Война за империю

Глава 6

Плохо возвращаться домой холодной весной. Еще хуже — когда это приходится делать под утро, при свете уличных фонарей и одиноких звезд. И уж совсем плохо, когда домой надо идти по холодной сырой Москве, едва переставляя гудящие от усталости ноги (а вы попробуйте порхать бабочкой после суточного дежурства), с тяжелой сумкой наперевес, поминутно оскальзываясь и едва не падая под ее тяжестью.

Наталье было тяжело, очень тяжело. И очень грустно. Вообще то, она была совершенно не обязана брать дополнительную смену, но лишние часы — это были дополнительные деньги. Медики получали вполне неплохое жалование, особенно квалифицированные хирурги и травматологи, но одной жить и растить маленького сына было очень тяжело.

Денег не то, чтобы хронически не хватало, но и достатка совершенно не наблюдалось, и Наталья раз за разом с тяжелым сердцем оказывалась перед выбором — рядовой рабочий день до семи и сын, ждущий дома маму. Или дополнительные смены, внеплановые дежурства, подмены заболевших или просто менее прилежных коллег, мелкие подработки вроде медицинских процедур на дому и небольших консультаций — с непременным уведомлением фининспектора.

А еще курсы повышения квалификации, лекции узких специалистов и приглашенных светил…

Да, жизнь была тяжела. Ее маленькая семья была обута, одета, сыта и умеренно счастлива. Но каждый раз, возвращаясь домой к раннему утру, Наталья гнала от себя ядовитую и назойливую мысль, что поддержание скромного уюта жизни двух человек достается ей слишком дорогой ценой. А за этой мыслью приходила другая, наполнявшая душу страхом и даже злобой — мысль о муже… Та тянула следующую — о жизни вообще. О том, как тосклива и беспросветна ее судьба…

Слезы сами собой навернулись на глаза. Стиснув зубы, Наталья махнула сумкой, стараясь отогнать скверные мысли. Это была ошибка. Тяжелое 'кладбище вещей', как назвал ее как‑то муж, повело Наталью в сторону. Нелепо взмахнув руками, переступив с ноги на ногу, она каким то чудом удержала равновесие, не упав, но неловкий шаг принес ее прямо в лужу. Хрупнула тоненькая ледяная корочка, туфли чавкнули, щедро глотнув ледяной воды.

Уставшая одинокая женщина потерянно застыла посреди переулка, с трудом удерживая проклятую сумку, чувствуя, как теряют чувствительность пальцы ног. Надо было спешить, немедленно бежать домой, отогреваться. До дома оставалось совсем недолго, пять или семь минут по переулку, поворот налево и последний бросок через колодец двора. Но она уже не могла. Жалость к себе, усталость, печаль накрыли ее полностью и без остатка. Неверным шагом женщина добрела до стены ближайшего дома, прислонилась к ней спиной и тихо заплакала.

Сколько она так простояла, бог знает. Из омута печали ее выдернул новый ритмичный шум, четкий и ясный. Кто‑то шел по ее следам, быстрой и решительной походкой, широко печатая шаг.

Превозмогая слабость, неловко переставляя непослушные ноги, женщина поспешила дальше, домой. Даже после большой криминальной чистки декабря сорок первого Москва все еще оставалась не самым безопасным местом в мире. Сама она ни разу не сталкивалась с уличными хулиганами, не говоря уже о бандитах, но была наслышана о 'подвигах' лихого ночного люда. И это была еще одна причина, по которой полуночные бдения были так мучительны — постоянный риск и страх.

Она шла и шла, а незнакомец догонял. На каждый ее неверный шаг в скользкой, обледеневшей обуви он делал два или даже три, приближаясь с неумолимостью пушкинского командора.

