Тролли и легенды

Под парижскими мостами Пьер Певель

Тем весенним парижским вечером 1910 года Жюстен Гаме, сидя за рулем своего чихающего «Рено», только и знал, что брюзжать. Главным образом дело было в том, что только что пробило десять, и усталому Гаме не терпелось очутиться в своей постели. Последняя поездка за день, предпринятая под обещание солидных чаевых, увела его далеко от дома, причем из-за строительства метро ему по дороге домой то и дело приходилось пускаться в невыносимо бесящие объезды. Еще одной причиной плохого настроения Гаме стало то, что он, пока ехал по улице де Тольбиак к одноименному мосту, увидел поднимающийся туман. А Гаме — как и все жители Парижа Чудесного^[1] — приучился опасаться туманов, ибо знал, что они благоприятствуют всевозможным чарам и всяческим неприятным сюрпризам. Разве он сам на прошлой неделе чуть не сбил единорога, появившегося из серебристого утреннего тумана? И разве не клялся один из его коллег, что въехал в этакий диковинный гороховый суп возле парка Монсо и вынырнул из него в Шарантоне? Итак, Гаме брюзжал, и надо честно добавить, что брюзжал он еще и потому, что принадлежал к благородной гильдии парижских таксистов, чья репутация относительно выдержанности характера успела прочно сложиться уже теперь, в начале XX века.

Подъехав к мосту, который отделял его от правого берега, 13-го округа и собственного дома, Гаме с досадой буркнул:

— О Господи!

Туман здесь настолько сгустился, что мост Тольбиак под светом уличных фонарей — в непосредственной близости потускневших, а далее и вовсе пропадающих — совсем в нем растворился. На пустынной набережной де ла Гар видимость исчезала уже через пять метров, и Гаме не сомневался, что если он попытается пересечь Сену, которой тоже не было видно, станет еще хуже.

Он заколебался.

В конце концов, мосты Насьональ и де-Берси находились не так и далеко. Выбор любого из них означал бы всего лишь еще одно отклонение от курса, но не было никакой гарантии, что и их тоже не наводнил туман. Так же как и не было гарантии, что в тумане не таится ничего опасного. Или сверхъестественного, если чуть задуматься.

Именно об этом Гаме, собственно, и задумался.

Приняв решение, он с зажженными фарами отправился через мост Тольбиак.

Не спеша.

Наклонившись вперед, почти приклеившись щекой к рулю, он одним глазом вглядывался в дорогу, а другим послеживал за желтыми пятнами уличных фонарей. Вскоре Гаме уже не различал переда своего капота, сам не понимая, есть ли в таких условиях какие преимущества от езды без ветрового стекла. Дело в том, что в остекленной кабине у «Рено» располагалось только заднее сидение. Переднее сидение защищалось лишь узким капотом, оставляя водителя и всех, кто сидел с ним рядом, беззащитными перед стихией. Гаме, закутавшийся в толстое пальто, с некоторым опозданием подумал, не снять ли тяжелые шоферские очки. Впрочем, не помогло бы. Ему приходилось вести машину на слух или почти на слух, стараясь держаться правой стороны и подправляя траекторию, как только он чувствовал, что колесо задевает бордюр.

К огромному своему облегчению Гаме ни с кем не пересекся и без проблем выбрался из тумана. Он наконец позволил себе отдышаться и сам себя расхвалил столь же объективно, сколь и искренне.

Оставалось только свернуть на улицу Дижон и…

Гаме остановился и вытаращил глаза, когда улица Дижон перед ним исчезла.

Вернее, она сменилась улицей Тольбиак.

Оставив двигатель включенным, Гаме вылез из такси. Не веря своим глазам, он обернулся и увидел, что снова находится на набережной де ла Гар, на Левом берегу. Он снял утепленный картуз, почесал в затылке и все еще размышлял о невозможности происходящего, когда выкативший со спины велосипедист звякнул звоночком и бодро въехал на мост. Гаме не успел предупредить его: лихач вместе со своим велосипедом почти сразу исчез в тумане.

Гаме ждал, навострив все свои чувства.

И вот со смесью удовлетворения и обеспокоенности он увидел, что велосипедист воротился так же быстро, как и пролетел, — удовлетворения оттого, что он, Гаре, в своем уме, а беспокойства оттого, что на мосту Тольбиак определенно происходило что-то весьма странное. Велосипедист, думая, что он выруливает к набережной Берси, повернул налево и наткнулся на скамейку, которой там не должно было быть — и не было бы, если бы велосипедист находился там, где предполагал. Мужчина едва избежал столкновения с препятствием, но, потеряв равновесие, заскользил по блестящей брусчатке и картинно свалился.

Гаме бросился к нему и помог подняться.

— Ты в порядке, парень? Ничего не повредил?

Велосипедист не отвечал. Невредимый, но ошеломленный, он растерянно оглядывался по сторонам.

— Понимаю, — сказал Гаме. — Удивительное дело.

Когда раздался звонок в дверь, Луи Денизар Ипполит Гриффон, маг Аквамаринового Круга, дремал в своей гостиной. После отличного ужина он вернулся домой, в тупичок на Вьё-Сквар, что на острове Сен-Луи, неспешно прогулявшись в целях пищеварения по прохладному вечернему воздуху. Радуясь возвращению к миру и теплу собственного дома, Гриффон устроился поудобнее, чтобы почитать, и почти сразу же погрузился в сон, растянувшись на диване. Первый звонок в дверь застал его с расстегнутыми жилетом и рукавами рубашки, со скрещенными на подлокотнике ногами, очками на кончике носа и открытой книгой, лежащей на груди переплетом вверх.

Гриффон не пошевелился, разделяя общую надежду всех сонь в мире, что отсутствие реакции отвадит надоеду. Но незваный гость позвонил снова.

И еще раз.

— Звонят, — сказал Азенкур.

Гриффон приоткрыл один глаз и мрачно посмотрел на серо-голубого шартреза^[2], который, свернувшись калачиком, дремал на журнальном столике, где ожидала своего часа вечерняя пресса. Этот шартрез вдобавок к тому, что имел обыкновение говорить с деланым английским акцентом, был еще и крылат.

