Тролли и легенды

Миф пещеры Габриэль Кац

Мало-помалу дорога превратилась в тропинку. Тропинку, затерявшуюся в тени крон, устланную ковром палых листьев. Все еще мокрая от дождя земля парит, и запахи подлеска стоят у меня комом в горле. Я ненавижу это месиво грязи, мха, грибов и мертвых веток. И это небо — слишком низкое, слишком серое, слишком тяжелое… Я ненавижу эту страну, и все же она моя. Моя душа осталась в другом месте, под солнцем Иерусалима, с каждым из красных камней Иудейской пустыни. Уже десять лет… Десять лет прошло с тех пор, как я в последний раз вкусил сладость святого города, его звездных ночей, десять лет прошло с тех пор, как я в последний раз ложился в постель женщины с медной кожей и глазами, подведенными черным. Всякий уходящий час я задаюсь вопросом, чего ради я вернулся.

— Ангерран, ты забрался слишком далеко! Нам налево.

Услыхав свое имя, я усмехаюсь. Теперь меня называют Рубилой, как будто это кто-то другой — впрочем, я и есть кто-то другой. Ангерран де Салль для меня умер, он перестал существовать в тот день, когда стал просто Ангерраном, в тот проклятый день, когда у меня отобрали титул, земли и рыцарские шпоры. А все потому, что я, похоже, зарезал нескольких добрых христиан в монастыре. Разве я виноват, что тамошние христиане выглядят в точности как неверные? У этих идиотов были такие же тряпки и такие же бороды, как у тех, что открывают вам дорогу в рай.

— Налево, — повторяет Гвен с легкой нетерпеливостью.

Если он так говорит, значит, налево. Гвен долгое время был у меня разведчиком, сотни раз спасая жизни мне и моим людям, что в лесах Германии — куда более обширных, чем эти, — что в лабиринте венецианских переулков. За десять лет он почти не изменился: те же заплетенные в косу волосы, та же тощая фигура, то же костлявое лицо, отмеченное друидской татуировкой, с которой он часто сходил за язычника. Татуировка досталась ему от матери, которую сожгли за колдовство, когда он был еще мальчиком. А лук подарил ему я после взятия Сен-Жан-д’Акра. Он вырезáл зарубку после каждой головы, а когда место кончилось, предоставил сосчитывать остальных Богу.

Я следую за ним по другой тропинке, затерянной в зарослях, такой узкой и темной, что я ни за что бы ее не заметил. Позади меня отдаются тяжелые шаги Эймерика, который тоже ничего не заметил бы, потому что его зрение не улучшилось с возрастом — ему, должно быть, уже пятьдесят, — и прежде всего потому, что он никогда ни на что не обращал внимания. Эймерик — исполнитель. Самый лучший, самый храбрый, самый надежный, но исполнитель. Возможно, именно поэтому он согласился последовать за мной, хотя он единственный из нас, у кого есть жена, ферма, собака и трое детишек. Когда он увидел меня в старой залатанной кольчуге, с мечом на боку и шлемом на поясе, он улыбнулся, и эта улыбка означала готовность. Я знаю, что его жена осердилась на него, что она угрожала ему адскими муками, а ему все равно. Как подумаю о том, что в пору своего величия и славы я отказался посвятить его в рыцари по причине нехватки у него инициативы, до сих пор виню себя. Не суди я свысока, стоял бы сегодня Эймерик во главе небольшого феода, а не ковырялся в земле, сажая репу.

— Вот же слякоть, — бурчит он в свою кустистую черную бороду.

— Кому бы ты говорил! Я сам в ней по колено. Там, у нас, такой бы погоды не было!

— Ну, может, и не было, но мы бы умирали от жары и жажды, и нас бы жрали их паршивые москиты.

— Ты никогда не любил жары, Эймерик.

— Нет. И холод мне нравится ничуть не больше.

