Творец

Октеракт

Эффект бабочки — термин, метафорически отражающий возможность серьезных последствий незначительных и непредсказуемых событий.

(Большой психологический словарь).

Вы можете идти вперёд… Кто-то — назад. Я вижу восемь путей. Видит ли кто-то ещё больше? Каждая точка, как центр восьмиконечной звезды, как точка паузы на линейке видео-проигрывателя, созданного безумцем. Куда вы пойдёте? Седьмой канал, пожалуйста. Оттуда — ещё семь путей вперёд, и один назад. Захочу ли я вернуться назад?

Тысяча двадцать четыре канала. Все мне не пережить. Десять переходов — уже грань. Одна радость — знать, что точек в четыре раза меньше, чем каналов.

Зачатие — точка отсчёта. Я мог статься мальчиком, девочкой, близнецами-мальчиками, близнецами-девочками, разнополыми близнецами, гермафродитом, выкидышем или вообще не быть зачат. Тройняшки? Нет, слишком круто.

Знакомьтесь — Хелен и Пит, мои предки. Так их зовут соседи (и, почему-то, так хочу их звать я). Они иммигранты. Настоящие имена — Елена и Пётр, но этих имён я никогда не слышу, потому что сами друг друга они называют не иначе как «дура набитая» и «сволочь, всю жизнь мне испортил». Хелен-Елена всегда первая. Первая бежит на мой плач, первая утирает сопли и меняет пелёнку. Питер-Пётр редко тут появляется. И лучше, если б пореже. Является, дышит на меня перегаром. Трясёт под потолком, будто я пыльная подушка, а не младенец. Наиграется — бросит в люльку. Отправляется лапать Хелен. Хелен бьёт его, чем попадётся под руку, приложит крепко — и идёт успокаивать кричащего меня, ударит слабо — и Пит тащит её в кровать. Мой первый алгоритм, моя первая развилка… точнее развилка Хелен, свидетелем которой я стал.

Сценарий был прост и начинался он с вопроса: «Достаточно ли силён удар Хелен?» Видимо, в один из таких дней, когда её удар был не в яблочко, Пит дал жизнь такому мутанту, как я. Хотя ненавижу я его не за это.

— А-ха-ха, высоко полетел, космонавт! Любишь батькин космодром?

Слёзы и плач.

— Дурак, ты его расшибёшь!

— Я из него воспитаю мужчину, ничего бояться не будет! Хнумрик сопливый!

Но всё же, моё сопливое тело невредимым возвращается в колыбель.

А если… если бы я был девочкой?

Пит и не смотрит на меня. Я ревущий комок, на который никто не обращает внимания. Реву громче. Громче! Ещё громче!!!

— Если она не прекратит орать, я её придушу! Крикливая, вся в тебя!

Хелен пытается возразить, но Пит затыкает её.

— И тебя придушу, да! Рука не дрогнет, я те не трус какой-нибудь!

Впрочем, без «космодромов» мне живётся поспокойнее. Я согласна почувствовать себя предметом обстановки, пусть только он не трогает меня.

— Ты мне родишь пацана вообще или нет, корова тупая? — с любовью и радушием встречает Пит жену из роддома. У той в руках розовый кулёк.

— Кого сделал, того и получи, — ворчит Хелен и суёт кулёк мне в руки. Тот пахнет молоком и младенцем. Вообще, логично, что младенец будет младенцем пахнуть. Просто у них свой запах, ни на что непохожий. Хотя… он похож на запах молока.

Я автоматически начинаю укачивать кулёк на руках, подавляя желание немного развернуть его и посмотреть на мордашку сестрёнки.

— Анька, не стой столбом! Отнеси Люську в кроватку.

Люська, значит. Люси. Что ж, добро пожаловать в эту шизанутую семейку, Люси. Тебе капец как не повезло.

