Вечная жизнь

Этой ночью мне снова снились сны.

Я ушла из бара сразу после представления Ким. Я была единственной, на кого это произвело впечатление, и единственной, у кого выпитое спиртное подступало к горлу при мысли о залитой гудроном крыше, усыпанной пестрыми комочками мертвых перьев. В довершении всего на меня напала дикая мигрень и привычная тошнота, поэтому я извинилась и покинула Беатрис, Ким и остальных, проводивших меня недоумевающими взглядами. Было где-то в районе полуночи, когда я вернулась в отель, чувствуя себя грязной и несчастной.

Я боялась, что не смогу уснуть, но усталость и тревога мгновенно нокаутировали меня в глубокое беспамятство, и поволокли все глубже и глубже в темный ужас моего далекого детства, в ту самую ночь, когда моя жизнь навсегда изменилась.

Я проснулась от какого-то страшного толчка и первым делом посмотрела на свою среднюю сестру Эйдис, спавшую со мной на одной кровати. Что это было? Раскат грома? Грозу я любила. Я выглянула в узкое окошко, застекленное маленькими кусками настоящего толстого стекла. Снаружи мерцал свет. Молния? Или все-таки пожар?

Звук повторился — тот самый оглушительный, раскатистый гул, от которого дрожала кровать. Я увидела, что Эйдис сонно захлопала глазами, но тут дверь нашей комнаты широко распахнулась, и на пороге показалась мать. Ее глаза были широко раскрыты, длинные золотые волосы падали на спину из-под маленького льняного чепца, в котором она спала.

— Модер? — спросила я[7].

— Быстро! — сказала она, бросая нам с сестрой шерстяные шали. — Вставайте. Обувайтесь. Быстрее, быстрее.

— Что случилось, мама? — спросила Эйдис.

— Нет времени на вопросы! Быстрее!

Новый грохот ударил в уши, и я поспешила сунуть ноги в зимние башмаки из шкуры лося, отороченные кроличьим мехом. В комнате стояла стужа, огонь в очаге давно погас, и каменные стены были покрыты тонким кружевом инея.

В коридоре мы столкнулись с моим старшим братом Сигмундуром, который в свои пятнадцать лет уже догнал ростом отца. Он держал за руку нашего младшего братишку Хаакона. Тинна, моя старшая сестра, уже завернулась в тяжелую шерстяную шаль, ее длинные светлые косы свободно рассыпались по плечам.

— Быстрее дети, идем! — мама повернулась и побежала вниз по широкой главной лестнице, а мы бросились за ней, держась так близко, что мамины полосы хлестали нас по лицам.

На первом этаже нас встретили крики и грохот шагов, а потом мы увидели воинов моего отца, одетых в тяжелые кожаные доспехи и вооруженных мечами и луками. Мы едва успели прижаться к стене, когда они промчались мимо нас, выкрикивая приказы.

Выстроившись в колонну, воины помчались вниз по узкой задней лестнице, спускавшейся во двор крутой спиралью, закрученной против часовой стрелки.

Однажды Сигмундур объяснил нам с Хааконом, в чем заключается хитрость устройства такой лестницы — если ты защитник замка и спускаешься вниз на врагов, у тебя будет достаточно места, чтобы орудовать правой рукой с зажатым в ней мечом. А если ты, наоборот, нападающий, то тебе будет трудно размахнуться, и ты поневоле займешь невыгодную боевую позицию.

Стены содрогнулись от нового оглушительного грохота. С потолка посыпалась пыль, и мы расчихались.

— Что случилось, мама? — спросил семилетний Хаакон. Последние две недели его мучила лихорадка, поэтому он был очень худой и бледный, с синевой под глазами.

— Внешнюю стену пробили, — скупо бросила мать, устремляясь в кабинет отца. — Разбойники с севера.

Мы с Эйдис испуганно уставились друг на друга. Снова раздался глухой удар, и Тинна схватила меня за руку.

— Стенобитный таран! — прошептала она.

