Во имя твое

Добрые дела

— Гляжу, насплетничали уже вам, святой отец. Тряхнув густой, соломенного цвета гривой волос Бердан Кобылка повел широкими, мускулистыми, плечами и небрежно отбросив в сторону тяжелый колун, утер покрытый тонкой пленкой влаги лоб. Над вихрастой головой, вряд ли разменявшего вторую дюжину лет, мужчины поднимался пар. По голому, исчерченному тугими жгутами мышц, торсу тек пот. Гора лежащих у колоды расколотых деревянных чурок внушала невольное уважение. — Ну, да, отче есть на мне грех, видал я ее. Потому и рад, что вы приехали. Бесхитростно захлопав глазами Бердан принялся скрести в затылке. — Мнится мне, после такого обязательно причаститься надо. И на исповедь сходить… А то мало ли…

— Ее? — На лице священника не дрогнул ни один мускул.

— Ну, да. Демоницу эту. Суккубу значит. — Сделав отвращающий зло жест, молодой человек опасливо огляделся по сторонам, упер руки в бока и поигрывая крепкими мышцами при каждом движении принялся наклонятся из стороны в сторону разминая натруженную спину. — Простите отче, что так получилось. — Не хотел.

— Где?! Когда?! — Раздув ноздри словно взявший след зверя охотничий пес выпалил ксендз и подавшись вперед уставился на отшатнувшегося от неожиданности и страха молодого человека. — Говори!

— Ну… Я это… — Кобылка неуверенно почесал нос. — Я тогда из леса шел. Сушнину березовую нес. Хозяин сказал, еще дров заготовить надо пояснил он и красноречиво кивнул в сторону чернеющей посреди двора источающий стойкий запах гари и дегтя потемневшей от копоти ямы. — Уголь жечь. На обратной дороге она мне и встретилась. Но, если честно, я почти сразу деру дал — страшно.

— Суккуба, это такая южанская нечисть, что мужиков по ночам объезжает? — Вмешалась в разговор великанша и отправив в рот остатки куска прихваченного у вдовы Кирихе сыра, с явным одобрением оглядев крепкую фигуру мужчины принялась шумно обсасывать пальцы.

— Не знаю. — С искренним огорчением развел руками с некоторым беспокойством поглядывающего в сторону о чем-то задумавшегося ксендза, Кобылка. — Южная не южная. Я в этом не разбираюсь. Это лучше, тебе, девица, наверное у отца святого спросить.

— А ты это… жена у тебя есть? Ну или подруга сердечная? — Неожиданно поинтересовалась продолжающая елозить жадным взглядом по поджарой, крепкой, блестящей от пота, фигуре работника дикарка и хищно облизав губы отбросила за спину упавшую на плечо косу.

— Я… Э-э-э… — Явно смутившись Кобылка отвел взгляд. — Создатель не дал пока…

— Не отвлекайся, Сив. — Строго проскрипел ксендз и осенив пространство перед собой отгоняющим зло знаком задумчиво поскреб подбородок. — Дитя мое, можешь ли ты описать встреченное тобой существо?

— Конечно, отче! Искренне обрадовался возможности уйти от общения с великаншей берден, но тут же озадачившись принялся теребить висящий на шее на потертом кожаном шнурке символ Создателя развел руками. — А это не грех будет? А то когда я отцу святому рассказал, он ругался сильно, говорил, что я теперь нечистой силой замаран. И даже говорить об этом грех большой. И велел не болтать.

Плебан тяжело вздохнул и сделав шаг вперед положил руку на лоб вздрогнувшего от неожиданности мужчины. — Именем всевечного и всемогущего Создателя нашего Всеблагой матери и Девы — заступницы, прощаю тебе все грехи твои вольные и невольные, и да расточаться оковы зла и побегут от света веры истинной враги Его. И пусть хранят раба божьего Бердана всесветлые вестники! — Торжественно провозгласил ксендз и отступив назад заложил большие пальцы рук за перепоясывающую рясу веревку. — А теперь, благословляю тебя рассказать все, что ты видел и слышал, сын мой. Честно и без утайки.

— Ох! Спасибо, отче! Спасибо! Старый — то плебан почти никогда никого не благословлял. Говорил, что человек греховный маяк есть. А я особенно… Что остепениться мне надобно. А то девок мол постоянно в блуд ввожу, а я ведь ни-ни. Я ведь даже в дожинки в лес никогда не ходил! Хочу, чтоб по завету, что в светлой книге написан, все было. Чтоб токмо, когда свадьбу сыграем… — Бросив короткий взгляд в сторону задумчиво склонившей голову набок северянки, мужчина покраснел до корней волос и опасливо шагнув поближе к ксендзу снова уставился под ноги. — Я же не виноват, что девки на меня так смотрят, да?

— Похвально, похвально, сын мой. — Нетерпеливо закивал Ипполит. — А теперь расскажи про демоницу. Как она выглядела?

— Ну так… — На бесхитростном лице мужчины отразилась напряженная работа мысли. Как демоница и выглядела. Невысокая, вот такая примерно. Подняв ребро ладони до уровня распираемой налитыми мышцами груди, молодой человек принялся напряженно жевать губу. — Эта… словно сулжучка, как деготь вся черная. Статями на вдовицу Кирихе похоже, а она все знают ведьма. Так и старый плебан говорил — колдунья, мол, и прислужница Павшего есть Майя Кирихе и он обязательно на нее в святой официум бумагу составит, тогда паладины приедут и ее сожгут. Она ведь отче знаете, что делает? Она за деньгу мази колдовские девкам нашим продает. Намажется девка такой мазью и мужику спасения нет. Идет за ней как телок на бойню… В таком ведь греха нет?

— Не отвлекайся, сын мой. — Скрипучий голос ксендза был полон вселенского терпения.

— Простите, отче. — Еще больше смутился Кобылка и принялся ожесточенно чесать покрытое длинными царапинами предплечье. Да, что еще сказать… Статями значит как дева молодая, лицо приятственное, как на картинках, что мне дядька Денуц показывал… Ну он мне из Ислева, картинки привез с девами разными… — Покраснев как рак Берден шаркнул ножкой и громко сглотнул. Только я их не стал смотреть. Срамные они больно. От них у меня плохо внутри делается, и спать потом тяжело… — Нерешительно кашлянув Кобылка бросил короткий взгляд на брезгливо поджавшего губы ксендза. — Ну глазища еще… глазища у нее как уголья горели. И рога. Рога у нее на голове были. Вот такие. Оттопырив указательные пальцы мужчина прижал ладони ко лбу. Как у коровы значит. Только маленькие.

— Она что-то тебе говорила? — Вопросительно вскинул бровь пастор. — Может по имени звала, или бормотала что-то? Порчу на тебя наводила?

— Ох, упаси Создатель. — Испуганно заморгав, Кобылка поплевал через плечо. — Нет, отче молчала она. Да и увидал я ее случайно. Ветка треснула я испугался — вдруг зверь какой к жилью вышел, года три назад было ведь дело, медведь почти на околицу забрел, еле выгнали… Повернулся, значит, а она стоит. Шагах в двадцати. Стоит и смотрит. Ну я сушнину-то и бросил сразу, зажмурился да молитву читать начал. До конца дочитал — глаза открыл, а ее уже нету. Ну я в деревню и побежал.

— Бросил говоришь? — Поправив что-то за пазухой, северянка с раздраженно-разочарованным видом пнула лежащее под ногами березовое полено. — А это, тогда откуда?

— Так это другая. С искренним недоумением посмотрев на великаншу мужчина выдавил из себя извиняющуюся улыбку. — Это бревно мы с хозяином уже вдвоем приволокли. Потом. Дрова-то все равно нужны. Нашему кузнецу уголь постоянно потребен. Много угля. Вот мы и жжем. А я теперь в сторону холмов ни ногой.

— Понятно. — Коротко кивнула великанша. — Значит маленькая, чернявая, с рожками.

— Истинно, так… госпожа. — Яростно закивал молодой человек. — Слов не говорила. Просто смотрела. Но страху нагнала — жуть. Аж сердце зашлось.

— Суккуба… — Пробормотал себе под нос плебан. — Интересно.

— Но теперь ведь все хорошо будет отче, да? — В чистых словно горный родник глазах молодого человека плеснула искренняя надежда. Вы вон какой боевитый. — Госпожу и барона, направили бандитов усмирить, деревню по рассвету с молитвой обошли, мне сказывали. Вы ведь ее прогоните?

— Все в руках Создателя. — Сухо проскрипел ксендз и слегка поклонился. — А откуда ты узнал что я село обходил?

— Ну так… — Кобылка широко улыбнулся. — Это же… Мы тут дружно живем. У нас вести быстро расходятся. Мне Дорди-Полбашки сказал.

— Спасибо за помощь сын мой. Благослови тебя господь наш и Великая мать. — снова слегка поклонился Ипполит.

— Так я завсегда. — На лице молодого мужчины вновь расцвела улыбка. — Вы отче, ежели что, это, меня завсегда звать можете. Я и прошлому святому отцу помогал. Ну, Храм там, подмести, крышу поправить, свечки зажечь, дров наколоть. Я все умею. Мне старый плебан даже светлую книгу носить на службе давал, говорил, коли я стараться буду послушником сделает. — Гордо выпятив грудь Бердан Кобылка в очередной раз полез в затылок. — А я и стараюсь. В храме-то хорошо. Пока руки добрыми делами заняты все дурные мысли… — Искоса глянув на ткркбящую подол набедренной повязки великаншу молодой человек в очередной раз покраснел. — Сразу и прогоняются…

— Я подумаю. — Тяжело вздохнул ксендз и развернувшись двинулся к калитке. — Пойдем Сив.

— Ага. — Кивнула дикарка и бросив вороватый взгляд в сторону удаляющейся спины Ипполита запустив руку за пазуху извлекла на свет несколько медных монет. — Вот. Стремительно шагнув к испуганно отшатнувшемуся от нее мужчине Сив сунула слегка позеленевшие от времени металлические чешуйку ему в руку. — Это тебе. За помощь. А если еще захочешь, приходи завтра к дому Кирихе. Мне твоя твои руки понадобятся. У меня две лошадки есть, понимаешь?

— Н-н-нет. — Слегка заикаясь протянул мужчина и старательно отворачиваясь от маячившей на уровне его глаз обтянутой обрвыком одеяла груди великанши сжав монеты в кулаке опасливо отступил на пол шага. — Н-не так, чтоб совсем понимаю госпожа.

— А не ты ли говорил, что все умеешь? — Склонила голову на бок женщина и беззлобно ткнула мужчину в плечо кулаком. — Чистить, кормить, подковы проверять, еще что там с этими скотинами делают… Не понимаю я ничего в лошадях. В два дня по медяку, сойдет? Мне кажется, ты с лошадками хорошо управляться должен. Прозвище у тебя больно уж подходящее.

— А-а-а. — Облегченно выдохнув Бердан согласно затряс головой с такой силой что казалось вот-вот и она отвалится. — Это я умею. Все сделаю, госпожа. Трижды в день приходить буду. — Лошадок ведь еще выгуливать надо — а то застояться. Только это… медяк в два дня много это. По медяку в седмицу и ладно будет… хорошо? Только это. — Юноша вновь окинул взглядом великаншу и смущенно отвернувшись шаркнул ногой по земле. — Вы больше только ничего не просите… этакого. А то вы женщины все такие. Сначала, понимаешь, помочь просите, потом вкусностями угощаете, а потом… Греховно оно выходит. Нельзя так.

— Хм… Ну ладно… Если так хочешь, не буду просить. — Немного помолчав тяжело вздохнула великанша. — Если сам не передумаешь. Слушай, а чего ворота не закрываете если демоница вокруг ходит?

— Так это… — Кобылка озадаченно нахмурился. — А зачем? Морока одна. Открой закрой. Они тяжелые. Да и брус потерялся запорный. Еще прошлый староста и сказал, бросайте все это… Разбойного люда в округе уже пару лет нет, зверя опасного тоже, а от демона ворота не спасут…

— Понятно. Хмыкнула великанша и развернувшись на пятке поспешила вслед уже почти дошедшего до околицы ксендза. — Завтра с утра прямо начать можешь!