Еще метр, еще два, еще чуть — чуть… Она миновала переулок, свернула к входу во двор и заворачивая, оглянулась. В неверном, мерцающем желтоватом свете уличного фонаря возникла из темноты крепкая, плотная фигура, почти бегущая за ней. Это было так неожиданно, что Наталья в испуге вскрикнула и бросилась бежать, не сомневаясь, что неизвестный преследует именно ее. В панике она забыла бросить сумку и, поминутно скользя, балансируя на грани падения, ковыляла через гулкий колодец дворика. Когда же она снова оглянулась, преследователь был уже рядом. Со слабым криком она прижалась к кирпичной стенке, выставив перед собой для защиты злополучную сумку и крепко зажмурившись.

— Здравствуйте.

Голос был негромкий, немного хрипловатый, низкий. Но какой‑то странный, почти совершенно лишенный эмоций. Так мог бы говорить фонографический аппарат.

Спустя почти полминуты она набралась смелости приоткрыть один глаз.

Он стоял рядом, на расстоянии вытянутой руки. Фонарь светил ему прямо в спину, ослепляя Наталью, она видела лишь темный силуэт прямо перед собой. Силуэт неподвижно и терпеливо ждал.

— Зд — дравствуйте, — ответила она. Зубы стучали от холода и страха одновременно, она изо всех сил сдерживала дрожащий голос, но без особого успеха.

— Извините, я напугал вас, — так же бесстрастно сказал силуэт.

— Н — немного, — согласилась она. Страх постепенно уходил. Кто бы ни был незнакомец, дурных мыслей и намерений у него, по — видимому, не было.

— Это ваш дом?

— Да, мой.

Теперь она победила страх и почти с любопытством старалась рассмотреть его получше. Похоже, первое впечатление было обманчиво. Незнакомец не был ни рослым, ни широкоплечим, как показалось ей поначалу. Вполне средний рост и размах.

— Мой тоже. Позвольте, я помогу.

Ровный голос странно контрастировал со смыслом сказанного. Человек не столько спрашивал, сколько сообщал о намерении. И действительно, не ожидая ответа, он шагнул к ней, перехватывая сумку. Наталья обмерла, все‑таки грабитель, промелькнуло в голове, усыпил бдительность, сейчас наверняка ударит, собьет с ног и побежит.

Человек терпеливо ждал, легко держа увесистую сумку.

— Да, я покажу, — неуверенно сказала она.

— Показывайте.

До подъезда дошли в молчании. Наталья попыталась рассмотреть спутника получше, но лампочки уличного освещения были слишком слабыми и неудачно расположенными, чтобы осветить должным образом его лицо. А под довольно мощным фонарем у двери подъезда он как назло отвернулся, зорко осматривая подступы.

Он был среднего роста, даже чуть ниже среднего, одетый неброско, в обычный для воюющего Союза полувоенный плащ 'шинельного' покроя мышино — серого цвета. Из‑под пожилой потертой кепки на меху внимательно смотрели темные глаза, лицо в целом она никак не могла разглядеть, его черты терялись в тенях между козырьком кепки и поднятым воротником плаща.

— Этаж? — так же лаконично спросил он.

— Третий.

Она уже почти вправилась с приступом паники и теперь с определенным интересом исподволь рассматривала незваного попутчика, но он, легко поднимаясь по лестнице, не касаясь перил, опережал ее, не позволяя рассмотреть себя. Она лишь отметила, с какой видимой легкостью, едва ли не на кончиках пальцев, он держит объемистую поклажу. Хотя, конечно, для мужчины женская сумка, пусть даже тяжелая — это было нетрудно.

У двери квартиры Наталья долго не могла достать ключи — замерзшие пальцы в легких перчатках не могли ухватить скользкий металл. Что‑то негромко звякнуло — незнакомец достал свою связку, и открыл замок сам.

Наталья обмерла. В одно мгновение все страхи вновь промелькнули в голове. Грабитель? Заранее подготовился и сделал копии ключей, усыпил бдительность… И сразу новая ужасная мысль заслонила все предыдущие страхи — Аркаша дома, а дверь уже отперта… Что делать, что делать?! Ударить, сейчас, немедленно, вцепиться ногтями в лицо, пока хотя бы одна его рука занята, кричать во все горло. Что кричать?.. 'Пожар!' Так вернее.

