Во имя твое

Ты — мне, я — тебе

Дорди по прозвищу Полбашки присел на корточки и опасливо оглянувшись по сторонам, громко шмыгнув вечно простуженным носом, привычно втянул голову в плечи. Он ведь слышал, как что-то треснуло. Ветка или сучок. Рядом кто-то был. Точно был. Или все-таки показалось? Если за ним следят, то ему точно не жить. За овцу его точно убьют. Может даже совсем до смерти. Всем селом топтать будут. Это точно. Это, как пить дать. Дорди глубоко вздохнул, зябко поежился, вывернув сломанным крылом, тощую, мосластую руку, поскреб обломанными покрытыми застарелой грязью, ногтями торчащие через покрытую ссадинами кожу спины, ребра, и смахнув ладонью как всегда не вовремя полившуюся из носа дурно пахнущую желто-зеленоватую слизь принялся обстоятельно вытирать ее о покрывающий поляну ковер жухлого остролиста. День медленно но верно клонился к закату. Солнце уже почти коснулось верхушек угрюмо теснящихся вокруг поляны елей, на горизонте собирались тучи и было понятно, что без дождя этой ночью не обойтись. Воздух стремительно остывал. Полбашки облизнул губы и до боли прислушался к лесу. Это был знак. Точно-точно. Еще пару часов назад, солнце жарило так, будто решило отдать все теплые дни лета за пару часов, а сейчас казалось — вот-вот и с неба посыплется ледяное крошево, а изо рта подростка пойдет пар. Было холодно. И тихо. Полбашки облегченно выдохнул. Значит все-таки почудилось. А может зверь какой. Скорее всего еж пробежал, или белка играет, а он испугался. В очередной раз содрогнувшись от холода Дорди, диковато осклабившись, покосился в сторону сваленной в углу поляны одежды и решительно сжал тощие кулачки. Он выдержит. Все выдержит. Перед старыми богами надо вставать в чем родился, это все знают. А то что холодный ветер с гор холод и грозу несет, так это даже хорошо. После дождя следов не найти. Точно не найти. Даже с собаками. Хотя… Несколько раз моргнув, подросток почесал покрасневшую от холода густо покрытую угрями щеку и неуверенно кашлянул. Да нет глупости все это. Кто его выслеживать-то будет? Кому он нужен? Особенно сейчас. Подумаешь, овца от стада отбилась да в лес убежала. Вон чего в деревне творится-то — не до овец. Даже дядька Денуц, мужик жадный и как цепной пес, что раньше у тятеньки во дворе жил, злющий, его пороть не стал. Просто отвесил пару оплеух и пинком отправил за ворота велев без животины не возвращаться.

Не возвращаться… Это могло бы показаться большой проблемой, действительно большой. Если бы Дорди не знал одного маленького секрета — в деревню он вернется не пастухом. Не беспомощным мальчишкой сиротой. Нет, нет. В деревню он вернется как хозяин. И заставит всех ответить. За все ответить. Все они еще будут на коленях ползать и прощения просить. И давать ему все что он хочет. И пятки ему лизать. Вот. Громко прочистив горло, подросток покосился в сторону вяло шевелящейся между широких корней стоящего в центре поляны старого дуба овцы. Выбившееся из сил животное уже оставило бесплодные попытки освободиться от пут и лишь тяжело дыша косило на него полными немой мольбы глазами.

— Прости Мохнушка. Тягуче сербнув носом, Полбашки неловко подцепил, слегка подрагивающими то ли от холода то ли от волнения, пальцами лежащий у его ног, тяжелый и длинный, доставшейся ему от, уже два года, как покойного батюшки нож, и нервно огладив прикрывающие неестественно плоскую, словно продавленную ударом кувалды макушку, редкие, сальные волосы, облизал неожиданно пересохшие губы. — Ты, конечно, животина хорошая, но по другому никак.

Окончательно опустившись на колени, Полбашки не обращая внимания на колющие покрывшуюся мурашками кожу травинки осторожно пополз вперед.

— Жертва, мне нужна, понимаешь? Ну понимаешь, ведь, да? Вернее не мне, а Старым богам. Без жертвы нельзя. Старые боги свежую кровь любят. Иначе не помогут. Он так говорил. Да-да, говорил. — Успокаивающим тоном пробормотал он и подвинувшись еще на пол шага к будто почуявшей, что сейчас с ней случится нечто очень нехорошее, с новой силой забившейся в путах овце, заискивающе улыбнулся испуганно смотрящему на него животному. Овечка неуверенно мекнула. Дорди занес над головой нож. Руки дрожали. Скотину было жалко. Мохнушка была ладной овечкой, не злобливой, послушной, и ласковой. Она даже когда ее стригли не брыкалась.

— По другому нельзя… — Севшим голосом прошептал пастушок и снова замахнулся. Где-то в отдалении приглушенно громыхнул гром и Полбашки с трудом сдержал полный восторженного испуга вопль. Старый бог знал. Знал, что он задумал и давал ему знак. И ждал. Ну да, древние боги это вам не Создатель. Не, Создатель конечно хороший бог, большой и могучий, а если ксендзу верить, то и единственный настоящий, да только, скорее в молитвах весь лоб до крови собьешь, чем он тебе поможет. Д а и чего ему помогать, у них с Великой матерью, Девой защитницей и святыми наверно куча других дел есть. Мир от мрака защищать, солнце и облака по небу двигать, звезды ночами жечь. Не до Дорди ему. К тому же старый ксендз сам куда-то пропал, а храм уже вторую седмицу как закрытый стоит. Видать не уберег бог от беды своего слугу. Нет уж, Старые боги, они всегда к людям ближе. Точно-точно. Ты им — они тебе, так от века заведено было. Как, тот дед и сказывал.

Дорди до сих пор не понимал, почему поверил рассказам нищего старика-северянина, что вышел на поле, где он пас овец и попросил поделиться с ним хлебом в обмен на историю. Хромой, остро пахнущий плохим пивом, болезнями и прокисшей старческой мочой, опирающийся при ходьбе на посох, древний калека, с перебитым носом, перекошенным, беззубым ртом и страшным, слепым глазом, он не был похож на странствующего сказителя. Скорее на доживающего последние дни горького пьяницу. И еще на обманщика. Каждому ведь известно, что все северяне не только задиры страшные, но и редкие прощелыги и вруны, хуже них только магуты, которым их боги воровать завещали. Что они расплачиваются медной и даже серебряной и золотой деньгой, которые делают сами из старого металла древних тем самым разнося порчу и гниль. Крадут скотину и маленьких детей, чтобы отдать их своим кровожадным демонам-богам, а иногда собираются в большую толпу и устраивают набеги на честных людей, пытая и убивая всех кто попадется на пути. Каждому известно, что северяне плохие. Но было в этом старике что-то такое… В общем, хлебом с ним Полбашки поделился. И кислым молоком тоже. Даже пару куриных яичек, что со двора дядьки Денуца тем утром скрал, отдал. И не пожалел. Ни мгновения не пожалел. История оказалась действительно интересной. Про старого бога и его дочерей. Про то, как бедный, но смелый и смекалистый пастух, такую дочку у старого бога в обмен на овцу сторговал, чтоб на ней ожениться. Как она потом ему силой своей ратной, да советом мудрым помогала и как стал пастух, сначала стал удачливым воином, потом богатым купцом, потом общинным старостой, и наконец самым настоящим ярлом. Ярл, это как старик обьяснил, как рыцарь имперский, или даже барон только лучше. Потому как имперский рыцарь должен на войну ходить для Наместника или графа и каждый год мытарю деньгу платить, а ярл сам себе хозяин. Никому платить деньгу не должен. Быть ярлом это ух как хорошо. Будешь в большом доме жить, с золота сладкие пироги и пряники с медом кушать, периной пуховой укрываться, а все тебя слушаются и пятки целуют. А если не слушаются то ты своим дружинникам говоришь и тот кто не слушается уже на дереве в петле ногами дрыгает. А еще если ты ярл, то рядом с тобой обязательно много прекрасных дев. Ты их от чудовищ всяческих спасаешь, а они потом в тебя влюбляются и с тобой живут. Так старик и рассказывал. Дочка бога с тем пастухом до самой старости была. Помогала. И даже ублажала. А когда помер пастух, то забрала она его душу с собой к старому богу, и сидит он теперь за столом пиршественным с другими героями — хмельной мед попивает, да пену с усов стряхивает. А те кто его обижал когда-то на этот пир из подземного мира, по грудь в холодной воде стоя, смотрят. Хорошая сказка. Правильная.