Чуть поодаль разражается хохотом Сулейман. Телосложением — на пару с Эймериком — схожий с дубом, он с трудом пробирается под листвой, с такой же бычьей шеей, о которую я бы мог обломать свой меч, не причинив ему особого вреда. Но на этом параллели заканчиваются. Если бы Сулейман не был новообращенным неверным, он давно стал бы рыцарем. Он собственной единой персоной опроверг все мифы: и о врунах-сарацинах, и о вероломстве сарацинов, и даже о сарацинах как блестящих наездниках. Он ездит верхом, как монахиня, выстоит против кого угодно и дерется на дуэли при первом слове поперек. Его кривой меч стоит десяти наших мечей, и я видел, как посреди баталии он улучал момент подвесить на пояс головы противников. И это они меня называют Рубилой… Нынче Сулейман торгует в городе пряностями, но закрыл свою лавку ради подвернувшегося случая — наверняка, последнего — снова выступить вместе. Меньшего я и не ожидал.

— Ни холода, ни жары, ни своей страны, ни моей, ни вина, ни женщин… Ничего ты не любишь, старик! — заявляет он массе мускулов, шагающей перед ним.

— Я люблю Бога, — ухмыляется Эймерик.

— Только без взаимности: он тебя сотворил уродливым и тупым.

— Ба. Тебя он сделал сарацином, уж куда лучше.

Их вечные ребяческие подтрунивания напоминают мне о наших славных былых деньках. Мне тоже хочется поперешучиваться, но я себя сдерживаю. Даже здесь, посреди леса, я опасаюсь чутких ушей, тем более что тут не все свои. Есть еще и Жеон, а он нас совсем не знает. Подобного рода шутки, которые вызывают смех на краю света, могут дорого обойтись в наших дождливых краях. У нас людей сжигали на костре за гораздо меньшее.

— Заткнитесь, парни, вы напугаете малыша Жеона.

— Такой мелочью меня не напугаешь, — парирует Жеон, настолько уверенный в себе, что я начинаю жалеть о том, что привлек молодого: они, как всем известно, первыми кидаются в атаку и первыми гибнут.

Жеон — парнишка из моей деревни (я говорю «парнишка», но весит он столько же, сколько Сулейман и Эймерик вместе взятые), за которым по всей округе начинает ходить репутация храбреца. Правда это или нет, но история о десяти разбойниках, которых он, как говорят, перебил голыми руками на дороге в аббатство, становится уже легендой. Для меня это неважно; я вижу лишь огромного, заплывшего жиром детину ростом с церковную паперть, с руками как весла и с топором дровосека в них. Должен признаться, нелегко было заставить остальных членов команды принять его: он не видел ни Святой земли, ни поля боя, а от его хвастовства и самому чадолюбивому из нас хотелось бы отправить его обратно к Создателю, и по частям. Но нам требуются лишние руки.

— Как вы зовете этого, ну, зверя, которого нужно убить?

— Тролль.

— Тролль, как в сказках?

— В каких сказках?

— Ну, в тех, которые нам рассказывали наши мамки!

— Если так хочешь — да.

Гвен поворачивается ко мне со своим ироническим взглядом, который мне так хорошо знаком. Да, я знаю, это я завербовал этого идиота Жеона, и да, его вопрос, как и он сам, совершенно дурацкий. Не говоря уже о том, что он задавал его уже три раза и только сейчас понял ответ. Стоило ли выползать из пеленок, чтобы все мерить на мамочку?

От тропы уже мало что осталось. Без Гвена мы бы наверняка заблудились, но он не замедляет шага. Старые рефлексы живучи, он идет пригнувшись, насторожен, раздувает ноздри, словно в поисках засады. Мне трудно поверить, что этот прирожденный разведчик, этот чудесный охотник теперь работает конюхом в трактире на северной дороге.

— Да бывают ли эти тролли? — продолжает Жеон, чей разум не сразу пережевывает полученную им пищу.

— Тебе лучше в это поверить, — отвечает с легкой улыбкой Сулейман.

— Нет, — отрывисто отвечает Эймерик.

Я ничего не говорю. Существуют ли тролли или нет, но где-то в этом лесу водится нечто, которое терроризирует окрестности уже достаточно давно, чтобы барон, который не славится своей щедростью, выложил на стол сорок фунтов. За такие деньги я готов убить Дьявола, потому что устал продаваться тому, кто больше заплатит, натаскивать в боевой подготовке молодых неумеек и охранять купцов по дороге на большие ярмарки. И нет, я не пойду в городские сержанты или солдаты: я слишком стар, чтобы сносить, что на меня смотрят как на бездельника люди, и вполовину не настолько благородные, как я.

