Винг

Глава сорок восьмая

В порту сразу подсказали, где искать наву. За два месяца стоянки небольшой левантинский экипаж успел примелькаться по причалам и кабакам.

В небольшой уединенной бухточке неподалеку от гавани судно как раз кренговали на мелководье у галечного берега. К верхушкам мачт на блоках подтянули тяжелые камни, нава накренилась, и матросы копошились на обнажившейся стороне днища, сбивая ракушки и соскабливая длинные бороды водорослей.

Старик шкипер с цветастым платком на голове, с перемазанной в смоле седой бородой, услышав, кто его зовет, соскочил с беседки в теплую воду у берега, и подбежал к Эдварду, как был, босой, с киянкой и свайкой для конопачения в руках.

— Вот, сэр, пока вас ждали, решили не терять времени даром! Мало ли что, вдруг опять пираты, а так у нас лишняя пара узлов в кармане. Госпожа с Шимоном за городом, на вилле.

Моряк втиснул загорелые ноги в башмаки и повел друзей к хозяйке, выложив по дороге мили в полторы, как обстоят дела.

Вернувшись из Испании, они с Шимоном сняли для Ноэми за большие деньги маленькую виллу у богатого христианского купца, поставив непременным условием сделки сохранение в тайне имени и религии тех, кто будет в ней проживать. Девушка не желала обращаться в местное гетто, вряд ли Эдварду было бы удобно жить там по приезде. Ноэми для конспирации сменила яркий восточный наряд на скромное европейское платье среднего сословия, переоделся и всюду ее сопровождавший Шимон. Ну, а смуглых, почти черных от загара носатых лиц всегда хватало на древней земле Фокеи.

Вилла стояла на высоком обрыве недалеко от моря. Берберийские пираты, частенько навещавшие окрестности Марселя, пока ни разу не смогли поживиться в ней. Умный архитектор устроил так, что ее легко могли защитить два-три человека против полусотни. Вытесав извилистый коридор для подъезда к дому прямо в теле скалы, его перегородили последовательно несколькими прочными решетками. С огораживающей имение стены, по машикулям можно было направить в коридор горящее масло или нефть, полностью исключив возможность быстрого штурма. Других путей подъема не существовало, а лестниц длиной более пятидесяти ярдов, нужных для преодоления обрыва, пиратам взять было негде. Близость города с сильным военным гарнизоном исключала и правильную долгую осаду.

Хозяин, купец-арматор, хоть и католик, не чурался делать деньги совместно с хитрыми семитами, и хорошо знал покойного Бенони. Он даже прятал его, избитого до полусмерти во время погрома несколько лет назад, пока сына Иегуды не увезли на лечение к Тиграну.

Судовладелец сейчас проживал в городском доме, дачу предоставив в полное распоряжение уважаемой и богатой гостьи. Помимо полученной немалой мзды, он рассчитывал на выгодные дела с участием ее капиталов и потом, в Сирии и Палестине.

Три наемника-швейцарца, сопровождавшие Ноэми в Гранаду, и пара хозяйских сторожей посменно дежурили на плоской крыше, обозревая окрестности. Решетки и калитку днем держали открытыми, чем охотно пользовались местные нищие и бродячие торговцы, наперебой клянчившие милостыню и расхваливавшие товары в маленьком внешнем дворе.

Шимон, узрев сверху, кто приближается по берегу, встретил друзей в середине оборонительного туннеля, взял под уздцы коня Эдварда, проводил рыцаря во двор и обнял его и Алана.

На вопросительный взгляд сакса Шимон ответил:

— Да Боже мой, сэр, все, таки, в порядке! Просто Ноэми не хочет лишний раз выставляться напоказ. Зачем всем уже знать, кто здесь живет? Идите в ту дверь, там она!

Эдвард перчаткой оббил пыль с одежды и двинулся в дом, а Алан подозрительно озирал дворик, полный явно лишних личностей.

Шимон сокрушенно сказал:

— Так это же Марсель, Ал! Чтоб я так жил, как эти голодранцы нужны здесь! Но старый хозяин приучил их к этому: вдов, скучал, а тут свежие новости из порта: какой корабль пришел, кто где утонул… Воровать здесь нечего, мебель сходу при всех не украдешь, остальные ценности в городе, хозяин увез, ну и толпятся тут всякие целый день, хорошо еще свежей рыбы носят. Бычки тут прямо как у нас в Триполи! А запереть ворота и запретить шляться? Можно, конечно, и запереть, но, значит, скрываем что-то, значит, таки, есть что скрывать! Смотрим повнимательней от греха, а Ноэми днем в саду или на крыше, а во двор не выходит. Пойдем, Ал, лошадок поставим. Ну, как съездили?

В прохладной гостиной Эдвард и Ноэми надолго застыли в объятиях друг друга. Все решилось без объяснений, слова не понадобились, все красноречиво сказали их глаза. Девушка ласково увлекла друга за собой, и вышли они из ее покоев только к вечеру. Шимон и Алан, коротавшие время на веранде в беседе за бокалом бургундского, с улыбкой переглянулись, увидев счастливые лица влюбленных.

И чудо! — Эдварда, наконец, перестали занимать дурацкие вопросы совмещения мировых религий. Любви Ноэми не помешало железо на его теле, и рыцаря вдруг оставили в покое привычные с детства предрассудки. Видимо, не выдержали испытания огнем, перегорели в очистительном пламени страданий, как сухая виноградная лоза становится золой, удобряя землю. Сакс был готов теперь жить с подругой, где и как угодно, дал бы только Бог снять машину.

Но отплыть к Тиграну сразу не вышло, как ни хотелось. На немолодой наве ослаб набор, шкипер опасался надвигающихся осенних штормов, и поклялся: пока все не укрепит, из порта ни на шаг! На судне кипела работа: закончили кренгование и конопачение бортов, теперь обтягивали такелаж, заменяли гниловатые снасти новыми, но отчалить раньше, чем через неделю, рассчитывать не приходилось.

Эдвард и Ноэми не огорчились задержке, дни незаметно летели для них, полные счастья.

А когда судно, наконец, отремонтировали, и старый моряк дал команду грузить припасы и назначил выход в море через два дня, пришла весть от государя из Тулузы, доставленное юным сквайром Ричарда. Комтур Тевтонского ордена барон фон Штолльберг обратился к английскому королю с жалобой на преступления Эдварда, обвинив в нападении на него во время несения дорожно-патрульной службы, сношениях с иноверцами и еретиками и гнусном колдовстве. Король не пожелал внять злому навету на своего двукратного спасителя, но, вспомнив желание Эдварда рассчитаться с немцем, назначил решение спора в смертельном поединке, дабы решить, кто прав, Божьим судом, и теперь ждет прибытия своего верного рыцаря, означенного сэра Эдварда Винга, в Тулузу к определенному для боя сроку, через десять дней, считая с нынешнего. Сакс поручился быть вовремя, и гонец отбыл с его обещанием в обратный путь.

Хотя задержка с отплытием и не входила в планы рыцаря, но он не очень переживал. По крайней мере, не придется искать убийцу, как собирался, в Палестине, сам, как таракан, вылез под удар.

Эдвард поспешил обрадовать Ноэми, что через несколько дней виновник гибели ее семьи получит по заслугам, но она не разделила его ликования. Нет, о прощении убийцы не было и речи, но что-то неосознанное угнетало ее чуткую душу. Рыцарь приписал это волнение естественной тревоге за него и попытался развеять тучи, омрачившие чело возлюбленной, уверяя, что бояться нечего, проклятый немец ему не страшен, а от слишком любознательных глаз и длинных носов защитит король. Ноэми, хоть и смирилась с необходимостью новой, пусть и короткой разлуки, но с сомнением качала головой на эти бравые резоны.

От Марселя до Тулузы верхом, не особо утомляя коня, которому предстоит нести рыцаря в поединке, можно добраться дня за три. Да не плохо бы ему, коню, дать и дня два отдохнуть с дороги. Значит, выезжать следовало суток за пять.

Оставшиеся до разлуки четыре дня рыцарь и его прекрасная подруга провели вместе, не расставаясь ни на час. Заботы об оружии и снаряжении как всегда возложил на себя Алан, по дому бесшумно носился Шимон, стараясь бесчисленными приятными мелочами воссоздать былую атмосферу дома Иегуды. Видимо, это в какой-то мере удалось, даже всецело занятая Эдвардом Ноэми заметила его усердие, растрогалась и поцеловала кузена.

Днем в тенистом саду Эдвард и Ноэми подолгу беседовали, строили планы совместной жизни, обсуждали, в каком царстве будет проще устроиться, гадали, что посоветует Тигран, в общем — пытались различить, что скрывается за туманным горизонтом грядущего. Бессонные ночи, когда минуты страсти сменялись часами нежности, когда они жили друг в друге… эти чудесные ночи пролетали, как птицы в небе, чей быстрый прочерк можно проводить взором, но нельзя остановить. И забываясь в сером мареве рассвета, обняв утомленного любовью Эдварда, разметав густые пряди волос на стальной груди друга, Ноэми забывала точащую ее смутную боль предчувствий, верила, что все будет хорошо. А Эдвард рядом с ней и вообще неотлучно находился на седьмом небе от счастья.