«Все просто мальчик. Древние они честные. Ты — мне, я — тебе. Принесешь им достойную жертву и, если она достаточно велика, боги дадут тебе, то, что ты просишь. Многие говорят, что старые боги умерли. Что сила Белого бога и его помощников прогнала их с этих земель. Глупости все это. Боги не могут умереть. Не здесь. Не на севере. И даже в сердце империи, там где правят слуги Создателя… Пока парни и девушки будут ходить в лес, чтобы повязать на дерево красную ленту и найти себе пару, пока рыбаки уходя с промысла бросают в воду кусок лепешки, чтобы задобрить водяного духа, пока в деревнях проходят дожинки, пока первый бочонок с пивом оставляют на пашне, старые боги не уйдут. Ты ведь знаешь, как приносят жертву, а? Знаешь? Ну вот видишь. А тебя ведь никто не учил.»

Бодро дожевав остатки угощения, старик довольно осклабившись запихал остатки хлеба в котомку и забросив ее на плечо уковылял в сторону леса. Даже в деревню заходить не стал. Ушел. А вот слова остались. «Ты — мне, я — тебе…» Страшные, если подумать, слова. Только вот думать Полбашки не любил. От думанья у него голова болела.

Искать правильное место пришлось долго. Все ноги по лесу обломал, аж к самим болотам ходил — искал, пока не вспомнил, что в лесу, совсем недалеко, на холме за обступающем деревню ельником есть поляна с белым деревом. И сразу сообразил — это именно то, что ему нужно. К поляне ходить не любили. Уж больно странное это дерево было. Древний расколотый попаданием молнии комель мертвого дуба, был… неприятным. Смотришь, смотришь, вроде сушнина как сушнина, разве только старая очень — кора облетела давно, дерево от времени побелело да выцвело, белым, словно бороды у стариков, стало, ветки обломаны, верхушка обгоревшая, внизу на уровне человеческой груди дупло здоровенное… но если быстро глянуть, как бы вскользь, так сразу видно становится, что из мертвого дуба будто бы голова выглядывает. Страшная голова. Через правое плечо поглядишь — вроде как мужик на тебя смотрит, лицо жесткое, суровое как у северян, все в морщинах, да старых шрамах, но все равно веселое, глаза, что под густыми бровями прячутся, от смеха в щелочки превратились, рот-дупло раззявленный, белыми зубами скалится. Веселый бог. Почти как человек, что шутку хорошую услышал, ежели бы не рога, конечно, что из башки по обе стороны торчат. А вот если через левое плечо посмотреть… Лучше уж не смотреть, чтобы ночью кошмары не снились. Вроде тоже самое лицо, ну подумаешь, глаза чуточку более раскосыми кажутся, нос потоньше, подбородок поуже, зубы чуть длиннее, рога чуть острее. Вроде бы все то же, а не человеческое уже лицо, а череп невиданной твари на тебя рогатой костяной маской пялится. Голодной твари. И от вида этого такой ужас пробирает, что до ночи ходишь-оглядываешься. Потому сюда и не ходили. Даже ягоды-грибы собирать. Уж больно муторно здесь было. И страшно. Будто смотрит на тебя кто-то. Вроде бы и без зла, а так, выжидающе. Как дите несмышленое за майским жуком. Может и на цветок подсадить, и в покое оставить, а может и крылья отрывать начать. Или вообще раздавить и не заметить… Говорили, что лет двадцать назад, еще до Дординого рождения, священник даже мужиков отправлял дуб этот топорами порубить, да не вышло ничего — только собрались как гроза началась. С громами и молниями. Да такая, что два двора погорело. Те самые дворы, чьи мужики больше всего за то, чтобы лесного идола порубить ратовали… Тятенькин двор тоже сгорел. Говорили тогда он брагу пить и начал. Страшно. Очень страшно. А вдруг как старый бог вспомнит что это Дордин, батюшка его топором рубить хотел? Подросток зябко повел плечами. Долго он себя заставлял к поляне пойти. И ни за чтоб не пошел, кабы не старик тот и его сказка. Но вот когда все же пришел…

Это была его вторая попытка. Первый раз, Дорди зарезал на поляне курицу. Не то чтобы овцу пожадничал, но надеялся, что и клуши хватит… С курицей-то попроще было. Соврал старосте, что старая Пеструха околела, а он ее в помойную яму выбросил. А чего? Она ведь все равно давно нестись перестала. Старая она, мясо жесткое небось как подметка. К тому же околела она странно и начала вонять нехорошо. Вдруг больная? Тогда Дорди гордился собой и столь хитро продуманной им ложью. Зря его дураком кличут, эвон как завернул. Все поверили. Сами они дураки. Вот только одна беда. Мало Пеструхи богу оказалось. Тогда ничего не произошло. Ну разве, что почудилось ему на несколько мгновений, будто страшная ухмылка деревянного идола чуть пошире стала, да пару оплеух от дядьки Денуца получил за то, что перья с дохлятины не ощипал. В общем не ответил ему идол, не дал невесту свою, но что-то упорно подсказывало подростку — он просто не угадал с жертвой. Просьба-то ведь не маленькая. Но вот сейчас у него точно получится. Овца это вам не курица. Спроси его откуда произрастает эта уверенность Дорди ответить бы не смог, но уже несколько недель подросток никак не мог отвязаться от навязчивой мысли — для жертвы нужна именно овца. И не просто овца а самая лучшая в стаде.

В отдалении снова приглушенно зарокотало. Полбашки всхлипнул и крепко зажмурился. Зловеще сверкнув в закатных лучах лезвие ножа резко опустившись вниз с мерзким хрустом вошло в шею Мохнушки. Притихшее было животное неуверенно мекнуло, выпучило глаза, взбрыкнуло лапами и забилось, пытаясь оборвать стягивающие копыта путы. Веревка угрожающе затрещала. Заскулив от ужаса и осознания, что назад пути нет, пастух, не открывая глаз, ударил, еще раз. И еще. До этого подростку никогда не приходилось резать скотину, разве что курам да гусям шеи сворачивал, лезвие ножа никак не могло нащупать главную жилу, и ему пришлось нанести не меньше десятка ударов прежде чем несчастная животина затихла и перестав дергаться и хрипеть замерла глядя в темнеющее небо невидящим взглядом. Полбашки обессилено отпустил торчащую из овечьего горла рукоять и со смесью восторга и ужаса уставился на испачканные кровью ладони. Вдалеке снова громыхнуло. Сердце колотило в ребра словно палка в огромный барабан. Руки и ноги одеревенели. Голова мягко кружилась. Подросток захихикал. Что-то происходило, он буквально костями ощущал — что-то происходило. Мир задрожал, будто истончился, подернулся полупрозрачной пеленой, от земли будто дохнуло жаром, воздух потеплел и словно налился невидимой силой. Волоски на посиневшей от холода коже подростка поднялись дыбом и при каждом движении издавали чуть слышное потрескивание. Боги… старые боги его услышали… Дорди развернулся к мертвому дубу и раскинув руки в сторону.

