Ведьма-иллюстраторка

7

Трубка дымилась на поставленном на торец бревне.

Маркарет откинула со лба выбившуюся из тугого узла прядь, покрепче ухватилась за лопату, и вонзила ее в твердую, ссохшуюся землю. Душная ночная жара, которую застоявшийся в сарае воздух делал еще невыносимее и будто плотнее, сделала ладони липкими, влажными, руки скользили по черенку. Запах полыни забивался в ноздри и, казалось, тек по спине с потом.

Она копала уже пару часов: кости глубоко ушли в землю.

Может, нэй Алассандр и вовсе указал неправильное место. Что ж, тогда ему не повезло: Маркарет не собиралась гасить трубку и переспрашивать.

Наконец в куче земли что-то мелькнуло: Маркарет присела на корточки, просеяла землю меж пальцами. Челюсть. Нижняя.

Неплохо. Пойдет.

Она сунула ее в карман, взяла лопату и вышла из сарая, не оглядываясь.

Хидакэ, спички или магия?

В ночи громко орали сверчки и лягушки и плескалась о берег речка, мешая сосредоточиться.

Маркарет начала разбрасывать вокруг сарая солому. Она не особо-то умела поджигать здания, но про солому где-то читала. К тому же внутри было полно дерева, холста и горючих красок — она надеялась, это поможет.

Наверное, все-таки магия? Это позволит ей раскрыть свою индивидуальность.

Она начала было формировать шар, но услышала чьи-то шаги на тропинке. Кто-то топал, как медведь, и шуршал камышами. Кто-то нес с собой фонарь: Маркарет издалека увидела теплый огонек горящей внутри свечи.

Что же, тоже вариант. Почему бы не подождать?

Это оказался священник. Тот самый, с усиками. Он крался по берегу, как будто за ним кто-то еще крался. Упырь, например. Позарился на девственные усики и преследовал.

Не, хлипковат он был для священника, не дорос. Маркарет подумала и обозвала его про себя служкой. Он же обозвал ее Талавинне, хотя его никто не спрашивал?

Служка все время оглядывался, как будто фонарь позволил бы ему разглядеть что-то в темноте.

Маркарет затушила трубку и отступила к углу сарая, во тьму, растворившись на фоне серой стены в своем сером платье. Ей стало интересно.

Нэй Алассандр ничего про служку не говорил. Хотя… мог и умолчать. Больно привычно служка крался и оглядывался.

И конечно, умудрился споткнуться о брошенную лопату и грохнуть об землю фонарь. Лопата-то была новым элементом пейзажа. Лопаты он не ожидал.

Огонек свечи трепыхнулся и погас.

Маркарет надеялась, что свеча покатится и подожжет солому, но, видимо, ей этой ночью не особенно-то везло.

Ночной сквознячок уже потихоньку развеивал запах полыни, и нэй Алассандр начинал подозрительно клубиться где-то у Маркарет за плечом: вот-вот и заговорить сможет. Надо будет сразу по возвращении в Академию попросить учителя научить рисовать эти его амулеты от злых духов, а то сколько можно, достал.

Служка чиркнул спичкой, снова зажег фонарь и вошел в сарай озираясь, как будто кому-то за ним интересно было следить. Маркарет примерно предполагала, зачем юноше, скорее всего всю жизнь проведшему в воздержании, может понадобиться в ночи прокрадываться в сарай с ее картинками, и не хотела ни подтверждать эту догадку, ни опровергать, поэтому все-таки зажгла светляк, повесила его над правым плечом и поспешно заглянула внутрь сарая, громко при этом закалявшись.

К чести служки, он даже не вскрикнул, когда увидел ее зеленоватое из-за бледного освещения светляка лицо. Он просто сказал:

— Ой.

— Ага. Брысь.

Он послушно вышел.

— Это мой сарай, кстати, — сказала Маркарет.

Было как-то неловко.

— Ага. И картины?..

— Мои. Я сожгу, ты не против? — она попыталась забрать у него фонарь.