Видимо, все эмоции отразились у нее на лице, потому что он слегка усмехнулся. Странной усмешкой, одними губами, лицо осталось неподвижным.

— Я тоже здесь живу. Теперь. Прежний хозяин, как мне сказали, уехал в другой город.

До нее сначала не дошел смысл его слов. А затем вспомнилось… Да, дедушка Витя, милый забавный старичок, говорил, что его дети уже года два как уехали в командировку в Саратов, на работу в 'Саркомбайне' да там и остались. Тоскливо одному, на склоне лет… Пора и ему на старости лет к детям и намечающимся внукам. А потом получилось так, что они не встречались почти две недели — она систематически не ночевала дома. Вот, выходит, и сбылась мечта старика…

— Предлагаю все же зайти. Сегодня холодно, у вас мокрая обувь, замерзнете. Так можно тяжело заболеть и даже умереть.

Он сказал это без всякой усмешки, просто отмечая, свободной рукой толкнул дверь, приглашающее открывая.

— Подумайте, если бы я хотел причинить вам вред, у меня было много возможностей. Ночь, темнота, никого на улице. Не бойтесь меня.

— Вот еще!

И, гордо выпрямившись, она шагнула в темный коридор.

Туфли предательски хлюпнули.

Последние двенадцать часов в голове у Рунге непрерывно крутилась английская поговорка — если судьба начала осыпать тебя удачами, хватай мешок побольше, пока не закончилось. А, может быть, поговорка была вовсе не английской. А может быть, и не поговорка вовсе. Мало ли что придумают летчики.

В любом случае, повороты судьбы отставника завораживали. Еще утром он был недавним пациентом, переквалифицировавшемся из летчиков в бюрократы с пустым желудком и туманным будущим, сейчас сидел в окружении советских и немецких офицеров, после полуночного ужина, отправляясь в далекий и загадочный Союз. Будущее, впрочем, было таким же туманным…

Вагон весьма отличался от привычного Рунге стандарта. Вместо обычных купе — уютные почти, что гостиничные номера на два человека каждый. Четверть вагона вообще была свободна, только аккуратные столики и изящные легкие кресла, пара диванов вдоль стенок. То ли кабинет совещаний, то ли крошечный ресторанчик. Скорее всего, и то и другое, в зависимости от вкусов посетителей. Сейчас их стремления и пожелания откровенно склонялись ко второму варианту.

Компания собралась отменная, почти на полтора десятка человек. Большинство — инженеры и кораблестроители. Петра Алексеевича Самойлова и Владимира Александровича Кудрявцева он уже знал. Совершенно неожиданно, перед самым отправлением, к ним присоединился Гюнтер Эберхард — командир первого построенного в ГДР авианосца. И уже едва ли не на подножку трогающегося состава вскочил командир Первой парашютно — десантной бригады Эрнст Мангейм.

Эберхард без промедления отправился спать, в своей манере сославшись на утомительный день, непрерывные совещания, стихийные бедствия и общий упадок сил. Зато Мангейм немедленно перезнакомился со всеми, подмигнул Рунге, с которым встречался еще во времена Норвежской кампании и организовал кампанию по созданию товарищеского застолья. Поддавшись общему настрою, Кудрявцев переглянулся с Самойловым, щелкнул застежками портфеля и извлек на свет божий пузатую бутылку мутного сине — зеленого стекла с криво наклеенной бумажкой, надписанной от руки химическим карандашом.

- 'Алагез', — значительно сказал он. Инженеры застонали, Самойлов спрятал улыбку в морщинках у уголков рта, Мангейм алчно шевельнул пшеничным усом.