— Старый бог, я отдаю тебе лучшую овцу в стаде! Ее зовут Мохнушка и с нее в прошлый сезон собрали почти стоун шерсти! — Громко провозгласил он и с гордостью расправив тощие плечи широко улыбнулся безразлично глядящему на него со ствола дерева оскаленному в злобно-веселой усмешке лику. — Это самая большая и жирная овца в деревне! Старый бог, я принес тебе самую большую жертву, какую смог найти! — За горизонтом опять громыхнуло. Будто недовольно. Ощущение сверлящего спину тяжелого взгляда усилилось. Дорди истерично захихикал, пастуха начала бить нервная дрожь. Окровавленные пальцы подростка сжались в кулаки. — Дай мне!.. — Голос Полбашки сорвался и он закашлялся, давясь как всегда не вовремя потекшей из носа слизью. — Дай мне свою дочку… — Прохрипел он наконец с трудом восстанавливая дыхание. — Я знаю у тебя их много. Дай одну. Ты не думай. Я не тать какой или любодей городской… И не голь перекатная. Я старосты поселка братов сын… Ну бывшего старосты… И батька у меня умер… Но дом остался. И хозяйство… Двор, то есть. Но и дом, ежели подновить, хорошим будет. А скотину я заведу. Дай мне дочку старый бог. Мне так, чтоб оженится с ней можно было… Чтоб сильную и работящую… И здоровую… Хозяйство веси — здоровая нужна. Чтоб ратному делу была обучена и советом мудрым могла помочь… Так что дурную не надо… Я это, хочу… Ну чтоб… как в том сказе… что старик мне… этот… Окончательно растеряв все вроде бы заранее заготовленные, и многажды повторенные про себя слова, Дорди тупо уставился на вцепившиеся в жухлый травяной ковер пальцы. Волшебная пелена медленно рассеивалась. Ощущение взгляда исчезло. В голую спину подул холодный ветер и голову Полбашки прострелила неожиданная боль. Дорди моргнул. Раз, другой, третий. И обессилено опустился на траву. В груди разливалось непереносимое ощущение осознания катастрофы.

Ему было почти шестнадцать. И все его сверстники уже давно резали из купленных на ярмарке цветастых платков нарядные ленты и уходили ночами в лес. Некоторые даже успели найти себе зазнобушку по сердцу, посвататься и уже всерьез готовились к свадьбам. А вот ему не везло. Да и как тут повезет, если все в деревне от старших мужиков до маленьких детей над тобой смеются и издеваются? Уродцем и лягушатиной тебя обзывают. Говорят, что у тебя в голове ума меньше чем у рыбы. Вот девки нос и воротят. Даже вдовица Кирихе, что говорили, за большую крынку молока или дюжину яиц, приворотное зелье варила, да и сама за монетку серебряную… Даже она смеялась долго а потом его со двора погнала. Хотя он ей весь свой задаток за сезон работы предлагал… Аж четыре медных деньги, что ему дядька Денуц весной отсыпал. Сказала, что больно уж он сопливый, воняет, и рожа у него как у утопца. Что, такому как он, никакое зелье не поможет пока одежу себе нормальную не справит да не помоется хорошенько. Отгоняя незваный приступ охватившей деформированный затылок, боли, Полбашки громко засопел от переполнившей его сердце обиды. На подбородок снова потекло. Ну воняет и воняет. Чай не благородные девы из каменных замков. Потерпят. Все ведь знают — нельзя пастуху в сезон мыться и одежу менять — животина узнавать перестанет. Да и вообще, нет у него другой одежи, с тех пор как мамка с папкой померли, один он на хозяйстве, даже дров для печи раздобыть бывает некогда. Да и не зачем, все равно пока лето топить не надо. А еду он сам не готовит, а ест чего сам добудет, да за работу дают. А что хилый и не такой рослый, как остальные деревенские мальчишки, то от того, что его в детстве красное поветрие коснулось. Половина детей в деревне тогда от того мора померли. А он заболел да все равно выжил. Только вот белый теперь весь как снег зимний, кожа в угрях, да нос мокрый постоянно… Ну и голова, конечно. Но голова это не от болячки а от того что его тятенька брагой упившись в детстве с полатей уронил…

Небо медленно окрашивалось в закатные цвета напоминая пастушку, что до темноты осталось не больше часа. В лесу было непривычно тихо. Подросток в очередной раз тупо уставился на окровавленные пальцы и перевел взгляд на остывающую у его ног овцу. Ощущение непоправимости случившегося достигло пика и разлилось в груди ведром ледяной воды. Тело пробивала дрожь. В голый зад колола травинка. Дорди всхлипнул и утерев надувшийся под носом здоровенный пузырь, повернулся в сторону лежащей на краю поляны груды одежды. Ничего не вышло. Дурак. Какой же он дурак… А ведь покойный батюшка, постоянно ему повторял, что все северяне обманщики. Это из-за них, еще постоянно сказывал, семье из Ислева в село уехать пришлось. Ну и с чего он взял — что этот старик ему не наврал? Наверняка ведь наплел с три короба, просто чтоб еды ухватить. Эх, ну что за жизнь-то такая… Коль удалось овцу скрасть, так надо было не сюда ее тащить, а на тракт. За такую славную овечку как Мохнушка большую деньгу дать могут. Полторы серебряных монеты. А если повезет то и две. А за две монеты вдовица Кирихе ему бы точно не отказала… И не то что зелье а сама бы, ну как в деревне говорили… Ну и что, что старая уже, на лицо то первая на селе красавица, и статью тоже вышла. В глубине души Дорди прекрасно понимал, что мечты о обмене овцы на серебро, волшебном снадобье, и красавице Кирихе, навсегда останутся мечтами, ведь даже если бы овечка была жива, до дороги больше двадцати лиг — целый день топать, да и кто на перепутье скотину покупает? К тому же травница-колдунья, как и любой другой житель деревни, наверняка заинтересуется откуда у сироты-пастуха монеты взялись. И всем разболтает. Как пить дать разболтает. А дядька Денуц быстро, что к чему скумекает. Он умный, дядька Денуц. Очень умный… Полбашки задрожал от страха. Староста ведь может не шутил когда говорил — без Мохнушки не возвращаться. И что теперь делать? В поселок идти? Так толстяк кнута жалеть не будет, три шкуры с него спустит. Запорет. Как есть запорет. А если кто узнает, что это он сам овцу из стада свел, так и до смерти забить могут. Точно ведь забьют, не простят, общинная отара всего в пять дюжин, шерсти еле на одежу хватает, а он самую лучшую…

За спиной громко затрещали кусты. Взвившейся от испуга свечкой, подросток, развернулся вокруг своей оси и приготовился бежать со всех ног. Ветви малинника снова затрещали, дрогнули и на поляну вышло… вышел… вышла… Дорди удивленно приоткрыл рот.

