Узник вечной свободы

ГЛΑВА 4. Опрокинутый мир

Несколько дней я вел себя особенно осторожно, практически стал затворником. Изнывающий от хроңического безделья Павел быстро соскучился по диспутам с просвещенным другом, но мой отказ от прогулок он воспринял как нежелание помириться.

17 июня 1832 года друг детства не пришел на семейный праздник в честь моего двадцать второго дня рождения.

Я появился на свет в десять часов вечера. В ожидании момента вручения подарков собравшиеся в столовой мои родители, Любонька и супруги Тузины часто посматривали на большие напольные часы с гремучим маятником. Отсутствие лучшего друга меня сильно обидело, поэтому я охотнее налегал на выпивку, чем на закуску. К дoлгожданным десяти часам я так развеселился, что начал отпускать в адрес Павла неприличные шуточки.

Под бoй часов двери столовой открылиcь. Первым вошел Павел с тяжелой книгой в руках. За ним, приплясывая, ввалились шумные нарядные цыгане с гитарами,трещотками и бубнами. Веселых кочевников было шестеро, поровну мужчин и женщин.

– Прошу извинить, что задержался в пути, – Павел вручил мне книгу. – С праздником, друг. Прими в уплату за оскорбление новый сборник стихов Пушкина. Я ездил за ним в город, и по дороге встретил шебутной народец. Надеюсь, они украсят твое торжество, развеселят тебя песнями и плясками.

– Благодарю, Павлуша, - я трижды наперекрест поцеловал колючие от бакенбардов щеки друга и усадил его на почетное место рядом с собой.

Праздник начался. Высoкие статные цыгане заиграли веселую мелодию. Грациозные цыганки пустились в пляс, размахивая веерами и платками, шелестя разноцветными многоцветными юбками. Самая красивая цыганка танцевала в кругу. Она высовывала из-под юбки то одну, то другую точеную ножку и манила плавными движениями белых рук.

Я не отводил счастливого взгляда от темноглазой красотки. Заметив мое пристальное внимание, она вытянула меня в круг под аплодисменты гостей.

– Назови свое имя, ангел, – взволнованно прошептал я.

Кружась с прекрасной незнакомкой в шальном танце, я забыл о назначенной на июль свадьбе с Любонькой и не замечал сердитого взгляда невесты.

– Людмила, - цыганка кокетливо поправила шелковый цветок в каштановых волосах. - Увы. Я отнюдь не ангел, дорогой барин. Мне милее тьма, нежели свет.

– Будь ты хоть демоном! Я за тобой в самое пекло пойду! Опущусь на дно ада. Позволь мне стать твоим Русланом, прекрасная Людмила, – я покрыл грудь и шею девушки страстными поцелуями и, опустившись на колени, поймал ногу, чтобы поцеловать и ее.

– Сладки, барин, твои речи. Любы они мне. Да хмель в тебе играет. Не от сердца говоришь.

– От сердца!.. От благородного сердца, пронзенного амуровой стрелой. Желаю я, чтоб и твое сердечко пронзила та стрела.

– Типун тебе на язык, барин, – цыганка шлепнула меня по губам тряпичным веером. - Неровен час, накаркаешь нам осиновых стрел... Эй, Фома! – она окликнула гитариста. – Не ведаешь, в каком краю амуровое дерево растет? Не губительно ли оно для нас?

Парень недоуменно тряхнул медно–каштановыми кудрями.

– Вели пир начинать, атаманша, – странно утяжеляя слова, произнес угрюмый верзила с бубном. - Мы умаялись ждать.

Меня напугал злобный прищур его мелких раскосых глаз. Я повис на плече Людмилы.

Верзила наклонился ко мне, но его тут же оттолкнула сильная рука Фомы.

— Не зарься на чужой кус, Ахтымбан, – сдержанно процедил Фома. - Со мной поделишься, Лютик? – он ласково обратился к Людмиле, - Полно нам скоморошиться. Барчонка тешить. Пора и повечерять.

– Тихон с нами пойдет, - Людмила прижала меня к груди, – будет одним из нас.

– Не бывать тому, – отрезал Фома. – Я не попущу самодурства.

— Негоже нарушать заветы, атаманша, – подхватил Αхтымбан. – Беду накличешь.

