важное, не вставая с места!

– Ценю вашу иронию, – деловито сказал Грин. – Но, во-первых, я все равно следовал мимо, из ангара на командный пост. А во-вторых, вы должны это видеть.

– Любопытно, чего я еще не видел в этой миссии, – брюзгливо отозвался Кратов, однако же свернул экран видеала и поднялся из своего кресла.

– Понимаете, – сказал Грин, – когда я попытался принять дистанционное управление «архелоном»…

– Он взорвался? – мрачно осведомился Кратов.

– Слава богу, нет, – ответил Грин и для верности поплевал через левое плечо. – Ему сейчас никак не следует взрываться.

– Вы плохой циник, Феликс, – сказал Кратов. – Это отметил даже человек-3 Мурашов, а вы как честный человек-1 с ним согласились. Но интриган из вас и того хуже.

– Буду лаконичен, – сказал Грин. – Платформа движется к «Тавискарону» самостоятельно. Ею кто-то управляет, и это не я. – Прочтя надежду во взгляде Кратова, он поспешил уточнить: – Кто-то один. Один, а не трое. И, поскольку я не могу прочесть сигнатуру скафандра из-за глушилок, не факт, что это член экипажа.

13

Феликс Грин ошибся. Это был член экипажа.

Платформой управлял Мадон. Точнее, он без сложностей, что выпали на долю Кратова, привел в действие автопилот, а сам сидел внутри и стучал зубами. Он был без скафандра, замерзший, осунувшийся и всклокоченный, но не более того. Все конечности находились на положенных местах, непокрытая голова тоже, и, хотя на физиономии застряла безумная, то есть совершенно очумелая гримаса, понятно было, что каким-то чудом он выпутался из передряги целым и невредимым.

– Боже, как здесь холодно, – бормотал он трясущимися губами, не имея сил выбраться из водительского кресла.

Феликс Грин молча выстучал на панели управления простую комбинацию, вспыхнул теплый розовый индикатор, и со всех сторон потекли струи теплого воздуха.

– Кто бы мог подумать!.. – злобно проговорил Мадон.

– Как вам вообще удалось попасть на командирский «архелон» с поднятой защитой? – удивился Кратов.

– Тоже мне задачка, – пробормотал Мадон. – По судовой роли я все еще числюсь инженером.

– Но про систему комфорта ты все же забыл, – язвительно напомнил Грин.

– Я свое имя не сразу вспомнил! – огрызнулся Мадон.

– Теперь вы поняли, почему нельзя перемещать корабль? – спросил Грин, адресуясь к Мурашову.

Тот растерянно улыбнулся.

– Никто и не собирался, – выждав паузу, сказал Брандт.

14

– Одно могу утверждать с определенностью, – сказал Мадон. – Это не люди. Простите, но я не ксенолог, чтобы давать точные характеристики в таких вопросах. Если бы я знал, что во вполне рутинной миссии попаду в плен к инопланетянам, то подготовился бы специально.

Мадон сидел в кресле, закутанный в один из сакраментальных халатов. Перед ним стоял наполовину пустой бокал с живительным коктейлем доктора Мурашова. Но не с апельсиновым, от одного вида которого Кратова уже мутило, а на сей раз с темно-зеленым. Над бокалом витал отчетливый запах свежей петрушки. Инженер уже не выглядел загнанным зверем, хотя временами начинал вдруг энергично озираться, словно ждал какой-то неприятности со всех сторон сразу. Сам доктор Мурашов сидел напротив, сосредоточенно вперясь в развернутый перед собой экран видеала с красивыми и абсолютно непонятными инфограммами медицинского свойства. Кратов занял кресло на другом конце стола, а навигаторы подпирали дальнюю стену в одинаковых позах, одинаково обхватившись руками за плечи и даже с одинаковыми выражениями мрачноватого сочувствия на лицах.

– Может быть, какие-то автоматы? – осторожно предположил Кратов.

– Может быть, – легко согласился Мадон. – Их было очень много, и все они были такие… словно штампованные. – Он сграбастал бокал обеими руками и сделал большой нервный глоток. – Что это вы дали мне, док?.. Нет, не автоматы. Помните, там, возле «гиппогрифа», мы слышали чужой эмо-фон. Так вот, у них был тот самый эмо-фон.

– И вы не заметили среди своих штампованных тюремщиков никого ростом выше десяти футов, внешне сходного с очень сутулым и нескладным стариком и с характерным склочным выражением лица? – спросил Кратов.

– У них вообще не было лиц.

– Как это не было? – потерянно удивился Грин, переступив с ноги на ногу.

– Маски, – сказал Мадон. – Театр кабуки. Комедия дель арте. Что там еще… Сосьети Маттакин. Черт знает, может быть, это у них лица такие. Но играть с ними в покер я бы не сел.

– Хорошо, – сказал Кратов. – Не люди, не гуманоиды. Можете описать? Или, что еще лучше, нарисовать?