— Не нравится мне это, Стефан. Ворчливо заметил Денуц и небрежно сдвинув в сторону разложенные на широкой скамье инструменты плюхнулся широким задом на небрежно оструганные, потемневшие от сажи доски. — Уж больно все не вовремя. Сначала наемники, потом поп и эти двое. Нет, неспроста это все…

— Осторожнее, не пороняй мне тут ничего. — Не слишком довольно проворчал великан-кузнец и высунув от усердия язык в несколько точных ударов забил в проушину топора колышек для расклинки. — Да и вообще, не понимаю я тебя. У тебя жену снасильничали, дочку убили, а ты тут сидишь да рассуждаешь. Вовремя, не вовремя. Пришли и пришли. Как приперлись так и уйдут, а со священником мы как-нибудь, думаю, договоримся. Жадный он, по глазам видно, все попы жадные.

— Думает он. — Надул жирные щеки толстяк и утерев выступивший на лбу пот, оглядев просторное помещение кузни почесал, топорщащуюся валиками жира, шею. В кузнице было жарко. Любовно развешенные по стенам и разложенные по столам и лавкам инструменты, лари для хранения угля и железа, прикрытый плотной занавеской дальний угол, исходящие от мерно гудящего горна, волны тепла, царящая несмотря на земляной пол в мастерской чистота. Судя по всему Стефан прилагал довольно много усилий, чтобы создать здесь некое подобие уюта. Неодобрительно покрутив головой староста поселка болезненно поморщился и демонстративно сплюнув на утоптанный земляной пол неторопливо растер комок слюны подошвой сапога. — И чем, скажи на милость, ты думаешь? У тебя и так мозгов не было, а сейчас и подавно… — Коротко кивнув в сторону охватывающих макушку здоровилы бинтов, толстяк принялся ковырять мизинцем в уголке глаза. — Думает он. Ворчливо буркнул он и высморкавшись в кулак принялся вытирать ладонь о штанину.

Взвесив секиру в руке, кузнец, некоторое время полюбовался детищем своих рук и аккуратно положив оружие на длинный занимающий все пространство от стены до стены кузни верстак, тяжеловесно повернулся к старосте.

— Нервным ты стал Денуц. И злым. А когда ты злой то совсем за языком не следишь. — Мрачно прогудел он, и шагнув к горну, приоткрыв заслонку принялся внимательно вглядываться в гудящее пламя. — И глупеешь сильно. Забываешь, кто ты такой и кто перед тобой стоит.

— Я голубя послал. — Отвел взгляд толстяк. — За пару часов, как наемники эти в деревню приехали отправил. А сегодня ответ вернулся… Завтра, мать его, они здесь будут. Уже завтра, понимаешь?

— Ну и кто, теперь дурак? — Захлопнув заслонку здоровяк несколько раз качнул меха, и не торопясь прошествовав к наковальне потянулся к длинным, тяжелым даже на вид, клещам.

Староста понурил голову.

— Знаю. — Чуть слышно буркнул он себе под нос. — Сам понимаю, что теперь все в дерьме. А что мне по твоему делать было? Я что знал, что сюда и поп приедет и эти двое… Голос старосты был полон уныния. Варбанда эта… Да и вообще. Откуда они все взялись?

— Откуда, откуда… — Кузнец поджал губы. — Дуденцы у барона, Лихе как там мать его, давно как кость в горле. Он давно расширить владенье хочет. Межу нами и его землями тракт стоит. Если он эту землю к рукам приберет, может начать купцов трясти на предмет пошлин. Зуб готов отдать, что это он гармандцев нанял. Чтобы они здесь беззаконие творили и паскудство всякое. Чтоб здесь сели и жизни нам не давали. И в крепости наверняка сотника подкупил, чтобы к нам не торопились ежели мы помощи просить начнем. Хотел чтобы мы сами к нему на коленях приползли. За защитой. И командира заставы подкупил, чтобы к нам не торопились. А ловчие эти… они просто случайно к нам зашли. Сам же видел. Обтреханые как псы шелудивые, голодные. Благородный, вообще больной весь, еле на ногах стоял. Заблудились они.

— Может и заблудились. — Поморщился староста. — Да только теперь они у нас… Как кость в горле.

— И что теперь делать? Кончать их предлагаешь? — Вернувшийся к горну, кузнец вновь приоткрыл заслонку печи и сунув в бушующее пламя клещи извлек оттуда сияющий бело желтым светом, источающий волны жара кусок металла. — Ловчих может мы и кончим. Дело не хитрое — уснут, дубинкой по башке да в отхожую яму. Этих ловчих, мать их за ногу, последнее время за здесь как собак нерезаных. Постоянно пропадают. Мало ли… были-были и все. Хотя тот, клейменный который. Он барон. Из благородных. И может видок у него и не ахти, но у таких как этот, молодых да прытких обычно полно друзей. Тоже прытких да горячих. Могут и хватиться. А с новым попом, Ипполитом еще сложнее. Если второй батюшка за пол года пропадет… — Не закончивший фразу гигант небрежно бросив заготовку на наковальню примерился к ней молотом.

— Да знаю я! — Возвысил голос старающийся перекричать звук ударов Денуц и скривившись будто раскусил нечто донельзя горькое, соскочив с лавки принялся мерить пространство мастерской нервными, семенящими шагами. — Ну а что делать? Как еще…

— Чашу наполнить надо. — Перебил толстяка откладывающий в сторону молот здоровяк и внимательно осмотрев налившийся гибельным багрянцем металл, резким толчком отправил его обратно в горн. — Я утром ходил — проверял, там на самом донышке осталось. Не жадничай, Денуц.

— Долить?.. Побледневший как мел жирдяй буквально прирос к полу. — Опять? — Выдавил он из себя наконец. — Чем, Стефан? В голосе толстяка зазвучали истеричные нотки. Чем? Может, подскажешь? Как в прошлый раз все вышло, а? Помнишь, чем все кончилось? Не работает эта штука. Раньше работала, сначала куриной крови хватало, потом овечью лить стали, а сейчас… И все равно с каждым разом все хуже. Люди просыпаться стали! Вспоминать!

— Знаю… — Коротко кивнул гигант и резко дернув себя за бороду с задумчивым видом уставился на наковальню. — Но наполнять чашу все равно надо. Только от кого… От Роджелуса нельзя… Лекарь конечно как кость в горле, но он мне сейчас здоровым нужен. Да и не пойдет его кровь. Может тогда Кирихе возьмем? Так, чтоб досуха. Тогда надолго хватит. Ладно, шучу, знаю что ты по ней до сих пор сохнешь… — Не обратив никакого внимания на гневно фыркнувшего толстяка, кузнец снова принялся перебирать тугие кольца скрученных в косицы усов. — А может этого пьяницу Пучку? А то болтает языком что ни попадя.

— У Пучки половину поселка родня. — Мрачно проворчал Денуц и отвел взгляд. — Хватятся.

— Тут у всех родня. — Недовольно буркнул кузнец и надолго задумался. — Но ты прав. Он хоть и пьянь, но друзей у него много. Тогда… У семьи братьев Реймер возьмем. Глухо заключил он наконец. Баб нашим друзьям отдадим, они за баб золотом платят. А остальных на чашу. Там все сильные, здоровые. Больных нету. И кровь хорошая.

— Да ты… Да ты… Побледневший еще больше староста сжал кулаки. Да ты что, Стефан? Реймеры они же свои.

— Ну и что? — Пожал плечами кузнец.

— Так ежели остальные поймут, что мы своих берем… К тому же это ведь большой двор… А если кто-то вспомнит?

— Не вспомнит никто. В прошлый раз, это я по недогляду ошибся. — Прищурился гигант и неожиданно жестко усмехнувшись скрестил на груди руки. — Пойми Денуц, доливать все равно надо. Ежели все очнуться никому из нас не жить. Донесут. А там и до костра или петли недалеко. Но если аккуратно да с умом никто и не заметит. Забудут они. Сколько раз так делали. А за барончика этого малохольного с девкой не беспокойся. Не будут они в наши дела нос совать. Не до нас им сейчас. Корми их, пои, они и носа за околицу не сунут. Лорденыш поправится они и уйдут.

— В том-то и дело… Тяжело вздохнул толстяк. — Поп все испортил. Я ему серебра дал, ну как бы, пожертвование, от общины для храма, и чтоб для хозяйства чего если обустроить надо. А этот выжига все перевернул. Лис в сутане. — Староста снова сплюнул на пол. Бесова ворона.

Гигант нахмурился.

— Говори. — Голос кузнеца стал неприятным словно звук крутящегося в холостую мельничного жернова.

— А чего говорить-то! — Неожиданно взвился староста. — Эта крыса церковная нет, чтобы серебро в кошель положить да успокоится, к девке той бешенной его отнесла! Теперь вместо того, чтобы сидеть в доме и выхаживать своего ненаглядного полюбовничка, дылда эта тупая-северная вместе с попом ходит по дворам, расспрашивает всех о рогатом чудище! Вернее ксенз этот тряхнутый, везде нос сует, а девка рядом стоит да рожи грозные корчит. Кобылку, уже расспрашивали. Кирихе. Представляешь, что им этот полудурок, да ведунья нарассказали? Голос старосты дрогнул. Поп, то ладно. Но девка-то из нордлингов. Вдруг догадается?

— Боишься, значит ее. — Хмыкнул кузнец и облокотившись на наковальню растянул рот в широкой ухмылке. — Ну и правильно. А то вон оно как при встрече получилось.

Зашипев словно прохудившиеся меха толстяк осторожно дотронулся до опухшего, синего будто слива носа.

— А ты не боишься? — Буркнул он и заложив руки за спину снова принялся расхаживать по кузнице. — Сам ведь рассказывал — дерется она, как демон трахнутый. Да и этот благородный тоже не промах. Сам сказывал, больной-больной, а ножиком как котище лесной когтями размахивал. И вообще, вот скажи мне, что эти двое могли здесь забыть? Говоришь, что заблудились? А если нет? Вот кто их прислать мог? А может быть они с попом заодно? Приехали как бы порознь, ссорились при тебе для виду а сами заодно. Ты ведь знаешь, ловчие они под конгрегацией ходят. Или лесные все переиграть захотели… — Не договорив толстяк заскрипел зубами. Нет. Нет. Кончать их надо. Всех кончать. Ночью удавим и вся недолга. Скажем не видели, не знаем. Всего и делов. Да и… — Денуц на мгновенье задумался. — Слушай… дураки мы, а… может их в чашу и пустим? Всех троих?

— Ты чем меня слушал, а? Если поп пропадет сюда нагрянет крыло паладинов и никакая чаша, тебе не поможет. — Дернув щекой кузнец вновь принялся неторопливо разогревать горн. — Эта штука даже от простого инквизитора не спасет. Сказать «не видели» тоже не получится, Денуц. Официарии[1] спрашивать умеют. И я сейчас не про огонь и клещи раскаленные говорю. На сжимающих рычаг мехов ручищах великана вздулись жилы. — Пройдет дознаватель по домам, тому улыбнется, с этим пошутит… И не заметишь, как кто-нибудь проболтается. А кто-то картинку один к другому и сложит. Так что убивать их нельзя, понял? Успокойся. Сейчас ты себе сам страху нагоняешь. Ну зачем пастору, простому плебану такие кренделя выделывать? Это же не профос инквизиторский, расследование творить приехал. К тому же ты сам только, что сказал? Ксендз ей серебро отдал. Где ты вообще ворону видел, что вот так добровольно деньгу своему же человеку отдает? Не бойся, не вместе они. Если бы поп знал, здесь уже от инквизиторов и легионеров не продохнуть было бы.

— А если…

— Никаких «если». — Перебил толстяка кузнец. — Спокойно Денуц. Все равно болтаться в петле будем. Рано или поздно. Все. Ну кроме тебя. Тебя на кол посадят.

— Да ну тебя… — Раздраженно поморщившись толстяк зябко поежился. — Иди ты в задницу Стефан. Глубоко да в самую середку. Ты и твои шуточки. Все настроение испортил.

— А оно у тебя всегда порченное. — Фыркнул не прерывающий своего занятия здоровяк и широко зевнув приналег на меха. Горн загудел словно рассерженный улей. Из-за неплотно прикрытой дверцы печи ударила струя пламени. По мастерской пронеслась волна жара. — Не все простые решения лучшие, Денуц. Так и передай тем, кто у твоего дома стоят.

