Война за империю

Глава 5

Сталин отложил в сторону последний лист, оперся на локти и сложил пальцы домиком. Мягкий свет знаменитой зеленой лампы освещал огромный гробоподобный стол, заставленный стопками рабочих бумаг. В углу стола примостилась батарея из пяти разноцветных телефонов без номерных дисков. Остальной кабинет прятался в ночной тени, тихо постукивали большие напольные часы, стрелки приблизились к двум часам ночи.

Когда‑то, давным — давно, на свете жил маленький мальчик по имени Сосо. Он был беден, очень беден. Семья с трудом сводила концы с концами, и зачастую Сосо ложился спать голодным, не ведая, доведется ли съесть что‑нибудь завтра. Но у него была мечта. Великая, всепожирающая, неистовая мечта. Он вожделел богатства и силы. Богатства, которое навсегда отгонит голод и нужду. И силу, которая позволит это богатство защитить, не делясь ни с кем.

Он плохо представлял себе, какой она должна быть, эта новая прекрасная жизнь и рисовал себе образ по сказкам, обрывкам подслушанных разговоров, редким картинкам в красивых журналах, что удавалось торопливо подсмотреть в чужих домах. В этой счастливой жизни были шелка, золото и сундуки, наполненные бриллиантами. Гигантские столы, ломящиеся от холмов разнообразной снеди. Неяркий свет свечей и обворожительные гурии.

Шли годы. Мальчик Сосо стал Иосифом. Потом Кобой. Кобу уже не интересовали бриллианты и золотые побрякушки. Он отдавал всего себя новой идее, служению грядущему светлом будущем, счастью для каждого.

Потом он сменил еще много имен, остановившись, в конце концов, на простом и выразительном как удар молота — Сталин. Теперь, на седьмом десятке, Сталин с легким добродушным юмором вспоминал и нищего Сосо, и фанатичного идеалиста Кобу.

Сталин мог позволить себе все. Любые фантазии кулинаров, любые ценности. Он мог есть с золота и спать, обернувшись в чистейший шелк. Одного слова хватило бы, чтобы красивейшие женщины выстроились километровой очередью у дверей его кабинета.

Однако, вместо разгульной хмельной праздности его уделом была работа за полночь, вместо романтических канделябров — зеленая лампа, кипы бумаг, все как одна — наиважнейшие и неотложные. Крепкий чай в простом стакане и гладкая стеклянная вазочка с десятком сушек. Что же касается див… Сталину представилась постная физиономия Поскребышева в обрамлении паранджи и легкая улыбка скривила губы. Да, нет рядом с ним беззаботных прелестниц. Верный секретарь и верные соратники, временами становящиеся заклятыми врагами.

Осчастливить всех и каждого он так же давно не стремился, ибо это было невозможно. Коба ошибался, и Сталин готов был это признать, разумеется, только перед самим собой.

Он был просто правителем СССР, который прямо и косвенно определял жизнь нескольких сотен миллионов человек. Иногда, очень редко, когда немного отпускала ежедневная каторжная рутина, Сталин глубоко задумывался, что же на самом деле движет им теперь? Что заставляет раз за разом ложиться глубоко за полночь, вставать с рассветом, год за голом тянуть тяжкий воз управления огромной державой?.. Создавать титанические промышленные гиганты, поднимать в воздух армады самолетов, ставить на границах бронированные армии… И при том не забывать, как бы это ни было трудно, что единая сила и воля СССР в конечном итоге складывается из крошечных сил и воль множества людей, у каждого из которых есть свои собственные мысли, желания, страхи и потребности. И как бы мелки и незаметны эти желания и страхи не казались с высоты положения Повелителя Кремля, он должен ежеминутно и ежесекундно вникать в подробности всего, что происходит в этой державе, проникать в думы и душу каждого человека, от наркома до последнего работяги. Утешать, вдохновлять, учить, защищать, всех, от мала до велика.

Что движет им?..

Впрочем, философский настрой рассеивался подобно дыму под натиском грядущих проблем и забот.

Возможно, это и есть привилегия диктатора — выбирать самому, с какой головной боли начинать следующий день? Он встал, обошел вокруг стола, слегка потянулся, чуть приподнялся на носки и вновь опустился. Тихо скрипнули поношенные сапоги. Сталин неспешно прошелся вдоль ковровой дорожки, почти незаметной в неподвижной ночной тени. Отстраненный и безмятежный с виду он напряженно думал.

Следуя старой привычке, Сталин, заканчивая дела одного дня, посвящал несколько минут обдумыванию дел дня следующего. Тренированный многолетней работой разум привычно оценивал объем предстоящей работы, определял приоритеты, очерчивал круг задач. Все они были чрезвычайными. Все были неотложными и срочными. И, тем не менее, даже проблемы диктатора можно было разделить на самые неотложные и те, которые могут немного обождать. Сталин выделял одно, реже два — три дела, которые в принципе не терпели отлагательств. Они должны были быть решены, во что бы то ни стало, и вокруг них строился весь рабочий день.