– В самых общих словах, – сказал Мадон. – Вообразите себе куклу-обезьяну. Только не аутентичную, а из дешевого белого пластика, изготовленную дурно и без натуралистических подробностей вроде шерсти или красного зада. Белая пластиковая кукла, не страдающая избытком сходства с оригиналом. И маска вместо лица. Вот что: подайте мне сюда мемограф с «диадемой», и мы сэкономим массу времени.

Брандт молча отклеился от стены и вышел в коридор.

– Когда меня тащили, – продолжал Мадон, – то каким-то удивительным образом повредили скафандр. Это надо уметь, доложу я вам – сломать «галахад»!

Грин снова перемялся на ногах и сказал:

– Я знаю по меньшей мере четыре уязвимых точки на «галахаде», при попадании в которые импульса высокой энергии можно причинить скафандру серьезный урон. Это связано с автономной системой жизнеобеспечения, и тут уж ничего нельзя поделать: либо индивидуальная мобильность при высокой степени защиты, либо пересаживайся, братец, в бронированный вездеход.

– Я тоже знаю, – сказал Мадон. – Думаю, во время общей неразберихи и пальбы моему «галахаду» прилетело в зону соединения воздушного фильтра с энергетическими аксонами «зет-запад-запад» и «экс-север-запад». Не исключено, что это вообще был дружественный огонь старины Брандта, рядом с которым я в тот момент находился и который так удачно только что нас покинул. Хотя все палили кто во что горазд, в белый свет, как в копеечку, и для всех будет удобнее полагать, что меня подстрелили Охотники, которые, вообще-то, не стреляли вовсе.

Феликс Грин выразительно крякнул, но счел за благо промолчать.

– Всех нас попросту спеленали, как пауки обыкновенно поступают с мухами на черный день, причем настолько плотно, что я не видел ничего, кроме переплетенных тенет на своем шлеме, и не мог пошевелить даже пальцем, чтобы привести в действие хотя бы одну из следящих систем «галахада». Чувствую, мне будет чем поделиться с конструкторами скафандров по возвращении!..

– Команды голосом никто не отменял, – сказал Грин в сторону.

Но Мадон его услышал.

– Я не так глуп, как кажусь! – воскликнул он сердито. – Конечно, я отдал своему скафандру множество самых разнообразных команд голосом. В том числе и на запуск режима «турбо-динамика», чтобы порвать все эти путы к чертовой матери. Чем лишь усугубил свои неудобства, потому что в результате усилий экзоскелета в скафандре что-то разошлось, начал вытекать воздух, а наружная атмосфера, напротив, поступать внутрь. И это никаких радостей жизни никому не прибавило. По моим внутренним ощущениям прошло лет сто, хотя таймер внутри скафандра отсчитал двадцать две минуты с какими-то секундами.

– Пять миль за двадцать две минуты, – заметил Грин. – Они не спешили.

– Думаю, по дороге несколько раз они кого-то из нас теряли, – сказал Мадон, криво усмехаясь. – Не я один сопротивлялся. И, подозреваю, кое-кто делал это эффективнее моего.

– А дальше? – спросил Кратов.

– К тому времени я вдоволь нахлебался газовой оболочки Таргета и с трудом отличал явь от бреда. В какой-то момент тенета исчезли, я обнаружил себя лежащим ниц в холодном, почти умершем скафандре. И, движимый базовым инстинктом самосохранения, незамедлительно поспешил от него избавиться.

– Это помогло? – удивился Кратов.

– Еще и как! – Мадон нервно рассмеялся. – Чертовы куклы вернулись и утащили мой скафандр. А на меня и внимания не обратили. Как будто я сделался невидимым! Merde,[14] я только собрался допить горячий кофе, что оставался еще в термосе, как меня оставили без кофе, без скафандра и без надежды.

– И ты выбрался наружу, – не то подсказал, не то уточнил Грин.

– Да, – сказал Мадон и замолчал, словно бы потеряв нить повествования. – Это было что-то вроде подземных выработок, – заговорил он медленно. – Такие, знаете… как в старину, когда добывали уголь. Запутанные и дурно обустроенные. Я все время шел на свет, и всякий раз это было искусственное освещение. Вокруг постоянно происходила мельтешня, кипела жизнь, а меня словно не было. Проклятые твари меня игнорировали. Даже обидно… – Никто не рассмеялся, и он продолжал: – А потом вдруг обнаружилось, что я снаружи, кругом перепаханный снег, светят несколько солнц, и ни одно толком не согревает.

– И ты пошел, ведомый инстинктом перелетных птиц, – сказал Грин.

– Черта с два! – с живостью воскликнул Мадон. – По компасу. – Он ткнул Феликсу в нос наручный браслет. – На условный запад…

– Почему именно на запад? – рассеянно удивился Мурашов, не отрываясь от своего экрана.

– Кто-то из вас говорил, что металлосодержащие объекты лежат к условному востоку от «гиппогрифа».