— Получилось… — Чуть слышно прохрипел он и несколько раз моргнув уставился на незнакомку. Если говорить честно божественных посланниц он представлял немного иначе. В старых сказаниях часто рассказывали про богов. И Полбашки точно знал, что их дочерьми становятся бывшие принцессы. В детстве матушка часто рассказывала ему про принцесс. Про то какие у них красивые платья, какая белая и нежная кожа, шелковистые волосы, изящные ножки и как они ходят по замку в золотых туфельках и играют на арфах. Вышедшая на поляну молодая женщина больше походила на великаншу-людоедку, что говорят на вершинах гор живут. Или на воительницу из пиктов — северных лесных дикарей, что с полуночи иногда приходят. Молодая. Постарше Дорди конечно, но на лицо не больше двух десятков годков разменяла. Высокая, очень высокая, он таких больших дев и не видал никогда, очень крепкая, налитая, и при этом вся какая-то гибкая, словно пуки железных прутьев, что кузнец Стефан иногда для, тех на лошадях, которые иногда в село приходят делает. Красивое, но какое-то жесткое, будто вырезанное из твердого дерева лицо, как у статуй что он в храме в Ислеве, еще когда маленький был, видал. Толстая, жилистая словно обернутое сыромятным ремнем корневище дуба шея, мощные плечи. Под, бледной, щедро покрытой десятками царапин и въевшейся грязью кожей обнаженных рук при каждом движении перекатываются похожие на перевитые стальной проволокой канаты мышцы, при виде которых удавился бы от зависти даже первый красавец на деревне Богдан-Кобылка. Небрежно связанные обрывком какой-то веревки сплетенные в косу, волосы, цвета выгоревшей на солнце соломы спадают на широкую спину дохлой змеей… Подросток перевел взгляд ниже и громко сглотнул слюну. Незнакомка была голой. Вернее почти голой. Мускулистые бедра женщины туго облепили, насквозь мокрые, перетянутое по поясу широким ремнем и какими-то веревками обрывки ткани, а грудь перетягивало несколько замызганных тряпок. И все. Ни плаща ни рубахи. Точно, как людоеды-дикари, что в лесах да горах живут. Стыдоба. Золотых туфелек тоже не наблюдалось. Были сапоги-калиги. В таких солдаты ходят летом. Истоптанные и грязные. А еще рваные. Зато большие, высокие, коровьей кожи, такие только у пары мужиков в деревне есть, да у дядьки Денуца. А что правый обтрепался совсем, почти потерял подошву и был подвязан такого же цвета куском ткани, что и грудь, так это мелочи. Немного с иглой и дратвой посидеть, а потом воском швы промазать — загляденье, а не сапоги будут. Такие за пол серебряной деньги продать можно. Или даже за три четверти…

— Получилось. — Повторил, чувствуя как его рот растягивается в невольной улыбке, никак не могущий оторвать завороженного взгляда от бесстыдно голого, плоского будто стиральная доска, вздувшегося буграми мышц, торса незнакомки, Полбашки. Ну да, некрасивая божья дочка то оказалась. С лица конечно приятная, но здоровенная, как бык трехлетка. Тяжелая, да жесткая какая-то вся. Из великанов-людоедов северных горных, как пить дать. И чем ее кормить? Зато крепкая словно холмовой вьюн. Сразу видно — войка. Воительница, то есть, что если он правильно старые сказы помнит, ворота в миры богов охраняет. Настоящая войка. Точно-точно. Дорди, правда немного смущало то обстоятельство, что у вышедшей к нему женщины не было ни щита, ни меча ни копья ни даже коня с крыльями, что, как сказывали, у каждой божьей войки должны быть. Только вона, большая дубина в руке зажата, но все сомнения растворялись в потоках восторга. Получилось. Все-таки получилось. Не обманул старик. Значит, по нраву деревянному богу его жертва пришлась. Значит… Полбашки аж зажмурился от нахлынувших на него перспектив. Неужели он скоро действительно станет на пуховой перине спать?

— Э-э-э… — Окинув оценивающим взглядом так и сидящего на земле с открытым ртом Дорди, женщина повернулась к древесному идолу и склонив голову на бок поджала губы. — Ты все неправильно делаешь. Это же Берух — шутник. Губы кровью смажь, давай быстрей, пока он не обиделся. А то семь зим неудачи будет.

Голос у божьей дочки был удивительно звонкий. Приятный, глубокий. Такими голосом говорила певунья, что в их деревню с цирком бродячим пару лет назад заходила. Пела она так, что аж сердце замирало, а на глазах слезы наворачивались. И не у него одного, даже дядька Денуц плакал. И смеялся. И танцевали все тогда до упаду почти. Он тогда той певунье цветов луговых нарвал и подарил. А она не как девки деревенские-злые, она добрая была, не прогнала, не обзывалась, улыбнулась ему по голове погладила и сказала что он хороший мальчик. И обняла его крепко, так что аж ему тепло и щекотно в низу живота стало. А потом пивом его угостила. Настоящим пивом. И все смеялись, когда он тоже пел и танцевал и в ладоши хлопали. Сердце Дорди затрепетало с новой силой.

«Войка. Точно войка. Моя войка.»

Подросток чуть не подпрыгнул от радости. Ну все теперь-то он точно…

— Ты чего, глухой что ли? — Слегка повысила голос великанша.

— А? Громко шмыгнув носом пастух, ошарашено глянул на хмурящуюся божью дочку и подавив желание прикрыть наготу поспешно провел окровавленной ладонью по губам. — Так?

Женщина моргнула.

— Да не себе, дурак. — Расхохоталась она и в несколько широких шагов сократив расстояние между собой и подростком, быстро макнув руку в продолжающую стекать из ран на шее овцы кровь, подошла к дубу и принялась размазывать ее по краю ощерившемуся деревянными зубами дупла. — Вот так надо. А руны охранные у тебя где?

— К-какие руны? Заикаясь протянул никак не могущий оторвать взгляда от мускулистой талии и того что ниже — обтянутого мокрой тканью, Полбашки. Взгляд подростка скользил то выше то ниже, на мгновение сосредотачивался на манящих выпуклостях но вновь и вновь возвращался к тонкому, еле заметному шраму на животе женщины.

— Понятно… Тяжело вздохнула незнакомка и вновь повернувшись к Дорди присела перед ним на корточки. — Не шевелись. Вновь макнув пальцы в кровь, великанша подалась к опешившему от неожиданности подростку и принялась быстро выводить на его груди и лице непонятные, напоминающие чем-то раздавленных пауков знаки. — Вот так лучше. И вот это еще. Кивнула она с довольным видом и снова покосилась на ухмыляющегося чура[1]. Дурак ты конечно, что у духа лесного просить решил. Особенно у Беруха. Надо у Создателя надо просить. И у Великой матери. Они милостивые боги. Добрые. А йотуны, они… разные бывают, может дать, а может и оставшееся забрать, так что с рунами всяко надежней. — Чего просил-то, здоровья что-ли? В очередной раз окинув подростка беззастенчивым, оценивающим взглядом громадная женщина хмыкнула и перевела взгляд на овцу. — И где жрец? Или ты один?.. Осекшись на середине слова великанша медленно опустила взгляд и с недоумением уставилась на тискающую ей грудь ладонь пастуха.

— А я это… Я… тебя… Просил. — Не переставая удивляться собственной смелости произнес глупо ухмыляющийся Дорди. Слова лились из его горла будто сами собой. Это казалось невозможным но рот подростка растянулся еще шире.

