Тираны. Книга 1. Борджиа

Интерлюдия I 2010 ГОД

То, что дверь в квартиру открыта, Кьяра поняла, как только вышла из лифта. Если бы дело было два месяца назад, она решила бы, что это Стелла — снова пришла по стенке, снова вырубилась на полу в прихожей, а когда очнется, снова не сможет вспомнить, как сюда попала. Кьяра множество раз думала, что надо отобрать у нее ключи, иногда даже говорила это вслух, держа сестру за волосы под тугой струей холодной воды в ванной. Но знала, что не отберет, не сможет. Потому что тогда дорогая сестрица будет торчать не в ее квартире, в тепле и относительной безопасности, а бог знает в какой подворотне. Или даже на работе. Хуже всего, если на работе.

Но Стелла лежит в земле. Вот уже два месяца и четыре дня она лежит в могиле на кладбище Фламинио, и за эти два месяца и четыре дня Кьяра так ни разу к ней и не съездила. Конечно, она присутствовала на похоронах, она должна была туда пойти, но потом…

Кьяра очнулась. Она вышла из лифта, глядя на приоткрытую — не распахнутую настежь, просто приоткрытую, так, что виднеется небольшая щель — дверь своей квартиры и думала о своей умершей сестре. А следовало думать о людях, которые, возможно, поджидали за этой дверью. Кьяра сунула руку в сумку, нашаривая газовый баллончик. Она не разлучалась с ним с тринадцати лет. Три предмета, которые она всегда имела с собой: паспорт, помада и баллончик. Баллончик был подарком ее отца — первым и единственным, больше он никогда ничего ей не дарил.

Кьяра вытащила баллончик из сумки и подошла к двери. Наверное, ей следовало вызвать полицию — то есть не наверное, а наверняка, глупо соваться туда одной. Эта рассудительная, здравая мысль разозлила ее. Кьяра подошла к двери вплотную и толкнула ее со всей силой, на которую оказалась способна.

Дверь ударилась о стену и отскочила от нее, снова загораживая обзор, но за ту долю секунды, что квартира была на виду, Кьяра успела заметить все, что надо. Первое и главное — чужих она не увидела. Возможно, конечно, что они прячутся, поджидая ее, но маловероятно, учитывая, какой погром они здесь учинили. Кьяра снова толкнула дверь, теперь уже не так сильно, и вошла, медленно озирая то, что еще утром было ее квартирой.

Обычно в кино герой, находящий в своем доме разгром, застывает на пороге и только хлопает глазами, оглядывая перевернутую мебель, разбитые стекла и расколоченный фамильный фарфор. Кьяра не встала, она пошла, и остановилась только посередине гостиной, споткнувшись о выдвижной ящик, вырванный из письменного стола. У нее было только две комнаты — гостиная, совмещенная с кабинетом, и спальня. Дверь в спальню оказалась распахнута настежь, и с того места, где ее остановил выдвижной ящик, Кьяра видела ворох развороченного белья на полу и матрац, снятый с кровати и небрежно прислоненный к стене.

Что они искали?

Кто «они», ей в голову в тот момент не пришло. Больше ее волновало — нет, не волновало даже, а удивляло — что? Что есть у нее, Кьяры Лиони, аспирантки университета Ла Сапиенца, ютящейся в тесной двухкомнатной квартирке в квартале Сан-Лоренцо? Архивных документов она дома никогда не держала, а все рабочие материалы хранила на ноутбуке, который после истории с Франческо Риноцци предпочитала оставлять в запертой подсобке на кафедре в университете. Впрочем, грабители могли об этом и не знать. Но неужели они правда искали ее ноутбук под матрацем?