— Я слышал, — ответил Гриффон. — Наверное, поставщик. Этьен ему откроет.

— Сомневаюсь.

— И отчего же?

Вопрос этот был как бы подчеркнут особенно громким звонком.

— Во-первых, потому что уже почти одиннадцать часов, — терпеливо ответил Азенкур, перекатываясь по газетам. — Во-вторых, потому что Этьен в опере. Сегодня четверг, а по четвергам у Этьена свободный вечер. А когда у Этьена выходной, он идет в оперу.

Гриффон, охваченный безмерной ленью, вздохнул.

В дверь позвонили еще пять раз.

— Гриффон, я вас прошу. Положите конец этой пытке, — сказал Азенкур с флегматичностью британского офицера, напоминающего своему ординарцу, что время подавать чай, причем с торчащим из бедра зулусским ассегаем.

Гриффон смирился.

Он неохотно встал и вышел из гостиной, застегивая жилет и на ходу подхватывая пиджак. Этот высокий, красивый мужчина с серебристыми волосами и элегантными усами выглядел лет на сорок и придавал своей внешности большое значение. Несмотря на бьющие по ушам трели звонка он нашел время, чтобы раскатать рукава, надеть пиджак, поправить воротник, подтянуть галстук, застегнуть жилет и, наконец, открыл дверь.

Что прекратило звонки в дверь — к большому облегчению Азенкура.

И ознаменовало начало долгой ночи.

Великолепный тентованный «Спайкер» цвета индиго мчался по пустынной улице де Тольбиак, озаряя огромными фарами дорогу и ночь впереди. За рулем сидел Большой Огюст, колосс в куртке, перчатках и лакированной фуражке с козырьком. Он не отрывал сосредоточенных глаз от дороги — в отличие от Люсьена Лябриколя, гнома в костюме и шляпе-котелке, который обернулся к пассажирскому сиденью и спросил:

— Ну как? Удалась рыбалка?

— Пожалуй, да.

На задней банкетке Изабель де Сен-Жиль, в черном комбинезоне и гимнастических туфлях, доставала из сумки какие-то украшения и любовалась ими в свете уличных фонарей, мимо которых проезжала машина. Бледнокожая и рыжеволосая Изабель забрала свои пышные волосы в пучок, из которого выбивалось несколько светлых прядей; янтарные глаза в изумрудную крапинку сияли от радости. В своем комбинезоне, облегающем более чем восхитительные формы, она выглядела грациозно и очаровательно.

— Отличная добыча! — воскликнул Люсьен. — Ты это видел, Огюст?

— Нет, не видел. Прямо сейчас я предпочитаю смотреть на дорогу.

— Если хочешь, за руль могу сесть я.

— Не хочу.

Пожав плечами, Люсьен вернулся к драгоценностям, похищенными баронессой де Сен-Жиль.

— Могу я взглянуть, моя госпожа? — спросил он.

Изабель охотно передала ему тяжелое бриллиантовое колье, которое разожгло в гноме такое вожделение. Люсьен принял его и уселся прямо, чтобы спокойно рассмотреть. Огюст, сощурившись, разглядел в свете фонарей на том конце улицы что-то выбивающееся из обычного порядка.

— Эта штучка стоит целое состояние, — проговорил Люсьен, вертя в руках украшение. — Все остальное в том же роде?

— Более или менее.

— Тогда мы богаты!

— Когда расплатимся с долгами, останется гораздо меньше… Почему мы тормозим, Огюст?

— Сам ничего не понимаю, госпожа.

Приблизиться к набережной де ла Гар, которую окутал густой туман, мешали несколько остановившихся фиакров и скопище пешеходов. Полицейские в кепи и плащах, с подвешенными к поясам белыми дубинками, пытались успокоить недовольных и придерживать на расстоянии любопытных, которых, несмотря на поздний час, становилось все больше.

Огюсту пришлось припарковать «Спайкер».

— Но что происходит? — забеспокоился Люсьен.

— Я посмотрю, — объявил колосс, прежде чем выйти из машины.

— Это ведь не за нами, госпожа? — спросил гном, когда Огюст в свете фар удалился.

— Мы ограбили ростовщика и скупщика краденого, Люсьен. И он все еще спит. Но даже если он уже обнаружил, что сейф пуст, сомнительно, чтобы он стал вызывать полицию…

Возвращения Огюста не пришлось долго ожидать.

— Мост Тольбиак перекрыт легавыми, — сказал он, снова садясь за руль.

— Почему? — спросила Изабель.

— Они не хотят говорить. Приказ из префектуры. Двигайтесь в объезд. Здесь не на что смотреть.

— Что значит «не на что смотреть»?

Огюст с Люсьеном обменялись взглядами. Они достаточно хорошо знали баронессу де Сен-Жиль, чтобы усвоить, что она терпеть не может, когда ей указывают, что делать. Или на что смотреть. Или что выяснять.

— У нас полные карманы краденой ювелирки, — заметил гном. — Может, нам лучше…

— Есть и другие мосты, госпожа, — напомнил Огюст.

— Ждите меня и никуда не трогайтесь, — приказала Изабель, открывая дверцу машины.

— Госпожа! — воскликнул Люсьен. — Вы все еще в ком…

Но Изабель уже выходила из машины, приукрасившаяся и с наведенным макияжем, в красивом жемчужно-сером платье и в модной шляпке. В том, чтобы быть чародейкой, есть ряд преимуществ, одни из которых позволяют сэкономить время, которое элегантной женщине обычно приходится тратить на прихорашивание; другие состоят в том, что чародейка всегда получает то, чего хочет, от большинства мужчин, даже от полицейских. Все, чего это ей обычно стоит, — это несколько улыбок… чарующих.

Огюст и Люсьен нервно поджидали, пока не увидели возвращающуюся беспечной походкой госпожу. Кажется, она пребывала в восторге от того, что только что узнала.

— К Гриффону, — сказала она, захлопывая дверь.

