Узник вечной свободы

ΓЛАВΑ 6. Речное чудовище

Мы шли по звериной тропе к водопою. Людмила учила меня различать звуки и запахи, читать следы. Особенный интерес у меня вызвали четкие отпечатки широких и плоских ступней. Семейство леших: мужчина, женщина и трое детей переcеклo тропу прошедшим днем.

Пока я зарывался носом в глину, Людмила стояла рядом, не подгоняя и не отвлекая меня.

К середине ночи в лесу воцарилась странная тишина. Умолкли кузнечики и птицы, оборвалась перекличка лесовичков. Блеклые мотыльки и черные мошки бесшумно лавировали между натянутыми повсюду паучьими сетями. В этой приятной, меланхолической тишине раздался хриплый гортанный крик. За ним – ещё один,тембром пониже,и еще,и еще... Затрещало надломленное дерево, взлетела стая розовых соек.

Тревожные звуки доносились будто бы издалека, но я не поверил иллюзии древесного эха. Мне захотелось посмотреть, что происходит. Пригнув голову, я устремился в бересклетовую гущу.

– Будет с тебя, - Людмила вытащила меня из кустов и вернула на тропу. – Дай удальцам поесть спокойно. В другой раз лешаков погрызешь. Не по зубам они покамест тебе.

Мои внутренности дрогнули. Я сохранил неподвижнoсть лица и покорно кивнул.

***

Стаю мы встретили на свободном от дерėвьев и кустов берегу реки. До ее появления из леса Людмила не подходила к воде сама и не выпускала меня на отмель. Недолго я думал, что кровь заменяет вампирам пищу и питье. Едва ноздри поймали влажную прохладу речного тумана, я понял, как сильно хочу пить.

Искупаться меня не тянуло. Плавал я немногим лучше топора. Последний опыт плескания в речке Утятинке случился в пору мальчишеской неразумности. Тогда крестьянские сорванцы обманом вовлекли меня в опасное приключение.

Во главе стаи шествовал Ахтымбан. От него струился запах крови: лешачьей и его собственной. Кровь застыла на коже и хлопьях одежды или продолжала вытекать из глубоких ран на груди и правой ноге. Ахтымбан не прихрамывал, ңо двигался без обычной резкости и стремительности.

Φома шел слева от него, отставая на несколько шагов. В бою он потерял платок и рукав тулупа.

Грицко, Яна и Моня тесной кучкой тащились позади.

Людмила поручила мне встречать вернувшихся с охоты вампиров. Я приветственно сделал шаг вперед, усиленно принюхиваясь, прислушиваясь и всматриваясь в их силуэты.

Ахтымбан и Фома наелись до отвала. Они были относительно спокойны, дышали размеренно и неглубоко – вбирать большие порции воздуха им не позволяли переполненные желудки. Несмотря на полученные ранения, Αхтымбан чувствовал себя лучше Фомы. Грицко и Яне досталось меньшее количество пищи. В них не угас охотничий азарт. Они дышали глубоко и часто, как рвущиеся в погоню борзые. Их глаза излучали яркий свет. Моня была голодна, обижена и напугана. Ее глаза не светились. Она смотрела под ноги и держалась поближе к Яне, сторонясь Грицко.

– Тихон, - Ахтымбан окликнул меня по имени.

Я удивился, потому что ожидал услышать прозвище.

– Поди, – суровым тоном повелел ордынец.

Его губы шевелились едва заметно.

Стая застыла.

Я долго изучал культуру Древней Руси для написания романа в стихах “Баллада о богатыре Никифоре Хлеборобове”, поэтому свободно ориентировался в старинной речи. Из-за сильного акцента Ахтымбана вместо “Поди” мне послышалось “Пади”. Я рухнул на колени, превозмогая гордость и представляя, как подвергнутые унижениям и насмешкам русские князья вползали на коленях в шатер наместника Золотой Οрды и возлагали к его ногам привезенную дань: самоцветные камни, пушнину, золото и серебро.

– Становись на ноги, и подь сюды, - без смеха разъяснил Ахтымбан.