Снизу донеслось требовательное мяуканье, и Кьяра чуть не подскочила. Кошка — у нее было имя, но Кьяра предпочитала называть ее просто кошкой — ткнулась бархатистым лбом ей в щиколотку, нервно потерлась. Царящий кругом разгром ее не смущал, она не была напугана, просто хотела есть. Странно, что грабители не убили ее или не вышвырнули за дверь. Кьяра снова ощутила накатившую вспышку злости. Ну почему она не могла этого сделать? Разве так трудно — вышвырнуть вон надоедливое животное, крутящееся под ногами? Да, трудно для таких, как Кьяра Лиони, но вряд ли для таких, как те, кто среди белого дня врываются в чужой дом.

Кошка снова мяукнула, и Кьяра сказала ей:

— Заткнись.

А потом села на пол.

Она не плакала. Ей даже не очень хотелось. Просто адская, чудовищная усталость, копившаяся в ней последние месяцы, вдруг достигла, кажется, критической точки. Ноги налились свинцом, потому она и села, просто не могла не сесть. Кошка замурлыкала и прошлась шелковистой спинкой по ее коленям. Немного впереди, между вспоротыми диванными подушками и сорванной с петель дверцей шкафа, поблескивала на ламинате подсыхающая лужица кошачьей мочи.

— Ты такая же, как она, — сказала Кьяра. — Нагадишь, а потом ластишься. Ты точно такая же, как она.

И заплакала.

Она не тосковала по Стелле, нет. Отношения у них никогда не складывались. Стелла — папина любимица, гордость, его маленькая принцесса. А Кьяра — нелюбимая падчерица, хотя никаких видимых, объяснимых причин этому не было. Порой Кьяра думала, что такое отношение связано с тем, что вскоре после ее рождения мать начала понемногу сходить с ума. Кьяра потом консультировалась с врачами, и все в один голос отрицали, что беременность и роды могли запустить процесс разрушения, много лет дремавший в мозге Анны Лиони. Наоборот, говорили они, материнство на несколько лет отсрочило неизбежное. Неизбежное — ключевое слово, которое отец упорно не желал слышать. Он винил Кьяру. Только так она могла объяснить, почему он не хотел ее любить.

И мама тоже… Кьяра плохо помнила ее, ее нормальную — только сильный запах каких-то дешевых духов и прикосновение мозолистых сухих ладоней, натруженных каждодневной стиркой. Потом, когда мать поместили в клинику, она очень быстро перестала узнавать младшую дочь, хотя Стеллу помнила еще долго, и только лет пять назад окончательно перестала узнавать и ее. И даже после этого Стелла каждый раз, приезжая, целовала ее, расчесывала седые волосы, плакала и называла «мамочка». Стелла вообще была слезливой, она умела разжалобить и сама никогда не упускала случай похлюпать носом. «Я становлюсь похожей на нее», — подумала Кьяра и вскинула голову, остервенело вытирая мокрые щеки.

Она не жалела свою сестру. Несмотря на то, что та только и делала последние пятнадцать лет, что давила на жалость, выклянчивала поддержку, помощь, участие, особенно после того, как отец бросил их и женился во второй раз. «Вы уже большие», — сказал он, имея в виду восемнадцатилетнюю Стеллу. Кьяре тогда исполнилось пятнадцать, и именно она была старшей, именно на ее плечи ложились тяготы повседневной жизни, быта, заработка, наконец. Стелла училась на медсестру, по крайней мере деньги на обучение отец ей оставил, но о том, что будет с Кьярой, заканчивающей на следующий год школу, не думал никто. Она пошла работать официанткой на следующий день после того, как отец уехал: им требовалось на что-то жить, пока Стелла прогуливала лекции и заигрывала с симпатичными интернами. Когда Кьяра упрекала ее, она фыркала и говорила, что куда выгоднее выйти замуж за будущего врача, чем до пенсии менять судно под лежачими больными. Уже позже, гораздо позже Кьяра заподозрила, что дело не только в интернах; но тогда уже было слишком поздно. Морфин, к которому Стелла сумела найти постоянный доступ в больнице, сделал свое дело. Стелла подсела, и теперь Кьяра не просто должна, а обязана была заботиться о ней. Иначе получилось бы, что ее отец оказался прав, и она приносит только зло.