— Пон-Нёф! — воскликнул Гриффон, обнаружив, кто терзает кнопку его звонка.

На пороге стоял пожилой мужчина, высокий, широкий и массивный, с аккуратно подстриженной бородой и лицом в благородных морщинах, в пальто, черном костюме и белой жилетке. С озабоченным видом он снял шляпу и сказал:

— Простите, что беспокою вас так поздно, друг мой.

— Но что случилось?

— Могу я войти?

— Конечно!

Гриффон отступил в сторону, пропуская гостя в прихожую, и помог ему освободиться от пальто, трости и шляпы. Затем он проводил его в гостиную и пригласил присаживаться.

— Долго засиживаться я не смогу, — объявил Пон-Нёф.

— Какие-то неприятности?

— Да, и я пришел просить вас о помощи.

— Я весь внимание.

Пон-Нёф помедлил, обдумывая речь — краткий миг, который нам пригодится, чтобы объяснить читателю, кто именно — вопреки всем правилам этикета и к великой досаде Азенкура — потревожил в тот вечер мирок буржуазного покоя в доме Луи Денизара Ипполита Гриффона.

Итак, чтобы это разъяснить, следует начать с того, что в Париже Чудесном при каждом мосте через Сену имелся свой тролль, который приглядывал за ним и — согласно легенде — поддерживал его в порядке за определенную плату. Целыми веками парижские тролли трудились, оставаясь незаметными для публики, но отныне они дали о себе знать — или даже потребовали признания, как мы убедимся вскоре. Поскольку каждый тролль именовался в честь своего моста или пешеходного мостика, вы уже поняли, кто такой Пон-Нёф^[3], но могли удивиться его внешности. А вы что, представляли себе троллей чудовищными или карикатурными с виду? Тролли — существа Иного Мира, которые могут принимать любой облик, и если в прошлом они порой выглядели пугающе или нелепо, то исключительно ради лучшего достижения своих целей. Отметим, наконец, что при ближайшем рассмотрении Пон-Нёф оказался бы не просто солидным и элегантным стариком. В действительности ногти его, зубы и радужка состояли из того же камня, что и у его прославленного подопечного, — как и пуговицы на его жилете и гетрах, перстень и набалдашник трости, которую он оставил в холле.

— Вы ведь не сомневаетесь в нашей полезности, — начал Пон-Нёф в качестве преамбулы.

Гриффон догадался, что речь идет о пользе от парижских троллей, и кивнул:

— Это само собой разумеется.

Собственно, залучить тролля — это лучшее из того, что может случиться с мостом. Как только тролль выбирал себе мост, а порой — как только в мост закладывался первый камень, он уже больше не покидал моста и проявлял о нем ревностную заботу. Между троллем и его мостом существовала тесная связь. Они старели, страдали и процветали вместе. Ни один тролль не мог избавить свой мост от недостатков конструкции, катастроф или забвения, но было совершенно точно известно, что долговечны исключительно те мосты, душой и защитником которых становился тролль.

— И вы знаете, на какие жертвы мы пошли, — добавил Пон-Нёф.

И вновь Гриффон кивнул.

— Безусловно.

Жертвы? Нет, это было не слишком сильно сказано.

Ведь если тролль соединял с мостом всю свою жизнь, то он и умирал вместе с ним. Порой это случалось от старости и общей апатии. Но чаще всего это происходило с разрушением моста, случайным либо намеренным, и никому не было до этого дела. Париж повидал множество мостов, уничтоженных пожарами, смытых наводнениями или снесенных ради замены. И всякий раз с ними погибали тролли.

— Что ж, нам бы хотелось, чтобы парижане признали с этим и наши заслуги, Луи.

Гриффон нахмурился.

— Боюсь, я не понимаю, — признался он.

— Прежде парижане не подозревали о нашем существовании, и мы незаметно взимали свою долю с пересекающих мост грузов в качестве платы за наше время и усилия. И, если вам угодно услышать мое мнение, это было идеально.

— Когда вы говорите «прежде», — вмешался Азенкур со своего столика, — вы подразумеваете «прежде Дня Фей».

То есть прежде чем феи вздумали публично раскрыть существование Иного Мира и его обитателей, безразлично — успели ли они с тем или иным успехом тайно переселиться на Землю.

Пон-Нёф оборотился к крылатому коту.

— И прежде Парижских соглашений, — подтвердил он. — С тех пор не было и речи о том, чтобы мы забирали свою долю. Мы взяли на себя обязательство и придерживаемся его.

— Но, по-моему, — заметил Гриффон, — была предусмотрена компенсация…

— Отчисления, да. Я сам, как дуайен, и вел переговоры. Отчисления, которые парижские советники согласились выплачивать нам ежемесячно. Но видите ли, регулярная выплата отчислений так и не наладилась.

— Так и не наладилась? — воскликнул Азенкур.

— Именно, так и не наладилась. А с некоторых пор прекратилась вообще.

— Давно ли? — спросил Гриффон.

— Десять лет назад.

Удивленный Гриффон примолк. Конечно, для тролля под мостом время течет не так, как для окружающего его мира. Но чтобы десять лет?

— И отчего такие задержки? — спросил Азенкур.

— Префектура приводила мне разные причины, — объяснил Пон-Нёф. — Но на самом деле они считают, что услуги, которые мы оказываем, изжили себя. Мы как бы стали бесполезны…

— Возмутительно! — бросил крылатый кот с выражением глубочайшего презрения к человечеству в целом и к бюрократам в частности.

После чего свернулся в клубок, потерял всякий интерес к происходящему и уснул.

— Чего вы ожидаете от меня? — спросил Гриффон. — Вы хотите, чтобы я ходатайствовал перед префектурой?

— Все мои усилия были напрасны. Там все безнадежно.

— Тогда обратитесь в представительство Иного Мира.

— Я уже пытался. Мне сказали, что это дело касается только Парижа и парижских троллей, и выпроводили меня.

— В таком случае чем же я могу вам помочь?