– Я говорил, – сказал Грин. – Так себе ориентир в условиях произвольно восходящих светил.

– За неимением лучшего… К слову, указатель компаса стоял как вкопанный, потому что это земной интеллектуальный компас, и ему плевать на поведение местных солнц. Должно быть, решил для себя, что с родной планетой что-то не так. Одному богу известно, к чему конкретно он осуществил привязку координат… помнится, мы говорили, что было бы неплохо установить какие-то навигационные соглашения… но меня он привел куда нужно.

– Забавно, – сказал Кратов напряженным голосом.

Мадон поерзал в кресле.

– Такое чувство, что вы мне не верите, – недовольно сказал он. – И не очень рады, что я вернулся. Понимаю, всем было бы веселее, кабы вернулся Санти. А вернись командор, качество управления намного повысилось бы.

– Да рады мы, рады, – запротестовал Грин. – Мы лишь хотим понять, как тебе это удалось.

– По снегу, по холоду, – задумчиво сказал Кратов. – Без скафандра.

– Паршивых несколько миль, – сказал Мадон и снова замолчал, провалившись в воспоминания. – У меня ведь не было шансов? – спросил он жалобно, со всхлипом.

– Прекрати! – вскричал Грин страдающим голосом.

– Вы же опытный звездоход, – сказал Кратов убедительно.

– Две мили по морозцу, – ввернул Мурашов. – Утренний моцион зрелого мужчины.

Мадон с отвращением отпихнул пустой бокал с зеленым пойлом.

– Я бы выпил чего-нибудь покрепче, – объявил он.

– Санти где-то прячет фляжку с водкой, – сказал Грин неуверенно. – А у тебя должен был остаться белый монраше́.

– Монраше? – вяло переспросил Мадон. – Наверное… не помню.

Вернувшийся Брандт положил перед ним мемограф с устройством считывания ментальной активности, в просторечии «диадемой». В одном случае из десяти этот прибор позволял извлечь из воспоминаний внятные визуальные образы, которые иногда удавалось рационально интерпретировать. В детстве все, не исключая Кратова, прошли период увлечения чтением собственных снов, потерпели на сем поприще предсказуемое фиаско и, пару раз напоровшись на циничные шуточки индивидуального бессознательного, навсегда оставили эти забавы. В то же время Кратов водил эфемерное, через Рашиду, знакомство с престижным, а потому малоизвестным сочинителем текстов по имени Пьетранджело Померанг, каковой при помощи диадемы непрестанно извлекал из мрачных пучин сознания картины, мизансцены и цельные сюжеты, которые фиксировал в меру своих нетривиальных, что греха таить, представлений о высоком слоге, а затем предъявлял той части человечества, что готова была к восприятию подобных опусов, хотя бы даже и немало офигевши… Сказать по чести, шансов на успех у Мадона было немного.

– Вот что, – сказал Мурашов неожиданно жестким голосом и одним движением свернул свой видеал. – Идея прекрасная, но ее воплощением мы займемся не здесь. Я понимаю, что пациент сейчас торчит на адреналине и не до конца отдает отчет в своих действиях. А «диадема» – штука безжалостная и циничная. – Инженер вскинулся было с возмущенным видом, но, очевидно, что-то вспомнил и смолчал. – Поэтому, Жан-Жак, допивайте коктейль… да, да, я настаиваю… и со всем этим хламом следуйте за мной на медпост.

Едва только они удалились, Феликс Грин безо всякого энтузиазма отделился от подпираемой им стены и со вздохом тоже двинулся к выходу. За ним, волоча ноги и сутулясь, тронулся Брандт.