Она поступила в Ла Сапиенцу на отделение филологии, выиграв грант на обучение. Помогло довольно хорошее знание русского языка — отец владел им в совершенстве, наученный русским дедом, и в детстве, еще до болезни мамы, они устраивали «русские дни» по вторникам и четвергам, когда общение в доме проходило полностью на этом языке. Анна в эти дни стыдливо отмалчивалась, застенчиво улыбаясь, пока ее муж рассказывал дочерям о сталинских репрессиях и читал стихи Гумилева и Блока. Анна ни слова не понимала по-русски, но звучание незнакомого языка ее завораживало. Она очень любила своего мужа, боготворила его, и тень этого чувства осталась в ней даже тогда, когда ушло все остальное, потому что, даже перестав узнавать дочерей, она иногда улыбалась ему. Кьяре было жалко маму, и почему-то немного неловко за папу, но это был детский, иррациональный стыд за недостойное поведение большого и сильного взрослого. Поэтому она, конечно, молчала, почти все время молчала, как мама. Они с Анной вообще говорили мало, разговоры в доме Лиони были прерогативой Стеллы и отца.

Кьяра молча подала документы в Ла Сапиенцу, молча сдала экзамены на заочное отделение и молча отучилась положенный срок, вкладывая стипендию в общую копилку. Стелла знала только, что Кьяра учится «где-то там», то ли на бухгалтера, то ли на юриста, и совершенно не интересовалась, на что они живут. Ее собственная зарплата медсестры, достаточно неплохая, особенно с учетом того, что порой она толкала морфин на сторону, полностью улетала за несколько дней на косметику и тряпки, и Кьяре снова приходилось гнуть спину за двоих. Два года назад они наконец разъехались; это решение далось Кьяре тяжело, но тогда оно казалось необходимым. Кьяра думала, что, оказавшись перед необходимостью самостоятельно заботиться о себе, Стелла опомнится и приведет в порядок свою жизнь. Выйдет замуж хотя бы, если не за интерна, то хоть за санитара из больничного морга… Но вместо этого Стелла оказалась в морге сама.

Сначала дела у нее шли неплохо, она меняла любовников, как перчатки, завела кошку. И с удивительной ловкостью скрывала свою зависимость от наркотиков на работе, хотя не раз принимала прямо на рабочем месте. Кьяра не могла даже вообразить, как ей удавалось при этом выкручиваться и, что еще важнее, не убить кого-то из вверенных ей пациентов. Но такое везение не могло длиться вечно. В конце концов ее настиг передоз — неизбежный исход всех наркоманов, терпеливо стоящий за плечом. Может быть, если бы Кьяра по-прежнему была рядом, этого бы не случилось. А может, и случилось. Этого она не могла знать, она ничего не могла знать, поэтому просто похоронила сестру и забрала себе ее кошку. Хотя всегда ненавидела кошек.

Так что нет, Кьяра плакала не из-за Стеллы. И даже не из-за развороченной квартиры. Она не проверяла пока, на месте ли ценности, потому что никаких ценностей у нее не было — пару простых колечек, доставшихся от матери, пришлось продать еще лет восемь назад, сразу после того, как их бросил отец, а наличности дома Кьяра не держала. Мебель разворочена, но не сломана, не считая разрезанных и выпотрошенных дивана и кровати. Их можно будет набить заново. Дверца шкафа сорвана с петель, в одном месте от стены пытались содрать обои, словно надеялись обнаружить там тайник. А в остальном ничего не разрушено, просто беспорядок, который можно убрать за день-два. К тому же квартира была застрахована. Правда, Кьяра не смогла вспомнить, оплачивала ли счета по страховке за последний квартал. Вполне возможно, что нет. А уведомление о задолженности она могла пропустить, потому что в последние два месяца вообще не вскрывала приходящую почту…