Мы бросились бежать по коридору, а мама на бегу сбивала факелы с вбитых в стены железных колец. Тяжелые палки падали на пол, разбрызгивая искры, и за нашей спиной вырастала тьма.

Наконец мы добежали до отцовского кабинета. Очутившись внутри, мама повернула в замке здоровенный медный ключ, а потом они с Сигмундуром задвинули тяжелый деревянный засов, глубоко загнав его в скобы. Мы с сестрами и Хааконом съежились у огня, а мама подошла к высокому отцовскому шкафу и быстро отперла его дрожащими пальцами.

Как только дверцы открылись, Сигмундур шагнул вперед и взял из стойки самый большой меч. Этот меч был на несколько дюймов выше меня, прямой и обоюдоострый, с простой деревянной рукояткой, обмотанной тонкими полосками кожи.

Наша мать окинула взглядом оружие и выхватила меч для Тинны. Я увидела, как рука моей сестры непроизвольно склонилась под тяжестью оружия. Затем настала очередь Эйдис — ей было двенадцать, и она с шести лет занималась фехтованием, однако обычно на занятиях нам давали маленькие кинжалы вместо мечей. Мне было десять лет, и я молча протянула руки за оружием. После секундного раздумья мать дала мне короткий меч, не длиннее сорока сантиметров. Я схватила его обеими руками, не до конца понимая, что происходит. Даже Хаакону достался маленький кинжал, и он принял его, вытаращив I паза.

— Где отец? — спросил Сигмундур, бросаясь к окну и выглядывая в щелку.

— Внизу, вместе с воинами.

— Вы возьмете меч, матушка? — спросил Хаакон, не сводя восхищенных глаз со своего кинжала.

— У меня есть оружие посильнее.

С этими словами наша мать сунула руку за ворот своего ночного платья, и вытащила оттуда тяжелый амулет, который я так любила рассматривать.

Обычно я забиралась к маме на колени, брала амулет в руки и крутила во все стороны, но мама никогда не снимала его с шеи и не позволяла мне его примерить. Амулет был круглым, шириной примерно в мою ладонь и толщиной сантиметра в четыре, с плоским, полупрозрачным молочно-белым камнем посередине. Вокруг камня были вырезаны символы, среди которых были как знакомые мне руны, так и совершенно непонятные значки. Однажды я спросила маму, из чего сделан этот амулет, и она ответила просто: «Из золота. Из золота и силы».

Мама взяла амулет в обе руки, накрыв его ладонями. Когда новый удар сотряс замок, она закрыла глаза и запела.

Я проснулась, обливаясь холодным потом, судорожно хватая ртом воздух. Шея сзади горела огнем, поэтому я сорвала с себя тонкий шарф, в котором спала, и провела пальцами по сморщенной коже.

Мне уже очень давно не снился этот сон. Все еще слегка задыхаясь, я потрясла головой, потом встала и на подгибающихся ногах поплелась в ванную, где включила кран и плеснула холодной воды в лицо. Нет, конечно, это был не сон, а воспоминание. Воспоминание о том, как в ту ночь наша мать пыталась спасти нашу жизнь. Мама не знала, и никто не мог ей сказать, что, собирая нас всех в кабинете отца, она гнала нас навстречу смерти.

Всех, кроме меня.

Судорожно вздыхая, я плеснула немного холодной воды на шею, потом размотала шарф. Войдя в комнату, я раздвинула тяжелые гостиничные шторы и увидела, что солнце только-только взошло — выходит, я проспала не больше шести часов. Когда одышка прекратилась, я быстро оделась, спустилась к одному из стоявших в отеле компьютеров и стала искать площадки, где продаются подержанные автомобили.

Три часа спустя я сидела, зябко обхватив себя руками, и дрожала от прикосновения ледяных пальцев осени, забравшихся в обшарпанный хэтчбэк, купленный этим утром на анонимной площадке под Бостоном. Двигатель я выключила, поэтому печка не работала, и я вся окоченела, пытаясь справиться с крупной дрожью, поднимавшейся откуда-то со дна желудка. Несмотря на стоявшее высоко солнце и легкие облачка, снаружи было не больше четырех градусов.