Как Алан ни старался не надоедать командиру скучной прозой повседневной жизни, но вечером накануне отъезда пришлось отвлечь его от небесных радостей, турнир — дело серьезное, а смертельный бой — тем более, в нем мелочей не бывает.

Эдвард испробовал седло, подшитое Аланом новой кожей, наказал на вершок укоротить тыльник древка копья, чтобы наконечник не задирался вверх, чуть удлинил ремни стремян. Все было готово, чтобы завтра выехать. Успокоившись, наконец, гэл предложил отведать белого вина, как средства от несносной жары.

Друзья устроились с пузатым запотевшим кувшином на открытой веранде, смотрящей широкими проемами меж увитыми виноградом столбами во двор, уже очищенный сторожем на ночь от докучливых посетителей. Ноэми, не поверив рекламе Алана, пить не стала, а пошла искупаться после душного дня в мраморном бассейне в садике позади дома.

Эдвард напомнил:

— Ал, не забудь уложить шкатулку, но далеко не прячь. Скоро менять батарею на новую. Индикатор в глазу уже не моргает, а горит.

— А что такое индикатор? — спросил Алан.

— Трудно объяснить, дружище… Ну, такой маленький огонек загорается, чтобы я не забыл сменить батарею. Понял?

— Угу! Как свечка в церкви, чтобы Бог помнил о молитве…

— Ну и сравнения у тебя!

— Эд, все хотел спросить! Как получилось, что шкатулку не изъяли при обыске в Грейлстоуне? Не нашли?

— Почему не нашли? Нашли! Да только не поняли, что в ней такое. Железные трубочки с письменами… Мало ли какие диковины везут рыцари с Востока?

— А если бы украли их? Как бы ты обошелся?

— Плохо бы мне стало! Ходить я уже кое-как могу, ноги с каждым днем лучше, но вся моя мощь исчезла бы. В выключенной машине хуже, чем без нее, она же тяжелая, весит не меньше полной брони. Такой груз на себе и здоровому трудно таскать, а если еще и доспехи… А еще хорошо, что шкатулку не тронули, потому, что если батареи расковырять, они несведущего человека какими-то лучами и убить могут! И в воду их бросать нельзя, Тигран предупреждал, что они всю силу отдадут в нее сразу. Говорил, можно пруд вскипятить… В груди-то у меня дверца закрыта наглухо, вода не проникает, могу и нырнуть, если надо…

— Правильно, мальчики, идите, искупайтесь, вода — чудо, я как заново родилась… — в дверях стояла смеющаяся Ноэми, закутанная в длинный белый хитон.

— Вода в ухо попала, — пожаловалась и, забавно склонив голову набок, запрыгала на одной ноге. — Ой! — едва успела подхватить сползающую с плеча ткань.

Алан целомудренно отвернулся.

Эдвард встал:

— Ал, чтобы не забыть, положи шкатулку в мешок прямо сейчас. Хорош бы я был, явившись в Тулузу слабым как младенец!

— Ладно, — сказал гэл, наливая в кубок еще порцию. — Это недолго, все в холле, уложено, только взять вьюки, и по коням! Сейчас допью и схожу…

Эдвард обнял подругу за талию:

— Спокойной ночи, Ал!

— Ха! Не буду вам желать того же! — проводил их вредный сквайр.

Ночь перед разлукой всегда не такая, как другие, особенная. Почему-то мнится, что расставанье — навсегда. Не хватает времени все сказать, выразить все чувства. И знаешь, что будет новое свидание, но нелогично хочется, чтобы не кончалось именно это.

Эдвард сказал прижавшейся к нему Ноэми:

— Знаешь, моя радость, я, пожалуй, все же схожу сейчас, сменю батарею. Индикатор горит, как в сказке глаз дракона в пещере… Он раздражает меня, тревожит, не могу не думать о нем!

Девушка приподняла голову с его стального плеча:

— А погасить его никак нельзя?

— Можно, если выключу машину, но тогда я стану слабым, как месячный щенок.

— Ах ты, мой кутеночек! Как интересно! — она игриво скосила глаза. — И здесь тоже ослабеешь?

— Нет! — засмущался Эдвард. — Здесь мое, а не машины. Но шевелиться мне будет трудно, и я тяжелый.

Ноэми прильнула к его губам:

— М-м! Выключай ее, милый!..

Красный глаз дракона закрылся, перестал предупреждать о близящейся опасности. Грядущее окуталось непроглядной тьмой. Длилось только чудесное настоящее, но как немного его осталось!

Ужасным образом сбылись опасения вещего любящего сердца Ноэми, и поединок, результат которого, казалось, предопределен свыше, стал тяжким, смертельным испытанием для сакса.

На террасе Алан допил кубок, тщетно попробовал выжать из кувшина еще сколько-нибудь живительной влаги, вздохнул, встал и пошел в комнату Эдварда за шкатулкой с батареями.

А в кустах под террасой подняла к звездам лицо, красивое, но искаженное ненавистью, какая-то женщина.

Глава сорок девятая. Сицилийская вендетта

Утром гэл встал, как и всегда, рано, сходил на конюшню, подогнал ленивого конюха. Сам вычистил своего мерина, приготовил сбрую. Вернулся в дом, разбудил Шимона, тот занялся сервировкой завтрака. Алан намеренно не торопился сегодня с отъездом, и хотя по утреннему холодку скакать куда предпочтительнее, чем по жаре, не хотел напоследок тревожить влюбленных.

Наконец, когда солнце поднялось над стеной сада, и у калитки зазвучали голоса торговцев, доставивших из города свежие продукты, в гостиную вышел заспанный Эдвард.

— Долго ты сегодня! — приветствовал друга сквайр.

— Ага! — зевнул тот в ответ. — Нагоним, постараемся вечером подальше проехать… Сейчас перекусим, и в путь!

Пришла и Ноэми. Сели за стол.

Через минуту Эдвард встал:

— Нет, не могу, надо менять батарею! Будто слабость уже появилась… Понимаю, что это не так, машина отключается сразу, но… — обернулся от двери, — Ал, куда ты положил шкатулку?

— В мешок, что у стены, — невнятно набитым ртом ответил гэл.

— Нет, не нашел, иди, пожалуйста, покажи! — донеслось из холла.

Алан с грохотом отодвинул стул:

— Сказал же: у стены…

Вышел к другу, отстранил его от груды вещей, ворча:

— Ни в чем без меня не обойтись… Зачем все перевернул?

— Ничего я не трогал, открыл вон тот, и все!

— Да не тот, а этот… — ловкие пальцы гэла распустили шнурок горловины.

— Этот лежал не у стены…

— То есть как не у стены? — Алан сунул руку внутрь. — Странно, и вправду нет… — он выпрямился, застыл, о чем-то задумавшись.

Вдруг побледнев, рывком вытряхнул из мешка на пол содержимое, расшвырял ногой:

— Нет! Не может быть… — Перевернул следующий мешок, вскочил. — Он не мог далеко уйти! Кто-то из своих?..

В ответ на недоуменный взгляд друга рявкнул ему в лицо:

— Проснись, Эд! Шкатулку украли, клянусь святым Дунканом!

Выскочил во двор, заорал:

— Заприте калитку! Все сюда! Шимон! Приведи сторожей!

Возле кухонной двери толпились торговцы, толстый повар застыл, открыв губастый рот, с серебристой рыбиной в руке.

Алан подскочил к продавцам:

— Быстро все из корзин на землю! Кому говорю! А-а! — пронесся в дом, почти оттолкнув в дверях Ноэми. — Извини! — выскочил через секунду обратно с обнаженным клеймором в руке. — Вываливайте, не то рубану!

В доме слышался тревожный бас Шимона, поднимавшего стражу.

Алан носком сапога наподдал по груде даров моря:

— Нет! Здесь нет! — отбежал к середине двора, приставил руку к глазам козырьком и закричал часовому на краю крыши:

— Эй, кто там?! Ты, Пьер?! Никто не выходил утром?

— Да нет вроде, все наши здесь! Вот минут пять назад какая-то бабка из этих торгашей отчалила, да вон она ползет как вошь по дороге, к морю направляется…

Алан вернулся к испуганным продавцам:

— Что за старуха была с вами? Почему ушла?

Повар пожал плечами:

— Я выгнал! Что я, вчерашнюю зелень от свежей не отличу? Нашла, кого дурачить…

Рядом загомонили торговцы:

— Она не с нами пришла! Мы ее не знаем! Видели на рынке несколько раз… Она нездешняя, лицо все закрывает, будто нос провалился.

Выделился голос молодого рыбака:

— Да она и не старуха вовсе! Просто горбится, да в лохмотья одета, а так баба, что надо, я пробовал!

Алан стукнул себя кулаком по лбу, повернулся к друзьям, появившимся вместе со стражей из дверей:

— Понял! Пряталась здесь ночью, утром смешалась с толпой, а сейчас ушла! Я за ней, не дай Бог до города не догнать! Эдвард, ребята, седлайте и за мной!

Гэл выскочил в укрепленный коридор, стремглав понесся вниз. Через несколько мгновений крутых зигзагов меж тесных стен очутился на высоком берегу над морем и, как был с обнаженным мечом, со всех ног припустил за пестрым пятнышком, мелькавшим в нескольких сотнях ярдов. Расстояние до похитительницы потихоньку сокращалось, Алан чуть сбавил скорость, экономя силы для последнего рывка, понимая, что, заметив его, она наверняка попытается убежать.