— Сейчас у меня дома проходит собрание. В нем участвуют все тролли Парижа, и возмущение все разгорается. Боюсь, что самые темпераментные из нас решатся на радикальные меры. Составьте мне компанию и помогите мне привести их в чувство. От конфликта никто ничего не выиграет…

— Ведите меня, — сказал Гриффон, поднимаясь на ноги.

— Спасибо, — сказал Пон-Нёф, следуя его примеру. — Большое спасибо.

— Право, не стоит. К тому же я не уверен, что смогу многое сделать.

— Увидим. Завтра я попрошу аудиенции у королевы Мелианы.

Они вышли в прихожую, где оба надели пальто и шляпы.

— Десять лет, — сказал Гриффон, застегивая пуговицы перед зеркалом. — И с чего так вдруг… я хочу сказать, спустя целых десять лет?

Пон-Нёф улыбнулся:

— Мы, тролли, порой медленно собираемся. Но однажды стронувшись…

— Понимаю.

Гриффон открыл перед Пон-Нёфом двери, протянул руку к трости, которая сама легла ему в ладонь, и вышел, притворив затем дверь — замок заперся сам собой. Они пересекли небольшой приватный дворик, затем прошли через пешеходную калитку, прорезанную в двустворчатых каретных воротах к тупичку на площади Вьё-Сквар.

— Что вы имели в виду, упоминая о радикальных мерах? — спросил Гриффон.

Рядом с ними, не дав Пон-Нёфу ответить, остановился сверкающий «Спайкер», и из него высунулась голова улыбающейся Изабель.

— Гляди-ка! Пон-Нёф! Так вы уже знаете, Луи?

— Что именно? — ответил Гриффон.

— А, не знаете.

— Но чего?

— На мосту Тольбиак такие прелести творятся. Кто-то разобидел одного из ваших коллег, Пон-Нёф?

В «Спайкере», который покинул остров Сен-Луи через мост Луи-Филиппа — совершенно чистый — и направился к Пон-Нёфу, шла беседа, заведенная Изабелью де Сен-Жиль. Она сидела на банкетке слева, Пон-Нёф — справа. А между ними с большим неудобством втиснулся Гриффон.

— Если задуматься, — сказала Изабель, — вас ведь чуть не назвали мостом Плача.

— Но кто над этим задумывается? — проворчал Гриффон.

— Что ж, это правда, — любезно ответил Пон-Нёф.

Любезно, потому что был — как нам известно — погружен в заботы.

Баронесса это быстро сообразила, однако она терпеть не могла угрюмой атмосферы. Гриффон же демонстративно дулся с тех пор, как она присоединилась к их предприятию, так что без нее в салоне автомобиля воцарилось бы неловкое молчание.

— Куда вы направляетесь в такой час? — спросила она в тупичке дю Вьё-Сквар.

— Домой, — ответил Пон-Нёф, прежде чем Гриффон успел его остановить.

— Так садитесь, господа! Мы отвезем вас туда.

Смирившись с этим, Гриффон оказался зажатым между волшебницей и троллем на заднем сиденье индигово-синего «Спайкера» весенней парижской ночью, которая могла бы показаться совершенно обычной самому рассеянному туристу, если бы не выделявшаяся на фоне великолепного звездного неба Эйфелева башня, сделанная из белого дерева Иного мира.

Впрочем, не стоит заблуждаться.

Гриффон испытывал к Изабель де Сен-Жиль нечто большее, чем просто привязанность и уважение. Если ее присутствие и расстраивало его на сей раз, то лишь потому, что он был не настолько наивен, чтобы полагать, будто она удовольствуется тем, что подвезет его и Пон-Нёфа до места назначения. Кроме того, он знал ее лучше, чем кто-либо другой, и знал, что у нее нет ни склонности, ни таланта к компромиссам и мудрым решениям. А что еще может понадобиться этим вечером, как не взвешенность?

— И все из-за пары хорошеньких миньонов, которых глупо убили на дуэли, — продолжала Изабель.

— Келюс и Можирон, — молвил Пон-Нёф. — Генрих III любил их, и потому что может быть естественнее, чем надеть траур и оплакивать их в этот день? Весь двор опечалился. Или притворился, что опечален.

— И шел дождь. Так что в результате я увидела, как первые камни закладывают в более веселой обстановке^[4].

— Вы были там, баронесса?

— В покоях королевы Луизы. А вы?

— Конечно.

— Я тоже там был, — пробормотал Гриффон. — И не устраиваю по этому поводу шума.

— Что-то не так, Луи? — спросила Изабель.

И верно, Гриффон никак не мог найти удобного положения и, извернувшись и запустив руку под ягодицы, понял, что именно портило ему настроение. Он выудил перстень с вензелем, украшенный вызывающим рубином, и без слов, но с упреком показал его чародейке.

— О! — воскликнула Изабель. — Вы его нашли! Люсьен, смотри, Луи нашел мое кольцо!

— Это просто замечательно, госпожа! А вы так волновались. Браво, месье Гриффон!

— Это дворянский перстень, — сказал Гриффон.

— И что?

— Рыцарское кольцо с печаткой. Мужское кольцо.

— Каким вы бываете старомодным!

— Сомневаюсь, что оно вам по руке.

— Это объясняет, как оно соскользнуло с моего пальца.

Гриффон бросил на чародейку взгляд, полный подозрений. Она улыбнулась в ответ и выхватила кольцо, отправив его в ридикюль.

— Спасибо, Луи.

«Спайкер» остановился на набережной Лувра, между двумя уличными фонарями.

— Готово! — объявил Огюст.

— Прибыли, госпожа, — совершенно излишне добавил Люсьен.

Изабель и Пон-Нёф вышли первыми; затем, не без труда, Гриффон. Когда он выбрался из «Спайкера», чуть не забыв трость на сиденьи, Пон-Нёф целовал руку баронессе.

— Благодарю вас за эту поездку, мадам.

— Ну что вы, месье.

— Сюда, — сказал Пон-Нёф Гриффону, указывая на лестницу, ведущую вниз к Сене.