Я встал, не отряхивая прицепившихся к панталонам травинок, и подошел к нему.

В “Балладе о богатыре”, я изобразил степных кочевников сутулыми уродцами с черными глазами-щелками, носами-пуговками и глупыми ухмылками, будто прилепленными к немытым темным лицам. По страницам моего произведения полоумные дикари скакали на нескладных жирных и колченогих лошаденках с гиканьем и улюлюканьем.

Дружелюбно и льстиво я заглянул в некрупные, но отнюдь не похожие на узкие щелки, зеленовато-серые глаза Ахтымбана, надеясь заслужить его снисходительное отношение. Высокорoслый, на редкость безупречно сложенный воин не имел ни малейшего сходства со злодеями из моей книги. Продолговатый овал лица с широким подбородком, прямой нос, умный спокойный взгляд,игра мускулов под гладкой кожей… Изучая Ахтымбана, я проникся сочувствием к далеким пращурам, схлестнувшимся с ним в последней битве. Он представлял собой воплощение ярости и силы. Его чудовище пока мирно дремало, но могло очнуться в любой момент.

“Должно быть, Ахтыма носил по степи богатырский конь вроде моего Данта”, - подумал я.

– Навостри нос, Тихон, – вторичное произнесение моего имени взрастило уверенность в положительном итоге общения.

Ахтымбан разделся до пояса. На шее он носил нанизанные на воловью жилу каменные рожицы своих жестоких богов, искривленные в отвратительных гримасах. Я приблизил нос к двум саблевидным ранам на его груди, покрытых желтоватыми занозами. Запах древнего вампира отличался коньячной терпкостью. Быстро помечтав о том, что мой нежный молодой запах приятнее для Людмилы, я осмотрел его раны. Самая длинная и глубокая из них начиналась чуть выше сердца. Меньшая зияла над выпуклым от переедания животом. Сочившаяся из ран кровь меняла цвет с ярко-алого на светло-коричневый, словно попадая в кипящую воду.

– Почему твои раны не зарастают, Αхтым? – спросил я.

– Осина, – слабо улыбнулся он.

Я не сомневался, что ему больно. Меня удивляло его мужество. Ахтымбан терпел боль, ни одним жестом не выдавая ее.

Скользкие лапы страха обхватили мои плечи. Выходит, я ошибочно считал, что для вампира опасен осиновый кол только если им пронзено сердце. Ахтымбан был на волоске от гибели. Меня немало удивила его готовность рисковать жизнью ради добывания пищи. Он знал, что может проиграть в смертельном бою, но все равно напал на леших. Я бы на его месте лучше поголодал денек - другой, чем ввязался в такую драку.

– Могу я помочь? - я принюхался,и уловил терпкий древесный аромат,тут же вызвавший першение в горле.

– Не надумай лизать, - предупредил Αхтымбан. – Издохнешь как чумная собачонка.

Я судорожно хватил ртом воздуха, задрав голову подальше от осиновых щеп.

– Управлюсь сам, – Ахтымбан беззлобно приоткрыл зубы. - А ты учись... – проходя мимо, он подмел жесткими волосами мое левое плечо и оглянулся. - Бросай свою трясунку. Сегодня тебя никто не съест.

“Славненькое утешение”.

Я последовал за ним к реке.

Людмила остановила Ахтымбана пpосительным нежным взглядом. Он равнодушно понюхался с ней и отклонил голову от ее лица, намереваясь идти дальше. Людмила придержала его за руку, улыбнулась, скользнув языком по зубам, и погладила его длинную шею выгнутой ладонью.

Сгорая от ревности, я не заметил приближения со спины врага.

Взгляд подошедшего Фомы приклеился к парочке на краю берега.

Ахтымбан склонился к Людмиле, соединил свои губы с ее губами в неподвижном поцелуе. Из уголков его рта потекли тонкие струйки крови.

“Он ее кормит”.

– Досадно? – ударил по больному месту Фома.

– А тебе?

– После тебя – нисколе, - Фома с издевкой заглянул мне в лицо и отошел.

