Тираны. Книга 1. Борджиа

Глава 10 1503 ГОД

Кардинал Адриано да Корнето играл в шахматы сам с собой: это успокаивало его и помогало сосредоточиться. Он разыгрывал знаменитую партию, где белые, обладая лишь королем и пешкой, начинали и выигрывали в пять ходов. Не возникало сомнений, что пешку надлежало продвинуть до восьмой линии и превратить в ферзя, но все было сложнее, чем казалось на первый взгляд. Кардинал да Корнето размышлял над этой дилеммой, подперев рукой подбородок, когда уловил боковым взглядом тень своего мажордома Клавиньо, вошедшего, как всегда, тише мыши.

— Ваше преосвященство, здесь человек, называющий себя слугой его святейшества. Просит его принять.

Корнето встрепенулся. Выпрямился; шахматная задача тотчас выветрилась из его головы.

— Пусть войдет.

Он не знал человека, появившегося на пороге, хотя неоднократно бывал в доме Родриго Борджиа. У слуги было длинное беличье лицо с щербатым ртом и плоскими губами, но глаза смотрели внимательно и все подмечали. Он подошел, встал на колени, и кардинал протянул ему перстень для поцелуя. Слуга тут же припал к нему, явно польщенный подобной честью.

— Как ваше имя, сын мой?

— Стефано Дуаче, ваше преосвященство.

— Что ж, Стефано, ты либо очень смел, либо очень глуп, раз пришел ко мне без ведома своего хозяина. Или, может быть, Родриго прислал тебя, чтобы передать мне привет? — спросил кардинал и неприятно засмеялся. Дуаче вошел к нему, сутулясь и оглядываясь, как вор, и такому опытному шахматисту, как Адриано да Корнето, не составило труда сделать очевидные выводы.

— Не совсем так, ваше преосвященство. Я действительно пришел, чтобы передать вам привет, но не от его святейшества.

— А от кого же?

— От смерти.

Да Корнето нахмурился. Он был не из пугливых, и уж тем паче — не из впечатлительных, и его не купить драматичными репликами. Но Дуаче тоже оказался не промах: по выражению лица кардинала он тотчас понял свою ошибку и быстро заговорил:

— Вы вряд ли знаете, ваше преосвященство, но ваш управляющий нанял меня кравчим на сегодняшнем празднике.

— Вот как, — проговорил Корнето, внимательно глядя на него. Действительно, он переложил хлопоты по поводу этого вечера на плечи слуг, сам полностью от них устранившись.

— Но он, видимо, не знает, что я служу Борджиа. Не так давно, всего несколько месяцев, потому его святейшество, наверное, и выбрал меня — я еще не успел примелькаться и легко мог проникнуть в ваш дом.

— И что, — проговорил кардинал, начиная понимать, — его святейшество отдал тебе какие-то особые распоряжения по поводу этого вечера?

— Да, ваше преосвященство. Он вручил мне кувшин вина, которым я должен угостить ваше преосвященство… и монну Лукрецию.

Корнето побарабанил пальцами по шахматной доске. Праздник по поводу помолвки его незаконной дочери с племянником Франческо Колонны был назначен еще неделю назад, и все эти дни велись активные приготовления. Папа обещался быть, так как Мария-Луиса приходилась ему крестницей, а с Колонна он в последнее время всеми силами старался наладить дружбу. Надо сказать, это оказалось не так уж сложно после того, как Антонио Орсини вынесли из дома Папы ногами вперед. Ненависть, полыхавшая между кланами Орсини и Колонна, была известна всей Италии, и если что и могло объединить их ненадолго, то лишь общая мечта свергнуть Борджиа с престола Святого Петра. Однако именно проклятый Борджиа обезглавил Орсини одним ударом, за что Франческо Колонна его не то чтобы возлюбил, но стал чуточку меньше ненавидеть, и даже несколько раз на заседаниях кардинальской коллегии высказывался в поддержку Папы при обсуждении спорных вопросов. По всему выходило, что Родриго должен быть на этом празднике, и как бы мало ни хотелось кардиналу да Корнето принимать его в своем доме и, тем более, за своим столом, не пригласить понтифика он не мог. А с ним и его дочь, монну Лукрецию, эту шлюху, которая даже собственную супружескую жизнь сумела превратить в непристойный фарс. Все это закончилось так, как и должно было закончиться; вчера утром по городу разнеслась весть о кончине Альфонсо Арагонского, тут же обросшая жуткими слухами. Говаривали даже, будто Чезаре Борджиа собственноручно задушил зятя подушкой в постели, пока его сестрица стояла рядом и держала свечу. Как бы там ни было, кардинал да Корнето сильно сомневался, что Лукреция явится на торжество, да и Папа, скорее всего, отклонит приглашение в связи с горем в его семье. Но Стефано Дуаче, явившийся спозаранку к кардиналу на порог, посеял в нем сомнения. И как это он сказал… Вино, предназначенное только ему и Лукреции Борджиа? И что это значит?