Женщина пока быстро шла, изредка оглядываясь на виллу. Алана, крадучись скользившего меж обломков скал, она все еще не замечала. На сгибе локтя ее висела большая корзина, в ней свободно могла поместиться украденная шкатулка. От опытного взора горца не укрылась куча, и вправду, немного повядшей зелени рядом с тропинкой, видимо, брошенная для облегчения веса.

Вдруг, после очередного взгляда на виллу, воровка подобрала рваную юбку, и припустила, как на пожар. Алан, в свою очередь, обернувшись назад, увидел выезжающих из калитки всадников, и пожалел, что велел седлать. Он тоже прибавил скорость, не жалея сил и дыхания, несся, перепрыгивая через камни.

Гэлу до нее оставалось ярдов полтораста, когда она, наконец, заметила и его, заметалась, бросилась в сторону моря, уперлась в тупик меж камнями, вновь вернулась на тропинку и побежала к городу. Замешательство воровки позволило Алану еще приблизиться. Платок слетел с ее головы, она часто оглядывалась на бегу, и гэл, глядя на горбоносый профиль, с беспокойством думал, что где-то ее встречал.

Похитительница явно сдавала, бег ее замедлился, гэл нажал из последних сил, а издалека нарастал грохот подков. Казалось, все кончено для преступницы, но она внезапно углядела расщелину, ведущую к морю, и бросилась туда. Увернувшись от настигающего Алана, вихрем метнулась к обрыву и замерла на самом его краю, ярдах в пятнадцати над голубой водой тихой маленькой бухточки.

Алан протянул к ней левую, свободную от меча руку, но тут же почувствовал возле локтя жгучий, как укус змеи, укол кинжала.

Воровка рассмеялась ему в лицо сквозь частую одышку:

— Что, не нравится?!.. Это тебе не баб насиловать… английская ты свинья!..

Теперь и он узнал ее в одежде нищенки, баронессу с Сицилии.

Она снова заговорила:

— Сладок вкус мести! Замок сгорел, все разграбили свои же наемники, нечем было им платить… Барон повредился в уме после вашей пытки и умер, сердце разорвалось… Землю забрал сосед… предложил мне в наложницы… Нет! Твои дурни болтали в Неаполе, что плывут в Марсель… Я нашла, я подслушала ваш разговор, колдуны, увидим теперь, как вы обойдетесь без своего волшебства!

Алан мялся перед ней, не зная, как поступить. Баронесса еле удерживала равновесие на узком карнизе. Позади стих стук копыт, послышались быстрые шаги, за спиной гэла тесно встали Эдвард, Ноэми и Шимон.

Итальянка наклонилась, стараясь за гэлом разглядеть вновь прибывших:

— А-а! Главный колдун пожаловал! Видно, очень нужна шкатулка! И со своей чистюлей-жидовкой, со всем кагалом! "Ах, мальчики, вода — чудо!" — передразнила она глумливо. — Нет, не видать вам вашего сокровища! Лучше сдохну!

Эдвард, запинаясь, заговорил:

— Послушай, мы заплатим тебе, вернем все, что взяли! Даю слово!

Она яростно закричала:

— Можешь сходить под кустик со своим словом! Ры-ыцарь! Я уже раз поверила тебе, пощадила твою шлюху, когда она была у меня в руках, а ты ограбил меня, отдал на поругание! Вернете все, что взяли? И мужа тоже вернешь с того света?! И сгоревший замок?!

Ноэми в домашнем хитоне, так и не успевшая переодеться, отстранила сакса, шагнула вперед:

— Давай поговорим, как женщина с женщиной!

— Да, две женщины! Одна бродит в лохмотьях по базару, побирается именем Христовым, а другая не знает, что выбрать из яств, из нарядов! Одна, чтобы не сдохнуть с голоду, отдается за гроши под забором пьяной матросне, а другая… слышала я сегодня ночью твои стоны в спальне!

— Да ты же отдала меня пиратам! Ты сама виновата…

— Я виновата! Да! И Господь отнял у меня мужа и все, все, все вместе с ним! А ты виновата в том, что позволила меня изнасиловать! И теперь Бог отберет у тебя все то, что потеряла я!

Волосы сицилийки растрепались, глаза горели безумным огнем, голос срывался на визг. Стало ясно, что договориться добром не удастся. Эдвард опустил голову — он сознавал свою вину. Ноэми, пристально глядя в глаза разъяренной фурии, подошла ближе, встала рядом с гэлом.

Протянула руку к корзине:

— Отдай, я тебя прошу!

Баронесса прижала к себе драгоценную ношу:

— Нет! Ни за что!

Алан внезапно метнулся вперед, пытаясь ее выхватить, но женщина отвела руку в сторону, и гэл промахнулся. С трудом удержав равновесие, снова попытался завладеть корзиной.

Сицилийка отступила на шаг в сторону, расхохоталась и с размаху швырнула ношу в море. Шкатулка выпала из корзины, ударилась о край утеса, раскрылась, и из нее посыпались в воду батареи. Эдвард закрыл глаза.

Открыв их через секунду, он увидел: оттолкнув баронессу и оцепеневшего Алана, Ноэми шагнула на край обрыва, одним движением стянула через голову хитон, и сверкнув на утреннем солнце прекрасной наготой, бросилась в море.

Оставив истерически хохочущую мстительницу на обрыве, мужчины кинулись искать спуск со скалы. Шимон, успевший за лето немного изучить здешние места, привел их к тропке, вившейся по крутизне к бухточке, куда прыгнула Ноэми. Минута, и они, задыхаясь от бешеной гонки, встали на узкой галечной кромке берега.

По колени в пене прибоя, как Афродита в миг рождения, к ним медленно шла Ноэми, и вода вокруг нее розовела, а за ее спиной, в центре мелкой бухточки, понемногу начинала бурлить. Девушка пошатнулась, Эдвард и Шимон бросились к ней, подхватили, вынесли, положили на гальку. Из серой та сразу сделалась красной под ее головой.

— Должно быть, в воде стукнулась о камень… Ничего, ничего… — приговаривал гэл, подкладывая под затылок Ноэми сложенную куртку, отвел прядь волос с виска и застонал. — Ох, какая рана!..

Девушка протянула к любимому цилиндрик батареи:

— Вот… Теперь все будет в порядке… — и уронила руку.

Чудесные глаза закрылись, голова склонилась к плечу.

А наверху на обрыве бесновалась баронесса:

— Ага! Ага! Получили?!!

— Я убью ее! — сквозь зубы процедил Алан.

Еще раз взглянули на мир прекрасные очи Ноэми:

— Ал! Не надо… Обещай мне…

Ее рука мимолетно погладила жесткую ладонь гэла и навсегда успокоилась на замшевой перчатке Эдварда.

Шимон зашел по пояс в воду, пытаясь разглядеть что-либо в мутной взвеси, но море бурлило все сильнее, пар бил ключом, и скоро кипяток заставил иудея, пятясь, отступить на берег.

Глава пятидесятая. Боль

Тело Ноэми отнесли на виллу. Как положено по закону Моисееву, Шимон разорвал на себе одежды и, сидя рядом с покойной сестрой, молился. По обычаю в тот же день до захода солнца над ней прочитали погребальный Кадеш и опустили в могилу на местном еврейском кладбище.

Вечером к оцепеневшему от горя саксу подошел Алан, протянул другу спасенную ценой жизни Ноэми батарею:

— Вот, возьми! Завтра выезжаем в Тулузу, не то опоздаем. Шимон поедет с нами. Хоть проклятому немцу отомстим за все… в память Ноэми, — на осунувшемся, с красными глазами лице гэла тяжело ходили сведенные страданием скулы.

Рыцарь равнодушно повертел в пальцах драгоценный цилиндрик:

— Использованная… Я еще на берегу понял… Хорошо еще, Ноэми не догадалась…

Алан попятился, показывая на батарею:

— Выходит, она зря прыгнула в воду?

— Выходит, все зря! Украла эта сумасшедшая батареи, и ладно! Добрались бы к Тиграну и без них. Ну, что, не довезли бы меня? Да довезли бы!

— А поединок? — спросил гэл.

— Что поединок?! Что важнее, жизнь Ноэми или смерть этого выродка? Потом бы с ним разобрался! — в глазах Эдварда дрожали слезы. — Знаешь, Ал, ведь это мы с тобой ее погубили. Наша злоба, жестокость, равнодушие стоили ей жизни!

— Да, — опустил голову Алан, — зря я тогда на Сицилии так с этой полоумной…

— Я не об этом! Хоть ты и прав! — голос Эдварда был полон горечи. — Понимаешь, мы не хозяева в этой жизни. Кажется, что хотим, то и творим, но в том-то и дело, что, действительно, лишь кажется. Вот унизили мы баронессу, думали, проучим, глядишь, что-то поймет, а она вот как нам… отомстила. Удрал я из дома, познакомился с Тиграном — хорошо! Такой лекарь, все может, а хотел мать вылечить, да поздно, у нее сердце разлуки не выдержало. Или вот, Дэн! Поссорились мы, и знаю я, что не виноват в этой вражде, не желал ее, но все равно, отец-то из-за нее погиб. Получается, что ни делай, все плохо! Я старался жить по чести, но что это изменило?! Эх! За что Он ее?! Не понимаю… Неужели за мою глупость, жестокость?! Но почему ее, а не меня?.. Почему за наши грехи всегда страдают другие?!