Заботливо извлекаю сестрёнку из одеяльца, оставляя её в одной пелёнке. Укладываю её в маленькую кроватку. Люси мирно сопит. Сначала я глажу по голове её, а потом Роз — другую мою сестру. Роз младше меня всего на год. Но даже новорождённая Люси и то будет сообразительнее, чем Роз. Средняя сестрица, ну, она совсем того. Когда говорят про таких, как она, крутят пальцем у виска с усмешкой. Любят люди позлорадствовать. Я, например, никогда не кручу пальцем, если говорю про Роз.

Пока глажу Роз, замечаю, что на её губах выступает слюна. Что ещё делать остаётся, беру платочек и вытираю ей губы. Роз глупо улыбается мне и снова пускает пузыри.

— Перестань, вот надо оно тебе — мне лишнюю работу делать, — сетую я. А как о стенку горох. Хорошо хоть, за волосы сегодня не хватает. Её пальцы фиг разожмёшь — пришлось один раз тянуться за ножницами. Вообще, я недоглядела — нельзя ножницы оставлять неподалёку от Роз, но в тот день я поблагодарила свою рассеянность, хоть и осталась без пышной пряди. Потом пришлось вообще все волосы состричь короче, я даже обиделась на сестру и обозвала её сгоряча прямо как отец — «главной дурой». Роз совсем не обиделась, и мне стало стыдно.

Из размышлений меня вывели звон и крик.

Прибегаю — Хелен стоит, одной рукой себе рот зажимает, другая рука висит, как у куклы, и что-то блестящее сжимает.

— Выйди, Анна! Выйди сейчас же! — кричит Хелен, убрав руку ото рта. Я испуганно запираю дверь, но не спешу убегать к сёстрам. Не из любопытства так себя веду, а от страха ноги отнялись.

— Я тебе говорила, не лезь, — сказала она кому-то, всхлипывая за дверью. Тут я не выдержала и убежала.

Мы с сёстрами попали в приют. Хелен посадили за преднамеренное. Сказали, она специально убила Пита только после того, как наделала кучу детей, будто надеялась, что её пожалеют и оправдают. Но я-то знала, что хоть Пит был того достоин, мама наша не хотела его смерти.

Люси, может быть, ещё удочерят. А на меня потенциальные родители и не смотрели. Приходили в приют, как в зоомагазин, и выбирали самого смазливого питомца. Нескладная долговязая я не удостаивалась больше, чем одного взгляда.

Роз должны были отвезти в другой дом, но не успели. Я всё ждала, когда она попадёт к специальным сиделкам, которые знают, как ей будет лучше. А пока я ждала, коляска Роз стояла в общей спальне. Знала бы я, что с ней такое случится, не оставляла бы ни на минуту одну, и в туалет с собой возила бы!

Но в этот день я отправилась в туалет без неё, как же иначе. Возвращаюсь, а все столпились у лестницы и глазеют. Расталкиваю всех, гляжу — внизу Роз моя лежит. Этим придуркам взбрело, будто её коляска — машина гоночная, не меньше.

Нет! Другой путь!

Я не оставила Роз одну в тот день.

Я протолкнула её коляску в туалет под всеобщее хихиканье. Пусть смеются, зато сестрица под моим присмотром. Глаза на меня пучит и мычит, пока я свои дела делаю. Вот ведь ни одного слова же не знает, болезная!

Друзей у меня не появилось, наверное, как раз потому, что я всё время возилась с ней. Мама позаботилась бы о ней гораздо лучше…

…Почему?

Почему мне раньше в голову не приходило?!

— Выйди, Анна! Выйди сейчас же! — снова, как и в тот день, слышу я крик Хелен.

Я подбегаю к ней и выхватываю остатки бутылки. Она настолько шокирована, что не сопротивляется и даже не задумывается. Вытираю горлышко бутылки об полотенце, убирая отпечатки матери, и ухватываюсь за бутылку сама, покрепче.

В таком состоянии нас и застаёт полиция, вызванная соседями. Хелен признаётся, что это она вдарила Питу по его нерадивой башке, но улика указывает на меня. Да кому в голову придёт, что ребёнок сотрёт одни отпечатки, чтобы оставить свои?

— Мы понимаем ваш шок, но не пытайтесь лжесвидетельствовать, мэм. Не пытайтесь спасти дочь.