Рунге, разумеется, не знал ни про Армению, ни про ее вершины, но даже его обоняние, напрочь отбитое многолетним знакомством с октановыми числами и ГСМ, было в состоянии отличить просто коньячный запах от дивного аромата, струившегося по вагону, сразу ставшего веселым и шумным. Будучи младшим по званию Рунге был немедленно заслан на кухню с наказом сеять смерть и разрушение, но найти закуску достойную пития и компании. Сеять смерть не пришлось, ломтики лимона и сыр опытная обслуга принесла моментально.

— Как говорят у нас, в авиации, чтобы лететь не страшно было, а то высоко, можно упасть, — провозгласил Кудрявцев и напиток разошелся по малым дозам.

Пассажиры стихийно сгруппировались по интересам. Корабелы вернулись к вечному спору 'линкор против авианосца', авиаторы обсуждали последние новости с фронта, гадая о послевоенных перспективах. Затем перешли на тему морских баталий, затем на штурмовики…

А потом Рунге просто заснул.

— Притомился, бедолага, — сказал негромко Кудрявцев, склонившись к Самойлову. Веселье утихало естественным ходом, теперь можно было побеседовать наедине.

— Пройдем‑ка в купе, перетолкуем. А этот пусть отдыхает, — ответил в том же тоне Самойлов. — Помню, я так же в двадцатом с корабля на бал загремел, из подворотни в Британию…

Эту историю Кудрявцев знал очень хорошо, впрочем, как и любой человек хоть сколько‑нибудь связанный с флотом и авиацией СССР.

Петр Алексеевич происходил из небогатой семьи, в отличие от сверстников — сокурсников, имевших состоятельных родителей, ему рассчитывать было не на кого. Поэтому к природным способностям он проявил немалое трудолюбие и упорство, окончив училище на отлично и получив первое офицерское звание. Во время службы на балтийском флоте приобрел известность, как грамотный офицер, совершенно не интересующийся политикой, но великолепно знающий как свои обязанности, так и вообще все, что можно было знать о своем корабле, от трюма до кончиков мачт. В Великую Войну благодаря инициативе и находчивости он продвинулся до командира крейсера. А затем началась Смута…

После революции на флот пришли комиссары, с которыми Петр Алексеевич, не терпящий дилетантизма, сильно не поладил. Матросов он не обижал, пользуясь непререкаемым авторитетом, невероятным по тем временам полной анархии и развала. Пришить контрреволюцию ему не смогли, как ни хотелось. Конфликт закончился тем, что капитана просто выкинули из флота, и он остался в полуголодной стране фактически без средств к существованию. С огромным трудом добравшись до Москвы, он обивал пороги народного комиссариата обороны в надежде найти какую‑то работу по специальности. И настойчивому Самойлову повезло.

Осенью 1920 года советская делегация отправлялась в Великобританию с целью заключения пакета договоров, имеющих целью урегулировать противоречия между странами. В силу ряда обстоятельств вышло, что делегации не хватало квалифицированного переводчика. Один из бывших сослуживцев Самойлова случайно встретив его, вспомнил о способностях полиглота отставного морского офицера и предложил поехать в Англию. Не имея других вариантов, он согласился. Тем более, что делегации был нужен не просто переводчик, а надежный человек. И как ни странно аполитичный офицер подходил на эту роль, как нельзя лучше. В Англии Петр Алексеевич впервые увидел опыты с взлетом самолета с корабля и навсегда заболел идеей авианосца.

Благодаря успеху поездки П. А. Самойлов обрел высоких покровителей, был восстановлен во флоте и даже смог заняться своим новым увлечением — морской авиацией. По настойчиво курсировавшей в определенных кругах легенде именно тогда, в середине двадцатых Самойлов близко познакомился с неким И. В. Сталиным. Причем не просто сошелся, но и сумел навсегда увлечь недоверчивого и угрюмого грузина любовью к самолетам. Так ли это было на самом деле, Самойлов никогда не рассказывал, а спрашивать у Сталина было как‑то нескромно.