Они вдвоем медленно зашагали по коридору к комнате Эдварда. Рыцарь выключил машину, понимая, что новых батарей не будет, и двигался с трудом. Открыв дверь, сакс доковылял до постели и со вздохом завалился на спину. Алан сел рядом.

Эдвард продолжил, уставившись в потолок:

— Получается, как ни бейся, конец всегда один. Нет, безусловно, многие добились, чего желали: славы, богатства или, там, власти. Но цена! Сколько горя они принесли людям? А сколько зла причинили своей душе? Какой же смысл во всем этом?

— Господь нас испытует в этой жизни, — назидательно сказал Алан, но смешался, вспомнив, что Ноэми мертва. — Прости, Эд, какие уж тут испытания!

— Эх, Ал, — продолжил Эдвард, будто не слыша его, — я тут понял: а ведь я больше никогда не встречусь с Ноэми. Никогда! Даже если сподоблюсь попасть в рай, ее-то там не будет, ведь она некрещеная! Чем же сможет вознаградить меня Господь? Да ничем! Нет у него такой власти! Или есть?

— Я думаю, есть, — попытался утешить друга гэл, видя, что тот буквально погибает от скорби, — все хорошие люди, с этой ли верой, с иной ли, обязательно будут вместе. Ты же сам говорил!.. Помнишь? Надо верить в милосердие Творца! А нынешние скорби покажутся оттуда такими мелкими, не стоящими волнений…

Эдвард яростно ударил левой рукой по постели:

— Нет! Моя любовь не мелка, коли я готов ради нее отказаться от рая! Если оттуда, с неба, наши чувства, наша жизнь, кажутся Ему ничтожными, если Он не разделяет моего горя, если я обязан, чтобы попасть туда, проникнуться презрением ко всему земному, а, значит, и к своей любви, тогда зачем мне такой рай?!

Алан с ужасом глядел на друга:

— Перестань! — он перекрестился. — А то действительно в геенну попадешь! Нельзя же так убиваться!

— Нельзя?! А как разрешается убиваться?.. Крокодила обязательно съесть? Ладно, иди, Ал, спать! Завтра едем! Что-то немец на этом свете зажился!

— Как же ты будешь сражаться, без машины-то?!

— Если Господь милосерд, самое время Ему выказать свою справедливость! Это теперь настоящий Божий суд, без дураков, без чудесной машины? Помнишь, я расхвастался, что всю нечисть людскую выкорчую, выполю, помнишь?! Да вот, должно быть, за такое дело можно браться только с чистой совестью! А разве я чист?! Говорила, говорила мне Ноэми… Зло накапливается! Вот и убило ее мое зло, а меня лишило сил! Таким и придется исполнять, что наобещал… Как там в рыцарском кодексе: делай, что должен, пусть будет, что будет… Одна надежда на Бога! Ведь я искренне верую, хоть и ропщу, так пусть поможет мне победить гада! А убьют, туда мне и дорога… Не заслужил, значит!

— Эх, погубишь ты свою душу, — огорченно покрутил головой Алан. — Не нам, смертным, решать, где справедливость на свете!

— Да, ты прав, Ал, не нам решать, нет у нас на это власти, нету сил, — рыцарь с трудом приподнялся на постели, опершись на левую руку, уставился бесконечно печальными глазами в зрачки друга. — Да, решать мы не можем, но можем судить о решениях, а это неизмеримо важнее, выше! Мы можем судить все в этом мире, а раз здесь ничего не делается без Божьего соизволения, мы, в конечном счете, судим и его волю, и пусть будет Он справедлив, иначе вместо всеобщей любви получит всеобщий страх! Иди, а?!

Гэл ушел. Простая честная душа его не могла вместить всего сказанного другом, он трепетал при мысли о гневе Господнем, но истинно братская любовь к Эдварду, жалость, боль утраты, страстное желание отомстить немцу — земные настоящие чувства быстро заглушили в нем тоненький ханжеский голосок, призывавший его, христианина, отвернуться от грешника и нечестивца.

Эдвард остался один на один с горем. Тяжкие, как камни, ложились один за другим часы в стену времени, навсегда отрезавшую его от любимой. Серый свет нового дня… без нее!.. вполз в открытое окно. Он увидел… В кресле лежал камзол, он снял его вечером накануне счастливой последней ночи. Вспомнил… Рукава, слишком длинные для нее, небрежно засучила Ноэми — ночью отправилась в нем к бассейну окунуться… Вернулась, смеясь, кружилась по комнате, наконец, сбросила камзол и вновь скользнула к нему в постель… Один рукав так и свисал с подлокотника, подвернутый… А ее уже не было… Невыносимая боль осознания невозвратности потери обожгла его сердце…

Наутро, наскоро перекусив, трое друзей отправились в путь. Эдварду пришлось помочь сесть на коня, машину он не включил, надеясь сберечь хоть толику энергии для боя, и держался верхом с трудом, до упора всадив ноги в стремена. Алан и Шимон по очереди скакали рядом, страховали сакса и не слишком гнали, чтобы не вылетел из седла на ухабе.

Насмотревшись на мучения рыцаря, Шимон потихоньку спросил Алана днем на первом привале:

— Послушай сюда, Ал, я, таки, не пойму, как он собирается драться с этим филистимлянином? Ему не одолеть сейчас даже кошерной курицы!

Гэл только пожал плечами. Но вечером на постоялом дворе в Арле подошел к Эдварду.

— Командир, считаю, нам надо вернуться в Марсель и плыть к Тиграну! А с немецким выродком разберешься в другой раз…

Рыцарь мрачно засмеялся:

— Когда ты успел стать миротворцем? Совсем недавно говорил иное… Не с тех ли пор, как я ослабел? Гоже ли рыцарю подходить к велениям долга с жалкой меркой самочувствия? Нет, нельзя щадить себя, а то опять мой грех кому-то аукнется…

Глава пятьдесят первая. Тулуза

В Тулузу въехали к вечеру третьего дня пути, Шимону поручили снять комнату в гостинице, а Эдвард в сопровождении гэла отправился доложить о прибытии. В покоях короля включил машину.

Ричард обрадовался:

— Ну, здравствуй, сэр кентавр, что-то ты бледноват! Неблагоразумно, неблагоразумно являться всего за день до такого, несомненно, трудного даже для тебя, боя.

— Ваше величество правы, и я рассчитывал прибыть раньше, но несчастный случай омрачил мою жизнь и задержал в Марселе.

— Что такое?! Надеюсь, ничего серьезного?

— Со мной все в порядке, государь. Божьей милостью я готов драться, — предупреждая любопытные вопросы, рвущиеся из Ричарда наружу, объяснил: — Погибла дама моего сердца, моя любовь! Несчастный случай, ударилась головой в прибое…

— О! Прими мое сочувствие, сэр Эдвард! Не буду задерживать тебя. Назови лишь поручителя согласно обычаю.

— Ваше величество, здесь ли мессир де Шаррон?

— Да, старик в отеле де Во. Пусть завтра явится для согласования условий, а я вызову командора тамплиеров из здешнего орденского замка. Ристалище, ты знаешь, в старом римском цирке. Ну, иди, мой лучший скакун… — вздохнул король.

Эдвард, сберегая энергию, послал в отель де Во Алана, знал, что Шаррон не обидится за несоблюдение формальностей. Старик явился после заката, встревожено оглядел молодого друга, и Эдвард понял, что гэл без спросу распустил язык.

Капитан, кряхтя, уселся на табурет, как привык сидеть в палатке на барабане, согнувшись вперед, расставив костлявые ноги и уперев в них локти:

— Что, плохи дела, мой мальчик? Жаль твою… э-э! Такая красавица… Как она мне влепила под Арзуфом!.. Да, жизнь…

Старик покашлял сокрушенно:

— Рыжий сказал, что у тебя сложности с поединком, а я, признаться, был уверен, что ты явишься, махнешь разок мечом и увезешь с собой голову немецкого наглеца.

— Он здесь, мессир?

— Да, пару раз встречал в городе… Говорят, собирает здесь молодежь для пополнения своего ордена, зовет покорять язычников-пруссов… Так вот, едет, задрав нос, будто он бастард не мелкого барончика, а по меньшей мере архангела Гавриила! Но, знаешь, что я заметил? Его шпоры вечно в навозе! Слишком горд, колбаса немецкая, чтобы смотреть под ноги! Не снизойдет до нас, смертных, с высоты величия! Он самый могучий! Сам Господь ведет своего рыцаря к победам! Осторожность не для него! Не до мелочей! Помните, как легко Алан его подловил и сбил с коня? Вот на ерунде такие и спотыкаются. Его слабость в самонадеянности…

— Нет, это у меня слабость во всем теле! Я расклеился, сэр! Драться я буду, и не боюсь его, но сил у меня… Разве что действительно придумать какую-нибудь хитрость?! Чего он опасается?