Когда расспрашивают меня, я говорю им, что отец начал кричать на маму, потом захотел её ударить, а я ударила его сама… стояла на кровати…

Десять лет минуло, а из лечебницы меня так и не выпускают. Профессор чует, что со мной что-то не так, хоть и не может понять, что.

— Я абсолютно здорова, — говорю я.

— Давай-ка мы ещё раз посмотрим наши картинки, — добродушно отзывается профессор и достаёт листок с кляксой. — Что ты видишь?

— Котё-ёнка, — слащаво протягиваю я. Профессор всем выражением лица своего выказывает недоверие. Затем он наконец начинает болтать про то, что даже если они выпустят меня, я всё равно там снаружи пропаду, тут ведь отрочество всё моё прошло, в больнице этой долбанной, глаза б мои её не видели.

— Как мне надоели ваши трупокляксы, — усмехаюсь я. — Не била я Пита в тот вечер.

— …Выйди, Анна! Выйди сейчас же!

Выхожу, но на кухню. Хватаю бинты и зачем-то бутылёк йода. Возвращаюсь и неумело перевязываю Пита.

Но поздно.

Хватит думать о нём. Надо подумать о матери.

— …Выйди, Анна! Выйди сейчас же!

— Нет, — я подхожу к ней и обнимаю. Хелен начинает плакать, и я обнимаю её.

Приходят полицейские, и я сразу же горячо вступаюсь за мать. Коп отодвигает меня в сторону и изучает дохлого Пита.

Меня уводят социальные работники, усаживают в машину. Следом приносят свёрток, в котором я узнаю Люси. Тот же сценарий, как если бы я не осталась с матерью. Роз приведут позже. А сейчас миссис Капман, соцработник, скажет те же слова.

Ладно.

Я позволяю увезти нас в приют.

Я позволяю Роз свалиться с лестницы, чтобы не стеснять меня.

Я усердно корплю над учёбой, выигрываю сложнейший конкурс (не без откатов по времени и повторных попыток) и выбиваю себе бесплатное место в медицинском… Прохожу первый курс обучения. Отлично сдаю экзамены.

Время исправлять ошибки.

— …Выйди, Анна! Выйди сейчас же!

Выбегаю на кухню. Хватаю бинты. Возвращаюсь.

— Ма, держи ему здесь! — указываю на височную артерию. Когда та повинуется, быстро смазываю рану йодом и накладываю тугую повязку.

Всё обошлось. Питу хватило ума не выдвигать обвинений.

Живём, как жили. Я, Хелен, Пит, Роз и Люси. Вот и славно.

О каком усердном обучении может идти речь в обстановке, где шумит пьянь и приходится разрываться между ухаживанием за сестрой-инвалидом, заботой о младшей сестре и больной к тому времени матери?

Вообще, я всё ещё могу сдать те супер-экзамены и попасть на то расчудесное место. Но мне придётся покинуть это городишко, а сделать я этого не могу. Из-за семьи.

Я в отчаянии. Слишком тяжело. Я не справляюсь и много устаю.

Меня будит странный запах. Гарь! Я опять забыла вовремя выключить этот пятнадцатилетний чайник!

Так не годится.

Надоело.

А пускай я близняшки-девочки.

Сиамские? О, нет, нет, нет-нет-нет…

Мальчик и мальчик — два грузных пацана. Хелен умирает при родах. Мама, нет!

Мальчик и девочка, Алекс и Роз. Только теперь она младше меня не на год, а на полчаса, и далеко не так глупа. Она вообще мало чем похожа на прежнюю Роз. Если ещё точнее, она — вылитая Анна, которой я когда-то был.

Пит обожает катать Алекса на «космодроме» и игнорирует Роз. Тем лучше для неё. Я-то потерплю папашу, ладно уж, пусть это и стоит мне привитой ненависти к космосу и всему, что с ним связано.

Через три года после нашего рождения в семье появился мальчик Лео, но через несколько месяцев он простудился и умер. Ему заказали миленький маленький гробик.