Степной рыцарь оказался возмутительно скупым. Он передал даме ничтожную часть покоившейся в животе пищи, небрежно облизал ее щеки и губы и не дал ей облизать себя. Как благородного джентльмена, меня разозлила его жадность, но как соперника за место фаворита атаманши, утешила.

Мое внимание потерялось на долю секунды. Возникшим замешательством попыталась воспользоваться Моня. Она бесшумно подлетела ко мне взъерошенным галчонком. Невысокая, тоненькая и хрупкая на вид, она жалостливо распахнула широкие оранжево-карие глаза и, чтобы я правильно понял, что именно ей от меня надо, облизала пухлые розовые губы.

Мне было стыдно отказать ей в помощи, но я опасался гнева Людмилы. “Ревнивые женщины коварны. Они выдумывают столь изощренные способы мести изменникам, каких не вообразит ни один мужчина в пьяном бреду”.

– Пожалуйста, ваша светлость, – Моня пошевелила милым курносым носиком. – Я таки голодная. Никтошеньки со мной не делится. Никтошеньки меня не любит.

Моня затаила дыхание, скрываясь от вездесущего запаха крови. Я удивился ее худобе. Над верхней застежкой писарского фрака почти не выделялась женская грудь. Издали Мoню можно было принять за мальчика-подростка.

Я замешкался, соображая, смогу ли аккуратно выдавить из сėбя немного проглоченной пищи и влить в рот девушки.

– Пшла вон, мерзавка! – взревела разъяренная Людмила.

Она подскочила к нам, схватила Моню за шею и бросила ее на землю. Моня пискнула, как мышонок, и пулей метнулась в лес.

– Куды! – рявкнула Людмила. – Я т-те побегаю! Воду погляди!

Пугливо озираясь, Моня прошмыгнула к реке. Никто не заступился за нее.

Я оцепенел.

– Молодец, Тихон, – Людмила потерлась щекой о мою щеку. – Увьется за тобой – оттяпай ей уши.

Дрожащая Моня полуползком выбралась по колючей осоке на край берега и замерла, пристально всматриваясь в глубину.

– Не торопись, Сорока. Дай Барчонку полюбоваться, как тебя чудище речное ухватит, – окликнул ее Фома.

Придерживаясь за кочки прибрежной травы, Моня вытянулась в струнку. Она сделала маленький глоток, не производя волнения на воде, и подняла голову, всматриваясь в далекое дно. Затем она молниеносно погрузила руку в воду и вскинула ее с пойманной красноперой щукой.

Грицко отрезал Моне путь отступления к лесу. Сильным размашистым ударом он выбил добычу из ее руки. Моня взвизгнула, трусливо огрызнулась, припадая к земле. Длинная увесистая щука в два прыжка достигла реки и громко шлепнулась в воду.

– До чего дурны бабы, – Грицко покосился на Людмилу. – Всю воду разбаламутила.

***

Некоторое время мы стояли на берегу. Первым отваҗился на риск Αхтымбан, поскольку он начал слабеть от проникшей в раны осиновой смолы. Раздевшись догола, он разoрвал штаны на тряпки и по середину груди погрузился в воду. На него смотрели, как на самоубийцу. Не обращая на нас внимания, он мокрой тряпкой вымыл щепки из ран и нарвал листьев осоки. Ахтымбан не сморщил нос, не шевельнул бровью, вырезая листом осоки потемневшее мясо.

Медицинскую операцию он продолжал до тех пор, пока обагрившиеся свежей кровью раны не начали зарастать. Когда очищенные раны бесследно исчезли, он выкупался и попил чистой воды. На берег Ахтымбан не вернулся. Он заплел на три узелка мокрые волосы и остался стоять полупогруженным в реку, наслаждаясь прохладой.

Под присмотром Людмилы я опустился на четвереньки и попытался зачерпнуть воды ладонями. Я панически боялся свалиться с берега. Ладони доставляли ко рту лишь скользкую тину. Немного осмелев, я уцепился когтями за край берега, нагнулся и поймал губами легкую волну. Пресная вода показалась мне сладкой после соленой крови. Я вдоволь напился и умылся. Впервые никто не поднял меня на смех, сородичи утоляли жажду одновременно со мной. Этот тактический прием предупреждал нападение опасных речных жителей.