— Только твоего меча, Эдвард! Говорят, каждый день за командорством упражняется: и верхом, и пешком, и один, и с напарниками. А уж обеден отслужил… Церковь Сен-Сернен разбогатела за его счет!

— Боюсь, меня ему нечего страшиться, мессир. Но, делать нечего… Завтра у государя постарайтесь договориться на пеший бой, ибо я вряд ли усижу на лошади не то что от удара копьем, но и если просто дунет встречный ветер…

— Что, даже так?! Ну, ладно, буду настаивать на этих условиях, картель прислал он, значит, выбор оружия за тобой. До завтра!

— Всего доброго, ваша милость, мой испытанный друг!

Когда за капитаном закрылась дверь, Эдвард обратился к друзьям:

— Я, пожалуй, прилягу, парни, а вы подсаживайтесь поближе: вместе поразмыслим, может, найдем, как его одолеть. Что осталось у меня от былой силы?

— Броня! — сказал Алан.

— Таки, я сам себе думаю, ум! Мозги! — сказал Шимон.

— И еще чуть-чуть энергии в батарее. Сейчас-то я берегу ее про запас, через силу таскаю на себе выключенную машину, но там это не пройдет. Мне в доспехах не то что дойти, не доползти до середины ристалища, если не включу питание хотя бы на минимум мощности. А когда машина высосет из батареи последние капли, она просто сразу выключится, и дальше придется рассчитывать только на себя, а мне и пошевелиться в броне — проблема.

— Значит, надо сберечь силу для схватки! — предложил Алан. — Броня-то выдержит любой удар, это не миланский хваленый панцирь, а работа Тиграна! Замани Штолльберга, заставь поверить в твою слабость, дай порубить в охотку, а поймаешь удобный момент, включай машину и бей со всей силы! И с одного удара дух из колбасника вон! — гэл потряс крепко сжатым кулаком.

— Идея хороша, Ал, — одобрил рыцарь, — но осуществить ее мешают два препятствия: первое — повторяю, мне ни за что не дойти туда на своих двоих, второе — как включить машину под панцирем? Рука-то туда не пролезет! Через камзол нащупать кнопку можно, а через сталь… Безнадежно!

— Ну, первое-то возражение отметаем сразу, как несущественное. Кто сказал, что надо тащиться пешком?! Выедешь на коне, спешишься, а я уведу его с поля!

— Да по обычаю-то положено как?! Протрубят начало, появится Штолльберг, герольд от его имени прочитает картель, маршал объявят условия боя, и я должен выйти к противнику…

— Ну, и где же сказано, что ты должен ковылять пешком через всю арену?! Выедешь, как Ланселот, на боевом коне, так еще и унизишь немца! Он-то уж точно пешком на Зигфрида не потянет!

— О! — сказал Шимон, показав большой палец. — Пешком, а шпоры в навозе!

— Ладно! Это пойдет! — согласился сакс. — А машину как включить вовремя?!

— Э-э, сэр, — попросил иудей, — дайте мне, таки, глянуть на вашу кнопку.

— На, смотри! — расстегнул камзол Эдвард.

— Да, она не маленькая… Это хорошо! Вот я, сэр, у нас в лабазе всегда безмены ремонтировал, в них есть такая штука, рычаг первого рода, ее изобрел один умный грек, Архимед. Таки, он сказал, что рычагом можно сотворить все, что угодно, и кнопку включить, как нечего делать. Нужна только точка опоры, а у нас их хватает, грудь-то, у вас, сэр, слава праотцу Аврааму, железная!

— Да, — сказал скептический Алан, — я тоже слышал, что рычагом можно творить, что хочешь, оттого-то и не хожу в ваши лавочки — обвешиваете! Безмены он ремонтировал! В какую-такую сторону?

— Так ты у нас образованный, Шимон? — спросил рыцарь. — Откуда слышал об Архимеде? Мне-то Тигран рассказывал…

— В хедере при синагоге учился, пока рэбэ в саду с инжиром не накрыл… — вздохнул иудей.

— Все, решили! — резюмировал гэл. — Утром ты, Шимон, займись безменом первого рода, а я слетаю, осмотрю ристалище. Мы идем спать, Эд. До завтра, сэр!

Они вышли, а Эдвард, как и каждую ночь после гибели Ноэми, до утра скрипел зубами в одиночестве, пытаясь привыкнуть к невыносимой мысли, что ее уже нет… А когда он засыпал, опять все тот всегдашний же сон будил его навстречу горю…

Утром Шимон помог ему надеть доспехи, ниткой с узелками тщательно промерил расстояние от подзора панциря до заветной кнопки и отправился в ближайшую кузницу мастерить рычаг. К обеду он вернулся с причудливо извитой, чуть тоньше мизинца, железякой.

Пояснил с гордостью:

— Это из тележной чеки… Но сколько, таки, пришлось втолковывать этому необрезанному… Тьфу!.. В смысле — необразованному, кузнецу, что нужно выковать!.. И сколько он с меня содрал!.. Ал узнает, уже сразу упадет!

Продел Эдварду подмышку кусок тонкой проволоки, вывел концы ее вперед, прикрутил загогулину к стальной груди:

— Так, здесь мы тянем, а тут она жмет! Порядок! Приложим-ка панцирь… Как, не мешает?

Все сидело как нельзя лучше.

Приехали Алан и де Шаррон. Сели обедать.

Гэл отчитался:

— Плотный песок, чуть глины. Нога скользить не будет… А шпор не надо, не дай Бог, споткнешься!

Де Шаррон изложил, одновременно отдавая должное кушаньям, договоренный регламент боя:

— Бьетесь пешими, на мечах, можно иметь и другое оружие: чекан, булаву, шестопер, кинжал. Применять разрешается, если меч сломан или выбит. Сражаетесь до смерти или падения противника, если тот не пытается подняться. То есть, если шевелится, даже лежа на земле, можно рубить и дальше. Добивать сдавшегося или прекратившего сопротивление позволяется только с соизволения судей, но не обольщайся этим, мой мальчик, государь, хоть и любит тебя, но, проиграй ты бой, прикончить не воспрепятствует. Слишком уж серьезна причина поединка, а Божий суд знает лишь один приговор — смертный!

— Да, я понимаю, мессир!

— Судьи вынесут вердикт, не нарушил ли победитель правила. Пауза может быть использована упавшим бойцом, чтобы встать. Я оговорил это особо. В этом случае бой продолжится… — старик достал из кошелька сандаловую зубочистку.

— Спасибо, ваша милость, вы сделали все, что могли. Лучших условий добиться было бы невозможно, я понимаю… А судьи кто?

— Сам государь, барон де Во, гроссмейстер тамплиеров Робер де Сабле. Маршал-распорядитель — барон Фицуолтерн.

— Ясно… Шимончик, десерт капитану!

Приготовления к завтрашнему поединку закончились. Время тащилось медленно, нехотя наступил долгий тягучий вечер, а ночь, полная воспоминаний и сожалений, показалась Эдварду бесконечной.

Глава пятьдесят вторая. Последний бой

Но с первыми лучами солнца часы покатились стремительно и неудержимо, набирая ход, как снежная лавина в горах. Полдень, время начала поединка, приближался. Уже с утра, предусмотрительно пораньше позавтракав, добрые жители Тулузы начали собираться в старый римский цирк, издавна использовавшийся для подобных массовых мероприятий. Рыцарские поединки сменили здесь бои гладиаторов, боевые кони месили теперь песок арены вместо упряжных четверок квадриг. Состязания изменились, но неизменны остались кровь и смерть участников и нездоровый азарт зрителей.

Задолго до полудня все места, вплоть до полуразвалившихся верхних арок, оказались заняты. В первых рядах под полотняными маркизами с гербами восседали на древнем мраморе знатные местные сеньоры и рыцари Ричарда. Недавний мятеж, лишь формально завершившийся, обострил их взаимную неприязнь. Они держались на трибунах обособленными группами, обмениваясь через разделявшую их пока пустую королевскую ложу едкими замечаниями, но все же не перегибали палку, не оскорбляли слишком явно друг друга — все ждали начала поединка.

За Эдварда болели, вполне естественно, англичане и анжуйцы. Многие знали его по Палестине, где он успел, несмотря на молодость, стяжать достаточно громкую славу, и по недавним событиям реставрации Ричарда в Англии. Окружение монарха считало своим долгом разделять любые пристрастия повелителя, и искренняя или притворная, но симпатия к молодому рыцарю была при дворе почти всеобщей. Один де Во хмуро косился на карьеру Эдварда, не желая вникать в резоны короля, — не мог забыть позора своего любимца, сэра Дэниэла. Виновным в фиаско недостойного рыцаря, замазавшего грязью предательства и его имя, он, против логики, упрямо считал сакса. Немца поддерживала многочисленная орденская братия и, в пику Ричарду — упрямая местная знать.

Наверху теснилось простонародье, разнообразные одежды и лохмотья перемешались на истертых веками сидениях. Солнце плавило толпу отвесными лучами и сулило снующим по рядам разносчикам с бурдюками сухого вина неплохие барыши.

Воздух был насыщен электричеством, горизонт заволокло серой плотный пеленой. Напряжение царило в природе, томило людей, будто близился мистраль. Который день собиралась гроза, по ночам вдалеке погромыхивало, сверкали зарницы, но дождь все не проливался на истомленную зноем землю.