Сейчас таких задач было две. Первая — беседа с Василевским относительно последних веяний трехсторонних англо — германо — советских переговоров. И еще о возможной поездке в Северо — Американские Штаты. Выслушать предложения, обсудить сложности, дать напутствие, ненавязчиво, но однозначно подчеркнуть важность и ответственность поручения. Забота тягостная, порядком набившая оскомину. Доказывать англичанам, что проигравшая сторона не может претендовать на порты Северной Франции, и тем более на демилитаризацию чего бы то ни было в Европе, оказалось крайне тяжело и как подозревалось — бесперспективно. Но давний опыт подсказывал, что использовать следует все возможные средства. И невозможное бывает возможным, никому это не известно лучше, нежели ему.

Вторая же… Тоже встреча. Давно ожидаемая, предсказуемая, но от этого не менее нервирующая и нежелательная. Ее нельзя отложить, ее нельзя пересмотреть. Сталин редко испытывал неуверенность и тем более желание спрятаться от ответственности, но только не в этом случае. Слишком важные слова скажет посланник и слишком много ответственности ему придется взять на себя. Ему и только ему, именно так. Ибо соратники вряд ли придут к единому мнению, и он вновь должен будет взвесить на весах опыта и нелюдской интуиции все мыслимые и немыслимые действия, последствия и вынести то решение, которое окажется единственно верным и правильным…

Сталину вспомнились 'Унесенные ветром'. Книга была переведена в рамках культурного сближения двух великих держав, и он как‑то бегло пролистал ее, желая через литературу чуть лучше понять образ мышления и интересы среднего американца. Сама по себе вещь не произвела на него впечатления, трудно было удивить описанием весьма скромных лишений человека пережившего Революцию и Гражданскую. Да и в сюжете он увидел только историю стервы, топчущей всех на своем пути к богатству. Но одна фраза ему запомнилась. Запомнилась и вспоминалась каждый раз, когда груз проблем становился чересчур тяжким.

'Я подумаю об этом завтра'.

Завтра. Эта мысль непрошено, втихую прокрадывалась, манила, соблазняла. Отдохнуть сегодня. Отложить на потом. Ведь потом будет новый день и новые силы.

Но он знал, что, дав слабину единожды, после неизбежно согнешься вновь. И гнал беспощадно искушение отдыха. Такой роскоши он себе позволить не мог. И поэтому хотя посланник, скорее всего еще только садился в самолет, Сталин уже думал над его возможными словами, оценивал их, готовился.

Часы тихо отбили половину третьего. Сталин тряхнул головой, отгоняя мысли. Надо же, за раздумьями и не заметил, как отшагал более получаса. Он вновь присел в высокое кресло, скользнул взглядом по трем отложенным папкам, с которых предстояло начаться утренней работе.

Толстая, тоскливого серого цвета, с едва ли не готическими буквами выписанным заглавием 'К вопросу об использовании опыта организации и действий немецкой моторизованной пехоты ('панцергренадеров') применительно к строительству Вооруженных Сил СССР'. Это от 'Отдела унификации и стандартизации колесно — гусеничной техники' входящей в 'Комиссию по обмену опытом'. Читай от Жукова, строптивого, но, увы, незаменимого на этот момент наркома обороны.

Папка потоньше. Стандартного зеленоватого цвета, без надписей. Очередная серия взаимных кляуз Яковлева, Туполева и Таирова. Бесконечные разбирательства авиаторов Сталина порядком утомляли. Каждому властелину аэропланов необходимо было все и сверх того, каждый считал себя единственным и неповторимым, каждый полагал, что именно от него зависит торжество социализма во всем мире. Перед схватками авиаторов меркли даже битвы самоходчиков и танкистов, готовых драться врукопашную за каждый килограмм металла для своих бронированных каракатиц.

Третья, строго говоря, не папка, а толстенная кипа нескольких сброшюрованных стопок. Последние сводки по достройке 241–го Куйбышевского авиазавода и Сталинградского гусеничной техники. Недостаток материалов, необязательные смежники, некомплектные поставки. В результате — срыв планов по выпуску М-37, из‑за которых и грызутся авиаконструкторы. Да еще и проблемы с тяжелыми артсамоходами.

Все — примерно равнозначно. Все первоочередное и неотложное. С этих папок и начнется утро, затем Василевский. Затем все остальное. Но даже эти вопросы будут второочередными перед Встречей.

Сталин снял трубку ближайшего аппарата.