«Похоже, это не тахамауки, – думал Кратов, уложив сжатые кулаки на стол и уткнувшись в них подбородком. – Час от часу не легче. Значит, предстоит игра вслепую. С неизвестным противником и по незнакомым правилам. Это всегда интересно, если только на кону не стоит чья-то жизнь. Можно из всех решений выбрать самое изысканное, ничьего достоинства не задевающее, а затем воплотить его. Неспешно и с большим вкусом. И напротив, когда противник неизвестен и у него заложники, интерес сразу куда-то пропадает, а на его место приходят недобрый азарт и отвращение к происходящему. То есть вещи в нормальной ситуации несовместимые. Плохо заниматься делом, к которому питаешь отвращение. Хочется поскорее с ним покончить, не разбирая средств. Хочется простых и эффективных решений, эффективность коих подчас сводится к нанесению оппоненту максимального или хотя бы неприемлемого ущерба, после чего все долго и свирепо станут дуться один на другого и, вполне возможно, никогда не помирятся. Но есть надежда. Надежда, что удивительно, есть практически всегда. Порой в образе белобрысой девчонки-подростка в джинсовых шортах и майке с Микки-Маусом… Мадон, из всех заложников последний, кого можно было бы заподозрить в наклонностях к экстремальному выживанию, удрал от своих стражников практически без усилий и нравственных издержек. Если не считать дискомфортного путешествия в холодной кабине „архелона“ без скафандра, в каковом неудобстве, кстати говоря, ему некого было винить, кроме самого себя… И здесь уже прослеживается трудноуловимая связь между нейтрализацией големов и внезапным предпочтением, отданным поврежденному скафандру перед его мыслящим содержимым. Разделение по одним признакам и объединение по другим. Всегда неожиданное, всегда нелепое, но это для нас с нашей человеческой логикой нелепое, а для них естественное. Или запрограммированное, если исходить из невольно подтвержденного Мадоном допущения, будто мы имеем дело с автоматами. Допущения, способного если не объяснить, то по меньшей мере сообщить формальную целесообразность поведению Охотников и Всадников – которые то охотятся и сторожат, то отпускают на волю и откровенно фиговничают на боевом посту. У автоматов есть программа. У автоматов нет свободы выбора. Способности к самообучению также определяются изначально заложенными программами. С человеком или иной мыслящей субстанцией дело обстоит примерно так же, но их программа намного сложнее, чем у самого интеллектуального из автоматов. Вдобавок, у мыслящей субстанции есть несопоримое эволюционное преимущество: она способна к фазовым переходам в осмыслении явлений окружающего мира, к транспозиции на новый, более высокий уровень абстракций при накоплении критической массы смыслов. Настольные игры, всякие там го, рэндзю и шахматы, в чем автоматы безусловно сильнее, не в счет, это всего лишь оценка предуготованных вариантов. Когда речь заходит о широких обобщениях, мы, хвала небесам, делаем интеллектронные автоматы как пацанов».

Он снова почувствовал гнусный холод внутри. Как тогда, внезапно обнаружив, что тектоны способны лгать и предавать.

«Если только это не новая ловушка. Самая последняя, самая изощренная. Последний капкан, настороженный возле самой цели. Ржавый, медвежий, даже не сильно замаскированный. Так, для приличия, слегка припорошили снегом. Если нужно остановить, так нужно останавливать. Сбить с пути, отвлечь на спасение друзей. Но к чему тогда избыточные усилия, все эти автоматы с расстроенными программами? К чему болезненная раздвоенность в действиях преследователей? Словно и хочется, и колется. И надо бы уничтожить, а рука не поднимается. Казалось бы, чего проще-то? Стереть в атомарную пыль „Тавискарон“ со всем его содержимым, благо не такая уж это сложная цель. Защита корабля хороша против метеоритной эрозии, но не годится против энергетического импульса сверхвысокой насыщенности. Стереть, рассеять по ветру и засыпать снегом. Никто никогда не узнает. Вошли в шаровое скопление и сгинули. Не то угодили внутрь одного из тридцати двух светил, не то запутались среди ротаторов, нырнули в экзометрию и не выбрались. А никто их сюда и не приглашал. Не они первые, не они последние. Простое решение, оно же эффективное. Но ведь позвали… хотя здесь более уместно „заманили“. Астрарх Лунный Ткач. Либо он и наладил этот последний капкан на тот случай, если все прочие не сработают… из чего следует, что тектоны снова лгали ему в глаза, как упрямому и злобному подростку, который не желает внимать доводам разума. Либо никакой это не капкан, а указатель. Астрарх Лунный Ткач любит играть. Но для более мелких и уязвимых существ эти игры могут показаться чересчур травматичными. Астрарх, искренне желавший помочь своему „братику“ в его исканиях, раскидал внутри шарового скопления Триаконта-Дипластерия множество ключей для отпирания разнообразных дверей, упрятанных за фальшивыми очагами. Ему в его блистательную башку не пришло, что ключи окажутся слишком тяжелыми, с острыми гранями, а из-за дверей молнии жалят на убой… Есть и третий вариант: ничего такого не было. Ни злого умысла, ни вселенских игр. Сплошное нагромождение случайностей, никак меж собою не связанных. Астрарх отыскал и пристроил „гиппогриф“ на планете, что подвернулась первой. Кто-то решил, что означенная планета вполне годится для размещения металлосодержащих, мать их, объектов туманного назначения, и с этой целью нагнал сюда ораву строительной техники с неряшливо прописанными защитными программами. И тут откуда ни возьмись на девственные снежные просторы нагло рушимся мы и портим ничего не соображающим автоматам стройплощадку…»

Кратов уныло вздохнул.

«Но у автоматов не бывает эмо-фона. Вот в чем главная загвоздка. Или по крайней мере не все прямоходящие твари, принятые Мадоном за автоматы, таковыми являются. Не самый он большой спец в прикладной ксенологии, чтобы с одного замутненного переживаниями взгляда отличить автомат от его хозяина. Автоматов может быть много. Все Охотники и все Всадники могут быть автоматами. Но на Базе несомненно есть по меньшей мере один мыслящий субъект. Он и руководил захватом пленных возле „гиппогрифа“. Если только… неприятное предположение, но я, как ответственный исследователь, обязан его высказать хотя бы мысленно и хотя бы самому себе… если только внутри Галактического Братства не орудует раса аутсайдеров, способная создавать искусственный эмо-фон. И вот только сейчас, только здесь мне этого и не хватало для полного счастья».