Прорычали королевские букцины, в крытой ложе на высокий трон уселся король Ричард в алой мантии, в золотой короне чуть набекрень на рыжих кудрях. По бокам и ниже устроились грузный де Во в роскошных, но, как всегда, небрежных одеждах, и аскетический, высушенный длительными постами и солнцем пустынь гроссмейстер де Сабле.

Снова прогремели трубы. Из портала западных ворот на арену выехал на громадном вороном коне комтур барон фон Штолльберг. За ним следовали два оруженосца и герольд ордена тамплиеров.

Развернув свиток, герольд от имени немца прочитал обвинение в колдовстве и ереси, а затем и картель на беспощадный бой рыцарю Эдварду Вингу. Оруженосец барона нацепил на острие копья командира его латную перчатку, проскакал по кругу и возложил ее на барьер перед поручителем обвинителя, здешним командором храмовников. Тот принял ее с поклоном и, приблизившись к королевской ложе, с поклоном же вручил ближнему к нему судье, де Во. Милорд Томас, по обыкновению хмурясь, передал ее Ричарду.

Король встал, поднял рукавицу вверх и крикнул:

— Разрешаю смертный бой во имя Господа, и пусть победит именем Его тот, кто прав перед Ним!

Вернулся на трон, а перчатку отдал де Сабле и повелел:

— Пусть мой герольд читает правила, и позор да покроет имя того, кто посмеет их нарушить!

Герольд короля громовым басом известил об условиях поединка.

Тем временем де Шаррон принял перчатку из рук гроссмейстера, это значило, что он принимает вызов за своего доверителя.

Снова запели трубы, фон Штолльберг спешился и тяжелым мерным шагом направился к середине ристалища. Оруженосцы с лошадьми исчезли за воротами. Немец маршировал, высоко вздергивая ноги, освещенный отвесными лучами солнца, отсверкивающими на полированных гранях вороненых доспехов, горело и переливалось надраенное широкое лезвие огромного двуручного меча, лежащее на плече тевтонца. Щита у него не было, но у правого бедра болтался на цепи массивный шипастый шар моргенштерна. Несмотря на грозную внешность, комтур в тяжелом вооружении, со шлемом в виде волчьей морды за плечами, казался маленьким на огромном поле и неуловимо напоминал какого-то черного бронированного жука, упрямо и тупо ползущего по песку.

Наконец, он достиг центра арены напротив ложи судей, и резко дернувшись в угловатом поклоне в сторону монарха, утвердился там, как безвкусный памятник на гробнице крестоносца где-нибудь на провинциальном немецком кладбище, широко расставив ноги и опершись руками перед грудью на навершие рукояти меча, вонзенного в землю.

На трибуне выпрямился во весь невеликий рост де Шаррон, и, держа двумя пальцами, как дохлую крысу за хвост, перчатку тевтонца, от имени Эдварда выкрикнул формулу согласия на поединок:

— Клянусь, что обвинения этого недостойного рыцаря не что иное, как навет, и берусь доказать свою правоту во имя Господа в честном, открытом бою, один на один, согласно правилам, до смерти его или моей! Еще раз воздух разорвали хриплые вопли букцин. Из восточных ворот на ристалище стремительно вынеслись два всадника, пересекли поле, задержались на несколько секунд у королевской ложи, заставив коней поклониться поднявшему брови королю, и, описав короткую дугу, встали как вкопанные ярдах в десяти от немца.

Тевтонец демонстративно отвернулся от нового герба Эдварда с крылатым кентавром и короной.

Алан вихрем слетел с коня, принял узду и помог спешиться командиру. Затем, еще раз склонившись в сторону королевской ложи, ястребом взвился в седло и под гром аплодисментов на трибунах увел в поводу боевого коня Эдварда назад, за ворота.

Загудел архидиаконский бас королевского герольда:

— Благородные рыцари! Согласно обычаю, приблизьтесь к королевской ложе, дабы судьи и маршал во избежание подмены бойцов смогли удостовериться в подлинности ваших личностей!

Эдвард, было, послушно двинулся на зов, но тут же пошатнулся и остановился, едва не потеряв равновесие. Делать нечего, пришлось опустить руку к поясу и дернуть за "безмен первого рода". Через секунду рыцарь гордо выпрямился и, сопровождаемый глухим ропотом зрителей, не оставивших без внимания его странную неуклюжесть, широко зашагал, легко опередил врага и первым встал у барьера в трех ярдах от короля. Откинул на спину зазвеневший шлем, бестрепетно взглянул на судей. Ричард ласково улыбнулся ему в ответ. Рядом с юношей лязгнули доспехи, и злобно засопел немец.

Судьи переглянулись и кивнули маршалу турнира Фицуолтерну.

Тот воскликнул:

— Внимайте воле государя, мессиры! Первый клич трубы — к началу схватки, повторный — к немедленному прекращению! Я бдительно слежу за вами! Один удар не по правилам, после сигнала, и виновного прокатят верхом на собственном копье вокруг арены с поясом и шпорами на шее! Имя его будет вычеркнуто из списков рыцарей и навсегда покрыто позором! Да будет так! На места, к бою, к бою!

Враги плечом к плечу зашагали обратно к центру ристалища, там разошлись и встали в десятке ярдов друг от друга, надвинули шлемы, укрепили на плечевых опорах. Сакс взял меч в левую руку, щит висел на правой, неподвижной. Волчья морда немца тупо уставилась на него.

Сакс с трудом заставил себя вновь выключить машину. Было страшно, как никогда в жизни. В давнем первом бою в Акре он, конечно, опасался врага, но не так, не животным, завывающим глубоко в кишках ужасом. Тогда, в Палестине, он был молод и здоров, хоть и неискушен в бранном деле, а потом как-то отвык бояться, расслабился в безопасности внутри неуязвимой Тиграновой машины. А теперь придется безропотно выдерживать натиск опытного, беспощадного убийцы, не имея сил отвечать на удары! Сколько же их надо перенести, чтобы немец потерял бдительность, вышел вперед, позволил достать себя более коротким мечом? Прочность доспехов не спасет от сотрясения мозга, не поможет сохранить равновесие. Сакса завораживал блеск громадного меча тевтонца, не давал отвести глаз от сверкающего на солнце лезвия страшного орудия смерти — опытный комтур специально направлял солнечный зайчик в прорезь шлема, слепил врага.

Вдруг блик исчез, сакс на миг обернулся, — тяжелая черная туча перевалила через верхний ярус цирка и скрыла солнце. С каждой секундой становилось темнее. Стены окружали арену со всех сторон и густая тень внизу, вокруг бойцов, сгущалась по мере того, как меркло над цирком голубое небо.

Внезапно, будто с перепугу, рявкнула труба, и немец сразу скользящим волчьим шагом ушел вбок. Эдвард потихоньку поворачивался, следя за врагом, движущимся по окружности с ним в центре, нет, не по окружности, по спирали, второй ряд следов лег ближе.

Страх не уходил, скручивал внутренности в горячий и скользкий узел, который так трудно удержать, не дать ему командовать. Должно быть такой страх и зовут утробным. Больше всего хотелось включить машину, а там, будь, что будет! Но немец свеж и полон сил и не торопится подойти ближе, а напасть самому — спугнешь, отступит, и придется гоняться за ним по арене, не побежишь же, как лошадь, на глазах у тысяч зрителей. А энергии в батарее не хватит, может статься, и на минуту боя.

Рыцарь неуклюже шагнул вперед, к врагу, и увидел, как комтур отпрянул, словно его ткнули шилом. Улыбка тронула губы Эдварда под шлемом. Колбасник сам боится! Сакс сейчас дорого дал бы, чтобы враг увидел его улыбку… Впрочем, кто ему мешает?

Он быстро отстегнул крепление шлема и откинул стальной горшок на спину:

— Эй, палач женщин и детей! Что ты пляшешь вокруг меня, словно паяц на веревке? Боишься сунуться ближе? У тебя навоз на шпорах! — во все горло заорал он. — Навоз на шпорах, бастард! — И снова упрятал голову в шлем. Страх ушел, узел в животе развязался и более не мешал ему.

Первым на трибунах захохотал и захлопал в ладоши де Шаррон, его поддержали подоспевшие от лошадей Алан и Шимон. Секунду они смеялись втроем, затем к ним присоединился басовитый хохот короля, а дальше обвалом грохнули все зрители.

Волчья морда тевтонца затравленно озиралась по сторонам, будто не веря своим торчащим железным ушам, смех усилился. Барон что-то хрипло и нечленораздельно проревел из-под личины и, воздев с плеча меч, бросился вперед.

Не добежав до сакса двух ярдов, он махнул мечом вниз и наискось. Эдвард успел повернуться и отклонить голову, лезвие с шелестом прошло мимо.

Фон Штолльберг описал клинком в воздухе огромную восьмерку и рубанул с другой стороны, сакс принял удар на окованное плечо, чуть наклонясь навстречу мечу. С лязгом оружие отпрыгнуло от доспехов. Эдвард ощутил себя так, будто его лягнул боевой конь копытом с тарелку величиной. Он понимал, что тевтонец достал его лишь концом меча, второпях промахнувшись центром тяжести клинка. Основной вес оружия поразил самого хозяина, как говорят фехтовальщики, отсушил ему руки рукоятью. Немец был ошеломлен и несколько секунд медлил в нерешительности.