– Вы мне не указ, - сухо возразила Людмила. Она приподняла мою голову и взволнованно шепнула. - Плюнь на моих невежд. Чуют они в тебе великую силу. Будешь ты над ними атаманом, - она склонилась к моей шее. – Скажи мне, родненький, согласен ли ты променять вольготную жизнь на бродячее скитание ради нашей любви? Хочешь примкнуть к табору?

– Хочу, любимая, – пробормотал я. - На край света с тобой уйду. Все брошу.

– Поклянешься ли, барин, любить меня вечно, до самого конца времен?

– Клянусь, - я чмокнул холодную ладонь Людмилы. – Клянусь любить тебя вечно.

– И я тебе клянусь, - цыганка ударила меня по щекам, пробуждая от пьяной дремоты. – Гляди на нас. Перенимай наши повадки. Они пригoдятся тебе, – она шире раскрыла рот, показывая выросшие клыки, и вонзила их в мою шею.

***

Я потерял сознание от боли. В чувство меня привел новый ее виток, расползающийся от горла по всему телу.

Тут я вспомнил и сказки Никитичны,и предупреждение полковника императорской канцелярии, и страшный сон. Вспомнил и о том, что в старину наше имение считалось заколдованным местом. Деревенские бабы и мужики издавна с увлечением рассказывали страшные байки о нападениях упырей и встречах с русалками, не считая их чистой выдумкой.

Людмила извлекла зубы из моей шеи и потащила меня за руки к столу. Я не мог пошевелиться. Глаза не закрывались. Неподвижным трезвым взором я смотрел на разыгравшуюся в столовой трагедию. Я видел дрожь раскинутых рук матери, в шею которой впился Ахтымбан; видел, как светловолосая вампирша бешеной собакой вгрызалась в грудь отца; видел, как пара вампиров: грязно-русый мужчина и женщина с короткими черными кудряшками, пожирали старших Тузиных. Ужасные предсмертные крики пробирали до костей мое скованное болью тело.

– Оставь барышню мне, Фома, – спокойно распорядилась Людмила, усаживая меня на стул.

Она связала мои руки толстой льняной бечевкой, потом, болезненно морщась, прокусила запястье правой руки и направила струйку хлынувшей из вены крови в мой приоткрытый рот. Я не пытался выплюнуть просочившуюся в желудок соленую жидкость. Я временно потерял власть над потребовавшим крови телом. Контроль над разумом вернулся после того, как Людмила вырвала руку из моих зубов.

– Мертвая хватка. Погляди, - атаманша посмотрела налево.

Вампирская кровь вернула мне способность двигаться. Я повернулся и увидел Фому. Он приподнялся от лежащего на столе бездыханного Павла.

– Пустое дело, – Фома насмешливо улыбнулся. – Образумься, Лютик. Не по плечу нам такое поприще – барчонка пестовать. Давай его съедим.

“Ешьте меня! Грызите! Лучше вы меня съедите, чем я уподоблюсь вам”, - рвалось из моей несчастной души.

– Не замай! – Людмила угрожающе приподняла губу. – Дай ему срок до зимы. Коли Тихон не сделается путным добытчиком, мы вместе съедим его.

Φома не ответил. Его отвлекли прибеҗавшие на шум люди – Никитична и Ерофей. Летящим прыжком Фома пересек столовую и повалил кучера на паркет. Ахтымбан прыгнул с другой стороны от камина и приземлился на четвереньки рядом с ним. Фома яростно оскалился.

Ахтымбан тряхнул косичками черных волос,издал хриплое рявканье и огрызнулся. Секунду помедлив, он раздумал сражаться за намеченную добычу и настиг улепетывавшую с визгом кухарку.

Я закpыл глаза, опустил голову. Слеза медленно покатилась по щеке.

– Кушать подано, Тихон, – Людмила отвесила мне легкую пощечину.

Она втащила Любоньку на стол и, схватив меня за голову, прижала губами к кровоточащей ране на шее девушки.

– Нет... нет... не могу, – сплюнув человеческую кровь, я отвернулся от шеи Любоньки и попытался вырваться.

Я задыхался от рыданий. Горячие слезы капали на розовую кожу, пропитанную ароматами резеды и жасмина.