15

– Вот, – произнес Мурашов значительным голосом. – Это вам о чем-то говорит?

– Следующую картинку, пожалуйста, – сказал Кратов бесстрастно.

Мадон стоял у него над душой и пыхтел едва ли не прямо в ухо. Что там начертано было у него на физиономии, Кратов не видел, но эмо-фон инженера прямо-таки пылал гордыней.

– Следующую.

– Я же знал, что все получится, – не удержался Мадон.

– Да, Жак, у вас прекрасная иконическая память, – подтвердил Мурашов. – Где брали такую? Инерционная и тесно связанная с закромами долговременной памяти. Теперь мы, наконец, знаем, куда вы засунули кристаллик с «Морайа Майнз», в пропаже которого давеча обвинили беднягу Феликса.

– Консул, как долго вы намерены пялиться на эти образы? – сделав вид, что его эти намеки не касаются, спросил Мадон. – С такой кислой физиономией?

Кратов ответил сердито:

– Пока не пойму, что здесь потеряли эти прохвосты.

– Тахамауки? – предупредительно осведомился Мурашов.

– Нет, – процедил Кратов сквозь зубы. – Наунга-ину-ану.

– То есть вы знаете, с кем мы вынуждены иметь дело? – уточнил Мурашов.

– До определенной степени.

– Но ведь это же замечательно! Знакомый враг иногда лучше неведомого друга.

– У меня нет неведомых друзей. А вот знакомых врагов до черта. – Кратов откинулся в кресле и потер усталые глаза. – Дело в том, что это не враг. По крайней мере, прежде в таком качестве не был замечен. Это… Это вообще непонятно кто.

– И однако же этот «непонятно кто» вам прекрасно знаком, – заметил Мурашов.

– И не только мне, – досадливо произнес Кратов. – А всем сколько-нибудь компетентным ксенологам Галактического Братства. Шило в пятке – вот кто они на самом деле.

– Так просветите же нас.

– В двух словах, – сказал Кратов. – В каждой этнической ксенологии существуют свои парадоксы. Задачи, не нашедшие решения. Вот вам тема: разумны ли звероящеры Леды в системе Гамма Лебедя.

– А что они делают?

– Поклоняются искусственным объектам инопланетного происхождения. Например, нашим космическим кораблям. А потом разбредаются по лесам и становятся обычными неосмысленными тварями. Паниксы Царицы Савской тоже питают необъяснимую слабость к космическим аппаратам класса «блимп», но у них это не носит характер сложносочиненного ритуала… – Кратов помотал головой. – О чем это я?

– О шиле в пятке, – терпеливо напомнил Мурашов.

– Да… Наунга-ину-ану, они же белые апрозопы, они же общественные масочники, они же просто маскеры. Стародавняя загадка для всех ксенологических сообществ Галактики. Белые вертикальные гуманоиды, эйдономически неразличимые, без признаков гендерного полиморфизма, без намеков на социальные структуры.

– Белые куклы, – вставил Мадон, усмехаясь. – Наун-га… гм… Они тоже на кого-то устраивали облавы с сетями?

– Нет, – сказал Кратов.

– А что же они делали?

– Ничего. Абсолютно. Они просто стояли, сбившись в громадные толпы, и не обращали внимания на то, что творится вокруг. Можно было вытащить из строя отдельный экземпляр, обследовать… как, собственно, и делалось… а потом вернуть туда, откуда взяли. И он вставал на прежнее место.

– Тоже мне проблема, – произнес Мадон пренебрежительно. – Какие-нибудь насекомые. Согласитесь, что для нас с вами все пчелы и муравьи на одно лицо.

– Те же тоссфенхи, – добавил Мурашов. – Пока с ними не сойдешься накоротке.

– Дело в том, – сказал Кратов, – что колонии маскеров были обнаружены во всех уголках Галактики. Впрочем, за Рукав Центавра не поручусь… как выяснилось недавно, я вообще не имею представления, что там происходит. Известно по меньшей мере полсотни миров, где обитают маскеры. Хотя сказать «обитают» будет слишком сильно. Просто стоят истуканами… Между этими мирами пролегают десятки парсеков.

– Может быть, они ждут чего-то? – усмехаясь, предположил Мадон.

– Например, чтобы их оставили в покое, – произнес Мурашов задумчиво.

– А дождавшись, берутся за руки, взлетают в космос и отправляются осваивать новые миры, – подытожил Мадон. – Воля ваша, Консул, но даже я со своей убогой фантазией могу придумать несколько гипотез, объясняющих столь странное поведение ваших масочников.

– Скорее, ваших. Я с ними во плоти пока еще не сталкивался.

– Ну хорошо, моих… Например, это строительные киберы, брошенные некой сверхцивилизацией за ненадобностью.