Но я не хотела вылезать из машины.

Будь проклята Ким с ее дурацкой вчерашней магией. Как будто я не знаю, что магия всегда несет с собой смерть и боль! Заниматься магией означает вызывать силу, а если у тебя есть сила, то кто-нибудь непременно захочет ее у тебя забрать. Этот кто-то будет готов пойти на край света, лишь бы найти тебя.

Меня трясло при мысли о том, что Инки обзванивал тысячи людей, разыскивая меня, и просил всех кругом сообщить ему, если меня увидят. И это как раз в то время, когда я больше всего на свете хотела скрыться куда-нибудь подальше от него, от всех них.

А потом мне приснился этот сон. Всю свою долгую жизнь я пыталась забыть о той ночи, и большую часть времени у меня это неплохо получалось. Вот уже много десятилетий мне не снился этот страшный сон. Еще неделю тому назад все мои чувства и воспоминания были безопасно переложены несколькими слоями толстой ваты и надежно защищены от случайного взора. Теперь скорлупа треснула, и боль хлынула наружу.

Я сухо рассмеялась — наверное, именно так чувствовала себя Ева, когда попробовала яблоко? Когда увидела то, чего совершенно не хотела видеть?

Горло вдруг так сдавило, что я с трудом сглотнула. Ну, вот я и приехала. Больше мне все равно некуда идти. Встреча с себе подобными в Бостоне закончилась катастрофой. Мысль о возвращении в Англию вызывала отвращение. Нет, какое там отвращение! Она вызывала нечто похуже — страх. Ужас.

Какой у меня был выбор? Да никакого.

Я уперлась в стену. После почти пятисотлетнего фланирования по жизни, вдруг оказалось, что я понятия не имею о том, кто я такая и что мне с собой делать. Я тысячи раз меняла имена, и при этом каждый раз чувствовала себя той, кем притворялась. Но сейчас я вновь стала той, какой была когда-то давным-давно, и при одной мысли об этом на меня накатывала истерика.

Десять — нет, даже пять! — лет тому назад я бы дико позавидовала заклинанию Ким, пришла бы в полный восторг и даже захотела бы сама научиться чему-нибудь такому. Что же во мне изменилось? Кем я стала?

Я подскочила от неожиданности, когда Солис постучал в боковое стекло. Я готова была провалиться сквозь землю от стыда и унижения за то, что снова притащилась сюда, за то, что мне некуда больше идти, и я оказалась в таком дерьме, что остается только просить помощи у незнакомцев.

Судорожно сглотнув, я открыла дверь и, чувствуя себя древней старухой, выбралась из машины. Сейчас мне было намного хуже, чем в первый раз, когда я сюда приехала. Вы даже представить себене можете, как мне было стыдно вернуться сюда, да еще так быстро. Но я реально не могла придумать, куда мне еще деваться.

Солис кивнул мне, а я уставилась в землю, ковыряя палую листву носком своего ботинка. Он снова кивнул и дотронулся до моей руки.

— Сюда, — сказал он и пошел.

Мы шли к заплетенной листвой каменной стене за большим амбаром. Высокая, выше моего роста, дверь почти полностью заросла плющом, но Солис решительно распахнул ее и жестом поманил меня внутрь. Я едва удержалась, чтобы не застонать, увидев аккуратные ряды грядок с рассадой, холодные парники и теплицу. Признаться, в этот момент меня вновь посетила суицидальная мысль о лесопилке, и мне стоило некоторого усилия от нее отказаться.

В саду работали несколько человек. Я не хотела даже смотреть на них, опасаясь увидеть викинга или, еще хуже, Нелл, с ее слащавым дружелюбием, которое казалось мне наигранным. От встречи с Ривер я тоже не ждала ничего хорошего — скорее всего, она отнесется ко мне с пониманием и великодушием, и я заранее готова была возненавидеть ее за это.