Петр Алексеевич не только вписался в ближнее окружение Вождя, но в какой то мере излечил его давнюю, еще с Цусимы, нелюбовь, даже отвращение к флоту. Самым переживаемым Главным событием истории была неудача 1904–1905 годов, самым, по его мнению, позорным моментом этой войны был разгром русских военно — морских сил. С тех самых пор Сталин с подозрением относился к 'самотопному' флоту.

Увлечение Самойлова нашло свое выражение в обосновании — трактате на ста с лишним листах, описывавшем преимущества от переделки двух недостроенных крейсеров типа 'Светлана' в авианосцы, вместо их разборки на металл. В Союзе, ожидающем неминуемой интервенции, готовы были ухватиться за любую возможность уравнять шансы с миром капитала, работа пошла бодро. Потом к проекту подключились и немцы, поскольку интерес к авианосцам был, но из‑за ограничений Версаля Германия их строить не могла. Немного позже немецкие товарищи увлеклись подплавом и теорией 'пиратского флота', но кооперация продолжилась, приведя к появлению в начале тридцатых двух авианесущих кораблей с авиагруппой не более 25–33 машин. Корабли получили название 'Бегущий' и 'Несущийся'. Флотские острословы утверждали, что названия связаны с тем, что в реальном бою, единственное, на что способны эти корабли, это попытка очень быстро убежать. Главной проблемой авианосного флота были кадры, и Самойлов провел огромную работу, собирая способных молодых людей. Многие уходили, но оставшиеся были подлинными энтузиастами авианосного флота. И к середине тридцатых авианосцы стали вполне боеготовыми кораблями, основной машиной базирующейся на них были истребители Поликарпова.

Впервые авианосцы проявили себя во время войны в Испании, когда социалистическая коалиция показала буржуинам еще детские, но уже вполне острые зубы. Выяснилось, что, несмотря на формальную мощь советского флота, посылать на настоящее дело практически некого. Показывать кузькину мать Владычице Морей — это вам не норвежских браконьеров пугать. Здесь и сейчас удалось с огромным трудом сформировать два соединения, одно из которых было не стыдно и в люди вывести. Командование 'Бегущим' Самойлов доверил своему ученику и ставленнику Кудрявцеву, со страшным боем пробив утверждение в верхах.

Общее впечатление от действий авианосного соединения на советское руководство можно было охарактеризовать одним словом — понравилось. Захотелось иметь их больше и лучше. И на балтийских верфях, только — только модернизированных, началось строительство еще трех кораблей — 'Скорый', 'Быстрый' и 'Шустрый'. Новейшие, полноценные авианосцы с авиагруппой в 60 машин.

К моменту начала Европейской войны адмирал флота Советского Союза П. А. Самойлов занимал на первый взгляд незаметный пост Наркома среднего кораблестроения. Наркомат был небольшой и терялся среди монстров плановой экономики. Но только для непосвященных. Посвященные знали, что в определенной мере Самойлов имеет вес и значение, сравнимые с главами родов войск.

Сталин флот недолюбливал, но понимал, что СССР не станет настоящей державой мирового веса и значения, не имея полноценной морской силы. Союз должен был выйти в мировой океан, притом не опоздать к его разделу, который становился все более осязаемым с упадком Британии и ростом силы Соединенных Штатов. Задачи текущего дня, которыми занимался Кузнецов — оборона побережья. Это то, что было на виду и то, о чем знал весь мир. Задача Самойлова была иной — он занимался созданием Большого океанского флота, в первую очередь теорией и организацией. Результат его долгой и тяжелой работы уже рассекал балтийские волны в виде авианосной группировки, сейчас насчитывающей два новых авианосца 'Быстрый' и 'Скорый', два старых, превращенных в тренажеры для подготовки летчиков, а также эсминцы проекта 35 и крейсера типа 'Чапаев'.

Удивительно, но, несмотря на положение и ответственность, он так и не нажил ни одного серьезного врага. Самойлова уважали все, уважали и очень внимательно слушали во всем, что касалось кораблей, авиации. И корабельной авиации.