– У маскеров органическая природа, – сказал Кратов. – На основе реформированного белка. Роман, вы как медик и самородный голем должны знать, что это такое. Разумеется, белок ваш и маскеров реформированы по разным схемам.

– Эксперименты по созданию киберов на квазиорганической основе проводились даже у нас, – покивал Мурашов. – Строго говоря, что мы, големы, такое, как не киберы, доведенные до высокой степени сходства с прототипом?

– Но у киберов не бывает эмо-фона, – вздохнул Кратов. – На кой дьявол, позвольте узнать, ходячему ножу для открывания пивных банок эмо-фон?

– На кой дьявол открывать пивные банки ножом, да еще ходячим?! – изумился Мадон.

– Это из классики, Жак, – снисходительно сказал Мурашов. – Был такой писатель – Каттнер.

– Знавал я одного Каттнера, – проворчал Мадон. – Он был свободным исследователем на галактической станции Тетра, от которой нынче сохранились одни руины… Так вот, чтобы вы знали, док: не называйте себя кибером. Мне, как инженеру, отвратительна мысль, что все это время я общался с кибером на равных.

– Вы известный ксенофоб, Жак, – сказал Мурашов благодушно. – Для вас даже женщины выглядят опасным биологическим видом.

– Я не могу считать равным себе устройство, хотя бы даже и весьма сложное, которое могу разобрать на детали, – не уступал Мадон. – А при наличии толкового мануала и если повезет обоим, то и собрать. У вас есть выбор: либо вы с нами, с людьми, либо с устройствами для открывания пивных банок, которые утратили смысл после модернизации крышечек…

На протяжении всех этих пересудов Кратов таращился куда-то в пустоту остекленелым взором и задумчиво потирал ладонью небритую щеку. Затем вдруг сказал:

– А здесь они, стало быть, дождались.

Мурашов и Мадон разом приумолкли и посмотрели на него с одинаковым непониманием в глазах.

– Чего дождались? – наконец спросил Мурашов.

– События, – уверенно сказал Кратов. – Вы же сами говорили: стоят и ждут. Так вот, на Таргете маскеры дождались-таки своего момента славы.

– Но тогда, Консул, вы, как ксенолог, должны быть совершенно счастливы, – заметил Мурашов. – Вы раскрыли вековечную загадку, что не давала покоя поколениям исследователей.

– Ничего я не раскрыл, – буркнул Кратов. – Я всего-навсего при вашем живейшем участии установил, что, будучи помещены внутрь шарового скопления на планету со скудной биосферой и неуютными природными условиями, маскеры обнаруживают наклонности к строительству каких-то там ангаров… пакгаузов… складов… и к агрессии в отношении нежданных визитеров.

– Каковыми сами являются не в меньшей степени, – усмехнулся Мурашов.

– Это ничего не меняет, – резко сказал Кратов. – И не упрощает задачу вернуть парней на корабль.

– По крайней мере вы знаете, как их называть, – осторожно заметил Мадон.

– И что это не овощи и не животные, – добавил Мурашов. – Что они способны к сложным целенаправленным действиям. И у них есть эмо-фон.

– Да, это важно, – принужденно согласился Кратов. – В известных до сей поры описаниях колоний маскеров упоминания о сложном, интеллектуально насыщенном эмо-фоне отсутствуют. Во всяком случае, не припоминаю. А в Глобаль, не говоря уж об инфобанках Совета ксенологов, отсюда не залезешь.

– И как вы намерены с ними поступить? – спросил доктор Мурашов оживленно.

Кратов невольно вздрогнул. Точно эту же фразу, с теми же интонациями, Мурашов говорил, вторгшись в его короткий, почти бредовый сон посреди заснеженного поля. Тогда он явился в образе очередного вещего призрака, виртуала, с тем чтобы сформулировать задачу на разделение. Сейчас доктор выглядел вполне живым, энергичным и в сравнении со своим альтер-эго несколько легкомысленным.

– Для начала прекратить болтовню, – сказал Кратов, нахмурясь. – Мы так много говорим, что я начинаю подозревать маскеров. Будто бы они собрались вокруг «Тави» и внушают нам туман в мыслях и леность в действиях. И… вот что. Я пойду на Базу один.

– Чего-то подобного я ожидал, – сказал Мурашов, качая головой. – Завышенная самооценка, комплекс вины, поведенческие стереотипы из боевого прошлого…

– Никуда вы, Консул, один не пойдете, – убежденно сказал Мадон. – Вы даже дорогу не отыщете без меня. Да, я ксенофоб и эгоист. Ничего я сейчас так не хочу, как того, чтобы Алекс вернулся. Иногда он бывает невыносим и докучен, но я к нему привык, он делает мой мир более реальным и не таким плоским, как я его иногда вижу.

– Вы не поверите, братцы, – сказал Кратов со вздохом. – Но я все уже решил и перерешивать не стану. Я даже обойдусь без объяснения мотивов.

– Это почему же? – осведомился Мадон с большим неудовольствием.