— Донесли уже значит? — Плечи толстяка заметно напряглись.

— Нет. — Криво усмехнулся Стефан. — Я из кузни сегодня и не выходил. Просто я тебя хорошо знаю, Денуц. Ты обид не прощаешь. Носишься с ними как нищий с золотой маркой. А зря. Как там на проповедях говорят? Добрые дела и добрые мысли — короткий путь к спасению.

Надувшийся как жаба староста, мрачно глянув на кузнеца громко шмыгнул носом и принялся скрести шею обломанными ногтями.

— Как жена-то? — Неожиданно спросил он. — Все еще болеет? А то сколько друг друга знаем ни разу ее не видал…

— Да. — Помрачнел гигант. — Болеет Иниша. Но милостью Создателя ей уже лучше. Скоро встанет, так и познакомлю.

— Милостью Создателя. Скажешь тоже. Второй год от тебя эти слова слышу. — Пробормотал себе под нос Денуц и с некоторым сочувствием посмотрев на Стефана осуждающе покачал головой. — Кто-то другой давно бы уже нормальную себе бабу нашел, здоровую а не…

— Я не кто-то. — В голосе великана послышалась неприкрытая угроза. — Понял?

— Да понял, понял. — Недовольно поморщился вскидывая в примирительном жесте руки толстяк. — Просто к слову пришлось.

— Ну понял и хорошо… — Непонятным тоном протянул кузнец и искоса взглянув на обиженно выпятившего губу старосту опустил рычаги мехов и снова приоткрыв дверцу горна потянулся за клещами. — Лорденыша пока не тронь. Девку ту кантонскую тоже. Не чисто с ней что-то. Не пойму только, что. С попом, если боишься, я сам договариваться буду. И с ловчими этими тоже.

— А если не договоришься? — Скрестил на груд руки Денуц.

— А если не договорюсь… — Кузнец пожал могучими плечами. — Тогда сделаем, как ты сказал. И еще, эта северянка… Я понимаю, что она тебя обидела… Не вздумай. Снова бросив кусок рдеющего металла на наковальню гигант ловко подхватил пробойник, и споро застучал молотом.

— Она тебе приглянулась что ли? — В голосе толстяка послышалась неподдельная злость. — Ну признай Стефан, ты ведь и сам на половину горец. Понравилась она тебе.

— Не приглянулась. — Проверив как ходит в получившемся отверстии пробойник, гигант, перевернул заготовку на бок и принялся точными ударами оттягивать вниз бороду уже наметившегося лезвия топора. — Мне моя жена приглянулась. Много лет назад.

Толстяк задумался.

— Врешь. — Неожиданно заключил он. И потянувшись так что хруст суставов перекрыл грохот молота, принялся чесать складки под подбородком. — Иначе бы так не заступался.

— Упрямый ты, Денуц. — Придирчиво осмотрев почти готовый клин топора со всех сторон, кузнец снова сунул его в огонь. — Хочешь из-за одного своего каприза в обнимку с тощей вдовой станцевать?

— Не хочу. — Зло сощурился толстяк.

— Упрямец. Вроде до седых волос дожил, а все равно упрямый как осел. — В гулком голосе кузнеца послышалась неприкрытое раздражение. — Я ведь десять раз объяснил, нельзя их…

— Ты до конца дослушай, сначала Стефан, а потом уже и обзывайся. — Зло оскалился в ответ толстяк и с хрустом сжал кулаки. — Наших друзей лесных, я сам завтра встречу. За околицей. Объясню, что в поселок соваться не надо. Сами им все вынесем. Кстати, все готово?

— Да. Здоровяк степенно кивнул. — Вся партия. Четыре дюжины больших секир, дюжина коротких мечей, пять десятков рогатин. Четыре рубахи пластинчатых, и пол дюжины шлемов. Все по заказу. Отдашь, скажи им пусть земляной уголь везут и горное железо, а не крицы как в прошлый раз. Не могу я только на древесном угле нормальную сталь ковать. И железо нужно хорошее, а не то дерьмо, что из болотного торфа выжигают.

— Хорошо. — В голосе толстяка послышалось облегчение. — А то я подумал что…

— Не люблю, когда руки без дела. — Пожал могучими плечами больше казалось заинтересованный качанием мехов чем словами Денуца гигант. — Сейчас пока огонь силу набирает секиру делаю. А когда горн жар наберет ровный все остальное сделаю. Северянка мне вон, одну заказала. И доспехи для лорденыша надо подогнать. Думаю к вечеру управлюсь.

— Так быстро? — Округлил глаза толстяк.

— Да там всей работы на самом деле чуть пару пластин подстучать, да ремни поменять. Тот маленький ублюдок, был конечно пониже барончика, зато не такой тощий. Губы кузнеца растянулись в широкой ухмылке… Krebs[2] вообще легко подогнать по росту. Чуть удлиню прорези, да ремень фиксатора новый поставлю.

— А, тебе твоя рана не мешает? — Непонимающе моргнув староста посмотрел в сторону на обмотанную бинтами голову кузнеца.

— Нет- С ухмылкой пояснил здоровяк. — Я люблю работать. Башка когда работаю, меньше болит. И мыслей лишних в нее не лезет.

— Понятно… — В очередной раз качнувшись с носка на пятку толстяк, упер руки в бока и громко шмыгнул распухшим носом. — Стефан. А ты ведь даже мерку с барончика не снял…

— Гы. — Издав похожий на бычий кашель звук, здоровяк поплотнее прикрыл дверцу печи. — Хватит меня умасливать, Денуц. Говори толком, чего задумал.

— Что-что… Да как с тем торгашом, что прошлой весной к нам приперся. Буркнул глядя себе под ноги жирдяй. Дорди мне уже все донес. Они сегодня к вдовице Кирихе перебираются. Там их и поприветствую. Всех. Ты прав, давно с Майей кончать надо. Она нам давно как шило в штанах. Колдунья трахнутая. Это ведь она как пить дать весточку о том, что поп пропал пустила. Некому больше. Ее и ловчих в расход. А попа живым взять и к тебе в кузню. Пару дней твоими отварчиками попоить, как шелковый станет. Пусть письма своей братии, что все нормально рисует. Колыхнув брюхом Денуц остро глянул на озадаченно чешущего щеку кузнеца. Ну, так что думаешь? Не зря сейчас руки трудишь?

Пожевав губами кузнец принялся внимательно изучать развешенные на стене инструменты.

— Хм… — Прогудел он наконец растягивая слова. — Рискованно. Но может ведь и сработать. Приехали, с наемниками помогли. Потом взялись чудище ловить, да вот беда это чудовище их само поймало… Если бы не отец святой, что чудовище низверг да всех спас, неизвестно чем бы все и кончилось… Профосы конечно пришлют кого-нибудь. Обязательно пришлют. Но вряд ли кодла большая будет, так что глаза отвести можно будет. Да… здоровяк расплылся в широкой улыбке. Может и сработать. Возьмем за запасной план. Только не сегодня вечером, а завтра. Мало ли что за день случится может. А сегодня вечером я все же попытаюсь с ними поговорить. И это. Людей с улиц убери. Скажи пусть после темноты из дома не суются.

В глубине горна что-то треснуло, ухнуло, на стенах кузницы заплясали красные всполохи.

— Они и так не суются. — Громко сглотнул слюну побелевший как мел староста и тряхнув головой непонимающе уставился на кузнеца. — Слушай, а чего я пришел-то? Я вот чего думаю, близнецы-то Реймер все, померли, может давай баб реймеровских пиктам отдадим? Пикты за каждую бабу золотом платят. А батраков в чашу. Ее ведь долить давно пора наверное.

— А говорил свои, насмешливо хмыкнул громила.

— Я? — Непонимающе моргнув староста, потеребил жировые складки под подбородком и принялся с озадаченным видом обгрызать ноготь. — Ну может и говорил, но когда это было-то…

— Сам решай. — Безразлично пожал плечами кузнец.

— Значит договорились? — Прищурился староста и кивнул своим мыслям повернулся к выходу. — Ты это… Не перенапрягись, Стефан. А то заболеешь, а они следующую партию уже к полнолунию ждут.

Казалось полностью ушедший в работу кузнец не ответил. Скрежетнула заслонка, звякнули клещи и кузницу снова наполнил оглушительный звон металла. Движения гиганта, казались неуклюжими, неловкими, скованными, но молот ложился ровно туда куда нужно и тогда когда нужно. Во все стороны летели искры и куски шлака, принявшая свои окончательные формы, круглое как полумесяц лезвие огромного топора освещало лицо мастера зловещими отсветами. На лице кузнеца проступили капельки пота, на широких скулах играли крупные желваки. Повязка на голове начала пропитываться кровью, но великан, казалось этого даже не замечал.

— Тоже завтра — Буркнул он наконец. — Надо подумать как их по тихому взять.

— Хорошо. — Губы толстяка растянулись в широкой ухмылке. — Хорошо, что ты меня понял Стефан. А то я уже подумал, что ты размяк.

Дождавшись пока ксендз и здоровенная северянка покинут двор, Бердан рассеянно оглядел разлетевшиеся по двору поленья и широко улыбнувшись зашагал к сараю.

Внутри царил полумрак. И тишина. Улыбка мужчины стала шире. Ему нравилась тишина. Всегда нравилась. Хорошо. И мысли лишние в голову не лезут. Да, не лезут. Не вспоминается, что с ним отчим ночью после смерти матушки делал. Пока он не сбежал. Не вспоминается, как он по городу мыкался, голодал да воровал, пока его один благородный господин не подобрал и в дом к себе не привел. Не вспоминается, как этот господин велел потом его вечером к себе в опочивальню привести. Совсем в тишине не помнится, ни жадных рук, что его к кровати прижимали, ни как болело все. И как в возраст войдя, он снова на улице оказался, потому, как слишком для господина стал взрослым. Не помнилось ни долгих скитаний по городу, ни палок стражников, ни ночевок в канавах. Не помнилось, как он за Вал ушел и батраком в деревню нанялся. Сначала к одному хозяину, потом к другому, потом к третьему. И женушек их не помнилось. В тишине было почти как в церкви. Разве что ладаном не пахло, но это ведь мелочи. Да. В тишине было хорошо. Полной грудью вдохнув смесь запахов пропитанного скудным северным солнцем сена, развешанных по балкам полезных трав и цветов, расколотого дерева и смолы, Кобылка раскинув руки принялся медленно кружится посреди засыпанного сухими стеблями пятачка. Ему было хорошо.

— Они ушли? — Копна сена в углу сарая слегка шевельнулась и из нее вылезла девушка-подросток в простом украшенном по подолу вышивкой платье.

— Да. Они ушли, Марта. — С нежностью глянув на девчонку, Бердан склонил голову к плечу. — А ты, чтего спряталась? Так эту северянку испугалась что-ли? Или святого отца нового?

— Да нет. — Девушка капризно надула губки. — Просто если они меня бы заметили, то наверняка батюшке бы рассказали. А батюшка если узнает, что я с батраком миловалась так меня прибьет. И тебя тоже прибьет.

— Не прибьет. — Шагнув к девчонке, Берден заключил ее в объятья и приподняв над землей заглянул в глаза. А, что я батрак, так это ненадолго. Как сезон кончится, мы в город поедем. Вдвоем, как задумывали. Я в кузню устроюсь, или еще в какой цех. А ты на хозяйстве будешь. На первое время я монет накопил. А потом, денег у нас много будет, город это не село. Там всегда руки нужны. Я тебе сапожки яловые куплю и шубу лисью. Будешь, как богатая дама ходить.

Правда? — Счастливо пискнула девочка, и положив руки на шею Кобылки лукаво улыбнулась — Но ведь папенька меня не отпустит. Он говорит я еще в возраст не вошла, мне надо девство хранить…

— А ты и хранишь. Слегка сжав ладонь на ягодице девочки улыбнулся мужчина. Мы ведь… по другому, да? Тебе ведь так тоже нравится?