Кудрявцев, выходец из крестьян, переехавших в город, был типичным выдвиженцем тридцатых годов, полностью обязанным карьерой Петру Алексеевичу, относился к нему как к старшему наставнику, считая своим долгом спрашивать совета и одобрения по всем существенным вопросам…

— Что скажешь, Петр Алексеич? — негромко спросил Кудрявцев. В купе было темно и тихо, но они говорили очень тихо, не включая свет.

— Не знаю, не знаю… — с сомнением ответил Самойлов. — По — прежнему не пойму, зачем его тащить с собой? Сдается мне, Барон подкинул нам сомнительный подарочек…

— А я не думаю. Я с ним долго беседовал. Умный чертяка, самородок.

— То‑то и оно, что самородок. Самоучка. Что у него за плечами? В сентябре… или августе?.. сбили, в по осени отправили в отставку. Приняли в 'Комиссию'. Сейчас март. Итого имеем четыре месяца. Чему он мог научиться за четыре месяца? Ну да, талант, математику учит, отчеты читал, тридцать семь пояснительных записок и предложений. Внушительно. Но все равно, не наш уровень. Ему еще пару лет самое меньшее учиться и учиться. 'Машина' эта его… Шахматы бы еще с собой притащил. В следующий раз встречусь с Бароном наедине — скажу ему пару лихих слов…

— Петр Алексеич, а ты заметил, что мы с ним общаемся на равных? И по теории, и по практике?

Самойлов в сердцах чертыхнулся.

— А вот это, друг мой, говорит не о том, какой хороший немец нам попался, а о том, в какой, прости господи, жопе наша авианосная теория и практика. Если генерал — майор, командир соединения, на равных общается с отставным майором — самоучкой. И это камень в твой огород! Дожил я, дожил… На старости лет вижу, как мой ученик тащит домой иноземного варяга. Можно подумать, у тех же германцев других спецов нет. Борис Михайлович поймет. Но он… Это ведь мне стоять перед ним и отвечать — почему это нам вдруг загорелось тащить за тридевять земель этого убогого?

— Да не такой уж и убогий, вполне себе серьезный мужик, разве что с палочкой, — не смутился Кудрявцев. — А по теории… Все верно, там она и есть, в жопе. А у кого не в жопе? У немцев? 'Подлодки спасут мир', а как же! И что у них в итоге? Два 'Спартака', два 'Тельмана', полтора 'ГДР'. И всего две 'баржи' по сорок пять еропланов на каждой. Хотя у них хотя бы лицензионные американские 'даунтлессы' есть, и то хлеб

У англичан? Восемь авианосцев — сила, а как же! Только на чем они летают? Знаем, на чем. А все потому, что пожадничали потратиться нормально на авианосный флот, клепали 'кошек' и прочую медвежуть. Одно слово, 'сапоги'…

— Тяжелые линейные не тронь. Они себя покажут, увидишь, — строго вставил Самойлов.

— Покажут, покажут, — позволил себе самую малость подколоть старшого Кудрявцев. — Но на авианосцах у них страшный хлам, еще страшнее нашего. Может быть, американцы или японцы?

Оба задумались. Что из себя представляет армия страны самураев в СССР знали хорошо, на богатой практике. А вот японский ВМФ пока оставался тайной. Нельзя сказать, чтобы Объединенный Флот пользовался какой‑то особой недоброй славой… В реальных столкновениях на море японцы пока не участвовали, но изредка просачивающиеся глухие слухи о методах подготовки мореходов и авиаторов страны восходящего солнца внушали почтение. Что же до американцев, то у них хватало собственных проблем, но индустриальная мощь страны в значительной мере их компенсировала. По авиационной технике, авиагруппам и вообще совокупности авианосной мощи звездно — полосатые мореходы если и не превосходили англичан, то уверенно к тому шли.