Я никак не мог повлиять на жизнь Лео, так как был слишком мал. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как испуганно хвататься за длинную чёрную юбку матери, когда последний домик Лео опускали под землю.

Священник стоит у изголовья свежей могилы и отмаливает рабу божьему Леониду несуществующие грехи. Благообразный старик, я проникся к нему уважением. Пусть даже я в божественное ни в одной из своих жизней не верил, вид священника действовал на меня успокаивающе. Кто его вообще сюда позвал? Я думал, в нашей семье верующих нет.

К этому времени я начал замечать, какая каша творится в моей голове. Несколько нажитых опытов подростка обоих полов, одна незаконченная жизнь молодой девушки — всё в теле ребёнка. Опыт, мысли — всё перемешивалось и множилось. Иногда я путался, кто я есть, и потому предпочитал помалкивать, чем говорить вслух.

Иногда детское брало верх, и мы с Роз дурачились, играли в салки и прятки, как остальные дети. Всё же, для Роз я оставался её «странным братцем», иногда она беззлобно подшучивала надо мной. Я вспомнил, что когда-то и сам шутил над ней, когда она пускала слюни на подбородок… Нередко меня так и подмывало рассказать ей всю эту историю, но здравый смысл напоминал, что Роз меня не поймёт. Потом я часто задумывался, что эта Роз была совсем другой девочкой, просто я воспринимал её той же, как и раньше, только сильно поумневшей и изменившейся внешне. Жалко, Люси здесь нет. Но, поскольку я к ней привязаться не успел, ничего страшного.

В ту мою жизнь я хотел стать если не священником, то хотя бы монахом. Последнее даже лучше. Закрываться в келье, молиться, никого не спасать. Жизнь слишком мучительна, чтобы прожить её единожды, но я вышел из чрева уже не меньше пяти раз, и что самое ужасное, каждый раз соображая, что происходит вокруг. А как мучительно было мыслящему существу томиться там!

Итак, я твёрдо решил уйти в монастырь, когда вырасту. Как сложно мне ни приходилось, я не тратил свои каналы-переходы. Только однажды, когда какие-то сволочи напали на Роз и…

…Родиться мальчиком. Без братьев или сестер-близнецов. Не отмахиапться от Пита, когда тот вызывает «на кулаки». Пойти в армию, научиться рукопашке и стрельбе… Вернуться…

С лимитного восьмого раза, когда я уже потерял надежду, мне удалось справиться с ними так, чтобы не оставить улик. Роз даже и не подозревает, что ей грозило в один душный летний вечерок.

Я обожал эту стерву, обожал безмерно! Но у Пита, видимо, совсем гнилое семя. В монастырь мне пришло письмо, повествующее, что Роз сожгла дом вместе с родителями и самой собой. Я подозревал, что во всём опять виноват Пит, но не был уверен.

Бросать семью и прятаться в монастыре — не выход.

Старик-священник просит у небес уютного местечка для Лео. Одурачил ребёнка (меня то есть) гипнотизирующей болтовнёй! Второй раз я не куплюсь. Буду жить своими мозгами, а не библейскими, и глазеть в оба, в особенности — присматривая за Роз.

Иногда это начинало её раздражать, она кричала, что я наседка почище нашей мамочки, или что няньку на дом она не вызывала… Я всё терпел.

В какое-то мгновение я почувствовал, что приближаюсь к старой точке по новому пути. Тот момент, когда надо убрать парней, что пристанут к Роз.

Сделано. Всего две попытки.

Всё время неотступно, как маньяк-параноик, следую за Роз. Пит странно поглядывает на неё, но я всё время рядом, и он ничего не может нам сделать. Было бы странно полагать, что он когда-то изменится. Всё тот же похотливый алкаш.

Даже работать устраиваемся в одно и то же заведение. Закусочная. Я — врач, военный, монах… и вдруг — продавец бургеров? Что за ирония судьбы. Мои таланты ушли в залог счастья моей семьи, из которой остались только я да Роз. Мама уже умерла от болезни, а Пита я за семью не считал.