— Ты моя жена теперь будешь. Мы это… Сейчас значит, домой ко мне пойдем… Там и поженихаемся сразу… Ну чтоб как положено было… Чтоб кровать и печка горячая. Только пирога праздничного у меня нет, но это ничего. И тюфяк тоже с соломой старой… А потом ты Рюге Рыжего побьешь. Только, это, не до смерти а чтоб… Хочу, чтоб он мне пятки целовал и прощения при всех просил, за то, что вчера в навоз свинячий лицом ткнул, значит. И Малиха тоже побьешь — за то что он сладким пряником не поделился. А потом к вдовице Кирихе пойдем. Те ее тоже побьешь. За то что она… Ну, неважно. Я мужчина, мне женщин бить нельзя, а вот ты можешь… А потом к дядьке Денуцу пойдем, деньгу у него забрать… Всю деньгу… У него, говорят целый сундук монетами набитый есть… и Ханни заберем… Ты не бойся, Ханни мне так… Она конечно красивей тебя, она вообще на селе первая красавица считается, потому как Кирихе старая уже, но ты теперь моя жена, а я вежество знаю… Мне ее жалко просто, да и по хозяйству вторая баба всегда сгодится. А еще…

Развить мысль подросток не успел. В грудь будто лягнула лошадь, небо и земля кувыркнулись, поменялись местами, в голую спину больно впились сухая трава и мелкие камешки, затылок обожгло болью. Дорди открыл было рот, чтобы вскрикнуть, но испачканная подсыхающей овечьей кровью ладонь, шагнувшей вслед за ним великанши молнией метнувшись вперед сомкнулась на его шее тисками и потянула его верх. Дышать сразу стало нечем. Почувствовав как ноги отрываются от земли пастух забился, и попытался разомкнуть стискивающие его горло пальцы, но с тем же успехом можно было пытаться голыми руками гнуть закаленные стальные гвозди. Извернувшись Дорди лягнул громадину в живот но великанша даже не покачнулась.

— Ах ты паскудник жаборотый, прошипела она, и тряхнула, Дорди словно нашкодившего кутенка. — Ты чего лапаешься?! Руки лишние? Хочешь чтобы оборвала? Или тебе жить надоело?! Брызги слюны из перекошенного от гнева лица женщины щедро оросили лицо подростка. Чувствуя, как у него начинает темнеть в глазах, Полбашки бросив бесполезные попытки разорвать хватку незнакомки в отчаянии вцепился ей ногтями в крепкое бугрящееся железными мышцами запястье.

— Бх-х-х… — Прохрипел он, и извернувшись снова лягнул женщину в бедро. — Пх-б-х-а…

— Чего? — Брови похоже не обратившей никакого внимания на его попытку освободится божьей дочки сошлись к переносице. Стремительно выдавливающая из подростка воздух и жизнь рука чуть ослабила хватку.

— Ты ч-ще-его дереш-шься… Ес-сли не х-х-оче-щь чтоб Хан-ни с нами… и пф… и н-хе н-хадо… — С трудом выдавил из себя вцепившийся в руку женщины Полбашки и засучив ногами снова попытался вырваться из захвата. — Тхо-лл-ко с тоб-ф-ф-ой бу-ф-фу шх-хе-ни-х-х-а-ть-фя.

— Чего!? — В ледяно-голубых, словно окна пробитые в сердце зимней стужи глазах великанши мелькнуло недоумение. — Ты чего болтаешь, убогий? Пальцы женщины еще немного расслабились и Дорди наконец получил возможность вдохнуть полной грудью.

— Я з… — к-ха… — наю. Две бабы в доме к беде. Мне еще тятенька говорил… Просто я… Кха… — Вновь сделав натужный вдох, пастух совершил не увенчавшуюся впрочем успехом попытку использовать руку великанши как опору и немного подтянуться вверх. — Подумал, что раз ты божья дочка, то чего тебе с хозяйством-то возиться… А Ханни девка справная, и к хозяйству привычная, коров доить, кур кормить, ты не думай… Я только тебя любить буду.

— Божья дочка? — На лице северянки отразилось недоумение.

— Ну… К-ха… Ты же… Только сейчас начинающий понимать что, что-то пошло совсем не так Полбашки недовольно насупился. — Ну… Это ведь я тебя у Старого бога на овцу выменял… Так?.. Так… Значит ты, мне жена теперь. Я тебя любить буду… Честно-честно. А что ты некрасивая… так это ничего. Я все равно тебя буду любить. И колотить буду только за дело…

— Колотить? — Пальцы северянки снова сжались. Недовольно прикусив губу, гигантская женщина отвернулась от сучащего босыми ногами в паре дюймов над землей в попытке нащупать надежную точку опоры пастуха и покосившись на тушу мертвой Мохнушки перевела взгляд на дерево. Губы незнакомки начали медленно растягиваться в стороны. — Ха… Ха-ха-ха-ха! Залилась она неожиданно чистым звонким смехом и затрясла головой. — Ну и глупый же ты, жаборотый… Валкирию[2] за овцу… Да еще у йотуна. Ха-ха-ха-ха… Уморил… — Ха-ха-ха… Ты, что серьезно, принял меня за деву битвы?.. — Небрежно бросив подростка на землю отсмеявшаяся, наконец великанша, принялась вытирать выступившие на глазах слезы. — Ладно… Считай, что я тебя прощаю… Но если еще раз хоть пальцем ко мне притронешься — пожалеешь.

Дорди почувствовал, как его наполняет гнев. Это было как крепкий щелок на кожу. С ним такое бывало. Маленький и худосочный, он частенько бывал бит в драке, но иногда на него… находило. И тогда связываться с ним боялись даже взрослые. Нет, справиться с крепким мужиком он, конечно, все равно не мог, но как сказал, смеясь однажды Стефан — кузнец, это как котов дерущихся голыми руками разнимать — маленькие тварюшки, а так исцарапают, неделю в перевязках ходить будешь. Хуже всего было то, что приступы гнева накатывали на Полбашки в совершенно неподходящие моменты. Вот и сейчас тонкий голосок разума в глубине души пастушка нерешительно указал на то, что, мол лучше бы извиниться и попытаться помириться с оказавшейся бешенной и глупой северянской божьей дочкой, да и вообще может не стоит делать то, что он сейчас задумал, но тут же захлебнулся в горячем будто кипящая смола потоке ярости.

— Это я значит, жаборотый, я?! А ты, а ты… А ты тогда уродина, вот!! И рожа у тебя грязная! Не смей так мужа своего называть! Ты слушаться меня должна!! Я теперь твой хозяин!!! — Надрывая горло взвизгнул вскочивший на ноги Полбашки и зарычав от ярости подняв над головой кулаки бросился на обидчицу. Руки Дорди сомкнулись на талии дикарки, лицо налилось багрянцем, и без того выпученные, будто у вытащенной на берег рыбы глаза покраснели, почти вывалились из орбит, а тощие ноги затряслись от напряжения. Явно не ожидающая подобного напора великанша удивленно охнула, пошатнулась и потеряв равновесие неловко взмахнув руками повалилась на спину увлекая за собой пастуха. Дорди завопил от восторга, лягушкой скакнул вперед, проскользнул под мелькнувшей в воздухе и чуть не сграбаставшей его огромной пятерней неожиданно для самого себя оказался сидящим верхом на животе великанши. Сомкнув правую руку в кулак Дорди коротко вякнув от смеси ужаса и азарта ударил свою противницу в нос. Не попал. Незнакомка успела отвернуть голову и кулак проехался по ее скуле. Впрочем, Дорди не придал этому никакого значения. Не обращая внимание на содранную о жесткую траву кожу и неприятный хруст суставов, подросток рывком освободил придавленную ворочающейся под ним великаншей ногу и издав задушенный яростный хрип изо всех замолотил по лицу и груди здоровилы. В сердце мальчишки ревело темное пламя. Этот старый бог наверняка либо глухой либо глупый. Да-да. Глупый. Совсем глупый. Не зря же говорят дубовая башка. А у него башка то действительно убовая. Такую дурную жену ему подсунул. Дерется, обзывается… Нет, этот старый бог точно его обманул. Точно-точно. Подсунул небось самую завалящую да ненужную. Вон ни платья ни туфелек ни коня с крыльями. Даже одежды толковой нет. Приживалка небось какая-то это а не божья дочка. Все его обманывают. И не любят. Вот потому у него жизнь и не ладится. Но ничего, он ее воспитает. Батя мамку каждый день вон, воспитывал, и он эту деву глупую воспитает. Они еще увидят, все увидят, он еще всем покажет. Сейчас, она у него получит. Так получит, что потом как шелковая ходить будет. Слушаться будет. Глаза боятся на него лишний раз поднять. Злость прибавляла сил. Зарычав, Дорди заработал кулаками на пределе возможностей. Удары посыпались на противницу с частотой дождевых капель. Перед глазами плыл красноватый туман, а близость извивающегося под ним плотно обхватившего его коленями тела вызывала в организме Полбашки совершенно однозначный отклик. — А ну извинись! А ну извинись, уродина!! Сука драная!! Да я тебя… я тебя псам отдам!! Завизжал он и сцепив руки в замок обрушил удар на макушку своей жертвы.