— Уж конечно они бывают, — вмешивается Гвен не оборачиваясь. — Если бы хватило сказать, что зла не бывает, чтобы оно отправилось обратно в ад…

— Значит, это правда, — бормочет малыш Жеон, которому, как и подобает хорошему мальчику, остается просто поверить.

— Вот потому не следует соваться слишком далеко в лес или подниматься слишком высоко в горы. Тролли все еще там, это их территория… Наши предки прогнали их с равнин, но истребить их не удастся никому.

— Разве что нам, и не далее чем сегодня! — смеется Сулейман, который верит в троллей не больше, чем в Непорочное Зачатие.

Правда в том, что никому ничего не известно. Все, кто осмеливался охотиться на троллей — если это были тролли — так и не выходили из леса. Хотя говорить, что это доказательство… Конечно, да, есть пахарь, который видел, как мимо пронеслось огромное, жуткое существо, покрытое засохшей кровью… Двое детей, которые клянутся, что за ними гнался гигант, плюющийся серой… Фермер, чей загон был изломан когтистой пятерней, пастух, чьи овцы были разорваны на куски адским созданием. И смерти, порядком смертей: одиноких путников, пастухов, ребенка, священника… Слухи стали распространяться как саранча, и барон был вынужден как-то откликнуться. И лишился престижа и своего лучшего капитана, который ушел во главе небольшого отряда и больше не вернулся. Пятнадцать человек исчезли, не оставив ни малейшего следа. Ныне барон предпочитает платить, поскольку это ему пока ничего не стоит. Кто принесет голову тролля — тем сорок фунтов, а остальным — месса по-быстрому.

— Мы подходим к поляне, — говорит Гвен вполголоса, словно тролль уже наблюдает за нами.

Пресловутая поляна. Именно здесь нас должен ждать единственный человек, способный обозначить пещеру, где обитает предположительный тролль. Как раз Гвен и откопал этого приятеля в таверне предместья, где тот рассказывал всем желающим, что нашел, пока промышлял браконьерством у большого водопада, логово монстра.

Но сидит на пне и ожидает не браконьер. Это девушка, миленькая брюнетка лет двадцати, с волнистыми волосами, смеющимися голубыми глазами, в крестьянском платье со слишком узким корсажем — кстати, красивая грудь, надо сказать.

— Ого, а это я правильно сделал, что пошел, — гыгыкает Жеон, который еще никак не сообразит, насколько он безобразен.

— За неимением троллей у нас есть фея, — перебивает его ставки Сулейман, забывая, что он вдвое старше этого ребенка.

Но она смотрит не на них. Кто бы знал почему, но это ко мне обращены хлопающие, словно у загнанной лани, ресницы.

— Милорд рыцарь, я уже начала думать, что вы совсем не появитесь… Я так боялась…

— Разве браконьера здесь нет?

— Мой отец не браконьер, — сказала она, покраснев: ну конечно, браконьерство карается смертью, — он собирает грибы.

— Промысел такой, да? — удивляется Жеон.

Я подаю знак придурку заткнуться, а девушке — продолжать.

— Он нездоров, — говорит она, одаривая меня взглядом, способным растопить статую. — Но он поручил мне показать вам дорогу.

— Это немного опасно для молодой девушки, — говорю я, выпячивая грудь. — Давай я отведу тебя домой, а ты расскажешь Гвену, как добраться до пещеры.

— Тут желательно получше знать эту часть леса, мессир рыцарь; и к тому же теперь, когда вы здесь, я больше не боюсь.

Эта улыбка… Она так чертовски привлекательна, остальные задыхаются от зависти.

— Значит, все время держись рядом со мной, дамозель.

— Не зовите меня дамозелью, — улыбается она и жмется ко мне. — Я всего лишь служанка…

— И меня не зови рыцарем: я Рубила, главный в этом маленьком отряде.

— Ты не рыцарь?

— Теперь уже нет.

— А-а… Это, значит, и потерять можно?

Немного уязвленный ее внезапной фамильярностью, я решаю поставить ее на место.