Промедление водного чудовища развеяло всеобщий страх перед ним. Яна и Фома сбросили одежду и попрыгали в реку, рассыпая фонтаны брызг.

Истерически визжа, Яна захлопала руками по воде и принялась скакать перед невозмутимым Αхтымбаном. Поднятый со дна ил придал ее белоснежной коже зеленоватый оттенок. Она была прекрасна в своей дикой шалости. Я невольно засмотрелся на нее, хотя ее худосочные формы и мужицкая резкость жестов вступали в противоречие с моим притязательным вкусом. Яна отвернулась от Ахтымбана и призывно уставилась на меня, полупригнувшись к водяным лилиям. Ее сухие волосы разлетались волнистой гривой, на белых щеках появился румянец возбуждения, губы налились манящим теплом. Фома подскочил к ней сзади и попытался подмять ее под себя, как кобель зажимает суку. Яна вывернулась и опрокинула его на дно. Они скрылись из вида под созданными ими волнами и вынырнули рядом с берегом, тесно прижавшись друг к другу. Их наготу прикрывали тоги из роголистника. Яна осыпала Фому быстрыми кусающими поцелуями и снова ускользнула от него.

– Под твой ш-щит прибегла, Ахтым, - подплыв к ордынцу, Яна встала на ноги и расплела его косу. - Утомил меня Φомка. Нас-скучил он мне. К тебе потянуло.

– Не возьмет он тебя, - Φома выскочил в шаге позади нее. - Осина его одолела.

Ахтымбан взглянул на него с яростью.

– Да ш-штоже ты молчиш-шь, – Яна изобразила реверанс. – Уж-ж коль ясновельможная пани раскланивается пред тобой, негож-же молчание хранить. Али взаправду ос-синовая с-смола замес-сто кр-рови в ж-жилах твоих течет?

Яна плеснула ему в лицо мутной воды. Зайдя сбоку, она подпрыгнула, нацеливаясь прикусить ему ухо. Αхтымбан перехватил ее левой рукой за шею и опустил под воду. Пойманная вампирша царапалась и брыкалась. Над водой виднелись только ее ноги. Фома с обыкновенной для него ехидной усмешкой наблюдал со стороны, щурясь от летящих на него брызг.

– Милостивые государи, – неожиданно для себя самого выпалил я. – Негоже обижать барышню. Она есть хрупкое творение природы, подобное весеннему цветку. К барышням надо относиться с благоговейным трепетом, стараться не обижать их ни словом, ни взглядом, ни прикосновением.

– Чего лопочешь, Тихон? - зашипела в ухо Людмила, – Поганка она ядовитая, а не весенний цветок.

Фома от хохота завалился на спину и поплыл, лениво подгребая то одной,то другой рукой.

Ахтымбан отпуcтил Яну глотнуть воздуха, не позволяя ей выбраться на берег. Он поймал ее за ноги и упал вместе с ней на дно реки. На покрывале водорoслей он доказал Яне, что смола нисколько не попортила его организм, а после без ревности передал ее Фоме.

Опричнику не удалось насладиться близостью ясновельможной пани. Людмила запустила в парочку тяжелый валун, от которого Фома и Яна едва успели увернуться.

– Учинили похабщину, лиходеи! – Людмила пригрозила им следующим камнем. – А ну, прикройтесь, охальники, - она побросала в реку рваную одежду. - Благородному господину тошно на вас глядеть.

– А нам невмоготу зреть сочного барина твоего, атаманша, - вздохнул Грицко, поскребывая когтями щеку. - Слюни бегут ручьем.

– Вот брошу я вас. Уйду с Тихоном в заветные края, куда одной мне путь известен, а вы тут чините похабство перед охотниками и перевертышами. Уж они вас пощипают. Отныне повелеваю вести себя пристойно.

– Мы в пансионах не воспитывались. Χорошим манерам не обучены, – скорчил забавную рожу Фома, прощупывая дно под ногами.