И еще Риноцци. Чертов Риноцци, укравший ее работу. Она имела глупость показать ему почти законченные наработки, доверилась его авторитету, его опыту — и обомлела, обнаружив в «Римском научном вестнике» объемную статью, почти полностью состоящую из ее наработок по анализу русской поэзии Серебряного века. Некоторые фразы в этой статье слово в слово повторяли ее слова, причем даже не те, что были в рабочих материалах, а из устных выкладок, которыми она делилась с Франческо за чашкой кофе с коньяком в одном из маленьких уличных кафе, где так холодно январским утром и где она так любила завтракать перед работой… Она болтала с ним, радуясь, что в кои-то веки нашла понимающего и компетентного собеседника по своему направлению, а он внимательно слушал и даже, может быть, записывал на диктофон. Но как она могла знать? Он работал с итальянской новеллой эпохи Возрождения, и хотя хорошо разбирался в мировой поэзии XX века, знал наизусть стихи Гумилева, которые читал с пафосом и ужасным акцентом, не понимая половины слов — несмотря на все это, Кьяра подумать не могла, что ее тема представляет для него реальный научный интерес. И уж тем более, что он обворует ее так просто, нагло и беззастенчиво.

И вот ее снова обворовали. Ничего не унесли, но чувство гадливости, унижения все равно не проходило. Поэтому Кьяра плакала, сидя на полу в своей разгромленной квартире, с трущейся о ее ноги кошкой, чувствуя резкий кислый запах кошачьей мочи. Кошка мяукнула особенно громко, Кьяра непроизвольно схватила ее за шерсть на загривке, собираясь отбросить — и тут в дверь позвонили.

Кьяра выпустила взвизгнувшее животное и одним рывком вскочила на ноги. Она только теперь поняла, что все еще сжимает в руке газовый баллончик. Подойдя к двери, она выглянула в глазок и увидела красную бейсболку с логотипом курьерской службы DHL. Кьяра сжала баллончик так, что заныли пальцы.

— Что вам надо? — спросила она через дверь.

— Вам посылка, — прогнусавили с той стороны. Голос был мужским и ломким, почти мальчишеским.

— Я ничего не заказывала.

— Вы Кьяра Лиони-Сфорца?

Вопрос прозвучал так внезапно, что Кьяра от неожиданности открыла дверь. Не слишком широко, так, чтобы стоящий в коридоре мальчик-посыльный не мог увидеть ее разгромленную квартиру. Баллончик из руки она не выпустила, но спрятала за спину.

— Что вы сказали?

— Так написано в накладной. Кьяра Лиони-Сфорца, Рим, Виа Кимарра, 365.

Кьяра молчала. После всего пережитого ею в последнее время, это казалось какой-то злой шуткой… и она даже подозревала, чьей.

— Кто отправитель?

— Банк «Монте дей Паски».

Кьяра открыла дверь нараспашку, больше не заботясь о том, что может увидеть курьер. Тот рассеянно глянул ей за плечо, тут же стушевался и засуетился, доставая накладную. Паспорт Кьяра, по счастью, носила в сумочке, так что найти его не составило труда. Курьер вручил ей небольшую, но довольно тяжелую продолговатую коробку, и ушел, не дождавшись чаевых. Он не спросил, нужна ли ей помощь, но и не стал лезть в чужие дела. Пожалуй, самое разумное, что может сделать человек в наши дни в большом городе, где каждый сам за себя.

Кьяра закрыла дверь и заперла ее на задвижку — замок все равно сломан. Рядом валялся перевернутый стул, Кьяра подняла его и подперла спинкой дверь, а потом опустилась на сидение, разглядывая посылку и гадая, что там может быть. Хорошо бы деньги — килограмма три, судя по весу, и все крупными купюрами. Она блекло улыбнулась и перечитала надпись на желтой наклейке. Все верно, посылка адресована ей, с этой странной припиской… То, что по материнской линии она происходила из одного из знаменитейших итальянских семейств, никогда не было для нее предметом особой гордости. Скорее наоборот. Она не афишировала этот факт и не любила о нем говорить. Откуда же о нем узнали в крупном римском банке, где никто из ее родственников сроду не держал счетов? Наняли детектива? Вероятно, это противозаконно, но что с того… Устав гадать, Кьяра поддела туго загнанный картонный клапан и вскрыла коробку. В ней оказалась еще одна — деревянный ящичек поменьше, это он, должно быть, взял на себя большую часть веса. Ящик запирался на изящную кованую защелку, выглядевшую серебряной. Она поддалась не сразу, но наконец крышка отскочила.