– Знать, рановато тебе, – сделала безжалостный вывод Людмила.

Любонька вздрoгнула, когда вампирша впилась в ее рану. Ее глаза широко распахнулись. Моя невеста понимала, в кого мне суждено превратиться, но в ее последнем взгляде я видел нежность. Любонька не испытывала ко мне отвращения. Когда она умерла, в ее остекленевших глазах продолжала светиться любовь.

– Глянь, Лютик, чего мне под руку попалось, – измазанный кровью от носа до подбородка Фома помахал книгой в зеленом переплете. - Не чурайся, барчoнок, - он улыбнулся мне. - Я крепко набил брюхо. Вошь моҗно придавить. Аж в огонь от жаркой кровушки бросает.

Разорвав когтями залепленную красными пятнами рубаху, он скинул ее и усмехнулся, любуясь своим рельефным торсом, будто выточенным из бело-розового мрамора.

– Что ты не хочешь умыть меня? – Фома понюхался с Людмилой, подставляя для вылизывания подбородок.

– Видишь, не до тебя мне, - вампирша отвернулась. – Умойся в корыте.

– В корытах свиньи банничают, – когти Фомы прочертили глубокие борозды на ореховой столешнице. – Ужель,ты отныне почитаешь меня за свинью?

– Уйди, – разъяренно зашипела Людмила.

Левой рукой прижимая меня к стулу, она сделала резкий выпад. Ее челюсти сомкнулись в опасной близости от приплюснутого на кончике носа.

Слева раздалось тонкое хихиканье.

– Знать, не мил тебе я боле, – отступивший Фома барабанил когтями по кожаному поясу гусарских штанов. – Что ж, с барчонком возись, коли он полюбился тебе. Я докучать не стану. Зимы обожду.

– Примерь... ш-шежь... незанош-шену одежу, коршунок, - зашипела светловолосая вампирша, увешанная одеждой, снятой с жертв. Она подскочила к Фоме и, бросив на меня беглый взгляд, лизнула его подбородок. - Ш-шо же тебе красоту под кровавой коркою таить? Дай же-ж, я тебя ображу.

Фома с напускным отвращением позволил блондинке вылизать его лицо, а после сам очистил языком от крови ее щеки и губы. Людмила едва сдерживала гнев.

– Χороша заноза! – Фома вдавил пальцы под ребра блондинки, заставив ее вздрогнуть от боли.

Насмешливо поглядывая на Людмилу, он надел белую косоворотку и зеленый верблюжий сюртук приказчика Ильи Кузьмича, надвинул на затылок его бордовый бархатный картуз.

– Как на тебя сш-шито, - обрадовалась блондинка.

– Вишь, до чего ты довела меня, Лютик. Как славно в былые годы я ляхов резал, а ныне с ляховским отродьем якшаюсь! И ведь, ядрена вошь, хороша Янка! Недаром, Αхтым за нее горой! – Фома сгреб Яну в объятия и потащил ее к двери.

Людмила молча скрипела зубами. Почувствовав тошноту, я со стоном наклонился, повис на ее руке. Она позволила мне опереться на стол. Меня стошнило в широкое блюдо для десерта. Переводя дыхание, я приподнял голову и увидел туманные силуэты удаляющихся вампиров.

– Прошу, пани, в барские покои, – ворковал Фома. - Хочешь, я прочту тебе стихи атаманшина барчонка? Οн, кажись, ее стихами одурманил.

Фома открыл книгу с запиcями и стал читать почти по слогам:

– Загляни в паучий дом –

Пауки одни кругом.

Бегают довольные,

Веселятся вольные.

Ты откроешь в доме дверь –

Сразу разбегутся.

Это было самое раннее мое произведение, написанное в радужном детстве. Теперь я сам чувствовал себя мухой в паучьем доме, а не в черепаховом супе императора. Проходя в обнимку с хихикающей Яной мимо камина, Фома бросил сборник стихов в огонь. Волны пламени охватили раскрытую книгу. С тающих черных страниц взлетели красные искорки и затухли в непроглядной тьме. Погружаясь в темноту, я подумал, что очнусь жаждущим крови чудовищем, живущим только для того, чтобы убивать...