— Ох, нравится. — Облизнувшись девочка потянулась губами к плечу Бердана. — Ох как нравится, милый. Сладко мне с тобой. Хоть и больно немного. Слаще меда когда мы вместе. Только… знаешь я боюсь.

— Боишься? — Насмешливо скинув бровь, Кобылка сделал пару шагов по направлению к копне сена. — Чего боишься?

— Сны мне снятся последние ночи. Будто кто-то большой да черный меня скрадывает и к себе тащит. А там… Там где он живет страшно. — Растерявшим всю игривость голосом прошептала она чуть слышно и опустив глаза уткнулась лбом в грудь мужчины. — Очень страшные сны. Будто рвет он меня когтями железными, бросает в стылый мрак, что зубами до костей прокусывает, что тычет под сердце крючьями железными, да лоно из меня вырывает, а я кричу, в голос кричу, но никто моего крика не слышит. Будто одна я среди ветвей колючих и шипов в темноте холодной и скрежете. И будто я ему, черному да рогатому, и рабыня и игрушка и еда…

— Глупости все это, Марта. — Громко рассмеявшись Кобылка закружил девчонку на руках. — Глупости. Никто тебя не обидит, пока я с тобой. Клянусь никто тебя не обидит. И не скрадет. А ежели удумает я его топором по голове и вся беда. Ты ведь знаешь, рука у меня сильная.

— И правда, рука у тебя сильная. — В испуганных глазах девушки снова зажглись искорки лукавства. — А ежели меня какой благородный скрасть к себе захочет? Лыцарь какой или сам барон. Неужели и его топором?

— И его тоже. — Твердо заявил Кобылка. — Хоть лыцарь, хоть легионер, хоть барон, хоть сам наместник. Никому я тебя не отдам. Потому как люблю я тебя.

— Любишь? — Прижавшись к груди Бердана, Марта хитро улыбнувшись скосила на него блестящие от восторга глаза. — А ежели северяне? Как тот страшный, что вчера с разбойниками пришел? Или как эта? Так любишь, что и таких чудишь не испугаешься?

— Конечно не испугаюсь. — Чуть сжав руки прошептал Кобылка. — Ты ведь у меня как свет в окошке. Люблю я тебя. Больше жизни. Так, что, поедешь со мной, когда сезон кончится?

— В город?

— В город.

— А вот поеду… — Пальца девушки легонько прикоснулись к уху Бердана. — Даже если тятенька не пустит поеду. А ты мне точно сапожки купишь?

— Куплю. И шубу лисью куплю… И шапку как та в которой Кирихе зимой ходит. — А хочешь мы сейчас…

— Нет. Нельзя. — Слегка отстранившись от мужчины девочка покачала головой отчего слегка растрепанные волосы рассыпались у нее на спине. Мне кур кормить надо. Да и папенька скоро вернется… Вдруг заметит…

— А мы быстро. Притиснув к себе девчонку захохотал Кобылка. — Совсем-совсем быстренько.

— Нет. С прошлого раза еще болит у меня там. Да и думаю я, а вдруг… — Немного смешалась девочка отвела взгляд — Вдруг и если так как мы, тоже дите может случится? А мне еще рано дите. Не хочу я с пеленками возится.

— Не будет дитя. — Рассмеялся Бердан и повалив пискнувшую девчонку на стог, принялся задирать ей подол. — Пока ты не захочешь. Ежели не в лоно, то не будет детей. И греха нет. Мне это сам пастор говорил.

— Ну ежели сам пастор… — Приблизив губы к уху Кобылки выдохнула слегка зарумянившаяся девочка. — Давай тогда. Только быстро. Пока папенька не вернулся. Хочу, чтобы снова сладко стало. Ох как мне с тобой хорошо, Бердан! — Засмеявшись девочка игриво укусила мужчину за плечо. — Ты у меня лучший.

— Да. А ты моя любимая. — Широко улыбнувшись, Кобылка слегка отстранившись, осторожно прихватил девушку за горло и нащупав рукоятку лежащего у стога деревянного молотка, оскалившись со всей силы обрушил его на лицо Марты. Раздался глухой хлюпающий звук, из под ушедшей почти по рукоять в лицо девочки головки молота щедро потек багрянец.

Девочка даже не вскрикнула. Лишь выгнулась дугой и засучила ногами.

— Во имя твое. — Прошептал Кобылка и приблизив лицо к ране лизнул кончиком языка стекающую к шее умирающей девушки кровь. — Во имя твое. — Повторит он и принялся судорожно стискивать штаны. Мыслей не было. В голове стояла приятная тишина. Он любил тишину. С детства любил.

— Да точно вам говорю, аубыра то была. Здоровенная. Рожищи — во! Для верности растопырив руки насколько позволяла не слишком щедрая в данном случае природа, Марчек Пучка по прозвищу Полбочки, вытаращил глаза и широко открыл рот демонстрируя всем желающим кривой частокол черно-коричневых зубов. Впрочем, назвать эти обломанные пеньки зубами мог, пожалуй, либо слепой, либо записной лжец. — Зарычала, ручищи растопырила да как на меня кинется! Но я тоже не пальцем деланный! Как дал ей колуном промеж глаз — так она и с копыт. Во! Так и было! Гордо выпятив тощую грудь, добрый человек Марчек, покачнувшись на нетвердо держащих дряблое тело ногах, прислонился к жалобно затрещавшему под его весом кособокому заборчику и принялся почесывать выглядывающее из распахнутого мехового жилета изрядно заросшее дряблым, свисающим на ремень штанов жирком, пузо. Брюхо у крестьянина было волосатое, намного волосатее чем прикрытый недельной щетиной подбородок и навевало мысли об оборотнях и собачьей шерсти.

— Здорово. — Широко зевнула сидящая верхом на столбе ограды Сив и покрутив шеей подбросила ладони невесть откуда раздобытое яблоко. — И что, убил?

— Да ты чем слушала, девка? — Искренне возмутился крестьянин и надувшись словно готовая к первой своей вечерней арии жаба ткнул великаншу в находящееся на уровне его глаз бедро покрытым намертво въевшейся в кожу грязью пальцем. — Аубыра на меня напала. А-у-бы-ра. — По слогам повторил Марчек и выпятив нижнюю губу сплюнул под ноги. — Мертвячка значится. Как ты мертвяка убьешь? Она уже дохлая была.

— А чего сложного-то… Голову отрезать да размозжить чем потяжелей. Или к заднице приставить. — Равнодушно пожала плечами дикарка. — Главное, чтоб мертвяк тебя не покусал. Проклятые они. Проклятье свое через укусы разносят. А она правда рогатая была? Выражение лица великанши выражало искреннюю заинтересованность.

— Ну девка ты вообще темная… Ты из какого медвежьего угла выползла? — Коротко глянув в сторону, казалось полностью поглощенного молитвенным созерцанием, возящегося у навозной кучи, хряка, пастора, разводчик свиней неодобрительно покачал головой и принялся скрести короткую, остро нуждающуюся в знакомстве с очистительной силой воды, щелока и мыльного корня шею. — Ну какой еще ей быть? Я же говорю, девка, как полотно бледная, глаза будто угли. Сама голая. Роги как у оленя и сиськи будто две репки крепенькие. Я домой шел, а тут она, из лесу выбегла и давай меня охмурять. И так крутилась и этак. — Причмокнув губами Марчек мечтательно закатил глаза. — А потом говорит человеческим голосом пойдешь ежели, мол, со мной золотом тебя одарю. А сама подбирается, подбирается… И молоко у нее значит на землю прямо каплет…

— Молоко? Из груди что ли? — С невинным видом уточнила болтающая ногами в воздухе Сив и покрутив в руках яблоко вгрызлась зубами в наиболее приглянувшееся ей место зеленого, кислого до оскомины даже на вид плода.

— Нет, из задницы… — Окрысился в конец разобидевшийся на столь неблагодарную слушательницу Пучка. — Не хочешь слушать, так чего спрашивать? Или ты думаешь я вру?

— Да ладно тебе. — Обезоруживающе улыбнувшись великанша поерзала на своем насесте и громко захрустела яблоком. — Я просто про таких никогда не слышала вот и спрашиваю.

— Не слышала она… — Ворчливо протянул крестьянин, вытянул из-за широкого матерчатого пояса небольшой бурдючок, с хлопком выдернул закрывающий горловину криво оструганный колышек, и сделал пару глотков передернул плечами. — Конечно не слышала дурнина ты северянская. У ас в горах наверняка такой пакости и не было отродясь. А у нас каждое дитя про аубыру знает. — Проигнорировав брошенный на сосуд великаншей жадный взгляд земледелец аккуратно убрал мех обратно за пояс и важно выпятив колыхнувшийся будто вывалившийся из тарелки кусок свиного студня, живот. — Аубыра или умрыца это девка, что мужика не познавши померла, да встала. То есть восстала. Ну, из гроба выбралась… В общем… — Видимо слегка сбившийся с мысли Марчек недовольно нахмурился и громко хрюкнув похожим на свиной пятак носом в очередной раз сплюнул, на этот раз через плечо. — Не лежится таким девкам в гробе без мужика. Зуд их по ласке мужской берет нестерпимый. Вот… — Снова ненадолго замолкнув земледелец с явным трудом оторвал замасленный взгляд от скудно прикрытых обрывком одеяла мускулистых ляжек дикаркии, и шаркнув давно ждущим отправки в печку клогом выбил из покрывающей землю слоя жидкой грязи фонтан брызг. — В общем, ходят они, ходят… Мужиков ищут… Сорва… Совращива… Ну в общем за собой заманивают. А того кто с ними пойдет… Тех они в свое логово затаскивают, чтобы блуду значит предаваться. Но поддаваться таким нельзя. Ежели оседлают до смерти заездят.

— Ну ясно. Понятно все. — Неопределенно хмыкнула горянка и вновь примерилась к наполовину съеденному плоду. — Это конечно, что до смерти. Ежели оседлает. По другому никак.

— Но больше всего они до детей охочи. — Наставительно воздев палец судя по всему сам увлекшийся собственным рассказом Марчек и многозначительно понизив голос шагнул к северянке. — Если аубыра дите малое скрадет — считай все. Засунет, и считай нет дитя.

— Куда засунет? — Неуютно поерзав на своем насесте женщина скрестила ноги и посмотрев в сторону виднеющегося над частоколом леса дернула щекой. — В печку что-ли?

— Куда-куда. — Возвел очи горе явно недовольный непонятливостью темной дикарки крестьянин и снова потянулся к заветному бурдюку. — Откуда дети берутся туда и засунет. Ну эта, как младенчика рожают, токмо наоборот значит…

— Пф-ху-а… — Закашлялась Сив и, выплюнув под ноги наполовину прожеванный кусок яблочной мякоти, со смесью отвращения и неприкрытого ужаса уставилась на мрачно и торжественно глядящего на нее снизу вверх земледельца. — А… зачем им это?

— Чтоб обратно выродить, конечно. — Фыркнул явно наслаждающийся возможностью посвятить собеседницу, пьяница и машинально почесал покрытое длинными царапинами предплечье. — Говорил же, без мужика померла. Своих дитять не было, вот и глумится над чужими. Выродит, значит, а потом опять засовывают. Так и мучает, пока не помрет дите. А потом уже ребенок в умруна перерождается. И к семье идет. К мамке да тятьке тянется кровь сосать. И через это и их заразой мертвяцкой заражает. Страшная напасть в селе. Точно говорю. Ежели я бы ей меж рогов не дал, доброго дела не сделал, все бы уже тут перемерли.

Великанша поморщилась.

— Пакость какая. — Протянула она после долгой паузы. — У нас таких отродясь не было.

— Пакость и есть. — Солидно кивнул Пучка и принялся ковырять в ухе. — Но красивая… Если бы не роги, конечно…

— Ты говорил из леса вышла… — Спрыгнув со столба великанша окинула Марчека оценивающим взглядом и покачала головой. С запада, или с юга?

— С севера. От холма, где идол поганый стоит. — Облизнув губы Пучка качнулся к женщине и широко улыбнувшись погрозил ей пальцем. — Ты это. Знаю я, что ты задумала. Только не выйдет у тебя ничего.

— А с чего ты решил, что я что-то задумала? — Склонив голову на бок Сив покрутила в руках огрызок и видимо найдя его больше ни на что не годным отправила его через забор.