Путь преграждала лишь небольшая металлическая калитка. Тролль толкнул ее и, повернувшись к Гриффону, увидел, что Изабель осведомляется у последнего:

— Луи? Вашу руку?

И когда Гриффон — с философическим видом — подал свой локоть чародейке, Пон-Нёф понял, что она идет с ними. Он заколебался, но не решился ничего сказать, а затем направился вниз по указанным им ранее ступеням.

Изабель и Гриффон последовали его примеру.

— Обещайте мне вести себя благоразумно, — прошептал Гриффон. — Дело предстоит серьезное.

— Обещаю. И не волнуйся, мой Луи: тот самый перстень с печаткой на моем сиденье вовсе не оставил какой-нибудь красавчик. Я его украла самым целомудреннейшим образом, но не могла сказать в присутствии этого бравого Пон-Нёфа: кем бы он меня посчитал?

Гриффон вскользь усмехнулся, тут же напомнив себе, что воровать нехорошо.

Спустившись под первую арку старейшего из парижских мостов, Изабель и Гриффон почувствовали знакомое покалывание. Сработали чары. С помощью хозяина дома они переместились из этого мира, но попали не в Иной, а в зыбкий промежуточный мирок. Они находились под Новым мостом, и в то же время их там не было, и любой, кто оказался бы здесь в эту минуту, с ними бы не встретился. С другой стороны, он услышал бы их голоса — как шепот, — или увидел бы силуэты — как тени, — и, скорее всего, не стал бы тут задерживаться. Как бы то ни было, он не увидел бы старой деревянной двери, обитой железом, через которую вошла наша троица.

И тут же исчезнувшей.

Тролли — троглодиты. Ничто им так не нравится, как сидеть дома, когда над головами тонны и тонны земли и камня. Простой крыши для них недостаточно, а безбрежность неба вскорости рождает в них беспокойство. Отсюда и явственное облегчение, охватившее Пон-Нёфа, когда он возвратился внутрь своего — порядком захламленного — обиталища.

— Прошу извинить за беспорядок, — сказал он, освобождая своих гостей от пальто и шляп. — Я всегда вел холостяцкую жизнь.

Слегка смутившись, Изабель и Гриффон вежливо улыбнулись.

Ибо слово «беспорядок» не годилось для описания множества необычайного барахла, загромождавшего помещение до такой степени, что невозможно было угадать его размеры. То же самое относилось и к следующим комнатам, где были навалены всевозможные предметы всяческого рода, всяческого происхождения и эпохи — или почти что всяческого. Сколько потребовалось бы торговцев подержанными вещами, сколько терпеливых антикваров, чтобы разобрать сокровища — безделушки или произведения искусства, — которые Пон-Нёф копил и бережно хранил с момента открытия своего подопечного моста?

Впору было голове кругом пойти.

— Три века, — пояснил тролль.

Поскольку, хотя первый камень закладывался в июне 1578 года при знакомых нам печальных обстоятельствах, Пон-Нёф был завершен и открыт только в 1604 году Генрихом IV.

— Три века — это вам не пустяк, — грустно добавил Пон-Нёф, входя в освещенный фонарями коридор. — Это кое-чего да заслуживает, верно?

На мгновение Пон-Нёф приоткрыл душевный надлом, который прятал из скромности и вежливости. Уголком глаза Гриффон приметил, что баронесса тронута этим достойным, измученным и усталым старым троллем, который ничего иного не желал, кроме как жить своей жизнью и заниматься своим тролльим ремеслом, и притом был вынужден выпрашивать то, что принадлежало ему по праву. Гриффон понял также, что Изабель становится на защиту парижских троллей. Не по велению разума, как он, но ведомая инстинктом, из сочувствия и живейшей привязанности ко всем, кто пострадал от несправедливости.

Пон-Нёф коротко вздохнул и овладел собой. Положив руку на дверную ручку, он повернулся, даря извиняющуюся улыбку Изабель и Гриффону.

— Вот мы и пришли, — сказал он.

И отворил дверь.

В 1909 году в Париже насчитывалось тридцать три моста и пешеходных мостика через Сену. И столько же троллей. А теперь представьте, на что могут походить тридцать с лишним троллей, когда они собрались в одном месте и… затеяли споры?

В комнате, освещенной дюжиной люстр, все собравшиеся за большим овальным столом говорили и кричали одновременно. Отдельные перепалки складывались в оглушительную какофонию. Здесь не было ни в чем недостатка: громкие выкрики, указующие персты, раскрасневшиеся лица, удары кулаком по столу, издевательский смех, презрительные пожатия плечами и гневные упреки. Уже прозвучало несколько оскорблений. Атмосфера накалялась, и явно оставалось подождать лишь несколько минут, пока сойдется в драке первая пара оппонентов и начнется всеобщая потасовка.

— Господа! — воскликнул Пон-Нёф.

Втуне.

— Господа! — повторил он, повышая голос.

Вновь безрезультатно.

— ГОСПОДА!

И поскольку его все еще не слушали, Пон-Нёф притопнул каблуком — и это сотрясло строение до основания, вызвав ужасный грохот, который сильно обеспокоил полуночников, проходивших Пон-Нёфом и принявших шум за землетрясение, но который сразу же заставил аудиторию замолчать.

Всполошившиеся тролли, на которых с потолка пластами повалила пыль, обратили свои озадаченные (а после и пристыженные) взгляды к хозяину. Пон-Нёф подождал, пока к его товарищам вернется некое подобие достоинства, и сказал:

— Господа, я вернулся с Луи Гриффоном, магом Аквамаринового Круга, большинству из вас известным, и чьи советы, я уверен, разрешат наши споры. Позвольте мне также представить вам баронессу де Сен-Жиль, которая… которая…

Пон-Нёф явственно силился подыскать причину для ее присутствия, и Изабель сама шагнула вперед; на ее губах заиграла улыбка, полная скромности и застенчивости.

— Вы позволите, месье дю Пон-Нёф?

Не дожидаясь ответа, она повернулась к троллям — кое-кто из которых тем временем подтягивал узел галстука, поправлял прядь волос или расправлял поавантажнее усы.