— Встреча с Василевским, перенести на одиннадцать. На двенадцать вызвать Поликарпова. Со всеми планами по выпуску. Жуков… Пять вечера с возможностью перенести на девять. Собрание в два — подтвердить всем участникам. Место проведения…

Он на мгновение задумался. Серьезные вопросы обсуждались в большом зале совещаний, в малом кабинете, для узкого круга или на ближней даче. В зависимости от числа приглашенных, предполагаемой протяженности обсуждения и важности вопроса. Какое место наиболее достойно предложения, которое неизбежно принесет эмиссар?

- 'Зеленая точка' номер два.

— Товарищ Сталин, — прошелестело в трубке, — Жуков в три часа дня улетает в Дальневосточный военный, инспектировать артсамоходные войска. Отложить вылет?

— Он нужен завтра, — кратко сказал вождь, — все.

Забавно, подумал он, положив трубку. В любой момент, днем ли, ночью ли, достаточно взять трубку и Поскребышев немедленно ответит. Когда же он спит, ест, отдыхает? И отдыхает ли вообще? Себя Сталин считал человеком с минимумом слабостей. Но получается, что у его бессменного начальника канцелярии их еще меньше. А если у Генерального Секретаря коммунистической партии СССР даже его собственный секретарь более стоек, то нужен ли партии такой Генеральный?..

Сталин откинулся на спинку кресла и смежил веки. Это тоже была давняя привычка — по окончании работы, еще за столом подарить себе пять — семь минут абсолютного отдыха. Никаких тревог, никаких забот. Сталин пребывал в покойном безмыслии, чувствуя, как разум очищается от суетного, он смаковал подобно вину каждое мгновение свободное от тягот правителя… Отходили прочь непоставленные моторы, недостроенные промобъекты, строптивые наркомы. Теперь о них и в самом деле можно было подумать после.

И только далеко — далеко, на дальних задворках разума тихонько бился огонек тревожного маячка ожидания. Скоро все решится. Завтра все окончательно решится.

Завтра….

Аэродром был невелик, но тщательно охранялся. Всего четыре бетонированные полосы и с десяток небольших ангаров, несколько приземистых складов. Никаких надписей, никаких указателей, попасть сюда можно было, только минуя несколько рубежей охраны, явной и скрытой, обычно по прямому разрешению высших руководителей страны.

Весна уже властно вступала в свои права, но ночью зима прокрадывалась обратно, покрывая лужицы прозрачным тонким стеклом льда, набрасывая на стены и серебристый полог инея и выстужая технику, заставляя техников поутру чертыхаться, прогревая моторы.

Обычно немноголюдный, аэродром теперь словно вымер. Только светились огоньки сигарет охранников на сторожевых вышках по периметру, и одинокий луч прожектора изредка обегал территорию. Неброский, серо — зеленый штабной VW6300 скрывался в тени небольшой, на десяток деревьев, рощице, оставленной в свое время для красоты, у склада запасных частей. Машина была рассчитана на семь штабных работников со всеми бумагами и аппаратурой, но сейчас за броневыми пластинами кузова скрывались от ночной свежести лишь двое.

На откидном столике стояли две объемистые кружки с остывающим кофе, очень крепким, без сахара. Пассажиры сидели лицом к лицу, у противоположных бортов, на жестких, так же откидных сидениях, в немного напряженных позах, одинаково сцепив пальцы на коленях.

— Если бы я мог только отправиться с тобой… А лучше, вместо тебя, — тяжко вздохнул один, постарше, одетый в темный плащ на утепленной подкладке. Мотор негромко урчал, согревая автомобиль, но он застегнулся на все пуговицы и поднял воротник, зябко ежась.

— Ободряете, — кратко и несколько раздраженно ответил собеседник, в летном комбинезоне нового образца, с подогревом..

— Но не могу, — словно не слыша его, продолжил первый.

Порыв вера бросил на узкие окна — бойницы пригоршню полуснега — полудождя.

— Непогода, — отметил второй. — Не отменили бы полет…

Первый взглянул на него с удивлением.

— Кто же отменит мой полет? Они полетят в любую погоду, если только самолет будет в состоянии подняться в воздух.

— Прошу прощения, так, задумался…

В полном молчании они сидели с полчаса. Лишь ветер тихонько подвывал за бортом, бросая на окна причудливые тени веток, да тихо пощелкивали автомобильные часы, неспешно отмеряя минуты фосфоресцирующими стрелками.

— Уже скоро, — наконец сказал первый. — Проверять все снова, наверное, смысла нет. Поэтому, слушай внимательно… Да, очень внимательно, — слегка повысил он голос, заметив тень неудовольствия, мелькнувшую на лице второго.

— Ты выучил пять основных вариантов, каждый на конкретную ситуацию и состав. Так вот… Забудь их.

Второй слегка вздрогнул.