Бог послал ей свечу как выход из затруднительной ситуации. Идеальное решение. В чем-то даже символичное, огонь-то в итоге выходил священный. Ну, она так этот знак поняла. А вот служка явно не был согласен, и в фонарь вцепился, как мать в младенца.

— У-у, — отрицательно помотал головой он, — нет.

— Поганая ведьма хочет сжечь свои поганые картинки! Чего тебя не устраивает?

— А я? Мне они нравятся, — как-то очень искренне ответил служка.

— А тебя это не касается.

— Но мне они нравятся!

— Но они мои!

— Но мне нравятся! — служка дернул фонарь, — Я их нашел! На них не написано!

— Написано! — взвизгнула Маркарет, забывшись, — В уголке написано!

— Докажи!

Учитель Ша много раз говорил Маркарет, что не следует применять боевые искусства на обычных людях. Большая сила — большая ответственность; не рассчитаешь удар, можешь и убить.

Но Маркарет вдруг стало совершенно не важно, убьет она этого придурка или нет; в крови разливалось бешеное, бушующее пламя, ее затрясло; важнее всего на свете стало выбить из него эту визгливую манеру требовать доказательств и объяснений, на которые он не имеет права.

Но она не применила боевых искусств. Она просто, по-уличному и размашисто дала ему в морду, — фонарь покатился по тропинке в сторону сарая, — а потом вцепилась в волосы.

А он вцепился в ее, что он еще мог сделать, хлюпик, которого никогда не учили драться?

Солома затлела, а они покатились по земле, и Маркарет легко оказалась сверху; когда она в первый раз ударила его головой о землю, сарай вспыхнул, во второй она ссадила ему кожу на виске, а в третий не вышло — он укусил ее за руку, и она отскочила, до глубины души оскорбленная.

Да как он смел?

Больно!

И замерла, глядя на пожар и машинально баюкая укушенную ладонь.

— Сволочь, — тихо сказала она и вдруг поняла, что плачет.

— Ты же сама!.. — обиженно сказал служка, потирая затылок, — Ты мне клок волос выдрала, стерва поганая!

— Ведьма, — на автомате поправила Маркарет.

Служка бросил оценивающий взгляд в сторону реки, и начал было стаскивать с себя верхнюю часть одеяния. Мочить, кутаться, нестись спасать… интересно, которую?

— Не смей, — сказала Маркарет, — пусть горит.

— Красиво же, — пробормотал служка.

— Знаю, что красиво. На самом деле мне нравилось рисовать.

— Это было видно, — рьяно поддакнул тот, — очень любовно у тебя вышло. Горячо. Страстно!

— Купил бы книжку.

— Я такое не читаю.

— Только смотришь?

— Случайно нашел. Шел-шел, нашел.

Маркарет обернулась на нэя Алассандра, тот замерцал в смущении:

— Ну жалко ж было парня! — и растворился в сумраке.

Маркарет сплюнула и побрела подобрать мешок и лопату. Потом, вдоль берега — в «Трилистник». Помыться и спать.

Она мечтала об… позднем ужине? Раннем завтраке? Еда — она всегда рядом, всегда надежная, лучшее утешение, лучший способ почувствовать себя живой.

— Подожди! — служка догнал ее. — Да стой же ты! Ты зачем это сделала? Ты могла потушить! Я бы потушил! Почему не дала?

— Почему нет? — спросила Маркарет, глядя в его чумазое лицо. — Это было мое право.

— Но многим же нравилось!

— А это — не моя забота.

— Поганая ведьма-порнушница! — брякнул служка тоскливо и злобно.

— А кто б тебе еще такое нарисовал? — хмыкнула Маркарет. — Что есть — то есть.

Она оставляла за спиной пепел, в котором было очень много ее самой, и сейчас ей было чуть-чуть легче, как будто она сбросила и сожгла старую лягушачью шкурку. А завтра будет больно, а послезавтра она забудет и станет приличной ведьмой-талавинне с солидной репутацией.

Маркарет почесала щеку, оттирая золу.

Кому она врет?

Послепослезавтра она забудет, как это больно, и нарисует что-нибудь новое.