— Господа, прошу извинить мое неожиданное появление. Уверяю вас, я ни в коем случае не нарушу умиротворения ваших дебатов, и вы скоро забудете о моем присутствии. Однако желания любого из вас будет достаточно, чтобы я оставила вас, вновь извинившись. Но как знать? Когда вы определитесь по важнейшим вопросам, возможно, женское мнение во второстепенных предметах окажется — конечно же — не обязательным, но полезным? Или приятным?

С этим Изабель опустила глаза, показывая, что полностью полагается на мудрость всемогущей аудитории.

Гриффон, нисколько этим не обманувшийся, не мог не почувствовать определенного восхищения. «Хуже всего» — подумал он, — «что они поведутся, даже не потребовав объяснений, зачем она сюда явилась…»

И действительно.

Первым поднялся мужчина в черном костюме, белой жилетке и лакированных туфлях.

— Мадам, — сказал он, кланяясь и целуя руку Изабель, — добро пожаловать. Если они вздумают вас прогнать, сперва им придется пересечь меня.

— Благодарю вас, месье. Месье…?

— Руэль. К вашим услугам.

К ней уже приближался другой, похожий на буржуа времен Второй империи, с большим животом, бакенбардами и часовой цепочкой.

— Сольферино, — сказал он, в свою очередь целуя руку чародейки. — Мадам, позвольте отдать должное вашей красоте.

— Месье, вы слишком добры.

— Нисколько, мадам. Нисколько.

За ним последовали два наполеоновских офицера в полном обмундировании. Они щелкнули каблуками, поклонились и представились:

— Мост Искусств и Аустерлиц!

И отступили в сторону, чтобы пропустить довольно неряшливого старика.

— Малый Мост, — сказал он.

— Месье, я очарована.

— Равным образом, мадам.

Затем настала очередь двух денди эпохи Реставрации — в белых панталонах, фраках с длинными фалдами и пестрых жилетах, слегка нарумяненных, с завитками локонов на висках. Они удостоили баронессу замысловатого реверанса, без меры, пожалуй, усложненного, но безупречно выполненного.

— Арколь! — объявил первый.

— Каррузель! — сказал второй.

И так мимо продефилировали все, причем у Изабель для каждого нашлось теплое слово. И все они вернулись на свои места в восторге: кое-кто с отсутствующим взором, кое-кто расцветши в глупой улыбке. Наклонившись к Гриффону, Пон-Нёф сказал:

— Она потрясает.

Гриффон возвел глаза к потолку и вздохнул.

Коль скоро Изабели поднесли не менее трех стульев, Гриффон решил, что может из них один и присвоить, и поблагодарил разочарованного кавалера. Затем какое-то время ушло на то, чтобы все расселись по своим местам и кое-кто свернул свои приватные переговоры, прежде чем Пон-Нёф смог вновь открыть дебаты. Дискуссия — в спокойных тонах — возобновилась, Изабель и Гриффон ограничились тем, что слушали и наблюдали.

Довольно скоро возникли разногласия.

Если требования объединяли троллей, то в способах добиться справедливости они разделялись. Они, не умея договариваться, по принципиальным вопросам чаще всего затевали споры. На первый план выходили личные разборки, вдохновленные или подстегнутые старыми разногласиями, о которых Гриффон до того знаменательного вечера ничего не знал.

Парижские тролли образовывали шесть кланов.

Прежде всего — Исторические, которых остальные называли Старичьем: Малый, мост Менял, Нотр-Дам и Сен-Мишель. Они были бы и самыми старыми парижскими троллями, если бы их мосты — существование которых документировалось весьма отдаленными датами — не разрушались и не реконструировались. Правило, однако, было строгим. Даже восстановленный идентичным образом, мост терял своего тролля, чей преемник затем вливался в ту же семью. «Историки» были представителями самых почтенных столичных династий троллей. Им — рассудительным, но слишком привязанным к традициям, — не доставало решительности.

Далее в хронологическом порядке следовали тролли мостов, построенных в XVII веке: Турнель, Дубль, Сен-Луи (стул которого пригодился Гриффону), Руаяль и мост Мари. Они называли себя Мушкетерами и все носили усы и бородку клинышком. Пон-Нёф, строго говоря, принадлежал к этим последним. При всем том его статус дуайена означал, что он обязан выдерживать дистанцию с этими троллями, полными щегольства и отваги, но которым иногда не хватало мозгов.

Следующими шли Бонапартисты, из которых нам уже знакомы Аустерлиц и мост Искусств, и пока не представлявшийся Йенский. Эта троица родились во времена Первой — и единственной, по их словам, — империи. Они сохранили военную суровость, заботу о репутации и чувство чести, что, хотя и сближало их с Мушкетерами, означало, что они терпеть не могли семерых, появившихся после них. Эти именовались Модернами, или Денди: Арколь и Каррузель (уже здесь упомянутые), а также мост Гренель, мосты Архиепархии, Инвалидов, Берси и Луи-Филиппа. Модерны никогда не упускали случая к провокации, и каждое слово, каждый взгляд служили поводом для ссоры между ними и Бонапартистами.

Османцы^[5] были четырьмя тихими, но убежденными в своей значимости буржуа. Читатели помнят Сольферино. К нему добавим Насьональ, Альма и Пуан-дю-Жур, очень похожих на него, с головой уходящих в карточную партию, попивая при этом легкие вина и покуривая сигары. Ничто не угнетало их больше, нежели угроза установившемуся порядку, — за исключением обстоятельства, что их процветание оказывается под ударом. Поэтому вы можете представить себе, какие муки они испытывали в то время; муки, неведомые Республиканцам, а именно Сюлли, Тольбиаку, Мирабо, мосту Александра III, Руэлю, Дебийи, Пасси и второму Аустерлицу — на сей раз виадуку. Молодые и импульсивные мостовые тролли, родившиеся во времена Третьей республики, охотно воображали себя революционерами. Они полагали Модернов за позеров, а всех остальных — за скучных тупиц. Их расположение снискал только Пон-Нёф.