— Да. Как твою девственность.

— Если оно как моя девственность, ты, должно быть, давно его потерял.

Теперь все вокруг смеются, и мне хочется дать ей пощечину.

— Примолкните там! А ты, если не хочешь, чтобы я использовал тебя как приманку для монстра, показывай нам дорогу, и тихо!

— Да, мессир рыцарь, — отвечает она с легким смешком.

За моей спиной Эймерик шепчет, что, будь он на моем месте, попользовался бы этой маленькой нахалкой ради забавы на дармовщинку. Я ничего не отвечаю, или точнее — отвечаю, что не в настроении для таких детских игр, а это такая вопиющая ложь, что не миновать мне за нее чистилища. На долю мгновения я было решил, что в моем возрасте, со своей гривой спутанных кудрей, бледными близорукими глазами и исчерканным рубцами телом ветерана, я все еще могу вызвать интерес у женщины, не сунув ей ни монетки. Неважно. С наградой в кармане я позволю себе самых красивых девчонок в банях, и, по крайней мере, они сделают вид, что я им нравлюсь.

— Эй, девица! Ты его видела, тролля? — спрашивает малыш Жеон, которому явно трудно окончательно определиться с мнением.

— Нет. Но вот мой отец — да.

— На кого он похож?

— Мой отец? Невысокий, неказистый, бородатый, с волосами до плеч.

И снова общий взрыв хохота. Если бы я не был уязвлен, я бы тоже хохотал; собственно, я хохочу, а как же — потому что чувствую пристальный взгляд Сулеймана, а никто не знает меня лучше, чем он.

— Я говорил о тролле, — удрученно поясняет Жеон.

— Про тролля я не знаю. По-моему, это какой-то великан.

Внезапно раздается рев. Или рык. Или что-то другое, чему нет названия, — глубокий, горловой басовый гул, от которого дрожит листва.

— Мы уже близко, — замечает Гвен, которого я никогда не видел потерявшим самообладание и который не намерен начинать и сегодня.

Моя рука инстинктивно сжимается на рукояти меча. Я жалею, что так и не заштопал эту рваную кольчугу, не подновил подбородочный ремень шлема. Со временем я окончательно решил, что единственные битвы, достойные этого названия, происходят в Святой земле; боюсь, как бы сейчас это глупое убеждение не стоило мне жизни.

За поляной — подлесок, из которого постепенно проступают глыбы серой, влажной, покрытой мхом породы. Ковер из опавших листьев кажется мне тоньше, а облака, что виднеются над верхушками деревьев, сеют мелкий моросящий дождь. Лес мельчает, чахнет и редеет. Вскоре остаются только камни, их формы настолько искажены, что в любом из них видится животное или лицо. Мне одному кажется, что этот скалистый гребень между двумя высокими деревьями похож на девичью грудь? Наверное, да.

— Мы почти пришли, — говорит она.

Она теперь бледна, и ее дерганые движения выдают ее страх, хотя она изо всех сил старается его скрыть. Куда же девалась ее замечательная уверенность? Она немного походит на тех солдат, что сыплют шутками перед первым боем: когда приходит время обнажать мечи, они уже не такие умники…

Лес обрывается, как будто его опушку обрубили топором. Перед нами с обрыва открывается долина. Если бы я меньше нервничал, то нашел бы его великолепным, этот открытый вид на равнину, крыши замка на горизонте и городские трубы, дым которых теряется в серости облаков. И море на заднем плане — с пеной, вычерчивающей длинные белые линии.

— Не свалитесь там, — выпаливает Жеон, который держится у кромки леса, готовясь в случае оползня схватиться за первую подвернувшуюся ветку.

— Ну, ты и правда прекрасный советчик, — ехидничает Эймерик, а остальные смеются.

А я больше не смеюсь. Не потому, что меня поддразнила какая-то девчонка, и не потому, что рядом что-то так ревет, что трясется земля, а потому, что там есть люди.

— Мы не одни, — говорит Гвен, указывая на скалистый массив на краю обрыва.

В кои-то веки я увидел что-то раньше него. В этой группе скал, выступающих из леса, есть вход в пещеру, а перед пещерой стоят двое мужчин. Возможно, трое. А то и еще больше, за прикрытием скал.