— Псам?!.. — В ушах Полбашки раздался звон. Лицо подростка будто обожгло огнем, и у пастуха возникло стойкое ощущение будто его ударили по лицу тяжелой медной сковородой. Той большой, блестящей, с длинной ручкой, что у дядьки Денуца в доме стоит. Небо и земля в который раз поменялись местами, в спину воткнулись жухлые стебли остролиста а сверху будто навалилась гора. Гнев исчез будто его и не было. Остался лишь страх, и боль. Много боли. И что-то подсказывало Дорди, что в ближайшее время ее количество будет стремительно увеличиваться.

— Ты чего…

Следующая оплеуха пришлась слева, и в глазах Полбашки заплясали яркие звездочки… великанша была тяжелой. Очень тяжелой. И сильной. Такой сильной что выбраться и отпихнуть ее в сторону не было никакой возможности.

— Не надо… Хватит… Стой… Я больше не буду…

Третий удар сопровождался отчетливым хрустом и на подбородок Дорди потекло нечто теплое, горячее пахнущее железом и медью. Во рту сразу стало солоно.

— Падаль жаборотая!.. — Соприкосновение ладони женщины с ухом почти выбило из подростка сознание. Перед глазами снова вспыхнули яркие пятна. Жесткие словно кузнечные клещи пальцы снова сомкнулись на его горле.

— И-и-х-х…

— Ну и что мне за женишок попался, а? — Рассерженной змеей прошипела в лицо пастуха громадная северянка и встряхнув его словно тряпичную куклу пару еще раз впечатала затылок мальчишки в землю, — мало того что морда как у жабы и башка сплющенная, так и еще шея как у сверчка лапка. В чем только душа держится. На миг убрав левую руку с горла Полбашки она небрежно ткнула двумя пальцами ему в грудь. Туда где смыкались ребра.

— Фх-бл-ю-е… — Из обметанных пеной губ мальчишки на подбородок выкатился ком щедро сдобренной желчью рвоты, под свернутым на бок носом надулись кровавые пузыри.

— Ну что, не раздумал еще меня псам отдавать? Или еще хочешь? — Прорычала страшная женщина и словно вылезший из воды пес, тряхнула головой в попытке отбросить на спину упавшую на плечо косу. А может, лучше тебя, вон, йотуну скормить? Йотуны, они человечину любят. Может он мне удачи даст, или денег.

— Не… Н-х-х… Ф-х-х.. — Глаза Дорди закатились. — Нхе-нхадо… — Нашел в себе силы прохрипеть он и снова засучил ногами. Если честно сейчас больше всего подростку хотелось оказаться как можно дальше от огромной страшной девки, поляны, жертв, старых богов, и прочих страхов. Убежать, спрятаться, укрыться. Но какая-то другая скрытая под спудом его часть продолжала выть от смеси страха и восторга. Возможно, будь пастушок в другой ситуации подобные обстоятельства его бы и удивили, но сейчас это казалось ему совершенно неважным. По телу пробегали волны теплой дрожи. Мышцы то схватывались камнем, то растекались словно бульон. Мир кружился, выцветал темнел, убаюкивал…

— СИВ!!! — Внезапно снова раздался громкий треск кустов и на поляну буквально вывалился, невысокий, бледный как мел молодой мужчина. — Сив, что ты там делаешь? Одернув полы, баснословно дорогой хотя и изрядно подранной и запачканной, нарядно вышитой цветной шелковой нитью, рубахи, юноша недовольно притопнув по земле каблуком, тончайшей выделки шагреневой кожи, щедро украшенного жемчугом, серебряными пуговицами, накладками и пряжками сапога и упер руки в бока. Незнакомец заметно дрожал, его лоб был покрыт тонкой пленкой пота, глаза блестели горячечным блеском, но несмотря на болезненный вид, сразу было понятно молодой человек относился к тому сорту людей, что скорее привыкли повелевать и приказывать, а не подчиняться. — Что тут вообще происходит?!

— А? — Бросив короткий взгляд, в сторону новоприбывшего, не оставляющая своего занятия великанша меланхолично пожала плечами. — Паскудника жаборотого удавливаю, не видишь, что ли, барон?

— А… А почему он такой… голый?.. И почему ты на нем так… — Не договорив юноша заметно покачнувшись, буквально рухнув на колени упер руки в землю. — Бесы, опять голова кружится…

— Так он йотуну овцу скармливал, вот и голый. — Немного подумав пояснила потерявшая казалось всякий интерес к медленно синеющему Дорди великанша и озабоченно глянув на незнакомца тряхнула вновь снова свесившимися на лицо волосами. — Погоди, барон. Я сейчас. Это недолго. Главное шею ему не сломать. Видишь, уже заснул почти.

— Значит, первый человек которого мы встретили за две седмицы это язычник приносящий жертву демону… — В голосе молодого человека послышалась бесконечная усталость. Безразлично оглядев сначала деревянного идола, названный бароном юноша перевел взгляд на тушу овцы и покачал головой. — И ты увидев еретический ритуал решила его удавить? Ты думаешь это мудро? Убивать колдуна прямо в капище его… э-м-м… покровителя? Нам, что не хватает неприятностей?

— Хм… — Женщина на мгновение ослабила хватку и немного обеспокоенно глянув в сторону дуба нервно облизала губы. — Э-э-э… Нет… Наверное… — В голосе огромной дикарки послышалась неуверенность. — Но только он это… Он не шаман. И не колдун… Этот жаборотый все неправильно делал. Даже руны не нарисовал… Ну и… Я ведь его, так, не до смерти убиваю… Просто, чтоб не лапался больше и не дрался…

— Не до смерти… Это прогресс. Но я был бы благодарен если бы ты умерила свою кровожадность. — Бесконечно устало произнес юноша и неодобрительно поджав губы покачал головой. — Хватит с нас трупов, Сив. Охотников тех утопила, этого душишь… Он же ребенок почти…

— Я их не топила. Они сами в бочаг провалились… Ну кроме того которому я голову оторвала… И не ландбоары[3] имперские то были, а разбойники. Или дезертиры. — Набычилась великанша и снова встряхнув пускающего пузыри Дорди коротко сунула ему кулаком под ребра. Тот, который с пузом, в меня болт из арбалета выпустил. А второй дубинкой по затылку ударил. Ну я и отмахнулась. Забыла что у вас южан шеи хлипкие. Вот ему башку и оторвало… Ты что, забыл, барон? А этот жаборотый меня лапал. И драться полез.