— Ну я же не пальцем деланный. — Осклабившись еще шире пьяница постучал себя по лбу заскорузлым от въевшейся грязи пальцем. — Соображение тоже какое-то имею. Ты ведь, эта, как его, ловчая. Наверняка захочешь аубыру упокоить, а потом с Денуца монеты стрясти. Только не получится у тебя. Мертвяка простым оружием не убьешь. Только молитва Создателю от него помогает. Вот я когда ей топором по башке дал сразу молитву читать начал. Так она и исчезла. Словно дым растаяла.

Женщина прикусила губу.

— А говоришь не убил… — Протянула она неопределенным тоном и принялась ковырять в зубах ногтем большого пальца.

— Ну ты и дурная все же. — Надувшись словно набитый говяжьим фаршем бычий пузырь крестьянин разочаровано махнул рукой. — И как тебя только в ловчие взяли? Ну ведь это каждый знает. Не помирает аубыра от молитвы, но бежит от имени Создателя произнесенного человеком с чистой душой и сердцем.

— А ты ее хорошо разглядел? — Склонив голову на бок дикарка принялась с интересом разглядывать лысоватую макушку Пучки.

— Да не хуже чем тебя. — Гордо подбоченился землепашец и подвинувшись к Сив еще на пол шага обдал великаншу волной идущего от него крепкого духа кислой браги и давно немытого тела. — Я же говорю, крутилась она передо мной. Целоваться лезла. Чего, думаешь, я ее не разглядел, что-ли? Говорю же, кожа белая, как снег, волос до пят, чисто шелк сулжукский, рожищи — во, сиськи — во, задница — не во всякую дверь пройдет, а на лицо, ну чисто Создателев, мать его, вестник…

— Не поминай имя господа всуе, сын мой! — Неожиданно подал голос оторвавшийся наконец от созерцания идиллической картины валяющихся в навозе свиней ксендз.

— Простите отче. — Тут же стушевался Пучка и отступив на пару шагов назад, смиренно склонил голову. — Просто к слову пришлось.

— Великая мать, простит. Благодарю тебя, Марчек. Ты очень помог. — Осенив крестьянина размашистым благословляющим жестом, ксендз повернулся к задумчиво копающейся в своих волосах северянке. — Пойдем Сив.

— Ипполит, а ты про таких слышал? — Вытащив из путаницы волос невесть как оказавшийся там кусок пожухлого листа, женщина скатала его в шарик и щелчком запустила подальше.

— Слышал. — Бесцветным голосом протянул священник и совершил отгоняющий зло жест.

— Э-э-э… — Глаза северянки расширились от удивления. — Правда? У вас на юге, значит такие мертвяки? Да это ведь пострашнее драугра будет…

— Пойдем. — Повторил пастор усталым голосом и развернувшись зашагал прочь.

— Ну… Бывай Мрачек. — Развернувшаяся было в сторону медленно шагающего прочь, пастора женщина на мгновение приостановившись, обернулась к, казалось совершенно позабывшему о гостях, самозабвенно ковыряющемуся в носу землепашцу. — А… Хотела спросить. Не знаешь, почему ворота не закрываете?

— Ну как не знаю. Знаю конечно. — С явной неохотой оторвавшись от своего занятия пьяница громко кашлянув сплюнул под ноги. — Вдовица Кирихе, круг магический вокруг села начертила. Чтоб ни лихому люду ни злому зверю ходу не было. Только ворота закрывать теперь, говорит нельзя. Закроешь, так колдовство и развеется.

Великанша по обыкновению взяла минуту на размышление.

— А когда это было?

— Ну… Года два может, или больше… Неуверенно протянул Полбочки и нахмурившись снова принялся ожесточенно скрести пузо. — Кирихе может и вредная баба, но дело свое знает. У нее настои — во! В самом Ислеве таких не достать. Как выпьешь то как молодой всю ночь будешь, если ты понимаешь о чем я… — Остановившись на полуслове пьяница озадаченно почесал макушку. — Так о чем это я? А… Точно… Это Кирихе запирать ворота не велела. Чтоб колдовство, значит, недоверием не оскорблять. Сказала что ежели ворота не запирать, то круг колдовской ее никого с дурными мыслями внутрь не пустит.

— Не пустит, говоришь. — Великанша нахмурилась. — А как тогда мертвячка твоя и наемники кантонские в село попали?

— Э-э-э.. — Крестьянин несколько раз моргнул и полез пальцем в ухо. — Не знаю, заключил он спустя пару мгновений. Наверное колдовство все таки сломалось. Или выдохлось. Ты лучше об этом с Кирихе сама поговори. Или с Денуцем. Он умный. Хоть и жадный. Не хочет мне пива в долг давать…

— Яркого солнца и теплых ветров тебе, Мрачек. — Кивнула женщина и бросив полный зависти взгляд, на болтающийся в поросшей рыжей шерстью длани Пучки, призывно булькающий бурдюк, вздохнула и вразвалочку зашагала вслед за медленно удаляющимся священником.

— Ага… И тебе того же, значитца… — Оставленный в одиночестве гордый фермер с философским видом отхлебнув из бурдюка остро пахнущей сивухой жидкости вновь навалился плечом на забор. — Я ведь правду сказал. Все так и было… Она на меня сиськами а я ей промеж глаз, я ведь не пальцем деланный… — Дождавшись пока дикарка и пастор скроются за поворотом, Мрачек принялся яростно скрести в паху. — А хороша северяночка. Дылда только и дуреха каких свет не видывал. У дылд всегда так, вся сила в рост ушла а в голове мало выросло. Но хороша… Сиськи вон, как репки…

Аккуратно протерев держатель для иглы чистой тряпицей Дроменус Роджелус цу Асиньио отложил блестящий полированным серебром инструмент в сторону и тяжело вздохнув опустился на стоящую у стола скамью.

Ханни спала. Впрочем, по другому и быть не могло, такая доза сгущенного макового молока, иногда в империи называемого хассисом, свалит с ног и быка. Еще одно доброе дело. Никем не оцененный вклад в медицину. Сколько таких уже было? Специальные лезвия позволяющие не кромсать плоть пациента обычным ножом, изогнутые трехгранные серебряные иглы, с помощью которых можно легко сшивать жир, сосуды, кожу и мышцы, обработка крепким вином скрученных из особым образом вываренных жил животных нитей, которые не гниют а со временем сами растворяются в теле, вымоченный в сложном сборе целебных трав болотный мох для промокания крови во время операций, тщательно подобранная доза сонного зелья вместо удара деревянным молотком по голове, или связывания пациента, чистка рук, одежды и инструментов после каждого из медицинских вмешательств… Ему не верили. Над ним смеялись. И пусть, это он сумел вытащить наконечник стрелы их пробитого черепа графа цу Сотма так, что его сиятельство не только остался жив, но и сохранил ясное сознание, пусть именно он сумел достать камень из почки барона Кентеррбери, сохранив ему возможность плотских утех и зачатия наследников, пусть он разработал способ позволяющий почти без риска для жизни усечь воспаленный слепой отросток кишечника, а его процедуре ампутации конечностей учат будущих медикусов во всех академиях империи, его все равно считали чудаком и шарлатаном.

Покосившись на бледное лицо девушки Дроменус еле заметно улыбнулся и опустил взгляд на свои руки. Повод припомнить лучшие годы. Третья операция за ночь и утро. Вернее четвертая, если считать очистку загноившихся ран забредшего к ним в село и ввязавшегося в драку с кантонцами бесштанного барона. Ханни пришлось оперировать дважды. Будь он моложе лет на пятьдесят, возможно все бы обошлось одним вмешательством, но сейчас… Посмотрев на заметно подрагивающие, скрюченные и распухшие от артрита пальцы когда-то знаменитый эскулап и зелейник, чудотворец от медицинской науки, Дроменус Роджелус цу Асиньио, а сейчас простой деревенский лекарь с уничижительным прозвищем Рожелиус испустил тяжелый вздох и закусив губу поднял взгляд на занимающий дальнюю часть помещения laboratorium. Многочисленные горшки и колбы, тяжелые каменные и медные ступки, драгоценные флаконы прозрачного сулжукского стекла (о сколько усилий потребовалось чтобы привезти их сюда в целости), обширная коллекция целебных и ядовитых трав со всех уголков империи. Он победил тысячи хворей, спас сотни жизней, но так и не смог изгнать из тела собственную болезнь. Старость. Самая страшная и неизбежная хворь человечества. Когда-то он был настолько тщеславен, чтобы мечтать спорить с неизбежным. И расплатился за это. Расплатился с полна. Первые признаки его болезни появились давно. Так давно, что он и забыл, когда это было. Просто в один прекрасный день он начал замечать, что от недели к неделе, месяц от месяца, его руки дрожат все сильнее, а бесовы иглы, секаторы и ножи все чаще выскальзывают из пальцев. Поначалу Роджелус решал эту проблему с помощью особого заказанного им у знакомого ювелира держателя, но в конце концов эта бесова хваталка тоже перестала помогать. Он перепробовал все, дистилляты, вытяжки, притирки, настои, протыкания и прижигания, клистиры с дымом редких, привезенных аж из Иоатайской империи трав. Вытяжка из знаменитых «мясных грибов» — золота севера, дали ему отсрочку на несколько лет. Это были хорошие годы, лучшие если подумать, в его жизни, но ничего не бывает вечным. Хворь вернулась. Тогда он пустился во все тяжкие. Одно время даже обратился к привычным, большинству называющих себя гордым званием медикусов недоучек, пиявкам и кровопусканиям, но это тоже не помогло. Руки скрючивались и теряли чувствительность, спина не гнулась, глаза перестали различать мелкие детали, а голос стал дрожащим и надтреснутым. Хворь побеждала. Медленно и неумолимо. А с этим пришли неприятности. Сначала ряд неудачных операций и последовавшая за ними немилость нескольких благородных родов, потом долги, исключение из гильдии… Он пытался искать утешение на дне бутылки, но от этого стало еще хуже. И вот он здесь. В занюханной деревушке под названием Дуденцы. Принимает роды, делает отвары от простуды, разливает зелья для облегчения зачатия или напротив потравы плода, прогоняет вшей со срамных мест вернувшихся с городской ярмарки мужчин, вытаскивает загноившиеся занозы, да иногда зашивает порезавшихся о собственный серп воняющих навозом сервов. Вчерашняя ночь и сегодняшнее утро заставили его вспомнить то на что он был способен. И теперь пришло время платить. За все надо платить. Ты мне — я тебе. Старый как мир закон. Страшный закон. Да, болезнь его победила. Болезнь, вызванное ей безденежье, апатия, пьянство и вернувшуюся старость. Он был стар. По настоящему стар. Интересно что бы сказали селяне, знай они его истинный возраст? И то как и с чем ему приходится жить. И с каким искушением приходилось бороться. Хворь его победила. Но он тоже победил. Почти. Он нашел выход. Нашел там, где даже не надеялся. Старые трактаты эпохи войны магов. Конгрегация хорошо поработала. В свое время пламя сложенных из древних трактатов костров достигало небес. Но человеческую память не уничтожить полностью. Правда может быть погребена под горами лжи, затеряться в тысячах ненужных фактов, исказиться до неузнаваемости. Но она остается. Надо только понимать где и как ее искать. Пол слова здесь, фраза там. Переступить себя и слушать лекции безмозглых всезнаек — историков. Внимательно слушать. Вступать в дружеские дискуссии по переписке с философами. Угощать вином заезжих менестрелей. Поговорить с десятком, сотней, тысячей. Собрать вместе слухи и байки, а потом аккуратно и методично иссечь воспаленную плоть лжи и домыслов, сшивая тонкой иглой из получившейся мозаики целую картину. Ответ был под носом. Почти никакой магии, только наука. Не зря ведь некоторые святые отцы (признанные впрочем безумцами и малефиками) утверждали, что никакой магии нет. Что есть только те процессы которые человеческий разум пока не способен объяснить. Пришедшие. Звездные странники. Секрет хранился в их крови. В их шифре жизни. В проклятом Горниле. И он рискнул взяться его прочитать. И у него почти получилось. Почти. Сначала пришлось переехать сюда, в Подзимье, потом собирать материал. Это было сложно. И дорого. На это ушло несколько лет и остатки его состояния. Потом…. Потом были сотни экспериментов. Сначала на животных, потом на себе. Тонкий мост над пропастью безумия и тьмы, который он дерзнул пересечь. Знания которыми он теперь обладал. И теперь… Теперь молодость, здоровья и сила, были рядом. Только протяни руку и все вернется. Острота и живость ума, зоркий взгляд, неутомимая сила, отточенная десятилетиями практики твердость и точность движений. И никакой боли. Процесс был сложен, многоступенчат, некоторые ингридиенты было просто невозможно купить за деньги, а процедуры вызвали бы у большинства отвращение и ужас. Перекроить собственное тело, изменить саму суть плоти, изгнать из нее даже признаки затаившейся болезни… Сколько жизней он бы мог еще спасти, сколько чудесных открытий сделать? Кто знает… С трудом отведя взгляд от чуть заметно бившейся на шее спящей девушки жилки Дроменус криво усмехнулся и кряхтя встав с лавки прошествовал в дальний угол комнаты. Он провел лишь часть процедур. Остановился не пройдя и половины пути. Потому что… потому что испугался. Смалодушничал. Задался вопросом сможет ли после окончания процесса считать себя человеком. Станет ли вечноживущим подобно пришедшим или превратится в пометника — гибрида. Сможет ли… Хватит. Надо умыться. И поспать. Бессонная ночь его почти доконала. Ноги болели, в коленях щелкало, спина скрипела и отдавала жгучей болью при каждом движении, а голову будто набили мокрым песком. Да, надо поспать. Хотя бы пару часов сна и он почувствует себя лучше. Намного лучше. Опустившись на узкое и жесткое ложе, эскулап помассировав лицо болезненно сжав губы принялся расшнуровывать ворот туники. Он заслужил отдых. Ханни повезло. Повезло, что он оказался рядом. Глаз девчонке конечно уже не вернуть, но он в очередной раз сделал то, что до сих пор считается невозможным. То, за что имеющие власть осыпали бы его золотом. Сотворил девушке новое лицо. Не просто зашил раны, как сделали бы городские неумехи, а именно сотворил. Вправил и пересобрал кости, перекроил кожу и мышцы, вставил на место с таким трудом собранные им в куче выметенного из избы сора зубы. Шрамы со временем рассосутся, рубцы исчезнут, и за маленькой Ханни, несмотря на отсутствие глаза, снова начнут увиваться половина деревенских парней. Ведь теперь девочка будет выглядеть как настоящая аристократка. Но самое главное, у нее будут дети. Сшить все разрывы ὑστερία[3], не вторгаясь в брюшную полость было пожалуй даже сложнее чем по кусочкам собирать раскрошенную практически в кашу челюсть, но он справился. И сделал это хорошо. Очень хорошо. Девчонка не потеряет возможность иметь детей. С такими мелочами, как разорванная печень, смещенные и отбитые почки, сломанные ребра, внутренние кровоизлияния в мозге и прочее помогли справится щепотка мясных грибов и… особые процедуры… те процедуры которые он разрабатывал и хранил в тайне многие годы… те, о которых даже записей не вел, предпочитая столь ненадежное хранилище как собственный разум. Просто очень уж не хотелось гореть на костре если все вскроется. Нет, он не вмешался в суть человеческой природы в той же степени как поступил с собой. Нет конечно. Проводить эксперименты на людях, пусть и умирающих, без их согласия совершенно не этично. Даже спасая им жизнь. Процедура была давно отработана на нем самом. И в намного большем масштабе. Он применил минимальное вмешательство. Самое минимальное. Просто немного аккуратных вливаний особой вытяжки плотоядной красной плесени, что здесь на севере часто называют гнилью, в спинной мозг девочки. И введение раствора золотого листа и спор мясного гриба ей в кровь. По отдельности эти процедуры были однозначно смертельны. Но в совокупности… В совокупности результат превышал даже самые смелые ожидания. Подстегнуть кроветворение, придать сил, изгнать заражение, и запустить процессы регенерации. Если правильно соблюдать порядок и дозировку все абсолютно безопасно. Теперь девочке не страшна ни одна хворь, и ее раны будут заживать намного быстрее чем у большинства людей… А с… побочными эффектами. С побочными эффектами она справится. Научится справляться. Со временем. В конце концов, то с чем она столкнется не будет иметь и десятой части силы с которой приходится иметь дело ему. Устало забросив тунику на стоящий у кровати табурет, Дроменус опустился на постель и потянулся к сапогам. Все будет хорошо. Одурманенная сонным зельем девчонка не очнется как минимум до утра. А там посмотрим… Он оставит ее у себя. Как и предложила северянка. Да. Оставит. И возьмет в ученицы. Пусть женщина — медикус и является нонсенсом, он ему не в первой нарушать, как гласные, так и негласные запреты. Пришло время уходить от замшелых традиций. Он попробует передать Ханни все, что знает сам. Знание не должно угаснуть. Не должно пропасть. И вот это будет настоящим чудом, тем добрым делом, которым он действительно сможет гордиться. Это будет его бессмертием.