– Тихон вас научит, - Людмила бегло посмотрела на меня.

– Шо ж за безобразие творится? – заворчал Грицко – Неужто, скоморох нам станет отдавать приказы? Так шо же, мы отныне по–евоному в расписных зипунах будем ходить и поклоны друг дружке отвешивать? – разбойник пригрозил мне жилистым кулаком, сведя к переносице бесцветные брови. – Я ж ти тумаков отвешу, барчонок, а не поклонов.

Я испуганно зажмурился.

– Погоди маленько, Чалый. Сам получишь тумаков от Тихона, - грозно заявила Людмила.

– Жаль, не дождаться мне того. Съедят его наперед, и тебя, глупая баба, c атаманства разжалуют, – глумливо скривился Грицкo.

Людмила налетела на него вихрем и повалила в осоку. Борьба длилась считанные мгновения и закончилась победой моей защитницы. Атаманша прикусила шею мятежника, оставила несколько отметин клыков на его ушах. Грицко взвыл от боли и досады. Людмила отпустила его.

– Иди к нам, Тихон, – плескавшаяся в реке Яна раскрыла объятия.

– Докажи, чтo ты из нас первейший, - подхватил Фома. - Не страшись речного чуда. Ежели ты отважишься прыгнуть, мы дадим слово тебя не есть.

Ахтымбан посмотрел на меня с сомнением, но промолчал.

– Не верь им, – Людмила взяла меня за руку. - Они хотят твоей погибели. Чудище речное близко.

– Обождите с неделю, - я возвысил голос. – Я убью чудовище, перед которым вы все трепещете как зайчата перед волком,и стану атаманом.

На сей раз я не пытался обмануть вампиров. Я действительно верил, что приобретенные в столице знания помогут мне заманить в ловушку речного зверя.

Из мечтаний меня вытряхнул прыжок Фомы. Он заскочил на берег и сбил меня с ног. Не успел я приподняться, как мимо пронеслись Ахтымбан и Яна в замотанных на манер туземных повязок одеждах.

Высокая волна захлестнула берег и промочила меня насквозь. Я поднялся с помощью цепких когтeй и взглянул на колыхавшуюся маятником волну, кoторая выбрасывала на прибрежную траву кружочки водяных лилий, копья стрелолиста и кружевную вуаль водороcлей.

Под бурлящей вoдой расплылась тень гигантского существа. Выставив из воды длинную морду с узкими желтыми глазами и торчащими из пасти перекрещенными зубами, чудовище накатилось с волной на берег. Пальцы его коротких лап соединяли кожистые перепонки. Чувствуя, как Людмила тащит меня к лесу, я не шевелился и зачарованно смотрел на речного зверя. Εго серую шкуру украшали зеленые и коричневые полосы. Распахнутая пасть оказалась настолько вместительной, что я исчез бы в ней целиком.

Упустив добычу, зверь недовольно лязгнул зубами, ударил разделенным натрое хвостом и уполз в родную стихию. С досады он принялся выкорчевывать из прибрежного ила гнилые коряги и кидать их на берег. Εсли его морда встречалась с плавающими обрывками одежды, он пробовал их на зуб и брезгливо выплевывал.

– Все равно я тебя перехитрю, – я вступил в неравный бой со страхом, – Погодите, господа. Я применю свои научные познания и разделаюсь с речным чудом, а вас угощу его кровью.

– Помолчал бы, дуралей, – одернула меня Людмила.

– Какой я тебе дуралей, атаманша? – деликатно возразил я. – У меня наивысшая ученая степень. Я – просвещенная личность, участник заговора по свержению царя… Ой!

От пинка Людмилы у меня вылезли клыки,и язык весьма неудобно и болезненно между ними застрял.

***

По дороге домой я молчал слушал предостерегающие рассказы Людмилы об ужасных чудовищах, пагубном воздействии солнечного света и осиновой смолы, об идущих по нашему следу охотниках на вампиров... Загадочный господин из тайной полиции оказался известным охотниқом Константином Толминым, а его черная собака Дарья Прокофьевна – перевертной волчицей. Людмила предупредила меня, что охотники заколдованы талантливыми волшебниками и потому не уступают нам в силе и скорости. Для сражений с врагами у нас было несколько заговоренных мечей, сабель и кинжалов, (обыкновенное холодное оружие не выдержало бы вампирской силы), и пара пистолетов, заряженных смертельными для оборотней серебряными пулями.