Солис присел и дернул за торчащий из земли хвостик толстых зеленых листьев. Круглый турнепс выскочил из черной земли, и я чуть не поперхнулась. Ненавижу, ненавижу турнепс! Знаете, если вам когда-нибудь придется по-настоящему голодать, питаясь одним турнепсом и чечевицей, вы тоже не сможете смотреть ни на то, ни на другое.

— Растения получают пищу из земли, — сообщил Солис, словно разговаривал с умственно отсталой. Я промолчала. Не говорить же ему: «Без тебя знаю», верно?

— Они получают оттуда все необходимые им минералы, — продолжал Солис. — Растения вытягивают все эти вещества, а потом перерабатывают их при помощи своих корней и листьев, чтобы расти, плодоносить и продолжать жизненный цикл. Но они не могут расти в темноте, правильно? Им нужен солнечный свет и энергия солнца.

Я закусила щеки изнутри, чтобы не завизжать. Так, теперь он будет говорить о круговороте веществ в природе, об удобрениях и заботе о нашей матери-Земле. Поверьте, я не шучу — в тот момент мне по-настоящему хотелось умереть.

— Терава подобны растениям, — неожиданно сказал Солис. Я вздрогнула и уставилась на него. Бессмертные не любят говорить о Терава, о тьме и свете. Хельгар была одной из немногих, решившихся произносить это слово вслух. — Они творят магию, забирая жизненную энергию у всего, что их окружает. Подобно растениям, которые могут истощить землю, делая ее мертвой и бесплодной, Терава истощают жизненную силу вокруг себя. Вот почему все умирает, когда Терава творят магию. Я знаю, что тебе это известно.

Я вспомнила о маленьких птичках, созванных Ким, и у меня снова перехватило горло.

— Х-мм, — пробормотала я. — Значит, вы тут Магией не занимаетесь? — Если честно, я бы с удовольствием без нее обошлась. Я заклинания использую редко и совершенно не собираюсь развивать свои способности в этой области. Признаю, несколько раз в жизни я тоже испытывала этот прилив возбуждения, взрыв невиданной красоты и все такое, но последствия всегда бывали самые плачевные. Уверена, что смогу без этого обойтись.

— Вовсе нет, — с еле заметной улыбкой ответил Солис. — Мы все время используем магию. Это наша жизненная сила. Без магии наша жизнь была бы... жизнью простых смертных.

Через миллиард лет после этого разговора я сидела в своей монашеской келье и вычищала грязь из-под ногтей. Хорошо еще, что в комнатах были раковины, хотя за всем остальным нужно было идти в коридор. Я до смерти устала, и у меня болели плечи. Похоже, я обветрила лицо, а может быть, даже слегка обгорела. И еще переломала все ногти, так что пришлось их обрезать до мяса.

Стук в дверь пустил мое сердце вскачь. Может быть, это... Рейн? Я позволила себе немного пофантазировать на тему того, что скандинавский бог втайне — в глубочайшей тайне, разумеется, — рад моему возвращению.

— Открыто, — крикнула я. — Естественно. Ривер открыла дверь и подошла к раковине, где я стояла. Положив руки мне на плечи, она улыбнулась мне в зеркало.

— С возвращением, — как ни в чем не бывало сказала она. — Я выкопала твою машину из грязи.

Наверное, это словечко должно было заставить меня улыбнуться. Вместо этого я подняла свои изуродованные руки и парировала:

— А я перекопала ваш огород.

Ривер рассмеялась, но я запретила себе обрадоваться этому.

— Мне Солис уже рассказал. Ты собрала чуть ли не вдвое больше своего веса турнепса, свеклы и капусты. Представляю, с какой радостью ты увидишь плоды своих трудов сегодня за обедом!

На этот раз я не смогла сдержать стона. Ривер снова рассмеялась и сказала:

— Я все понимаю. Мне тоже довелось немало голодать. Однажды в южной Англии был страшный неурожай овощей и зерновых, зато коровы тучнели и лопались от молока. Мы пили молоко, делали сыр, ели сыр, кормили сыром скот — о, это было отвратительно! После этого я почти шестьдесят лет смотреть не могла на молоко.