«Четверо и пятеро — девять» — размышлял Гриффон. — «Еще три — двенадцать. Плюс Модерны, их семь, — девятнадцать. С Османцами — двадцать три. И Республиканцы, тридцать один… Тридцать один? Даже если учесть Пон-Нёфа, мне все равно не хватает одного!»

Гриффон забыл о Конкорде, чей мост в Париже значил немало, но который за столом держался весьма сдержанно, ничего не говоря и лишь кивая. Изабель его только сейчас заметила.

— А этот, значит, со всеми соглашается? — прошептала она на ухо Пон-Нёфу.

— Конкорд^[6]? До некоторой степени да, верно. Его мост был торжественно открыт в 1791 году. Он звался именем Людовика XVI, но, как вы понимаете, после революции это название не прижилось. Поэтому он стал Мостом Революции. Кажется, в 1792 году. Затем мостом де ла Конкорд, в 1795 году. Затем наступила Реставрация, и он снова стал мостом Людовика XVI. И наконец, в 1830 году он опять назван мостом Конкорд. Окончательно. Наверное.

— И такая нерешительность объясняется всеми этими переименованиями?

Пон-Нёф пожал плечами:

— Возможно. Если только не наоборот…

Тона беседы тем временем повышались.

Каждый из кланов стоял на собственных позициях, не рассматривая иных решений, кроме предложенных им самим, и, в зависимости от ситуации, обвинял других в робости, несознательности, милитаризме, стариковской беспомощности, мальчишеском хулиганстве или реакционности. Но по-настоящему бросил в порох спичку Тольбиак, заявив, что уже приступил к действию.

Остальные Республиканцы, как и ожидалось, поддержали его и выступили единым фронтом. Мушкетеры, которые тоже выступали за действия, обиделись на то, что те ни с кем не посоветовались, на что Республиканцы ответили, что если бы они стали запрашивать одобрения собрания, то ждали бы до сих пор. Бонапартисты требовали дисциплины и согласованности действий, и предпочтительно — под их командованием. Османцы настаивали на санкциях, призывали к соблюдению приличий и служили мишенью для насмешек Денди. Историки утверждали, что ситуация серьезная, а значит, ее крайне необходимо обстоятельно обдумать. И каждая из партий находила себе убежденного сторонника в лице Конкорда.

Пон-Нёф хотел вмешаться, но Гриффон придержал его за рукав и встал. Он подождал, пока все обратят на него внимание, и постепенно добился тишины.

— Господа, спасибо за внимание. Как вы знаете, Пон-Нёф пригласил меня сюда сегодня вечером, чтобы помочь вам. И именно это я и собираюсь сделать, в меру своих сил и возможностей.

Гриффон сделал небольшую паузу и, убедившись, что завладел всеобщим вниманием, продолжил:

— Прежде всего знайте, что нашли во мне союзника. По отношению к вам была допущена несправедливость, и Париж не выполняет своих обязательств, не выплачивая вам причитающейся суммы. Этот очевидный факт нельзя оспорить: парижане у вас в долгу.

Это получило одобрение. Тролли закивали, обмениваясь удовлетворенными взглядами.

— Так как же получить возмещение? Вот в чем вопрос.

Гриффон встал и, словно размышляя вслух, принялся расхаживать взад-вперед вокруг стола.

— Конечно, не следует предпринимать необдуманных действий, — обратился он к Историкам. — Точно так же важно не выходить за рамки закона, — сказал он Османцам. — Но разве не всякий труд заслуживает оплаты? — сразу добавил он. — Разве вы не должны пожинать плоды своих усилий и самоотверженности? — Он сделал небольшую паузу. — Согласен, действия Тольбиака сегодня вечером были рискованными. — (Республиканцы нахмурились.) — Но теперь, когда дело сделано, разве это не тот тревожный звоночек, который требовался Префектуре, чтобы уяснить вашу решимость? — (Все те же выразили свое удовлетворение.) — Потому что нет сомнений, что вы должны действовать, — сказал он, как бы соглашаясь с доводами Мушкетеров. — В строгом порядке и методично, — сделал он уступку Бонапартистам. — Вы были слишком терпеливы, и ваши действия были приняты за трусость. — (Модерны покивали в знак согласия.) — Этому следует положить конец.

Тролли молчали, с любопытством ожидая, что же предложит Гриффон. На мгновение он подумал о том, чтобы добавить что-нибудь для Конкорда, но тот и так был убежден каждым из уже приведенных аргументов.

Посему Гриффон предпочел продолжить:

— Пон-Нёф сообщил мне, что завтра он пойдет просить аудиенции у королевы Мелианы. Я буду сопровождать его и, если потребуется, позабочусь о том, чтобы мой Круг поддержал этот шаг. Надеюсь, в моих силах заверить вас, что королева примет вашего дуайена. И что она выслушает его. И что она поддержит вас. — (Гриффон склонился над столом, как генерал над штабной картой, и тролли вновь исполнились доверия к нему.) — Я также предлагаю встретиться с префектом. Или он думал, что сможет от вас так отделаться? Посмотрим, что он ответит представителю Аквамаринового Круга! — заключил Гриффон, стукнув кулаком по столу.

Республиканцы и Мушкетеры зааплодировали. Затем Бонапартисты и Модерны — вместе, чтобы не оказаться в отставших. И наконец, Историки и Османцы. Воодушевленной вишенкой на сем одобрительном торте послужил Конкорд.

Гриффон наслаждался своим успехом, скромничал и, когда аплодисменты стихли, добавил:

— Я могу попросить вас только об одном, господа. Не предпринимайте ничего. Не предпринимайте ничего, пока мы с Пон-Нёфом не сделаем первые шаги. Я знаю, что прошу вас о многом, но вы должны проявить немного терпения.

Все обещали.

Несмотря на то что ему еще многое предстояло сделать, и пусть успех не гарантировался, Гриффон был доволен. Он повернулся к Пон-Нёфу, который пожал ему руку.