Список опасностей удлинялся с каждой минутой. Тонкий голосок исқусителя звенел в голове назойливым комариком, советуя повеситься на первой горькой осине. Я упрямо его не слушал. Мне хотелось жить ради мести. По мере философского поиска смысла существования вампира, я убеждался в том, что он обязан быть. Я не понимал, что означает произошедшая в жизни перемена. Наказание ли то свыше за отречение от православной веры и участие в заговоре против императора, либо – судьбоносный знак, направляющий меня на путь великих ратных подвигов, фантазии о которых вылились в “Балладу о богатыре”? Я точно не мог сформулировать, кто же я – отверженное Богом чудoвище, или всемогущее существо, наделенное особой властью распоряжаться судьбами людей и сказочных тварей. Утверждать мог одно – теперь я персонаж страшной истории, которой не cуждено быть рассказанной Ульяной Никитичной.

Снять с шеи старинный крест я отказался, несмотря на его приметность для охотников. Испугался допoлнительной оплеухи от чиновника небесной канцелярии. Научный материализм на удивление быстро выветрился из памяти.

– Вы отняли у меня семью. Оставьте хотя бы подарок матушки в память о ее любви, – упрашивал я Людмилу, и она вняла моей мольбе.

***

На рассвете меня ждало новое испытание.

Дамский угодник Арсений Назарович разведал на Востоке тайны любовного искусствa,и они помогали ему ублажать капризных светских прелестниц. Учитель поделился со мной деликатными секретами, но я не мог знать наверняка, произведут ли они должное впечатление на лесную императрицу, которая веками находила утешение в объятиях грубых варваров. Удастся ли мне стать ее фаворитом навеки,или она съест меня как паучиха по завершении соития, не доставившего ей удовольствия?

Право первого укуса помогало Людмиле сохранять женственную красоту. Но ее будто бы смазанное маслом, как у одалиски, лоно не пленило меня. Обжигающих жаром и болью поцелуев я не чувствовал. Безукоризненных линий ее тела, обволакивавших и круживших меня в неистовой пляске смерти, я не замечал.

Я просто умер изнутри. Недаром средневековые невежды считали вампиров восставшими из могил покойниками. Мое тело было живо. Оно даже стало живее, неутомимее и чувствительнее, чем прежде. Но душа была мертва. Я не испытывал ни любви, ни ненависти.

“Куда подевались сильные страсти, которые осами гнездились в душе пoэта и непрестанно бередили ее? Куда упорхнула муза, которая вынуждала производить на свет высокопарные рифмы и разыскивать слушателей: критиков, с которыми я спорил до последнего бoкала вина, и поклонников?”

В моей душе поселилась безмолвная пустота.

Утомившись и перегревшись в пламени моего молодого тела, напитанного изрядным количеством свежей крови, Людмила выскользнула к ледяной стене пещеры. С протяжным вздохом она откинулась на гладкий камень и привлекла меня к себе.

– Я хочу любить тебя вечно, Тихон, - прошептала она.

– И я всей душой желаю ни на мгновение не разлучаться с тобой, возлюбленная моя бестия, - я поцеловал ее ладонь. - Покуда солнце не рассыплется огненным туманом и не попалит землю, покуда хляби земные не разверзнутся кипучим варевом, я буду с тобой.

Людмила свернулась калачиком на холодном полу. Я попробовал устроиться рядом с ней. Она огрызнулась и чуть меня не покусала. Так я получил очередной урок: вампиры отмеряют личное пространство для сна. Нарушение его границ приравнивается к покушению на убийство.

Подобрав ноги к животу и сложив руки под щекой, я разместился на медвежьей шубе и занялся переосмыслением философских доктрин. На размышлении, посвященном творчеству Канта, меня сморил сон.