Чтобы помочь ему решиться, рыцарь опять чуть качнулся вперед. И снова тевтонец не выдержал и атаковал с дальней дистанции. Подставив свой клинок, Эдвард изменил траекторию движения оружия врага, и оно, уйдя по касательной, глубоко вонзилось в песок арены. Рывком высвободив меч, комтур испуганно отпрянул от грозного и в неподвижности противника. Трибуны восторженно заревели.

Между тем начинался дождь. Первые крупные капли обрызгали темным серую пыль на арене, а затем хлынуло все сильнее и сильнее. Никто не покинул трибун. Не обращая внимания на струящуюся по лицам влагу, люди смотрели вниз, где две железные фигуры, скользя в грязи, силились поразить друг друга.

Эдвард уже перенес несколько тяжелых попаданий в панцирь. Доспехи Тиграна и машина выдержали бы и намного сильнейшие этих, но тело сакса было сделано не из стали, и голова гудела, болтаясь в шлеме, как высохшее ядро в орехе. Немец, как чувствовал, что ближний бой ему противопоказан, не обращая внимания на немеющие руки, рубил, как дровосек топором, издалека, доставая противника передней третью клинка.

Эдвард, как мог, отводил меч немца своим, пытался пропускать удары мимо, поворачиваясь и отклоняясь, принимал на щит, но без помощи машины часто опаздывал, ему изрядно перепадало и по броне, и он не знал, сколь долго сможет выдержать этот стальной шквал.

Но, наконец, тевтонец решил, что противник активно не сопротивляется не без причины, возможно, он слабее, чем думалось, и чуть приблизился. У Эдварда появился шанс достать врага с первого выпада. Он начал медленно, как бы неохотно, отступать с каждым очередным жестоким сотрясением, изображая стремление уйти из-под страшных ударов серединой лезвия, будто не удержав, выронил на песок щит.

Немец оживился, усилил натиск, и попался. Рыцарь нащупал рычажок Шимона, дернул, перехватил меч сразу ожившей правой рукой. Фон Штолльберг рубанул, двинулся вперед, уже привычно ожидая, что Эдвард отступит, и через миг цирк ахнул, увидев, как, пропустив молниеносный выпад по шлему, немец опрокинулся, и, с грохотом отлетев ярдов на пять, уселся в грязь, выронив меч.

В первом ряду Алан хлопнул Шимона по спине и крикнул:

— Давай, Эд!

— Таки, дал! — поддержал друга Шимон:

Зрители вскочили, предвкушая, что сейчас сакс добьет врага, но…

Он застыл в неподвижности. Удар вышел не смертельным. Эдвард сразу понял, что произошло, когда меч не раскроил голову фон Штолльберга вместе со шлемом, а только сшиб врага наземь — машина на половине размаха отключила иссякшую батарею. Все было кончено для юноши. Теперь ему оставалось лишь достойно умереть.

Оглушенный немец сидел на песке под дождем и, казалось, даже волчья морда шлема выражает горькую обиду. Вдруг до него дошло, что он беззащитен перед грозным врагом, он завертелся, ища глазами потерянный меч, заметил его и быстро-быстро, по-крабьи, боком, оглядываясь на Эдварда, на четвереньках подбежал к оружию, схватил его и еще секунду оставался в той же позе, уткнувшись зубастой личиной в землю. Головокружение еще мутило его сознание.

Но вскоре он взял себя в руки и, опираясь на меч, выпрямился. Выставил вперед клинок, пошире расставил ноги и с минуту не шевелился, окончательно приходя в себя. Дождь, еще усилившись, хлестал по его доспехам, смывал грязь с локтей и коленей. Каждая минута передышки возвращала фон Штолльбергу силы.

Эдвард остался там, где обрушил меч на немца. Он не двинулся с места, не пытался прикончить его. Это было удивительно, не укладывалось в уме комтура, заставляло подозревать подвох. Ему казалось, ненавистный сакс играет с ним, как кот с мышью. Штолльберг вздрагивал от раскатов грома, испуганно моргал от молний.

А юноша внутри стального кокона ждал, когда же до проклятого убийцы, наконец, дойдет, что теперь он может продолжить без помех привычное дело, что он, Эдвард, больше не в силах помешать ему.

Странное спокойствие снизошло на сакса, он почти равнодушно следил за тем, как тевтонец копошится на песке, приходит в себя, встает, и почти не видел его. Перед глазами рыцаря проходили чередой главнейшие минуты жизни. Он летел на Персике, уходя от погони Дэна, слышал грозный шелест меча короля Ричарда, поражающего ассасина, прижимал к себе рыдающую Ноэми в палатке Шаррона на болоте, тонул в грязи под копытом тевтонского коня, слышал грохот винтовки Тиграна, врезался в багровом свете костров в сарацинскую лаву, целовал в рассветном сумраке последнего утра любимые глаза. Снова плавилось сквозь слезы желтым воском лицо матери, стекала на гальку алая кровь из виска Ноэми, вдруг свело страшной болью руку на жаровне.

Белая вспышка молнии над овалом цирка прервала полет видений, высветила прямо перед ним фон Штолльберга.

Барон, наконец, преодолел нерешительность и осторожно, по шагу, сокращал расстояние до непонятного и страшного полным бездействием врага.

А Эдвард вспомнил о Боге, всего несколько минут осталось ему до встречи с Создателем. Куда попадет он после смерти? В рай, в ад?! Простит ли ему Господь вольные и невольные прегрешения? А он и не исповедался перед боем! Смерть Ноэми заслонила все на свете, он и не вспомнил о покаянии, не подумал очистить душу перед смертью! Шаррон сказал, что немец каждый день служил обедни… Может быть, поэтому удар Эдварда и не достиг цели? Неужели Господь неумолимо отнял у него силу в такой момент, за секунду до победы, как злой ростовщик лишает должника всего нажитого, мстительно не давая минуты отсрочки. Да, значит, час пробил! Так что же там, наверху, за существо, всемогущее, но мелочное и безжалостное?! Ужель доставляют ему удовольствие страдания слабейших по сравнению с Ним созданий?! Или Господь просто равнодушен к ним, к жалким ничтожным людишкам? Так, значит, нет милосердия Божьего?! Не исполнившие формальной его воли, отвергшие мертвящую догму, сойдут в огненную бездну со всеми своими живыми чувствами, чаяниями, надеждами. А сам Он может творить все, что угодно: терзать человека, испытывать его терпение, разорять, отнимать любимых, казнить, не давать счастливо жить, в конце концов?! И совершая все это, или позволяя свершаться, не суть важно, он требует соблюдения своих жестоких законов от них, слабых и, по существу, полностью невольных? Сам будучи вне морали? Да такого просто не должно быть!

И ощутив первый, еще слабый, осторожный удар по панцирю, увидев немца, мнительно отскочившего назад, Эдвард горько подумал:

— Не верю! Не верю, что это так! Либо Господь милосерд, и ему безразличны молитвы, невольные прегрешения и форма веры, и все добрые люди в мире хороши для него, либо бесполезно бороться за его благоволение, расположение, милость! Милость капризного, вероломного, равнодушного к страданиям слабых, но всемогущего… Добиться ее — означает лишиться человеческого достоинства, стать рабом… Да, рабом Божьим… Но кому нужны рабы? Рабовладельцу? — и погружаясь под градом ударов осмелевшего барона в ослепительную, рвущую череп, боль, успел еще раз осознать. — Не верю! Не хочу верить в такого жестокого Бога!

Озверев от только что пережитого страха и унижения, тевтонец с хаканьем крестил мечом беспомощного рыцаря справа налево и слева направо. Эдвард пока держался, отводил часть смертоносных взмахов в сторону, но быстро терял последние силы, отказывались держать слабые ноги, гнула к земле двойная тяжесть навсегда уснувшей машины и доспехов. Правая, чужая, рука, накрепко сжав рукоять меча после отключения питания, не слушалась, он левой неуклюже поворачивал мертвый кулак с клинком навстречу железному грохочущему водопаду ударов комтура.

Сознание помутилось на миг от оглушительного грохота, Эдвард зашатался: меч тевтонца опустился на стальной горшок сверху. Спасло, что шлем опирался на кованый воротник панциря и оплечья. Немец заметил успех попадания в голову и рубанул наискось. Звон, казалось, раскалил добела барабанную перепонку. Сакс рухнул на колени, единственным желанием стало сорвать железо с невыносимо гудящей головы и, пусть смерть, завершить схватку.

Фон Штолльберг отскочил, перехватил меч поудобнее, размахнулся, как при колке дров, и одновременно с очередной вспышкой молнии обрушил безусловно смертоносный удар на склоненную голову ненавистного врага.

Но случилось то, что многие сочли чудом, а в самом деле к оглушенному Эдварду на мгновение вернулась координация движений: навстречу неумолимо падающему клинку немца рыцарь успел выставить свой волшебный по твердости меч. Он опер его о край стального горшка собственного шлема и лезвия противников сошлись крест-накрест на жесткой опоре.

Что ж, этим могучим ударом тевтонец доказал, что способен свершить то, что до сих пор было по плечу лишь машине Эдварда, он перерубил… свой широкий меч.