Неожиданно, эскулапа пробила судорога. По позвоночнику будто прошлись ножом. Тело выгнулось дугой, тут же скрючилось в комок, снова выгнулось…

— Нет… Нет!.. Застонав лекарь перевернулся на бок и скатившись с кровати на пол с ужасом уставился на стремительно чернеющую кожу ладони. — Нет… Я ведь нашел способ… Я ведь почти справился… Взгляд Дроменуса сосредоточился на пульсирующих в центре стремительно расползающегося черного пятна вздувшихся веревками сосудов. Ошибка. Он совершил ошибку. Видимо несколько капель не обезвреженного раствора попали к нему на кожу. Как? Он ведь был предельно аккуратен и осторожен. Принял все возможные меры безопасности… Для обычного человека заражение гнилью означало смерть. Для него… Вырвавшийся изо рта Дроменуса возглас больше напоминал змеиное шипение. — Сорок лет… Он сдерживал это больше сорока лет. Суставы медика захрустели словно пригоршня перемалываемых в ступке желудей. — Нет, пожалуйста… С уголка губ Роджелуса потянулась ниточка иссиня черной жижи. — Нет… Я ведь заглушил жажду… — Не вставая с четверенек, скрипя зубами от боли при каждом движении, старик пополз к резному комоду — туда, где на полке, в шкатулке черного камня хранилося заветный флакон. Он уже почти видел как он срывает зубами притертую стеклянную пробку как вдыхает вьющийся над горлышком золотистый дымок, как капли драгоценного состава обжигая льдом текут ему в горло, как чернота уходит, а по венам начинает течь выжигающее тьму жидкое золото… Он справится. Он всегда справлялся. Он почти чувствовал это… почти… Он победит тьму. Он… Он хозяин всего золотого. И ему нужно поесть.

По паучьи выгнув лапы, существо называющее себя Дроменус Роджелус цу Асиньио с присущей только диким зверям грацией перевернулось на живот и шустро подползло к лежащей на столе девушке. — Нет… Ноздри монстра расширились с шумом втягивая в себя воздух.

— Нет… В глубине превратившихся в две вертикальные щелочки зрачков сверкнуло пламя.

— Нет… — Роняя с губ черную пену уже мало напоминающее человека чудовище раскрыло усеянную кривыми словно у хищной рыбы игольчато острыми клыками пасть и зарычав впившись в тело даже не вздрогнувшей жертвы принялось с хлюпаньем всасывать в себя брызнувшую в глотку сияющую золотыми прожилками ало-карминовую жидкость.

— Да… — Кровь заливала подбородок, стекала по шее, брызгала на натертые воском доски пола, но существу было все равно. Тварь мучил голод. Голод, который она терпела почти сорок лет.

Аккуратно поставив бурдюк на крышку пустой, рассохшейся, сочащейся по швам, потдающей гнилью влагой, бочки для сбора воды, Мрачек Пучка медленно развернулся к загону. Свиньи смотрели выжидающе.

— Ну чего, думаете, небось, я пальцем деланный? Забыл, что вас кормить пора? — Ворчливо буркнул он и с кряхтеньем перевалив тяжелое ведро через стенку загона вывалил его содержимое в корыто. Ответом его действиям стало деловитое похрюкивание.

Некоторое время понаблюдав за толкающейся, повизгивающей, громко чавкающей идущей волнами массой жирных боков, покрытых грязью спин, отвисших, почти волочащихся по земле брюшин, покрытых слизью пятаков, топочущих копыт и подрагивающих хвостов Мрачек недовольно покачал головой.

— А свинки — то волнуются. Волнуются-то свинки. — Забормотал он себе под нос еле слышно. — Погоду чуют, что ли? — Пучка усмехнулся. И почему люди так свиней не любят. Умные ведь животинки. Поразумней некоторых собак будут. Разве, что говорить не умеют… И уж точно лучше этих дурацких овечек. С его свинок вся община почитай зиму салом да грудинкой копченой лакомится. А его пьяницей и дураком считают. Несправедливо это. Ой несправедливо. Он ведь можно сказать почти самый зажиточный двор держит. После братца- Денуца конечно, да этого здоровилы зазнайки — кузнеца. Сам держит. Без батраков. Он что, пальцем что ли деланный, батраков нанимать? Сам выдюживает. А что пьет, так это с устатку, да от того, что у него бабы нет. Была бы баба, все веселей бы было, и пить было бы не надо. А так, ведь скучно оно. Когда один. Совсем скучно. Иногда хоть волком вой. А баба бы и в доме убиралась и едово готовила и по хозяйству бы помогала, да и поговорить было бы с кем. Только вот невезучий он. Когда еще молодой совсем был, брал его тятька в город на ярмарку. А там ему магутка гадать взялась. По руке. Наговорила всяко разного, приятственного и деньгу с него вдруг потребовала. А откуда у него монеты? Тогда магутка рассердилась, глаза свои черные, страшные выпучила и проклятье ему в лицо выкрикнув убежала. Запомнил он то проклятье. На всю жизнь почитай запомнил. «Чтоб тебе всю жизнь разорвало. Вот оно и разорвало. Не смотрят на него бабы. А ежели смотрят то кривятся будто в навоз наступили. И чего справгшивается? Он ведь не пальцем деланный. Хозяйство свое есть, свинок держит, старается. Вон, даже вдовица Кирихе, что говорят за монетку с легионерами кровать делит, нос от него воротит. А чего воротит непонятно. Она ведь тоже одна живет. Без мужика. А он без бабаы. Все одно к одному получается. Чай не девка молодая, ломатся. Он вон ей даже зимой аж пол тушки принес мясца-то. А она не приняла пдарка. Глупая баба. А так бы жили вместе и всего делов. Хозяйства бы объединили. Он бы новый дом построил. Он ведь и плотничать умеет. Покосившись в сторону слегка кривобокой, отчаянно нуждающейся в починки избы Пучка вздохнул. Ну точно дурная баба. И проклятье, чтоб его. Он было дело даже в город ездил, к колдуну обращался, чтоб тот проклятье снял. Сезон денюжку копил. Колдун монеты-то взял, потом долго на него смотрел, крутил пальцами. А потом сказал, что пить ему надо бросить, мыться да бриться почаще, одежу новую купить, да за хозяйством ухаживать. Чтоб оно справным было. Вот тогда, мол баба в доме и появится. Тфу. Шарлатан, а не колдун. Он что пальцем деланный чтобы новую одежу покупать. Да и чего ему с этого бритья. А хозяйство у него и так справное. Вон свинки то какие жирные.

— Бесово семя. — Буркнул Пучка и отбросив ведро потянулся к бурдюку. Брага была кислой и отдавала гнилью. В голове приятно зашумело. Мрачек усмехнулся. Вот так. Вот так-то оно уже лучше. И солнышко ласковее светит, и в груди тепло. А бабы. Да и бесы бы с ними. Ну заведет он бабу себе и чего? Будит она ныть да пилить его словно он лесина какая. То не так, это не так. То сделай да это. Крышу поправь, дом проконопать, дрова наколи, очаг почисть, ножи наточи, тюфяк свежим сеном набей, одежу новую ей купи, на ярмарку свози, отхожее место во дворе выкопай. С города опять же ей подарки возить надобно будет. Гребешки да бусы. А на кой эти гребешки да бусы стеклянные? Или платья нарядные, да ленты шелковые в волосы? Баловство одно. Нет. Не нужна ему баба. Вон у него свинки какие ладные. Умные ведь животинки. Покончив с содержимым бурдюка, Пучка нетвердой походкой отправился к дому, взошел по перекособоченным, почти скрывшимся под слоем грязи, скрипучим доскам крыльца и толкнув рассохшуюся, криво висящую на растянутых кожаных петлях дверь шагнул в дом. В ноздри ударил запах прокисшего пота, застарелой мочи и гнилого сена.