Я потуже обмотала шарф вокруг шеи и плюхнулась на кровать. Снаружи быстро темнело. Я с вожделением подумала о скором ужине, но тут же вспомнила о том, что меня ждет турнепс, свекла и капуста. И все-таки тосковать здесь было лучше, чем где-то еще. Лучше, чем жить в большом мире, вдыхаться в воспоминаниях. Я снова подумала о том, что думают мои друзья о моем исчезновении. Ищут ли меня? И самое главное — удалось ли мне спрятаться здесь?

— Не понимаю, почему я должна работать в огороде, — сказала я. — Я хочу просто... даже не знаю, как сказать. Типа, спастись или очутиться в безопасности. Скажите, что нужно делать — и я все сделаю. Но я не понимаю, при чем тут огородничество. — Я потерла ладони о джинсы, не в силах избавиться от раздражающего ощущения въевшейся сухой земли.

Несколько мгновений Ривер молчала, ее изящный профиль четко вырисовывался на фоне тьмы за окном. Я встала и задернула тяжелые зимние шторы. От оконного стекла дохнуло холодом.

— Мы бессмертные, и время для нас летит очень быстро, — наконец заговорила Ривер. — Помнишь, когда ты была ребенком, каждый день тянулся бесконечно, а каждый год до следующего дня рождения казался вечностью? Но ты становилась старше, и время стало бежать быстрее. Ты помнишь?

Вот чего я категорически не хотела, так это думать о своем детстве.

— Нет.

— Тем не менее, это общее ощущение, — ничуть не смутившись, продолжала Ривер. — Оно объясняется тем, что когда тебе десять лет, один год составляет десять процентов всей твоей прожитой жизни. И даже больше, если учесть, что ты не помнишь первые два-три года своей жизни. Ты меня понимаешь?

— Наверное. Но при чем тут...

— Когда тебе сорок, один год составляет лишь одну сороковую часть твоей жизни. Вот почему нам кажется, что каждый отдельный год быстрее проходит и меньше весит. Ты согласна?

— Ну.. Ладно, допустим, — ответила я.

Ривер была терпелива, как и положено тысяча трехсотлетней женщине. Ее ясные теплые глаза внимательно смотрели на меня.

— Но если ты бессмертная, аэфрелиффен, тебе начинает казаться, будто впереди тебя ждет только забвение. Или еще хуже, ты твердо знаешь, что жила, допустим, в 1250 году, и это ужасно, поскольку ты абсолютно не помнишь, чем занималась, и как это было. Если ты бессмертная, года проносятся стремительно и теряют свой смысл. Года, десятилетия и целые века пролетают в мгновение ока, так что какой-нибудь 1700 год вспоминается лишь как дурацкая вечеринка, на которую ты зачем-то заглянула.

Я молчала, теребя в руках концы шарфа.

— Из-за относительной долготы нашей жизни многие вещи утрачивают важность или и вовсе теряются на фоне столь богатых декораций, — неторопливо продолжала Ривер. — Сколько у тебя было возлюбленных? Сколько детей? Скольких друзей, которых ты когда-то любила, ты потеряла? Для обычных людей каждое из этих событий грандиозно, оно определяет или изменяет всю их жизнь. Для нас это не более чем краткий эпизод. Однако это не проходит бесследно. Мало-помалу, шажок за шажком, потеря за потерей, мы сами начинаем уменьшаться. За долгие годы мы накопили такой груз потерь, что большинство людей, событий и переживаний утратили для нас свою ценность, вес и смысл. Мы разучились ценить и чувствовать. Мы забыли, что значит любить.

Вообще-то, тут было над чем подумать. По крайней мере, кое-что показалось неприятно знакомым.

— Здесь мы первым делом заставляем всех, — как ни в чем не бывало сообщила Ривер, — пройти интенсивный курс восстановления утраченной способности ценить каждую минуту, каждое мгновение жизни. Мы научим тебя чувствовать себя живой и живущей в настоящем. Здесь ты научишься ощущать и ценить то, что тебя окружает. В результате ты почувствуешь себя более цельной и счастливой.