— Спасибо, Гриффон. Думаю, мы избежали самого худшего. Без вас, боюсь…

— Вы позволите мне кое-что добавить? — спросила Изабель.

Пон-Нёф почти забыл о ней.

Удивленный, он посмотрел на Гриффона, не сообразил, что маг незаметным кивком показывает «нет», и совершил ошибку, согласившись:

— Конечно, мадам.

Наутро началась забастовка парижских мостов.

Поскольку о событиях последующих дней подробно писали газеты, мы удовольствуемся тем, что напомним читателю основные моменты. И хотя пресса не знала, кто возглавляет фрондирующих парижских троллей, она не упустила из виду ни одного из действий Гриффона с Пон-Нёфом, которые так и сновали между Королевским дворцом Амбремера^[7] и Пти-Люксембургом, штаб-квартирой префектуры Сены.

Как всем известно, стороны пришли к соглашению. Но прежде чем парижские тролли были полностью удовлетворены, потребовались напряженные переговоры. Тролли, вдохновленные баронессой, которая после мудрых речей Гриффона тут же воспламенила их призывом к восстанию, не ослабляли напора и не оставляли акций вплоть до последнего момента. Не в упрек Гриффону будь сказано, что именно эти действия сыграли значительную роль в успехе переговоров, которые он вел с префектом Жюстеном Жерменом Казимиром де Сельвэ. Если они позабавили прочих французов и европейские столицы, то не пощадили парижан, которые недолго смеялись, обнаружив, чем оборачивается третирование Пон-Нёфа и его сотоварищей.

В подражание Тольбиаку парижские мосты отправляли тех, кто по ним пускался, в исходную точку. Ни в одном из случаев это долго не продолжалось, и всякий раз происходило на другом мосту, так что полиция вечно слишком запаздывала с закрытием одного из них, и вечно слишком долго колебалась, прежде чем открыть его снова. После нескольких часов грандиозного хаоса префект Сельвэ решил перекрыть все мосты в столице. Это продолжалось три дня. Парижане заныли, потом и взвыли, пока тролли не дали понять, что отступаются. Гриффон им нисколько не поверил и призвал префектуру к осторожности. Однако агенты правоохранительных органов, беспрепятственно пересекавшие парижские мосты, убедили префекта, поэтому он решил, что может снять блокаду, и устроил пресс-конференцию, чтобы объявить о восстановлении порядка и принять поздравления. Но не прошло и часа, как омнибус, съехавший по Пон-о-Дубль с набережной де Монтебелло, оказался на набережной Конферанс за мостом Инвалидов. Подобные происшествия приключились и на других мостах.

С этого момента парижские мосты сообщались друг с другом и тех, кто ими воспользовался, перенаправляли случайным образом. Префект хотел снова перегородить въезды, но население было против. Парижане только что провели несколько дней, не имея возможности пересечь Сену, и желания повторять этот опыт у них не было. В конце концов, проехать по мосту, пусть даже попав на другой, лучше, чем не проехать вообще. Пусть соответствующие ведомства займутся урегулированием проблемы, а до тех пор все пускай идет, как идет.

Тем временем Гриффон и Пон-Нёф не прекращали деятельности, переговоры между троллями и префектурой продолжались, а Королевский дворец Амбремера разрешал споры и констатировал прогресс. Изабель, однако, находила эти успехи и слишком малочисленными, и слишком скромными. Подозревая, что де Сельвэ затягивает время, она решилась на новую атаку, незаметно покинула Париж, обзавелась кое-какими обещаниями и поддержкой, и вернулась через неделю. Парижские мосты по-прежнему давали людям себя пересекать, но вскоре некоторые из этих последних столкнулись с неприятным сюрпризом, прошагав расстояние, несколько превышающее ширину Сены, и попав в Лилль, Тулузу или Марсель. Услышав об этом, префект припомнил, что мосты с троллями имеются в Лондоне, Мадриде, Санкт-Петербурге, а возможно — даже в Нью-Йорке и Сиднее. Подвергнувшись суровому испытанию, де Сельвэ сдался и вызвал на охрану мостов Парижа войска, чтобы избавить парижан, чьи терпение и чувство юмора к тому времени исчерпались, от импровизированных странствий. Вскоре после того был нанесен решающий удар, когда последняя гениальная каверза внезапно довела до его сознания очевидное обстоятельство: мосты существуют не только для того, чтобы люди по ним путешествовали поверху, но также и под ними снизу. Когда баржа, проходившая под мостом Сюлли, оказалась плывущей по Луаре в Нанте, а прогулочный катер доставил богатую техасскую вдову и ее мускулистый экипаж из-под моста Мирабо в гавань Тулона, префект Жюстен Жермен Казимир де Сельвэ понял, что проиграл партию, заодно окончательно поседев.

Парижские тролли получили причитающиеся компенсации, и все вернулось на круги своя. Изабель де Сен-Жиль исчезла так же, как и появилась, а Гриффон однажды вечером, вскоре после описанной авантюры, обнаружил Пон-Нёфа, который прислонился к парапету своего моста и мечтательно курил сигару, глядя на текущую мимо Сену.

— Есть новости о баронессе, Гриффон?

— Никаких.

— Нам хотелось бы отблагодарить ее как подобает. Если бы не она, мы бы ни за что не выиграли нашего дела с таким блеском.

— Я уверен, она великолепно развлеклась.

— Она, значит, проделала все это только ради… чего? Ради игры?

Гриффон улыбнулся и пожал плечами.

— Не только, нет-нет. На вашей стороне была справедливость, а Изабель никогда не упускает возможности оконфузить Амбремер. Но, видите ли, в мире есть два типа характеров. Есть те, кто спускается по лестнице, и те, кто предпочитает пользоваться лифтом.

— И в какую категорию вы относите баронессу?

— Ее-то? Она съезжает по перилам. Всегда.

Довольный и счастливый Пон-Нёф кивнул и пустил кольцами дым; он ласково провел рукой по каменному парапету.

— Доброго вечера, Пон-Нёф, — сказал Гриффон, уходя.

— Доброго вечера, Гриффон. До скорых встреч.