— Хороши разбойники… Как ты за ними кинулась так сразу и побежали. Охотники то были… — Чуть слышно пробормотал с явным трудом приняв сидячее положение мужчина и нервно потерев ладони о равно покрытые пятнами грязи, кусками засохшее тины и богатой серебряной вышивкой, штаны, упер руки в колени и прикрыв глаза свесил голову на грудь. — Перепутали тебя с оленем или еще чего, а когда поняли что мы люди перепугались. К тому же он промахнулся…

— Промахнулся потому, как я в него нож кинула. — Прищурив левый глаз проворчала дикарка и тряхнув пастуха еще разок тяжело вздохнула. — Охотники с арбалетами да дубинками по болотам не шастают. И в людей не стреляют. А у второго копье было. Острие тонкое, как иголка. С такими наемники кантонские ходят. И плащи на них были хоть и драные но с родовым знаком[4]. Так обычно солдаты одеваются. Но на разведчиков не похожи — больно уж сапоги новенькие были. Жаль, что утопло все… — В голосе женщины послышалось явное огорчение.

— П-х-х… — Попытался было напомнить о себе Дорди и взбрыкнув слабеющими ногами вяло мазнул женщину пятерней по груди. — Великанша не обратила на это никакого внимания.

— Не помню… — Чеканные, выдающие в юноше чистокровное имперское происхождение, черты лица юноши исказились в горестно-безразличной гримасе. — Бесы, Сив, а почему… Почему я этого не помню?

— Да сомлел, ты тогда почти. — Поджала губы дикарка. — От горячки. Я тебя два дня потом по этому клятому болоту несла. — Плохой ты барон, совсем стал. К лекарю тебя надо. Или богов просить… На мгновение замолчав северянка бросила полный опаски взгляд на дуб и покачала головой. — Только не этого и не здесь. — Добавила она чуть слышно.

— Блю-э-э.. — Гулко булькнул практически потерявший сознание Полбашки и слепо вцепившись обломанными ногтями в стягивающие грудь великанши тряпки потянул их к себе. Раздался треск рвущейся ткани. — Бл-ю-пф-х-х…

— Ну что за гадство! — Скосив глаза на обнажившуюся грудь женщина подхватив правой бинты левой надавила на острый кадык пастушка. — Этот гаденыш мне обмотки порвал, барон. Мне их Ллейдер подарил…

— Сив… — В голосе юноши не было ничего кроме тупого безразличия. — Мне кажется он свое уже получил. Может, ты его все-таки отпустишь? Он ведь наверняка из местных. Спросим дорогу…

Подбородок великанши упрямо выдвинулся вперед.

— Он меня лапал. — Повторила она, уже почти нормальным тоном и слегка ослабив хватку с презрением посмотрела на закатившего глаза чуть слышно хрипящего Дорди. — И сейчас… вон что делает..

— Вот просто так взял и начал лапать? — Опухшие, покрытые густой сетью лопнувших капилляров глаза названного бароном юноши, сосредоточились на вяло дрыгающемся в руках северянки подростке. — Ни с того ни с сего?

— Ага. — Отпустив шею почти переставшего подавать признаки жизни Полбашки великанша брезгливо вытерла руки о обрывки прикрывающего бедра пледа и принялась поправлять сползшие обмотки. — Сначала все глядел, слюни пускал, а потом за сиськи меня схватил.

— Ну… — С видимым трудом подавивший невольную улыбку юноша ненадолго задумался и пригладив изрядно засаленные волосы чуть заметно покачал головой. — Он серв, простой человек. — Пробормотал он чуть слышно. — Летом крестьянские мальчишки часто ночами в лес ходят, с девицами развлекаться. А тут ты. В таком виде. Может, будь на тебе немного больше одежды…

— У меня был плед. Пока я их тебе на повязки не перевела. — С раздражением перебила мужчину дикарка и направив обвиняющий перст на юношу обиженно засопела. — Но ты прав, барон. Вот паскудство… Меня теперь в таком виде даже в городские ворота не пустят. Да и вообще к южанским одалям теперь опасно теперь идти. Если за лесную примут — могут и стрелой угостить.

— Я… — Юноша помассировал покрытые мелкими, ярко выделяющимися на фоне мертвенно бледной кожи пятнами горячечного румянца щеки и зябко обхватил себя за плечи. — Я знаю, Сив. И благодарен тебе за помощь. И я обещаю, что при первой же возможности мы купим целый тебе десяток рубах. Просто я хотел сказать, что ты достаточно… — Было видно что каждое следующее слово дается молодому человеку тяжелее предыдущего, — Ты… э-э-э… очень привлекательная женщина, достаточно привлекательная чтобы… — Юноша на мгновение смешался. — Я просто хочу сказать, что этот мальчик… Сив, ну он же ребенок почти… К тому же он наверняка полоумный, сама ведь видишь у него что-то с головой не так. Создатель запрещает обижать полоумных…

— Правда?.. — Женщина удивленно моргнула и покосившись на утирающего со лба пот барона снова повернулась к бессильно распластавшемуся на земле Дорди. — Я… Ты правда считаешь, что красивая, барон?

Юноша испустил тяжелый вздох.

— Да. Сив. Ты очень красивая. Если тебя отмыть и нарядить в платье, ты без сомнений затмишь любую благородную даму Ислева.

Лицо женщины на мгновение напряглось.

— Мне это не нравится. И я не люблю юбки, и платья. В юбках ноги путаются, ни прыгнуть, ни залезть никуда, и еще они за кусты цепляют… — Не договорив великанша поджала губы и нахмурилась. — А-а-а. Я поняла. Смешная шутка, барон. Очень смешная. Почти как у Ллейдера.

— Слезь с его. Хоть дорогу спросим. Мы ведь заблудились…

— Мы не заблудились. — Ворчливо буркнула себе под нос дикарка и тяжело вздохнув нерешительно подергала себя за ухо — Просто кое-кто так сильно испугался погони, что нам пришлось уйти с большака. А потом ты занедужил. Если бы не бесов туман… Этот жаборотый, точно пастух — вон его посох лежит[5]. Значит рядом деревня. Спросим как называется — поймем в какой стороне Ислев. А даже если и не найдем, стоит держаться полудня и рано или поздно все равно выйдем к Валу. Думаю мы запад слишком сильно забрали… Пара тройка дней…

— Или на восток… — Несмотря на то что, тело барона сотрясала крупная дрожь голос у него был совершенно спокойный и ровный… — Только, боюсь я не выдержу еще пару дней, Сив. Мне нужен лекарь. Или хотя бы цирюльник — дурную кровь выпустить. Ожоги воспалились. У меня лихорадка. Ты это знаешь. И я тоже. Мне срочно нужен лекарь и крыша над головой. Несколько дней в тепле. Горячая еда и питье. Может быть настоящая кровать. Как думаешь, местные сильно нам обрадуются, узнав, что избила этого мальчишку до полусмерти?

— Ну… — Великанша испустила тяжелый вздох. — Духи говорит, что ты прав… Но можно я ему хотя бы еще пару раз по ушам дам?

— Сив. Ты сама знаешь, что не надо его бить. — Тяжело вздохнув юноша отвернулся и принялся безразлично глядеть на кроны окружающих поляну деревьев.

— Ладно, барон. Хорошо. — Немного помедлив вздохнула северянка и уперев руки в колени склонилась над Дорди. — Повезло тебе, жаборотый.

— Б-лю-э-э… — Неожиданно рот Полбашки широко раскрылся, тело выгнулось дугой, а ноги задрожали словно в приступе падучей.