Из ящика посыпались опилки. Прелые, пахнущие гнилью — то ли их плохо высушили, то ли они пролежали там очень долго. Скорее второе — ящик выглядел по-настоящему старым, работа прошлого века или даже еще более давняя…

Кьяра сунула руку в опилки. Ее пальцы легли на холодное, гладкое, идеально отполированное стекло.

В ящике была бутылка.

Кьяра вытащила ее, отряхнула обрывком поролоновой набивки, вывалившейся из распоротой диванной подушки. Бутылка темного, почти черного стекла, непрозрачного, без этикетки, зато с толстой сургучной печатью на большой круглой пробке. Кьяра потерла печать пальцем, пытаясь разобрать оттиск. Что-то похожее на бычью голову, какой-то вензель и цифры, мелкие, но достаточно четкие.

Кьяра издала короткий нервный смешок. Чудесно. Утром она обнаруживает в свежем выпуске «Римского научного вестника» собственную работу под чужим именем, днем находит свою квартиру разгромленной и еще через час получает по почте вино пятисотлетней давности. Она вдруг испытала почти неодолимое желание ударить себя по щеке, чтобы убедиться, что не спит. Но сдержалась и только снова потерла печать.

— Какая-то глупость.

Привычка говорить вслух с самой собой была плохой, очень плохой — насколько Кьяра помнила, у мамы так все начиналось. Но с кем еще ей поговорить? С кошкой своей умершей от передозировки сестры? Немногим лучше. Кьяра стояла, держа бутылку перед собой двумя руками. Кто ее прислал, сейчас не имело значения — в конце концов, всегда можно сходить в этот банк и все выяснить. Другой вопрос, куда более любопытный: если это в самом деле… пятисотлетнее вино, то сколько оно может стоить? Кьяра смутно припоминала попавшуюся ей когда-то на глаза статью о том, что самому старому вину, известному на сегодня, то ли триста, то ли четыреста лет… четыреста, но не пятьсот. Сложно поверить, но не исключена возможность, что сейчас Кьяра держит в руках одну из самых старых бутылок в мире. Отлично сохранившуюся, не считая неприятного запаха плесени. Что случилось за эти годы с самим вином, можно было только догадываться — скорее всего, оно давно превратилось в уксус. Что, однако, не помешает любому коллекционеру заплатить за него… сколько? Сто тысяч долларов? Больше?

— Целое состояние, детка, — прошептала она, разглядывая печать с быком, покачивающуюся на полуистлевшем пеньковом шнуре. Это покрыло бы ущерб, который она понесла по вине Риноцци и неизвестных грабителей; это покрыло бы все… все, что только можно покрыть деньгами.

Но ведь не в деньгах дело, так? Так, Кьяра? Дело никогда не было в деньгах. Дело всегда было в том, что с деньгами или без них, она никогда никому не была нужна. Даже тем, кто действительно не мог без нее обходиться. Деньги этого не исправят.

Но, по крайней мере, всегда можно напиться.

— Да какого черта! — сказала Кьяра Лиони и, схватив бутылку двумя руками, со всей силы ударила вытянутым горлышком о край перевернутого стола.

Она не ждала, что бутылка разобьется так легко. Стекло выглядело толстым и казалось прочнее современного, и оно в самом деле не разлетелось вдребезги, а просто раскололось. Темно-бордовая жидкость, густая, как кровь, хлынула у Кьяры по рукам. Отбитое горлышко отлетело к стене и закатилось под шкаф. Длинные осколки, похожие на зубы гигантского хищника, тянулись вверх, поблескивая на краях, а между ними плескалось вино. К кислому запаху кошачьей мочи прибавился новый, и Кьяра, покачнувшись, зажала рот ладонью, расплескивая вино по полу. «Идиотка! — вопил голос Стеллы у нее в голове. — Дура несчастная! Что ты наделала? Зачем?!»