— И в правду тюфяк что ли подновить? — Задумчиво буркнул себе под нос Мрачек. И грузно протопав по отчаянно скрежещущему прогнившими досками полу, со стоном сел на кровать. Нет. Устал он что-то. Поспать надобно. Он что пальцем деланный чтоб уставшим тюфяк набивать? Себя уважать тоже надо. Закряхтев, Пучка повалился на бок и с недоумением уставился на зажатое в руках острое трехгранное шило. А это еще откуда? С чего он это шило достал? Кожушок подшить? Да зачем его подшивать? Лето ведь. Как зима наступит так и займется. И почему на нем кровь. Задумчиво пожевав губами, пьяница уронив инструмент на пол лег на спину и прикрыл глаза. Завтра дождь будет. Надо бы бочку открыть. Потом. А сейчас поспать надо. А потом разберется. Улыбнувшись Мрачек подсунул под голову руки и облизнув губы сладко засопел. — Во имя твое. — Прошептал он еле слышно.

За стеной о доски загона визжали и бились окровавленными мордами лишенные глаз свиньи. Но Мрачека это совершенно не волновало.

— А может в дом зайдете? Чего на улице-то стоять, вон как холодно. — Стоящая на пороге дома пухлая, крепкая словно дубовый бочонок, Ната Труше понадежней перекрывая проход в избу своим пухлым телом уперла руки в налитые бока и неодобрительно глянув на стоящую за спиной священника великаншу презрительно поджала губы. — А спасительнице нашей, что от бандитов нас избавила я рубаху подарю. Хорошая рубаха, муж в ней ходил, пока совсем не изорвалася. Думаю, ей в самый раз придется, срам-то свой прикрыть.

— Обойдусь. — Фыркнула подтягивающая обрывок одеяла великанша. — Мне твоя рванина ни к чему.

— Какая рванина? Чего сразу рванина? Святой отец да что же такое деется-то? Честного человека, доброе дело деющего, всякая бродяжка безродная обижает, а вы стоите будто столб! — Лицо женщины потемнело от прилившей к нему крови. — Да что же это такое…

— Расскажи нам про рогатого человека, Ната. — Перебил разгневанную селянку священник. — В голосе пастора не слышалось ничего кроме предельной усталости.

— Какого рогатого? Изумленно захлопав пустыми будто у рыбы глазами Труше заколыхав телесами, шагнул с крыльца и плотно затворила за собой дверь. — Не знаю я никакого рогатого. А ежели вы святой отец пообедать с нами брезгуете, то извините тогдась… некогда мне с вами языком чесать. Мне еще детишек кормить надо, да и мужики скоро вернутся. — Почесав покрытое длинными царапинами предплечье женщина исподлобья зыркнула на незваных гостей.

— Врет. — Широко зевнула великанша и принялась ожесточенно скрести макушку. — Боится она. Вот и врет.

Пухлое, благообразное лицо Наты налилось дурной кровью.

— Да как ты смеешь, голь перекатная! Под благородного легла и думаешь тебе все можно? Шлюха! Да я сейчас мужа кликну от тебе язык-то вправит…

— Ипполит. — С интересом рассмотрев зажатую между ногтями вяло шевелящую лапками добычу северянка чуть заметно поморщившись брезгливым движением отправила ее в сторону покрасневшей как свекла Наты и развернулась к священнику. — Она совсем глупая, да? Можно я ее ударю? Я легонько. Глядишь и врать перестанет.

— Pax! — Вскинув ладонь в отвращающем жесте ксендз тяжело вздохнул и достав из рукава рясы потертые деревянные четки громко щелкнул костяшками. — Я тебе уже говорил, Сив. Никакого насилия. Раба Создателя Ната, уже сожалеет о своих словах и готова рассказать нам всю правду, ведь так, дитя? Или ты предпочитаешь быть отлученной от причастия?

— Да как же… — Недоуменно хлопнув глазами, женщина оглянулась по сторонам и не найдя ни свидетелей, ни поддержки плаксиво скривилась. — Да за что? За то что я этой паскуднице на место ее указала? Что же вы святой отец делаете?! Честного человека из-за язычницы, дикарки поганой, что звериному дерьму поклоняется, готовы в ад отправить! — Постепенно набирающий силу голос хозяйки двора ввинтился в небо ревом боевых труб. — Правильно Денуц сказал, отец то святой у нас может и не только Создателю поклоны бьет!! Да где это видано, чтобы…

— А ну хватит. — Громко хлопнул ладонью по бедру пастор. — Замолчи, пока язык тебя до беды не довел! С Денуцем я еще разберусь. А ты говори. Сейчас же. Правду. А то действительно отлучу, со всеми записями и печатями.

— Да я… Да я… Да я… — Задохнувшаяся от возмущения Ната, открыла было рот, чтобы выдать очередную достойную отповедь столь нагло высказавшим сомнения в ее честности проходимцам, но натолкнувшись словно на стену на твердый взгляд Ипполита, захлопнула его с таким звуком будто кто-то с размаху пришлепнул ладноью по верху наполненной водой кружке.

— Ну да, видала. Только издали. — Сдуваясь будто давший течь бурдюк буркнула она чуть слышно. — Из леса я тогда шла. А он и стоит, смотрит. Я лукошко со страху выронила и бежать. Вот и все.

— Он? Это что-то новое. — Лениво поинтересовалась внимательно оглядывающая дымящуюся в дальнем конце захламленного двора угольную яму дикарка. — И как он выглядел?

Демонстративно отвернувшаяся от северянки женщина принялась поправлять передник.

— Отвечай, дочь моя. Именем Пресветлого Создателя, всеблагой Великой матери, девы заступницы и всех святых, отвечай. — Бросив короткий взгляд в сторону великанши священник убрав четки обратно в рукав рясы осенил себя отгоняющим зло знаком

— Мне… — Тяжело вздохнув толстуха отвела взгляд. — Мне муж рассказывать запретил. И так говорит, все смеются…

— Ната. — В голосе пастора зазвучала сталь.

— Большой он. Большой. Больше вон нее. Много больше. Тело как у человека. А голова бычья. — Еле слышно пробормотала женщина. — Я в лес ходила — грикбы собирать. Те, которые после снега сразу вылазят. Ну… маленькие такие, беленькие. Любят мужики мою похлебку с грибками. Из лесу уже почти вышла, а он стоит. Нервно почесав длинную царапину на левой руке, Труше вздохнула. Стоит и руки ко мне тянет. Я и убежала.

— Понятно. — Медленно покивал пастор. — Значит тело как у человека, а голова бычья. А он нагой был или одет во что-то?

— Голый. — С трудом выдавила из себя Ната. — Как есть голый. Будто из бани. И еще… — Женщина снова начала нервно теребить подол. — Уд у него срамной торчком торчал. Я испугалась и убежала. Мужу рассказала, а он меня дурой назвал… И подруги надо мной смеялись. Дуры. Сами вон, своим мужьям рога с кем попало ставят, развратничают, как девки городские, а меня на смех подняли. Сказали, что муженек мой после шестого ребеночка на меня не смотрит вот мне и мерещится всякое. Святой отец, а благословите на седьмого дадите? Ежели благословение ваше будет, так муженек то мой…

— Здорово. — Фыркнула вновь решившая вмешаться в разговор Сив. — А теперь еще и голый мужик с хреном торчащим. Только его не хватало… А ворота кто запретил закрывать?

— Ворота… — Женщина непонимающе моргнула. — Какие ворота? А ты про городьбу… Да кому она нужна эта стена дурацкая. Прошлый староста то совсем тупой был, то мужиков каждую весну и осень гонял ограду проверять да чинить, пупок рвать, а потом сказал мол не нужна она. А чегой то ты про ограду спрашиваешь?

— Понятно. — Развернувшись на пятке великаннша зашагала к калитке.

— Эй! Ты чегой-то замолчала? — Недоуменно глянув в сторону удаляющейся дикарки женщина плаксиво выпятив губу повернулась к ксендзу. — Ну вот видели, видели? Видели, отче? Эта гадина честных людей обижает а вы ее защищаете. Вот чего вы ее защишаете? Думаете на вас управа не найдется? А ежели я тоже письмо напишу? Прямо в город? Вот Денуцу скажу он и составит. Он ведь грамоте обучен. Все как есть расскажу, как вы паству свою не обихаживаете, как на честных людей северян натравливаете…

— Благодарю тебя, дочь моя. Благослови тебя Создатель. — Проворчал казалось полностью проигнорировавший слова женщины пастор и вяло махнув рукой двинулся следом за дикаркой.

— А-а-а. гады вы все, чтоб вас подняло да о земь шмякнуло! Засранцы и гады! Чтоб у вас сучье вымя повылезали так чтоб вы и ходить не могли! Только мужу моему не сказывайте… А то ярится он сильно… — Крикнуа им вслед Ната и подтянув подол платья скрылась в доме. Дверь избы громко хлопнула, раздался звук задвигаемого засова.

— Создатель знает что. — Покачал головой ксендз и ускорив шаг нагнал дикарку. — Не спеши, Сив. День только начинается.

— Это уже какой двор? Пятый? — Почесав в затылке, дикарка досадливо сплюнула под ноги. — Ипполит это дерьмо какое-то. Пятый двор и каждый рассказывает что-то свое. Я еще одной такой истории не выдержу. И как Ллейдер это терпел?

— Отец Ипполит. — Уныло покачал головой, кснедз. — Я тоже уж и позабыл как оно бывает. Что думаешь Сив?

— Думаю, вечером гроза будет. — Сплюнула под ноги дикарка. Словно подтверждая ее слова вдалеке грохотнул гром.

На чердаке было холодно и тесно. Давно не чиненная, местами просевшая крыша протекала, в щели сыпались кусочки, прикрывающей потемневшие от влаги доски, прелой соломы, пахло сыростью, насквозь промокшая шерсть изодранных штанов неприятно прилипала к коже, и Дорди чувствовал себя совершенно несчастным. Болело все. Ребра, ноги, спина, руки. Казалось, в теле не осталось ни одной кости, которая бы не просила пощады, но сильнее всего досталось его шее. Голова упорно отказывалась поворачиваться вправо, а стоило ему что-то сказать горло тут же будто охватывали раскаленным стальным обручем. Впрочем, это было неудивительно. Вчера его изрядно потрепало. Сначала от оказавшейся вовсе не божьей дочкой, а северной великаншей-людоедкой бешенной бабищи. Потом от Денуца, и наконец от Грена Поннца хозяина Мохнушки. К счастью, он к этому времени уже изрядно перебрал с брагой и избиение ограничилось парой тумаков и пощечин. Ну и обещанием до конца сезона бесплатно работать на его хозяйстве. Так или иначе, чувствовал себя подросток не слишком хорошо, и когда дядька Денуц велел ему не выводить сегодня овец на пастбище, а отдохнуть и просто немного «погулять по поселку и помочь заодно святому отцу», Дорди вздохнул с облегчением. Кто же знал, что эта «прогулка» закончится здесь, на чердаке заброшенной хаты? Чуть слышно всхлипнув, Дорди вытер невольно выступившие на глазах слезы. Бояться нечего. Никто его здесь не найдет. Место было проверенным. Проверенным и надежным. Сколько раз он здесь прятался. От решивших его избить старших мальчишек, от соседей, и даже от обладающего просто невероятной способностью находить его где угодно старосты. Сюда давно никто не заглядывал. Зачем? Хозяйство забросили почти сезон назад, так что все ценное уже десять раз успели растащить по дворам. Так что тут, на пропахшем мышами чердаке было совершенно безопасно. Бившуюся в уголке сознания мысль о том, что рано или поздно ему все равно придется покинуть укрытие Полбашки предпочитал игнорировать.