– Потому что я генеральный фрахтователь, – сказал Кратов не без злорадства. – Еще я инспектор Агентства внеземных поселений, хотя бы даже и на общественных началах. А также член расширенного Президиума Совета ксенологов Галактического Братства и т'гард Светлой Руки Эхайнора. Да и просто надоело.

16

Едва только голубое с отчетливым зеленоватым оттенком светило утвердилось в зените, а желтое и большое красное уступили свои места в эволюциях над горизонтом двум большим янтарным, как в носовой части «Тавискарона», где размещался ангар, бесшумно вскрылся диафрагмальный люк. Оттуда дикой свечой в расписные небеса взвился гравикуттер, белый, как куриное яйцо, и такой же по форме. Еще не набрав высоты, он сменил окраску корпуса на серую, в тон низких облаков, и даже как сумел отразил на крыше голубые солнечные блики, а брюхо подкрасил в цыплячьи тона.

– Консул, вижу вас, слышу и ощущаю нормально, – объявил Феликс Грин.

– Я вас тоже, – ответил Кратов. – Ложусь на курс. Как там наши Всаднички?

– Уж не знаю, огорчитесь вы или нет, но покуда вас игнорируют.

– Я не ищу публичности, Феликс, вы же знаете. И вот что: держите канал связи активным. Следите за телеметрией. Я даже позволяю вам поведать мне какую-нибудь замечательную историю из вашей насыщенной событиями жизни.

– С радостью, – сказал Феликс Грин. – Но для чего вам?

– Просто из любопытства: хочу исследовать реакции наших оппонентов на спонтанную активность. Как скоро они очнутся и пустятся нас глушить.

– Принято, – сказал Грин и немедленно замолчал.

Неуклюже ворочаясь в пилотском кресле внутри тесной кабинки куттера, Кратов дотянулся до неудобно расположенной коммуникационной панели. Начав было привычную мысленную ворчню о безразличии конструкторов сложной техники к нуждам потребителя, он вдруг сообразил: если бы в соседнем кресле находился пассажир, тому было бы вполне удобно. Куттер машина незатейливая, утилитарная, без фантазий. Дабы сохранить пассажирское кресло и грузовой отсек свободными, Кратову пришлось выдержать короткую яростную атаку со стороны Мадона, затем угрюмый, но оттого не менее энергичный натиск Брандта и множество осуждающих взглядов от тех, кто на право сопровождать его в этой авантюре претендовать вовсе не мог по вполне рациональным причинам. Воистину, хочешь со всем управляться в одиночестве, летай на каком-нибудь давно снятом с производства «корморане».

Коммуникационная панель охотно продемонстрировала ему, в том числе и через динамики, идеальный белый шум по всем каналам. Всадники Апокалипсиса спохватились весьма оперативно. Работал только примитивный сигнал-пульсатор «свой-чужой», пользы от которого в сложившейся ситуации было немного, и вообще для успеха операции было бы разумнее на всякий случай отключить и его. Но Кратов не знал, как это делается, а тот же Феликс Грин, по всей видимости, и вовсе упустил из виду.

С высоты птичьего полета Кратов мог наблюдать, как медленно, тяжко и немного растерянно разворачиваются в его сторону уродливые купола Всадников. Должно быть, вложенная в них программа не предполагала, что цель может оказаться летающей. Полагаться на везение все же не следовало. Как известно, небеса берегут береженого…

Старательно целясь, Кратов выстучал на панели управления мудреную комбинацию команд, и куттер вошел в режим экстремального маневрирования.

Штатным набором полетных режимов ничего подобного не предусматривалось и даже, более того, всемерно пресекалось. Грин на пару с Брандтом исхитрились обмануть простодушную интеллектронику куттера и кое-что подправить в его программах на скорую руку (Кратов не без оснований подозревал, что основой для этих новаций послужил шпионский апгрейд, обкатанный на разведывательных зондах). Теперь металлокерамическое яйцо рыскало и шарахалось в морозном воздухе по сторонам, беспорядочно меняло высоту, перекрашивалось и шло пятнами, словом – разнообразно вводило в заблуждение возможных преследователей.

Поотвыкший от воздушной эквилибристики Кратов вдруг испытал почти физиологическое наслаждение. Это было странно и неожиданно. Оказывается, ему не хватало подобных давно забытых ощущений, хаотических разнонаправленных перегрузок и надругательств над вестибулярным аппаратом. И это не шло ни в какое сравнение с недавно пережитой встряской при входе «Тавискарона» в шаровое скопление способом «штопальной иглы».