— Сколько их? — раздается у меня за спиной голос Сулеймана.

— Десять-двенадцать, — отвечает Гвен.

Однако, так и есть. Пока маленький отряд подступает к пещере, отовсюду показываются вооруженные люди, и среди них монах, монах в грубой рясе и сандалиях — что заставляет задуматься, откуда они пришли, а главное, как им удалось забраться так далеко. Если бы они шли тем же путем, что и мы, они бы пообломали ветки, а на земле после них остались бы следы. Это ведь не вооруженные крестьяне. Тут кольчуги, шлемы, копья и клепаные кожаные доспехи. Я насчитал тринадцать человек, в том числе не менее трех рыцарей.

— Откуда они взялись, эти вот? — ворчит Эймерик.

— Скоро узнаем.

Я выступаю вперед с натянутой улыбкой. На вооруженных людях нет никаких отличительных знаков, скорее всего, это наемники. Что до трех рыцарей, то двоих из них я знаю, по крайней мере, по репутации. Тот, что с тремя кабаньими головами, — Робер, младший сын из рода Кермадеков, которого барон, по слухам, изгнал от себя за темную историю с изнасилованием. Тот, у кого щит отмечен двумя вертикальными красными полосами, — некий Обен, фанатик турниров, который, как говорят, весьма силен в поединках. У последнего — герб с двумя воронами, обращенными друг к другу, и о нем я ничего не знаю.

— Приветствую вас, братья, — бросает монах, опираясь на свой тонкий деревянный крест как на трость.

— Привет тебе, монах. Я удивлен, что здесь так много людей…

— Возблагодарим Господа! Чем больше нас в борьбе с лукавым, тем больше шансов победить его.

— Аллилуйя, — подхватывает насильник.

Я бегло оглядываю своих спутников, которые выглядят такими же озадаченными, как и я. Уверен, Сулейман уже подсчитывает, что останется от награды, если нам придется делить ее с этими людьми.

— Я вполне согласен, но сорок фунтов делить на двадцать…

— О, мы занимаемся этим не ради денег, — ответствует монах. — Наше дело благородно и не терпит отягощения грязью.

— Прекрасно, — говорю я не моргнув глазом. — В таком случае, приступим! Пусть грязь останется нам.

Рыцарь с двумя воронами, молодой человек с ясными глазами, издает негромкий смешок. На мой взгляд, он опасен, хотя бы из-за необычной манеры носить меч наискось.

— Господь вознаградит верных, — соглашается монах. — Я брат Мэтью, а это сир Робер, сир Обен и сир Гильом.

— Весьма приятно. Я — Ангерран де Салль, а эти люди — мои друзья.

Я впервые за десять лет представляюсь именем, которым назвался бы когда-то, но что-то подсказывает мне, что эти дворяне вовсе не пожелают делиться своей победой с Рубилой. Вдобавок я опасаюсь, как бы кто не задался вопросом о моем ветхом снаряжении, но каким-то чудом в пещере поднимается страшный рев, отражающийся от стен, как звон колокола.

— Думается, он все ближе, — морщится Обен, побуждая своих наемников с тревогой вглядываться в черную дыру.

— Я тоже так думаю, — ворчит Эймерик, отцепляя свой большой топор.

Лезвие за лезвием вынимается оружие, чуть ли не робко, словно незнакомые бойцы не могут бок о бок скрестить мечи с неприятелем. Наблюдая за тем, как обе стороны настороженно смотрят друг на друга, я как будто вижу юных девственниц, переживающих перед первым разом.

— Предлагаю, чтобы нападение возглавил я, — говорит насильник со всем самодовольством родовитого отпрыска. — У меня есть опыт!

Не могу удержаться от смешка. Если я не ошибаюсь, Робер де Кермадек никогда не отходил от отцовского дома дальше чем на десять лиг.

— Что тут забавного? — сухо спрашивает он.

— Если говорить об опыте, то я участвовал в крестовом походе в Святую землю.

— И что? Речь идет не о том, чтобы убить нескольких неверных, а о том, чтобы противостоять созданию Дьявола.