Я прикусила губу, боясь, что она говорит правду, и заранее ненавидя эту правду.

— Именно поэтому все наши ученики работают в огороде, готовят еду, моют и убирают — то есть, занимаются рутинной и скучной работой. Для бессмертных это почти немыслимо, правда? Мы привыкли постоянно гоняться за новым огромным чувством, огромным событием, огромным ощущением — ведь ничего другого мы просто неспособны почувствовать.

Вот так. Приехали. Блин.

— Наш подарок тебе и всем бессмертным, которые сюда приходят, заключается в том, что вы научитесь ценить и чувствовать каждый миг бытия, погружая руки в мыльную пену. Вы по-настоящему разглядите каждый сорняк, который вытаскиваете, и услышите его запах. Вы почувствуете твердую гладкость турнепса и ощутите свежий землистый вкус его ботвы. Научитесь оставаться в своей шкуре, не испытывая желания с воплем бежать куда подальше. Мы научим любить, ценить и знать самих себя. И только после этого, — она помолчала и снова улыбнулась, — можно суметь по-настоящему полюбить кого-то еще.

Я ничего не сказала. Горло снова сдавило, глаза щипало. С воплем бежать куда подальше — это было единственное, на что я сейчас была способна.

Боже, похоже, она и впрямь знает, о чем говорит! Пугающее открытие. Выходит, она действительно знает меня и все, что я чувствую. Вы представляете, как это было гадко и унизительно? Внутри я была настолько грязной, жалкой, раздавленной болью и страхом, что сама мысль о том, что кто-то видит мою изнанку, была для меня самой мучительной пыткой. Я чувствовала себя крысой в клетке, причем мою клетку уже начали медленно опускать в кипящее масло. Все глубже и глубже, нестерпимый жар уже начал жечь кожу..

— И, разумеется, — спокойно сказала Ривер, не обращая внимания на мой затравленный взгляд, ты научишься творить магию, не забирая жизнь. Ты станешь Тахти.

Я чуть не вскрикнула, когда она произнесла вслух это имя. Если о Терава бессмертные говорят очень редко, то о Тахти — вообще никогда. Никто из моих друзей никогда в жизни с ними не встречался, и многие считали, что это вообще миф. Но я приехала сюда в надежде, что это не Пне.

— Мы рождаемся такими, какие мы есть, — еле слышно выдавила я. — И не можем измениться.

— Очень немногие могут. Они меняются, — уверенно и спокойно возразила Ривер. — Именно так я стала Тахти. Мы творим свою магию без тьмы, без разрушения. Ты тоже сможешь этому научиться.

С тем же успехом она могла бы сказать, что я смогу научиться перестать быть человеком и превратиться в пришельца. Или в тигра. Это было примерно так же реально.

— Что вы хотите этим сказать? — потребовала я.

— Я не всегда была доброй и светлой, — ответила Ривер, вставая. — Было время, когда внутри у меня было... очень много тьмы. — Она отвернулась, словно почувствовав, что сказала лишнее. — А теперь нас ждет турнепс! — Она улыбнулась и махнула рукой в сторону двери.

Я смотрела на нее, не в силах осознать все, что она мне только что сказала.

Всего за десять минут Ривер бесстрастно извлекла на свет самую сокровенную мою суть, вскрыла грудную клетку и обнажила гниющий труп, скрытый внутри. Я была полностью уничтожена.

Уничтожена, но при этом, простите, голодна, как зверь. Несколько часов работы на холоде, под солнцем и ветром настолько обострили мой аппетит, что я буквально умирала от голода.

— Идем, — сказала Ривер, протягивая мне руку. — Можешь психовать и за едой. Я слышала, что сегодня на десерт у нас яблочный пирог. Для тех, кто отдаст должное нашему турнепсу.

О, Боже, Боже, Боже. Она меня знала. Как облупленную.