В момент какой-то исключительно безумной «бочки» Кратову, намертво притороченному к своему креслу страховочными лапами, даже померещилось некое тело, летевшее на почтительном отдалении параллельным курсом. Бортовые сканеры однако же ничего примечательного не отметили. Возможно, он случайно зацепил краем глаза облачный контур или, наоборот, некий выступ рельефа, как тут разберешь в этой кутерьме…

В своем диковатом танце куттер продолжал следовать установленным курсом. На восток, к Базе маскеров. В этом направлении его вел автопилот, на чем настоял сам Кратов. Разумеется, в его планы не входило лишиться чувств в ходе обманных маневров по программе Грина-Брандта. Но от Всадников, от Охотников, от какой иной напасти, еще неведомой, затаившейся среди снежных полей Таргета, можно было схлопотать непредвиденный сюрприз. А он собирался беспременно и в любом состоянии долететь до цели.

Тем не менее спустя полчаса лету, в одному ему ведомой точке маршрута, Кратов самолично отключил автопилот и перешел на ручное управление.

Решительно отклонившись в сторону красного солнца, он пролетел по бесхитростной прямой, без всяких там фортелей, примерно миль пять, после чего повел куттер на посадку.

17

Ничего не изменилось. Кажется, даже снега поубавилось. Темная громада «гиппогрифа» прочно вросла посадочными опорами в каменистый грунт и почти обратилась в часть ландшафта. Немудрено, что местные обитатели не уделяли кораблю того внимания, какого он безусловно заслуживал.

Кратов опустил куттер возле грузового люка. Выпростался из тесной кабинки и, ни секунды не медля, трусцой пересек короткий участок открытого пространства. С разбегу подтянувшись, без труда забросил себя внутрь. Все нужно было делать очень быстро. Чтобы никто снаружи, из числа недоброжелателей, не спохватился и не напакостил куттеру. Не хотелось бы преодолевать остаток пути пешком, ни в том, ни в другом направлении.

А еще – чтобы не успеть передумать.

Никто не знал, что он решит изменить первоначальный план. Он и сам не был всецело уверен до самой последней минуты. Да и попытайся он посвятить в детали кого-то из тех, кто остался на «Тавискароне», вряд ли ему поверили бы. А поверили бы, так вымотали бы всю душу увещеваниями.

Он лежал на спине, тяжко дыша и прислушиваясь к собственным ощущениям. Особых сомнений в голове не вызревало. Зато ощутимо ныла какая-то потянутая связка в локтевом сгибе. «Годы свое возьмут», – подумал он отстраненно, словно бы не о себе. На то, чтобы рассмеяться, не хватало сил. Никакие то были не годы. Совсем недавно его швыряло и колотило о бронированные стены отсека на станции «Тетра». Катаклизм на Амрите добавил синяков и ушибов, и хорошо еще, что Мурашов так скоро и удачно привел в порядок поврежденную левую ступню.

Ему понадобилось усилие, чтобы не дать сомкнуться векам. Очередной вещий сон сейчас не помешал бы. Вот только времени на него не было вовсе.

Кратов поднялся. Люк за его спиной оставался открытым – на тот случай, если понадобится экстренно покинуть борт и спасать куттер.

– Полный свет!

Тяжко ступая, он подошел к Прибору.

«Ты знаешь, чего я хочу. Может быть, ты знаешь это даже лучше меня».

Кратов обошел голубую громаду рациогена, заглядывая под днище. Сенсорная панель на торце едва виднелась под слоем изморози. Он поднял забрало, подышал на панель, сколько хватило дыхания, и снова закрыл шлем. Недоставало еще отравиться местным воздухом… Бережно убрал ледышки с центрального сенсора. Красного с белой точкой посередине.

«Я никуда не убегу. А ты, похоже, получил что хотел».

Он снял перчатку, поработал кистью, чтобы пальцы не сразу задубели. Без особой спешки, теперь уж без раздумий и колебаний приложил к белой точке указательный палец.

Должна пройти одна минута…

Да хоть две. Если все случится как предполагалось, он поймет это без подсказок.

«Может быть, сегодня обойдемся без кодового слова? Прибережем для особого случая?..»

Стрельба по воробьям из пушки. Лекарство опаснее недуга. Разительное несоответствие цели и средств. Не для того был задуман и создан этот жутковатый прибор.

Сейчас это не имело значения.

Оказывается, он совсем забыл те нечеловеческие ощущения, что довелось пережить двадцать лет назад. Очень хотел забыть. И ему удалось.

Пальцы начали коченеть.

«Досадно, если на сей раз ни черта не получится. Ведь это будет означать, что не получится и вторично, когда станет действительно необходимо. Не как сейчас, для скорого решения локальной тактической задачки, а для самого что ни на есть особого случая, когда речь пойдет о „длинном сообщении“, когда наступит пора пустить в дело последний козырь – кодовое слово. Это будет означать… Не хочу даже подыскивать тому название. Крах, провал, фиаско – слишком тонкие, деликатные дефиниции. В русском языке есть слова не в пример выразительнее… Поэтому я проторчу здесь с примерзшим к сенсору пальцем сколько понадобится. Две минуты, два часа…»

За своими стылыми мыслями он едва не пропустил воссиявший в самом мозгу, совершенно, как обнаружилось, не забытый приказ:

«ПОЛНОЕ ВНИМАНИЕ».