— Так ты, значит, привык к дьявольским созданиям.

— Как и ты, рыцарь де…

— Ля Салль.

— Что ж, рыцарь де ля Салль, я жду, что ты докажешь мне, что подходишь лучше меня, чтобы вести отряд в эту пещеру.

Сулейман смотрит на меня, и в его взгляде — послание, если не сказать упрек: «Не спорь с этим дураком». Я киваю, этот сарацинский дьявол всегда прав.

— Хорошо, Робер, нет нужды тратить на это весь день. Я оставлю за тобой командование.

— Хороший выбор, рыцарь, — одобряет монах, которого никто ни о чем не спрашивал.

Глубины извергают еще один рев. Тролль там или нет, но тварь уже недалеко… И вот последние клинки покидают ножны, в том числе и клинок Робера, который кричит «ко мне, Храбрец!», потому что, как добрый родовитый отпрыск, он считает себя обязанным дать своему мечу имя. У моего тоже было имя, унаследованное от моих отцов, но он оказался на дне канала в одном из городков Окситании — это еще одна длинная история. Тот, что я ношу сегодня, не окрещен, он называется мечом, и тот, кому он воткнется в глотку, волен дать ему имя по своему вкусу.

— К оружию! — кричит наш новый предводитель.

— Простите, у меня есть вопрос, — неожиданно вмешивается Сулейман, и все вокруг поворачиваются к нему.

— Чего хочет твой мавр? — спрашивает меня Робер с брезгливым выражением.

— Не знаю, спросите его.

Сулейман играет отсветами на лезвии своей изогнутой сабли.

— Мы не обсуждали этой темы, мессиры, но, чтобы получить награду, мы должны отнести голову тролля барону. У вас ведь это не встретит возражений?

— Не может быть и речи! — кричит монах. — Она будет выставлена в церкви святых Петра и Павла, в реликварии искупления.

Молчание.

— Нет, — вмешиваюсь я. — Голова — нам. Возьмите руку, ногу, сердце… Мне казалось, что вы в свои раки кладете всевозможные части.

— Ты смеешь сравнивать мощи мучеников с головой этого существа?

— Нет, брат, конечно, нет.

Обен шепчет что-то на ухо рыцарю с двумя воронами. Повидав сотни людей перед битвой, я готов поклясться, что они обсуждают распределение трофеев.

— Достаточно, — отрывисто произносит Робер. — Командую я, и голова наша по праву.

— Ну-ну.

— Мне кажется, что право на решение принадлежит старейшей четверти дворянства^[33], — рискует выступить Сулейман, который знает рыцарские обычаи лучше нас.

Раздосадованный насильник тут же пускается в генеалогию Кермадеков, но Обен, профессионал турниров, прекрасно владеет геральдикой. Он смущенно качает головой.

— Робер, боюсь, он тебя обошел: сеньоры де ля Салль — одна из старейших семей в округе.

— Действительно?

Мне кажется, я слышу тяжелые шаги, доносящиеся из пещеры. Но это может быть и ветер, гуляющий по краю пропасти.

— Вот только он больше не рыцарь, — говорит тоненький вредный голосок.

Все головы поворачиваются к девушке, которая с ухмылкой искоса поглядывает на рыцаря с двумя воронами. Одним камнем двух ворон, даже трех ворон: он дворянин, красавчик и не намного старше ее. Эта зараза своего не упустит.

— Что ты можешь знать, ты, крестьянка? — спрашивает Робер.

— Она права, — говорю я со вздохом. — Я потерял свой титул в Святой земле.

— Славный крестовый поход, — усмехается Две-Вороны.

— Не говори о том, чего не знаешь! — прорычал Эймерик.

Монах отступает, почуяв запах смерти.

— Идите домой, — кричит он, размахивая крестом. — Оставьте это рыцарям Христа!

— Я был рыцарем Христа, монах, не они. Твои рыцари — всего лишь детвора, нарядившаяся бойцами.

— Это мы дети? Сейчас увидишь!

Сулейман снова мечет в меня взгляд. Если сейчас же не ослабить напряжения, нас ждет катастрофа.