У меня не было никого, кроме Роз. Никого. Я ходил за ней, как за живым чудом. А ей однажды это надоело, она накричала на меня, собрала вещи и прыгнула в машину к какому-то «ковбою». Я решил подождать. На два года хватило меня, но она не вернулась навестить меня, не отправила эсэмэску или письмо… Каждый раз, когда к нам заходил посетитель, я ждал, что он скажет: «Эй! Это ты Алекс? Твоя сестра Роз приветы передавала».

Так вот, прошло два года, а приветы от Роз не давали о себе знать. Тогда я психанул. Я делал всё для своей семейки, но в конце концов остался один, в глуши, только и умеющий, что отсчитывать картошку и колу на кассовом аппарате. Что за бред. Я достоин большего.

Итак, мальчик, прошедший через армию и научившийся не только драить сортиры, но и отключать людей точным ударом в челюсть. В общем, уже, можно сказать, мужчина.

Ах, как гордо звучит! По мнению Пита, разумеется. После моего возвращения папаша устроил попойку, созвав со всей округи всех друзей-алкашей, один сволочней другого. Когда завязалась драка, я даже помог «ухлопать» Пита. Ну а потом, будучи единственным трезвым, сообразил смыться в свою комнату, упасть на кровать и захрапеть.

К моему глубочайшему сожалению, которого я ничуть не стыжусь, Пит не помер. Зато вернувшись из больницы, он начал корчить из себя чуть ли не героя войны. Да пусть несёт что хочет, пусть хоть лопнет от псевдогордости, лишь бы меня и мать не трогал!

К слову, в этой моей жизни Лео тоже был, и так же бесславно умер от простуды. Только священника на похоронах на этот раз не было. Что, получается, святого отца приглашали только из-за Роз? Абсурд, но кто знает… Полёт бабочки вызывает ураган.

Для единственного в семье ребёнка всё на удивление мирно. После смерти матери заботиться не о ком, и я могу быть предоставлен себе. Утро на заправке, вечер — в спортзале. Открыть секцию рукопашки, что ли? Остепениться, жениться? Ну уж нет… Все люди, которых я подпускаю слишком близко, тянут меня назад. Все варианты, где я был одинок, были наиболее благополучны для меня.

Тогда почему мне так плохо одному?

Мысленное движение по развилкам. Жениться, предположим, на этой, привести её домой… Нет, мои дети не будут подвергаться приставаниям своего же деда!

Женюсь на той, с жильём, и перееду к ней. Посмотрим, кто родится. Хулиган-наркоман. Нет, зачать гораздо позже!

Рождается кто-то скучный и несчастный. И я такой же несчастный и скучный, и жена моя туда же. Пресно и пресно, серо-туманными днями пронизано бытие моё.

Вот и она, жизнь, которой я хотел? Благополучная. Стабильная! Безмерно пустая, несмотря на людей вокруг! И вы, жена, дети, только для галочки, так принято, да и для того, что с вами лучше, чем совсем одному, или под одной крышей с живучим негодяем Питом, который, как жизнь не крути, никак не сдохнет, разве что от руки своей жены!

Простите.

В этом варианте своей жизни я совсем не научился любить…

Если не выбирать заведомо полые ветки, приводящие к моей смерти или нерождению, остаётся только один путь из моего начала координат, последний, самый пугающий и странный, и вместе с тем такой любопытный. Выберу его, несмотря на всё, что мне предстоит там пережить.

Но сначала…

Я побуду девочкой и сам приложу Питу бутылкой по башке, когда тот ничего не подозревает. Потом, я буду пацаном и вызову его на честный поединок на бейсбольных битах! Столкну его с лестницы! Выпихну из окна! Подмешаю в еду крысиную отраву! И пусть меня каждый раз запирают в лечебнице, и каждый раз мне приходится заново переживать рождение, младенчество, детство. Раз за разом я пройдусь по изведанным граням моего октеракта — это всё стоит тех сладких моментов мести.

Ну а потом, можно и заново родиться — в неизвестность.

2012