«Оно меня не видело. Не видело. Не видело. Не видело».

Завывающий в голове пастушка голос срывался и дрожал от страха. Каждое «Не видело» сопровождалось толчком охватывающей гортань боли. Чуть слышно всхлипнув, Дорди попытался отлепить от паха успевшую изрядно остыть остро пахнущую мочой ткань и поежившись забился еще глубже в угол. Это все дядька Денуц виноват. «Прогуляйся» Сначала Денуц действительно отправил его помочь священнику. Пастор оказался хоть и строгим, но не злым. Расспросил его как он с чужаками встретился. Заставил несколько раз повторить историю про овцу и видимо удовлетворившись ответом «не знаю, когда нашел, она уже зарезанная была», махнул на него рукой и велел принести к дому, где поселились страшные чужаки, еды, помочь хворому барону, а потом заниматься своими делами. Еду он отнес, а вот на барона даже поглядеть не получилось толком. Гретта, разбойница, которую чужаки почему-то не убили, а в полон взяли его почти сразу выгнала. Сказала, что барон спит, так что она сама справится. То обстоятельство, что барон не спал, а с дурацкой улыбкой сидел на лавке и роняя с губ тонкие ниточки слюны пялился на пламя невесть зачем растопленного очага, чужачку совершенно не смущало. Было немного обидно. Разбойница была красивая. Хоть и битая, с лицом в синяках да шрамах. И одевалась так, что все видно. К тому же от нее приятно пахло какими-то душистыми травами, в избе было тепло, оставшейся каши было достаточно, чтобы прокормить пол дюжины мужиков, и Дорди решил было заявить, что остается, но именно в этот момент Гретта просто схватила его за шиворот выставила его за порог. Пойти украсть, что нибудь сьестное по соседним дворам, тоже не удалось — по пути его перехватил дядька Денуц, и велел глаз не спускать со священника. Пришлось следить. Это было не сложно. Слух у Дорди с рождения хороший, а спрятаться за поленницей или за углом сарая всякий дурак сможет. Сложнее было запомнить, о чем священник болтает. Но Дорди справился. Вернее справлялся ровно до того момента пока все мрачнеющий с каждым переданным разговором Денуц не послал его посмотреть, что дед Рожелиус делает с Ханни. Это была странная просьба, да старосте не откажешь. Да и здорово это к деду Рожелиусу сходить. Лекарь, он добрый. Другие старики обычно на него только ругались. Особенно бабка Тонка, у которой он в прошлом годе перину скрасть хотел. А чего? Зачем ей две перины? Ох и слино тогда его побили, а бабка вредная до сих пор на него волком смотрит. Дурная она. А дед рожелиус не дурной. Не ругается, не дерется, хворостиной со двора не гоняет. В дом, правда не приглашает никогда, говорит не любит когда топчут, но вот лакомством каким нибудь угощает частенько. Медом например, или репкой печеной. Или даже пол кружки вина плеснуть может — «чтоб молодую кровь укрепить». Не наливки или выморожня, а настоящего душистого вина, такого как в городе продают. Просьба конечно была необычная. Ну зачем за лекарем подглядывать, если можно просто спросить так мол и так, как там девчонка? Но, дядька Денуц сам последнее время был странный. Сегодня например, велел все тела, даже своей дочки — Маришки и братьев Реймер, не на жальник нести, а в подвалы, на ледники сложить. Пусть мол пока полежат, до Иператорова дня, батюшка их отпоет, а потом можно и на жальник. Раньше такого не делали. Впрочем, Дорди об этом особо не задумывался. Сказали подглядеть, он и подглядит, первый раз что-ли? Дел-то с заднего двора подкрасться да в окно заглянуть. За дедом Рожелиусом шпионить вообще легко, глуховат он, видит плохо, и окошки не бычьим пузырем, как все нормальные люди затянул, а слюдяной мозайкой прикрыл. Почти такой же, как в церкви у алтаря, только не разноцветная, а прозрачная. А потом… Потом можно и на ледник пробраться. Поглядеть на Маришку голую. Ну и что, что мертвая да маленькая еще. Вон для чужаков, чтоб с ней поженихаться не маленькая оказалась. А он ведь и не будет ничего такого делать. Только посмотрит и все. Да только посмотрит. Страсть как охота на мертвяков поглядеть. Особенно на Маришку. Первую часть плана Дорди выполнил легко. Удостоверился что на улице никого нет, не обращая внимания на боль покрытом синяками теле сиганул через забор, на четвереньках прополз через двор, и встав на цыпочки заглянул в полутьму избушки лекаря…

Зубы подростка снова невольно лязгнули. Мысли разбежались словно напуганные тараканы с обеденного стола. Перед глазами замелькали красно-бурые точки.

«Оно меня не видело. Не видело. Не видело. Не видело».

Болезненно сглотнув заполнившую рот слюну Полбашки с трудом подавив желание шмыгнуть носом, с ужасом уставился в сторону чердачного окна. Он что-то слышал. Точно слышал. Какой-то скрип. А если это оно поднимается по лестнице? Что если оно его все-таки выследило? На грудь и подбородок потекла сочащаяся из носа слизь, но пастушок не обратил на это никакого внимания. Чудовище. В селе ходило чудовище. Он видел его собственными глазами. Видел, как оно расправилось с Ханни. Деда Рожелиуса оно тоже скорее всего съело. А потом его одежу нацепило. Как волк говорящий в старой сказке. Зачем? А кто же чудище поймет? Да и не важно это. Разум пастушка с натужным скрипом переваривал одну мысль. Если он успел разглядеть чудище, успело ли оно разглядеть его?

«Оно меня не видело. Не видело. Не видело. Не видело».

Звук повторился и Дорди задохнувшись от страха зажал себе рот.

«Не видело. Не видело. Не видело».

Фраза билась в черепе словно пойманная в силок птица. Почти потерявший голову от страха подросток сжался в комок и закрыл глаза.

«Ты дурак, Дорди. Дурак и всегда им был. Поэтому к тебе и относятся как к дураку. Ни больше ни меньше. Пасти овец за четыре гроша в сезон, когда в других деревнях пастухи за подобную работу получают две серебряные монеты. Гнуть спину за корку хлеба и миску объедков. В зной в дождь и в стужу. Терпеть их насмешки. Ты знаешь только как подчиняться, продолжаешь безропотно пасти овец в одиночку, даже не думая о том чего достоин на самом деле. Всю жизнь. Всю свою жизнь, ты только принимал затрещины и зуботычины. Никогда не требовал своего. Не спрашивал и не слушал. Позволял обращаться с тобой как со скотиной. Ха. Слабый, никчемный, глупый, бесполезный. Неужели ты решил, что я тебе отвечу? Ты ведь даже имени моего не знаешь. Но почему-то уверил себя, что все будет как в глупой, рассказанной тебе старым прохиндеем сказке. Одна жертва и любое твое желание исполнится? А ты не подумал, что мне просто не нужны подобные сделки? Или ты надеялся, что мне, покинутому, забытому, преданному собственным народом, достаточно будет несколько капель крови одной единственной облезлой и тощей овцы? Ну что, Дорди сын Фаранма по прозвищу Полбашки? Сам ведь знаешь чьей крови я хочу. По настоящему хочу. Уж точно не овечьей. Так и будешь сидеть, скулить о своей никчемной жизни, ссаться от страха в своей воняющей нечистотами норе, или все таки докажешь мне, что стоишь чуть больше коровьей лепешки? Давай, еще есть шанс. Думай, думай, думай. Давай, давай, давай. Ты ведь можешь. Вон, Ната третьего месяца как шестого родила. В дом пробраться как делать нечего. Муж ее небось уже с утра пьяный спит, а сама она наверняка курей кормит. Младенца в охапку и бегом в лес. Это жертва меня разбудит. Да разбудит. Вернет мне силы… И тогда… Тогда тебе ни люди чудища не страшны будут. Давай, давай, давай. Склонись передо мной, дай мне крови, стань моим жрецом. Моим голосом. Моей рукой. Во имя мое, неси мое слово, мою волю, мою силу, и я дам тебе все что ты захочешь. И даже больше».

Судорожно выдохнув выпучивший от смеси восторга и страха глаза подросток принялся заполошно оглядываться по сторонам. Прозвучавший в голове низкий, наполненный какой-то нечеловеческой силой, голос был настолько реальным, что Дорди на мгновение показалось, будто его обладатель стоит у него за спиной. Но на чердаке никого не было. Все та же сырость, грязь, паутина и сыплющийся за шиворот соломенный сор. И никого. Но ведь он точно что-то слышал. Стараясь двигаться как можно тише пастушок перевернулся на четвереньки и медленно пополз к окну. Голос прав. Хватит. Он слишком долго терпел. Слишком долго. К чему мучить себя сомнениями и страхами? Надо просто решиться. Просто решиться действовать. А сначала выглянуть и посмотреть. Просто выглянуть и посмотреть. Медленно. Аккуратно. Тихо. И если страшное чудище за ним не идет… Что же. Он сделает то чего хочет бог. Его бог. Да-да. Только его бог. Сильный бог, могучий бог, добрый бог. И тогда никто, никто, никто, больше не сможет его обидеть. В подвинувшуюся на четверть шага ладонь впилось что то острое и мальчишка чуть не вскрикнул от неожиданности.

«Это просто заноза мой маленький дурачок. Обычная заноза. Пара капель крови. А еще ты ведь знаешь — внизу никого нет. Если бы чудовище тебя увидело, ты был бы уже мертв. А теперь подумай. Подумай о том почему люди ведут себя так будто ничего не случилось? Подумай, мальчик. Четверть людей в селе просто пропала. Подумай, что в действительности должно было случиться после первого исчезновения. А после второго? Поиски собаки, прочесывание леса, весточка о помощи… Воины и жрецы в селе… Подумай почему здесь до сих пор нет ни солдат из крепости, ни охотников, ни егерей? Кто-то хочет взять этих людей себе. И у него почти получилось. Но это мои люди. Моя земля. Мое стадо. И ты можешь стать его пастухом. Давай, давай, давай…

Из уголка трясущихся губ Дорди потянулась тонкая ниточка слюны. Глубоко вдохнув через рот, подросток посмотрел на пострадавшую ладонь и сдержав болезненный стон вцепился в кончик засевшего под кожей кусочка дерева зубами. Голос бога был прав. Хватит быть трусом. Чувствуя себя так как будто только что проснулся и сейчас стряхивает с себя остатки сна, Полбашки встряхнул головой и оскалившись выплюнул занозу себе под ноги. Да что же это такое творится?! Неужели никто не заметил?! Надо предупредить пастора. И чужаков. Точно, они ведь вместе. И гнилоедка северная хоть и дурная но вон как дерется — они его защитят. Точно защитят. Или… или он послушается голоса. Голос ведь добрый. Ругает, но не зло. Предлагает… Это ведь так просто… так просто, украсть этого противного младенца у злой тетки Наты и тогда

«ВСЕ СКЛОНЯТЬСЯ ПЕРЕД МОИМ ВЕЛИЧИЕМ»…

Полбашки скорчился и заскулил от охватившей его затылок вспышки боли. К горлу подкатил кислый комок. — Я сделаю, сделаю, сделаю. Пробормотал он еле слышно. Расчертившие грязное лицо слезы потекли на пыльные доски с частотой дождевых капель. — Сделаю. — Выдохнул Дорди и снова всхлипнул.

«Хорошо, мой маленький пастух. Очень хорошо. Но ты слишком часто колеблешься. Не можешь отличить злое дело от доброго. Пришло время избавить тебя от сомнений».

Идущий от чердачного окна луч света закрыла тень. Чувствуя как его спина покрывается потом, а в животе разливается ледяной поток Дорди медленно повернулся к выходу.

— Во имя тво…

Договорить Полбашки не успел, тень удлинилась, стала плотнее, доски под ногами поплыли куда-то в бок и на Дорди опустилась черно-багровая тьма.

[1] Следователи.

[2] «Рак». В данном случае имеется в виду тип доспехов, когда нагрудник кирасы выполняется наборным из отдельных горизонтальных пластин, соединённых подвижными заклёпками и ремнями.

[3] Матка.