— В — общем, поле непаханое, — подытожил Кудрявцев. Матчасть есть, а теории и практики как таковых нет, все изобретается по ходу. Тут и отставной самородок — самоучка пригодится. Даже с шахматами.

— Это опять же твой минус как руководителя. Не первый год стоишь на палубе.

— Петр Алексеич, а как быть? — горячился Кудрявцев. — Я лично мотаюсь к немцам и обратно, опытом меняться, почему? Потому что сухопутчикам — зеленый свет. А нам — нет. Да ты и сам все знаешь. Ставка до сих пор к нам по — прежнему как к ошибке природы относится, все своими руками и мозгами делаем и считаем. Кто там, в Гэ — Ша по — настоящему теорией авианосных операций занимается? Никто! Кто из Морского Штаба? Никто! Потому хватаюсь за таких вот самоучек и самородков, что полноценно нашими вопросами никто стабильно и постоянно не занимается. Я бы хватал и тащил специалистов и профессионалов, но где их взять? Все сами делаем, все сами изобретаем. А когда нам перевести дух и заняться по — серьезному? Сплошные авралы и срывы. То корабли в срок не сдадут, то на двадцати узлах трубы палубу задымляют и все перестраивать, то турбины летят. Сейчас вот с еропланами беда. Немец правильно сказал, сильно топ — мачтовым увлекаемся. А почему? Бомбить нормально не с чего, как здесь передовую теорию развивать? Поликарповы устарели, скоро как англичане с их 'Пуделем' будем. 'Яков' не дают. Поэтому создаем самую передовую в мире теорию на ходу и в зависимости от того, чем сейчас располагаем… Может, замолвишь за нас словечко, там?.. Чувствую, пока все своим ходом будет решаться, будем на кастрюлях летать до скончания веков.

— Не обобщай, — строго заметил Самойлов. — Что смогу, сделаю. Но звезд с неба не жди. Сейчас все авиаторы выстроились в очередь. Новые самолеты, новые моторы. Новикову дай, Голованову дай, Ворожейкину дай. Всем надо, тебе надо. А рука дающая — одна.

— Эта очередь от начала времен стоит, как в двадцатом черные звезды красными сменили. И опять нас и Женьку Клементьева, морскую авиацию, оставят за порогом. Будем на старом барахле отрабатывать тактику царя — Гороха, — горячился Кудрявцев.

— Там посмотрим… Ладно, не будем о будущем. Пока поговорим о немце. Берешь?

— Беру, — твердо сказал Владимир.

— Учти, если я буду выбивать вам с Женей новые… 'еропланы', а я буду, куда без вас, болезных, то моего кредита на немца уже не останется. С Рихтгофена взятки гладки — он просто порекомендовал своего человека. Ты и только ты решишь, брать себе в помощники убогого или нет. Все последствия и всю ответственность будешь хлебать сам. Зажжешь новую звезду — молодец. Если нет… Получится, что немец просто покатался по Европам и Союзу на дармовщинку. Да еще и секреты разные узнал. На народные деньги и с твоей подачи. Так что подумай еще раз. Может, пересадим обратно в Данциге?

— Беру, — так же твердо повторил Кудрявцев.

— Вот за что вы мне нравитесь, мареманы. — Самойлов язвил так, будто и не он в свое время не один год отстоял на корабельном мостике, — думаете быстро, делаете еще быстрее. Иногда, прежде чем подумаете. Ладно, забирай. С чего начать думаете?

— С игрушки. Посмотрим, так ли его таблицы хороши, как рассказывал. Заодно и оценю, насколько он подкован в теории.

— Ну, играйте, играйте… Не забудь мне сообщить через недельку, как наш увечный обживается. Разлей по крайней — и на боковую…

Рунге спал глубоким сном предельно уставшего человека и, конечно же, не узнал, как в коротком разговоре решилась его судьба. Не слышал, ни как его осторожно перетащили в купе, ни остановки в Данциге, на которой сошли почти все корабелы.

Дымя и постукивая колесами по стыкам рельс, поезд уносился на восток.