Рыцарь, совсем уже без сознания от страшного сотрясения, мягко завалился набок, а немец, яростно прорычав из волчьей пасти что-то, отшвырнул обломок, оставшийся в руках, в сторону и стал распутывать петлю моргенштерна на поясе.

Следующие пять минут он метался вокруг слабо шевелившегося на мокром песке тела и без устали гвоздил шипастым шаром по чему придется. Усилия его приносили на удивление ничтожный результат, чудесные латы не мялись и не пробивались, напротив, один за другим ломались шипы моргенштерна. Но издалека, с трибун, сквозь пелену обложного дождя, каждый удар выглядел смертельным.

Алан подался вперед, словно хотел прыгнуть через барьер, бежать на помощь другу, но де Шаррон удержал его неодобрительным взглядом. На лице Шимона слезы смешивались с дождем.

Наконец, комтур устал. Он чувствовал себя так, словно сутки не отходил от наковальни в жаркой кузне, руки его гудели. Он поднял лицо вверх, тщась поймать открытым ртом капли дождя сквозь прорези волчьей пасти забрала. Странный, едва различимый после грохота шара о доспехи и раскатов грома в небе, звук привлек его внимание. Фон Штолльберг склонился к мокрому металлу шлема сакса. Нет, он не ослышался, из-под стали явственно доносились тихие всхлипывания. Эдвард плакал, беспомощный, неподвижный, одинокий, там, внутри, перед лицом смерти.

Жестокое сердце комтура возликовало, он понял, что победил. Навалившись коленом на грудь поверженного врага, он рванул застежку его шлема, другой рукой нащупывая рукоять мизерикордии.

— Сейчас пойдешь в ад, щенок, следом за старым колдуном! — услышал Эдвард злобное шипение тевтонца.

На трибуне коротко взвыла труба. Немец обиженно обернулся: не понял в первую секунду, почему у него отнимают затравленную добычу, но затем, вспомнив правила поединка, выпрямился и устало, нехотя, вразвалку поплелся под дождем к судейской ложе.

Остановившись в нескольких ярдах от нее, он ждал. Небо над цирком почти ежесекундно кроилось сизыми вспышками молний, освещавшими застывшие в напряженном молчании ряды зрителей.

Алан на трибуне шепнул Шимону:

— Все одно не жить немчуре! Сегодня же подкараулю!

Еврей не ответил, с ненавистью глядя на барона.

Король повернулся в де Сабле, тот поспешно кивнул. Государь обратил взгляд на де Во, тот, помедлив, тоже опустил массивную голову. Ричард долго молчал, глядя сквозь дождь на ристалище, где недвижно лежал его двукратный спаситель, но делать было нечего — победитель не нарушил правил, жизнь Эдварда несомненно принадлежала немцу. Монарх чуть склонил пасмурное чело, но Штолльберг все стоял перед ним, будто чего-то не понял.

— Тевтонец, ты получил свое, и уходи! — с досадой сказал Ричард и отвернулся.

Торжествующе пропела труба. Барон четко крутанулся кругом через левое плечо, вздел руку с мизерикордией вверх, будто крестом рукояти призвал Господа в свидетели своей победы, и двинулся к Эдварду. Но не успел сделать и двух шагов.

Ослепительная синяя лента молнии мгновенно соединила небо и центр ристалища, протянулась, пульсируя, от низко нависшей тучи к мечу в откинутой в сторону руке лежащего ничком рыцаря. Собравшиеся в цирке на несколько секунд ослепли, а когда желтые отпечатки огненного зигзага чуть померкли в их глазах, увидели…

Рядом с вишневым пятном на арене, расплавленным песком — туда по клинку ушла молния — в клубах пара зашевелился, заворочался поверженный рыцарь. Сел, поднялся на колени, выпрямился во весь рост. Голубые яркие искры перепрыгивали через сочленения доспехов, курился из-под них слабый бурый дымок. Меч в его руке посинел почти дочерна, капли дождя шипели на нем.

На трибуне Алан схватил Шимона за руку и до боли сжал ее. Де Шаррон подался вперед, всматриваясь дальнозоркими стариковскими глазами в ожившую фигуру друга.

Эдвард шагнул к оцепеневшему от неожиданности немцу. Мучительная боль пронзила тело сакса, оно горело, горело, как когда-то рука на жаровне… Он охнул так громко, что услышали на трибунах. Зрители зашевелились, заволновались.

Но рыцарь не слышал их криков, лишь одна мысль теперь владела его сознанием — красный глаз дракона, огонек индикатора разрядки батареи, внезапно погас. Он вновь мог двигаться, владел своим, пусть истерзанным и обожженным, телом. Молния, пройдя по мечу, зарядила машину, вернула ей утраченную было мощь, и пусть сила явилась к нему пополам с нестерпимой мукой, он благодарен Господу за подарок и кается, что роптал. Страшная весть о гибели Тиграна — вот кара за сомнения, но Бог дает ему и возможность отомстить!

Эдвард сжал зубы, чтобы не закричать от боли, мысленно прошептал:

— Благодарю тебя, Господи, за эту горькую милость… — и снова шагнул, еще и еще.

Фон Штолльберг, дрожа, отступал, пятился к королевской ложе. Одна мысль владела суеверным немцем — бежать! Спрятаться от ненавистного врага, восставшего Божьим попустительством! Зачем он солгал, что убил армянина, зачем помянул его всуе? Вот вызванный им самим нечестивый чародей и воскресил своего пащенка…

Ноги не слушались барона, он сгорбился, застыв на месте в смертной истоме. Ослабевшей рукой протянул крест мизерикордии навстречу мстителю и хрипло пролаял сквозь волчью пасть:

— Колдун! Колдун!!! Сгинь!!!

Эдвард неумолимо приближался. Штолльберг закрыл глаза. Он так много молился, каялся… Он несомненно попадет в рай… Или нет?! Он попытался срочно примирить свою жестокую, извращенную в человеческой сущности душу с Создателем, но в предсмертном прозрении вдруг осознал всю мерзость своей грешной лицемерной жизни и понял, что не успеет, не успеет искупить! Куда там… Второй жизни не хватит! Шаги возмездия гремели все ближе… Похоронным набатом грянули в его памяти слова окаянного армянского мага: "Твоя смерть сейчас смотрит на тебя!" Немец понял, что старик знал, провидел его конец еще тогда… В отчаянии, ощущая, как расслабляется низ живота, и теплое течет по ногам внутри доспехов, он молитвенно сложил руки с кинжалом и всхлипнул:

— O! Mein himmel Gott…

Далее все кончилось для него на этом свете. Взмахом меча, невидимым из-за невозможной быстроты, Эдвард рассек тело убийцы пополам в поясе вместе с доспехами. С лязгом рухнуло на песок туловище тевтонца, но разрубленный барон тут же перевернулся, приподнялся на локтях и уставился на свою нижнюю половину, чудом устоявшую на железных ногах.

Дикий вопль огласил арену, заставив всех нервно вздрогнуть:

— Du!!! Ferfluchter…

Отголоски последнего слова грешной, принадлежащей злу души долго метались под верхней полуразвалившейся аркадой цирка. Зрители в ужасе крестились. Подогнулись и упали ноги немца, ткнулся волчьей личиной в песок верхний обрубок.

Эдвард нетвердо шагнул к королевской ложе, смутно различая сквозь пелену страдания потрясенное лицо Ричарда, и застыл в двух шагах от барьера, опустив окровавленный меч. Невыносимая боль ожогов перешла границу человеческого терпения.

Ричард поднялся с кресла, но не успел сказать ни слова. С трибуны к барьеру через ряды зрителей пробился тучный епископ Бове, давний недоброжелатель короля и всех его друзей. Перевесивши брюхо через мраморный парапет, что-то запыхтел в ухо де Сабле.

Гроссмейстер выслушал его, встал, поклонился королю, удивленно на него уставившемуся, и елейно сказал:

— Ваше величество, конечно, согласится, что победивший рыцарь воспользовался в бою не силами, данными человеку Господом, а, похоже, иными — темными силами зла!

— Нет! Не соглашусь! Не много ли на себя берешь, поп, что смеешь сомневаться в приговоре Божьего суда?! А ты что молчишь, Томас?!

Барон деланно-равнодушно повел тяжелым плечом:

— Мне и самому этот красавчик давно любопытен своим невероятным везением… Да и разговоры о нем идут… тоже…

Король негодующе сжал кулак. На трибунах со всех сторон мелькали черные рясы стягивающихся к королевской ложе многочисленных служителей Божьих.

Наверху, на щербатых зубцах аркады чей-то голос пронзительно и громко пропел:

— Колду-ун! Чернокни-ижник! Некромант!!!

Эдвард, не в силах более стоять, сломанной куклой рухнул на песок. Перемахнув ограждение, к нему бросились Алан и Шимон.

Король на секунду вырвался из растущей в ложе толпы в рясах и сутанах, шагнул к барьеру, глазами нашел де Шаррона, жестом поманил к себе, отстранил галдящих святош, склонился к капитану:

— Мессир, скажи его рыжему сквайру, пусть немедленно увозит Винга отсюда! И подальше! И чтобы года два глаз не казал… Не то, боюсь, несдобровать ему!