— Именно. Забудь. Оставь только один, я бы выбрал третий, он лучше всех. И повторяй его снова и снова, зубри до полного автоматизма.

— При всем уважении…, — осторожно начал второй, — я бы сказал, что это несколько… неразумно?.. Я все‑таки не первый раз на ответственном задании, я общался с самим Первым Министром. Думаю, что я не растеряюсь и смогу определить верное начало.

— Это разумно. Ты видел многих и общался со многими. Но не с этими людьми. Таких ты еще не видел.

— Советских товарищей я тоже встречал. В том числе и высокопоставленных. По долгу службы…

Второй осекся, отметив явное неудовольствие и раздражение собеседника.

— Таких ты еще не видел, — терпеливо сказал первый. — Это сложно объяснить, но ты поймешь, когда встретишься с ними. Это очень умные люди. Это очень хитрые люди. И это очень опасные люди. И еще очень подозрительные. Малейшая заминка, малейшая слабина, и тебя просто вежливо отправят обратно с заверениями в любви и дружбе. А мы не можем себе этого позволить, ты, в конце концов, не колготки диппочтой везешь.

Оба невольно усмехнулись. 'Нейлоновый скандал' запомнился многим и погубил немало карьер по обе стороны границы. Помимо этого он подарил военным неиссякаемый источник шуток в адрес дипломатов.

Снаружи глухо стукнули в борт. Раз, другой. И после короткой паузы третий.

— Все, время, — отрывисто сказал первый, бросив короткий взгляд на часы.

Достав из кармана один единственный ключ, он открыл сейф, замаскированный под обычный шкафчик для бумаг. Сейф был пуст, за исключением небольшого чемоданчика темно — коричневой кожи с тонкой цепью на ручке. Первый аккуратно достал его и передал второму.

— Принимай, — чуть охрипшим голосом сказал он.

Второй подхватил чемоданчик, отметив солидный вес, не соответствующий размерам, взвесил на руках.

— Сталь?

— Разумеется.

— Взрывчатка?

— Нет, термический заряд. В худшем случае останешься без руки. Просто отбрось в сторону, или можно выпустить ручку, чтобы он свободно упал, цепь короткая. Рывок освободит предохранитель, после этого механизм сработает от любого толчка.

Второй одобрительно кивнул. Тонкий браслет щелкнул, обвив запястье стальным кольцом, намертво соединяя чемоданчик с рукой посланника. Он одернул рукав, скрывая браслет. Немного посидел с закрытыми глазами, откинув голову на жесткий валик спинки, привыкая к ноше.

В борт снова стукнули, на этот раз дважды.

— Все, — констатировал первый. — Давай… Я, конечно, коммунист и атеист. Как и положено по положению. Но… С нами Бог.

Они выбрались из машины, рядом бесшумно выступили две тени охранников и замерли в терпеливом ожидании. Прежняя темнота теперь была разрезана несколькими мощными прожекторами, освещающими главную ВПП. Из ближайшего ангара выкатывали А-24. Второй невольно залюбовался им. Новейший аппарат, двухмоторная многоцелевая машина, был красив даже в искусственном освещении. Это был словно самолет из грядущих десятилетий, весь из плавно изломанных линий, с широкой кабиной непривычных очертаний, вынесенными далеко вперед бочкообразными моторами и сложенным 'зонтиком' аэродинамическим тормозом.

— Я думал, будет 'Грифон', — немного удивился человек в комбинезоне.

- 'Грифон' — это для особо важных делегаций. А наше дело требует абсолютной конспирации. Не беспокойся, это специальный скоростной вариант, как раз для таких случаев. Вооружение снято, дополнительные баки, кислород и обогрев. Не замерзнешь.

Быстрым шагом подошел старший техник. Первый предупреждающе поднял ладонь.

— Без формальностей.

— Все сделано. Заправлен, заряжен, готов. Пилот и сопровождение уже в кабине.

Второй осмотрелся, будто запоминая на прощание все окружающее. Вдохнул полной грудью ночной воздух, наполненный зимне — весенней свежестью и терпким запахом бензина. Крепче сжал ручку ноши, чувствуя сквозь согретую его ладонью теплую кожу стальной стержень остова.

— Все, я пошел, — севшим голосом сказал он.

Начальник Генерального Штаба ГДР Фридрих Хейман стоял, чуть сутулясь и глубоко спрятав руки в карманах плаща, провожая взглядом посланника. Тот быстрым шагом прошел к самолету. Мгновение, и он ловко вскарабкался по приставной лесенке, ловко управляясь одной рукой, другой бережно прижимая к груди чемоданчик, и скрылся в кабине. Рыкнули моторы, выхлопные трубы чихнули и выбросили первые клубы дыма.

— С нами Бог, — еще раз, беззвучно, одними губами произнес Хейман.