— Заткнись! Ты умерла! — закричала Кьяра в ответ и чуть не швырнула бутылку в стену…

Но потом остановилась.

В самом деле, раз уж ей хватило безрассудства на такой поступок, надо идти до конца. Она поставила бутылку на журнальный столик — единственный предмет обстановки, представлявший сейчас устойчивую горизонтальную поверхность — и торопливо вышла на кухню. Там царил точно такой же разгром, из кухонных шкафчиков выгребли все, пол был засыпан мукой и молотым кофе. Кьяра кое-как нашла целую чашку и, вернувшись с ней в спальню, дрожащими от возбуждения руками налила в нее резко пахнущего вина. Это не было похоже на запах уксуса, и спирта тоже — только своеобразная, неприятная миндальная горечь. Если ее вывернет от первого же глотка, пусть. Зато она единственный человек в мире, пробовавший пятисотлетнее вино. Хоть что-то незаурядное в ее пустой, бестолковой жизни.

Она повернулась к треснувшему зеркалу — его сдвинули со стены слишком грубо, надеясь что-то найти под задником, — и салютовала себе. Трещина в зеркале рассекала ее лицо пополам, и ее судорожная улыбка в отражении выглядела почти жутко.

— За тебя, сестрица, и за тебя, папочка, и за тебя, Риноцци, — сказала она, поднесла чашку к губам…

И тут кошка — не ее кошка, кошка Стеллы — закричала.

Кьяра знала, как кричат животные. В детстве она принесла с улицы щенка, раздавленного колесами спортивной машины. Ей не позволили его оставить, конечно, она отнесла его в ветеринарную клинику и заплатила из собранных карманных денег, чтобы его усыпили. Щенок кричал все это время — не скулил, не выл, а именно кричал, с почти человеческим осознанием боли в почерневших глазах с неестественно расширенными зрачками. И точно так же закричала кошка Стеллы. Кьяра только теперь заметила, что кошка возится у лужицы вина, пролившегося, когда она отбила горлышко.

Кьяра отставила чашку и присела. Кошка выгнулась на полу, ее били судороги, из раскрытой пасти текла пена. Все произошло очень быстро. Кьяра побоялась к ней прикоснуться, но видела, как напряжено ее тельце, мокрое от вина, в котором она каталась. Кьяра забыла, что ненавидит кошек, забыла, что ненавидела свою сестру — она забыла все и все бы отдала, чтобы помочь бедному животному или хотя бы прекратить его муки. Но это закончилось само собой. Кошка издала последний задушенный хрип и застыла, словно набитое соломой чучело, растопырив лапы и оскалив морду. Кьяра выдохнула и осмелилась тронуть ее бок кончиками пальцев. Шерсть, еще минуту назад шелковистая, теперь казалась ломкой и сухой.

«Что было бы со мной, если бы я…» — подумала Кьяра и, отняв руку от трупика, медленно поднялась и сделала шаг назад.

Вино. Это вино. Оно настолько скисло, что в нем образовались токсины? Но что же это за токсины должны быть, чтобы молниеносно и, главное, так болезненно убить совершенно здоровое животное? На человека оно бы, наверное, подействовало не так быстро… но наверняка не менее смертоносно. Только потому, что вино испорчено?

Или потому, что яд уже был в нем, когда его закупоривали пятьсот лет назад?

Кьяра поняла, что больше не может находиться в этой квартире. В этом разгроме, с мертвой кошкой Стеллы, с разбитой бутылкой и красными пятнами от вина на полу. Она сгребла сумку и выскочила в подъезд. Сердце билось в груди, как сумасшедшее.

Напоследок она успела выхватить взглядом свое белое, искаженное страхом лицо, отразившееся в треснувшем зеркале на дальней стене.