— Что, за… Глаза женщины удивленно расширились. Лицо скривилось от отвращения. С невероятной быстротой соскочив с продолжающего сотрясаться в конвульсиях тела подростка, северянка закрутившись словно пес в погоне за собственным хвостом принялась разглядывать прикрывающий бедра обрывок ткани. — Он, он… Фу… Вот дерьмо… Ну и вонь…

— Ты его душила. Еще великий медик Авсен описывал, что когда телу не хватает воздуха члены расслабляться и жертва может обмочиться… — Слабым голосом заметил юноша, и откинувшись на траву принялся бездумно смотреть в небо.

— Пакость какая. — Брезгливо скривившись дикарка поспешно нагнувшись выдрала пук травы и принялась ожесточенно вытирать им бедра. Щеки великанши заметно порозовели. — Он… Не обмочился… Он… У него… У него… Неважно….

— Такое тоже бывает. Я читал… Или где-то слышал… А может ему просто понравилось, что ты с ним сделала… — Повернув лицо к почти скрывшемуся за елями солнцу произнес ромеец и неожиданно широко ухмыльнувшись снова пригладив волосы бессильно уронил руку. — Предваряя твой вопрос. Убивать за эту… реакцию организма ты его не будешь. И еще Сив, по моему нам нужен костер… Что-то опять меня трясти начинает… И я ног не чувствую.

— Предва… что? Вот дерьмо… — Горянка огляделась по сторонам. — Не здесь, барон. В капище йотуна огонь не жгут. Бог он или нет не хочу я с ним связываться. Нам надо отойти… Хоть чуть-чуть. Но, лучше давай действительно деревню поищем. Может ворота еще не закрыли. Готова спорить тут недалеко. Свеча, может две. Не больше. Он отведет… — Палец женщины указал на подростка.

Некоторое время юноша внимательно изучал распростертое на земле тело пастушка.

— Никуда он нас не отведет. Хмуро заметил он наконец и неодобрительно покачал головой. — Ты его похоже убила.

— Да нет… — С некоторым сомнением почесав в затылке великанша недовольно скривилась. Я же его не сильно душила. И била так чтоб ничего не сломать. Ну, так, чтоб он дальше не… — Шагнув было к распластанному на земле пастушку дикарка принялась внимательно вглядываться в его лицо. — Да нет… Протянула она с непонятным выражением. — Дышит, паскудник этакий.

— Оставь… — Со стоном поднявшись на четвереньки имперец утер мокрое от пота лицо. — Нам надо идти. А ты меня не сможешь меня?.. Ну… понести?

— Могу. Только этого кто тогда караулить будет? Если деру даст с тобой на руках я его не догоню. — Качнула подбородком в сторону распластанного по земле полбашки великанша. — К тому же я и так почти весь день тебя несла. Не то, чтобы ты сильно тяжелый. Но я устала. Жрать хочу.

— Плохи мои дела, да? — Улыбку юноши можно было бы назвать безразличной если бы не мелькнувший на мгновение на дне глаз страх.

Великанша отвела взгляд.

— Создатель и Великая мать милостивые боги. А ты настоящий южанин. Значит ты крови своих богов. — Неохотно проворчала она и снова вытерла ладонь о набедренную повязку. — Если не найдем лекаря, я попробую почистить твои раны. Но надеюсь, в поселке найдется какой нибудь костоправ и нужные травы. Если, нас конечно в него пустят.

С трудом удерживающий сознание на границе бездонного кроваво-черного омута Дорди собрал в себе последние силы и разлепил правый глаз. Полбашки многие считали недоумком. Но это было не так. Совершенно не так. Пусть он с трудом мог сосчитать пальцы на руке, часто все забывал, не умел красиво говорить, и обычно не отличался живостью мысли, но в критические моменты его разум мог работать очень и очень быстро. Теперь все стало ясно. Старый бог его все-таки обманул. Провел как последнего дурака. Сожрал душу курицы и овцы и не дал в замен ничего. Никакого волшебства не случилось. Это не божья дочка, а какие-то забредшие бродяги- чужаки. Скорее всего разбойники или еще кто. Летом такие часто около сел крутятся. С вырубок бегут. А еще страшная великанша что-то говорила о погоне, а это значит за этих чужаков наверняка награда назначена. С трудом повернув голову подросток сосредоточил взгляд на ногах молодого мужчины. Сапоги незнакомца были красивыми. Такие и благородным носить не стыдно. И штаны, вон, бархатные. Хоть и грязные. И рубаха шелковая да еще и с вышивкой. Наверное не зря эта здоровущая бешенная девка его бароном кличет. Одна пуговка серебряная с такой обувки наверное как овца стоит, а их тут вон сколько. Два ряда с каждой стороны. Значит это не какой-то бандит а целый атаман разбойников. А за атамана наверное и награда большая…

— Пустят… Пустят вас. Я за вас поручусь. А еще у нас есть лекарь — Дед Рожилий. Он хорошо врачует. Очень хорошо. Говорят до того как к нам приехать он в самом Ислеве лекарем был. Я отведу. И никуда не убегу. Честно-честно. Только не бейте меня больше…. — То ли из за того, что чувствовал Дорди себя откровенно неважно, то ли из-за прикушенного в результате одного из ударов девицы языка, фраза получилось слегка невнятной но его все равно поняли.

— О, живой… Я ведь говорила… — С явным облегчением проворчала дикарка и вырвав из покрывающего поляну густого ковра остролиста очередной пук изрядно подвявшей травы с неприязнью уставилась на подростка. — Пачкун жаборотый.

— Я отведу. — Повторил Полбашки, и с трудом перевернувшись на живот пополз к груде сложенной на краю поляны одежды. — Только рубаху надену и отведу… Господа хорошие.

— Ага. — Неуловимым движением шагнув к ощерившемуся окровавленным дуплом дубу женщина склонившись над овцой вдернула торчащий из туши нож и повертев лезвие перед глазами, медленно кивнула все еще силящемуся встать на ноги, и одновременно стыдливо прикрыть ладошками пах подростку. — Ладно, веди… пачкун. Но если заголосишь, что я тебя обижала, что мы тати, или еще что нибудь в таком духе я тебе уши отрежу… или еще кой чего. И еще… если ты думаешь что бегаешь быстрее меня или барона… — Ледяные глаза великанши сощурились превратившись в две сверкающие ледяной стужей щелочки. Взлетев в воздух, нож сделал три оборота и мягко лег обратно в огромную ладонь — Я может тебя и не догоню. А вот ножик точно догонит. Понял?

— Понял. — Понуро кивнул Дорди и громко шмыгнув носом, болезненно морщась ощупал шею и, сделал неловкий шаг принялся натягивать на себя немудреную пастушью одежду. — Я не буду кричать. И жаловаться никому не буду. Только не надо мне ничего отрезать. Я больше ничего не буду…

— Ха… — С непонятным выражением выдохнула великанша и спрятав нож на пояс уперла руки в бока. — Ну давай, веди… женишок.

Вдалеке снова грохотнул гром. Судорожно натягивающий короткие порты Дорди громко шмыгнул носом и бросив полный обиды взгляд в сторону раззявившего рот в беззвучном хохоте древесного идола, втянул голову в плечи. Дуб оставался дубом, но мальчишка был готов поклясться, что забытый бог смотрит на него с нескрываемым ехидством.

[1] Идола.

[2] Небесные девы — посланницы и жены-дочери старых богов.

[3] Крестьянин.

[4] Возможно имеется в виду герб.

[5] К посоху пастуха обычно привязаны травы для отпугивания хищных зверей или лечения скота.