— Мессиры, — говорю я, воздевая руки. — Мы начали не с той ноты… Давайте не будем забывать, что в этой пещере находится злобная тварь, тролль, демон, великан, и на данный момент это единственное, что имеет значение.

Робер колеблется, затем улыбается, острие его широкого меча опускается книзу.

— Ля Салль прав. Мы разберемся с дележом, когда тролль будет…

Он не успел закончить фразу: воспользовавшись затишьем, этот дремучий идиот Жеон хватает Двух-Воронного и швыряет его в провал с криком: «Ко мне, сотоварищи!»

— Измена! — ревет Обен, обрушивая меч на Жеона, чей огромный череп раскалывается, как грецкий орех.

Я пытаюсь вмешаться, сказать им, что не знаю, какая муха укусила этого осла, но уже поздно, они бросаются на нас с криками, и поздно им объяснять, что они не правы.

— С нами Богородица! — кричит монах во всю мощь своих легких.

Я не знаю, с ними ли Богородица, но я бью первого подвернувшегося человека, который разворачивается и рушится. И я продолжаю, как в старые добрые времена, слыша только собственное дыхание. Второй боец разваливается надвое, и его кровь хлещет мне в лицо, как порыв дождя. Его шлем катится по камням, я слышу рев Эймерика и думаю про себя, что скучал по всему этому даже больше, чем по пустыне, звездам или медовым лепешкам.

— За мной! — кричит Робер-насильник, вертя мечом.

Несколько человек кидаются за ним, в том числе и какой-то бородач, который тут же жалеет об этом, хватаясь рукой за горло, пронзенное стрелой. Потому что Гвен — не потерявший хватки — обрушивает на них ливень металла.

— Сарацин упал, — рычит Эймерик.

Я не хочу ему верить, но он прав: я вижу поодаль скрюченное тело.

— Сулейман! Держись!

Я бегу что есть сил, но держаться уже бессмысленно, от сарацина остался лишь торс без головы — та, наверное, уже укатилась в провал. Его сабля валяется отдельно в крови, его или в чьей-то еще. Гвен тоже только что упал, истыканный Робером и его громилами. Почти не осознавая этого, я воплю — диким, гортанным, безысходным воплем. Это моя вина, все, что происходит, — моя вина, это я призвал этих людей.

И потому я бью, яростно, не размышляя, не выстраивая плана боя, загипнотизированный глухим стуком моего клинка о тела, криками, звоном оружия. Я умираю и снова живу одновременно, я смеюсь, я плачу, слезы почти ослепляют меня. Я бью, это все, что у меня осталось. С такой жестокостью, что раненый боец, как и подобает трусу, предпочитает скорее броситься в провал, чем встать на моем пути. Дева Мария с ним, вне всякого сомнения, сопровождает его в падении, заключает в свои утешительные объятия — это так поможет ему, когда он рухнет вниз.

Тупой стук тела о камни, и вот уже карканье ворон… Смертельно раненный Обен пошатывается и валится со звуком сминаемого металла. Эймерик улыбается мне, прежде чем упасть лицом вниз. Мертвы, все они мертвы, мои друзья, мои враги, девушка, монах, все они. А те, кто еще не умер, не задержатся с вознесением на Небеса, ведь до долины больше двух часов пешего хода. И я сам, с этой раной в бедре… И еще одной в боку, которой я и не почувствовал… Интересно, скольких я убил, уж видимо многих, судя по тому, как с меня капает… Разведя руки в стороны, я чувствую себя кровавым деревом^[34].

Внезапно слышится еще один рев. Такой мощный, что заставляет гравий перед пещерой раскатиться по сторонам, а траву — спрятаться в щелях скал.

— Выглядишь сейчас просто ловкачом, — бросает мне насильник, который еще не окончательно мертв, но лицом уже стал серее неба.

— Заткнись и подыхай, Робер.

Он прав, я действительно и есть тот ловкач ловкачом. Долю мгновения я стою лицом к пещере, пошатываясь на раненой ноге, размахивая безымянным мечом, будто герой, чего уже и в помине нет. Затем я позволяю себе опуститься на землю, потому что головокружение начинает брать надо мной верх. Я улыбаюсь. И закрываю глаза, ибо — в свете последних событий — уже знать не хочу, как выглядит тролль.