— Ты полагаешь, вино отравлено? — спросил кардинал, и Дуаче с готовностью кивнул.

— Я сам видел, как его святейшество подсыпал туда яд.

— Но почему, в таком случае, он велел тебе подать это вино его дочери? — в голосе кардинала повеяло холодком. — Не кажется ли тебе, любезный, что ты придумал слишком затейливую ложь, в которой запутался сам?

Он намеревался смутить наглеца этим вопросом, но тот и бровью не повел. Напротив, по его плоским губам скользнула змеиная полуулыбка. Он ответил вопросом на вопрос:

— Хорошо ли ваше преосвященство осведомлены про обстоятельства гибели кардинала Орсини?

— Еще бы, черт возьми, — слегка забывшись, проворчал Корнето. — Он поперся к Борджиа на званый ужин, как последний дурак, сразу после того, как его племянники чуть не угрохали Чезаре. Любому идиоту ясно, что он не мог выйти оттуда живым.

— Но разве кардинал Орсини был идиотом? Не думаете же вы, что он позволил бы так легко отравить себя? И известно ли вашему преосвященству, что на том ужине также присутствовала монна Лукреция? Паж кардинала Орсини потом в подробностях описал тот злосчастный вечер.

Корнето кивнул, начиная понимать. Это казалось невероятным, но…

— Ты считаешь, что его дочь каким-то образом невосприимчива к ядам?

— Похоже на то, ваше преосвященство. Я служу им всего четыре месяца, но уже дважды был свидетелем подобных событий. Как-то раз монна Лукреция как бы случайно оцарапала золотой булавкой руку монны Оливии деи Винченца. Она тут же устыдилась, стала просить прощения, заявила, что должна наказать себя за неловкость, и оцарапала себе руку той же булавкой. Монна Оливия умерла к концу недели, а монне Лукреции, как вы знаете, ничегошеньки не сделалось.

— Любопытно, — пробормотал кардинал. Глаза его не отрывались от одинокой белой пешки на мраморной шахматной доске, со всех сторон окруженной вражескими фигурами.

— Я не лгу, ваше преосвященство. За недолгое время я столько насмотрелся в этом доме, что на Страшном суде Господь наш Иисус Христос утомится выслушивать мои свидетельства против этих дьяволов Борджиа. Они щедро платили мне, да к тому же им много лет служит мой кузен Мичелотто…

— Мичелотто! — подскочив, воскликнул кардинал. — Этот душитель! Твой кузен?!

— Ну да, он-то и рекомендовал меня его святейшеству.

— Полагаю, зря.

— Вы совершенно правы, — покладисто согласился Дуаче и опять неприятно улыбнулся.

Корнето лихорадочно размышлял. Можно ли верить этому проходимцу? Кузен знаменитого душителя, Господи Боже! Но не слишком ли хитроумной выглядит ловушка? Разве не легче Родриго просто отравить его, как он привык поступать со своими врагами? К чему затевать подобный спектакль?

— Чего ты хочешь? — спросил он напрямик.

— Золота, — так же честно ответил Дуаче. — Достаточно золота, чтобы я мог навсегда убраться из этого вонючего города.

— Не стоит оскорблять священный Рим, Стефано.

— Простите, ваше преосвященство. Человек слаб.

«И дьявол пользуется этим», — мысленно закончил да Корнето и прикрыл глаза. Белая пешка резала взгляд, притягивала его. Кардинал смотрел на доску и по-прежнему не видел решения задачи.

— Не спрашиваю, сколько ты хочешь, — проговорил он. — Какой бы ни была сумма, ты ее получишь. Но ты ведь знаешь, что недостаточно лишь выдать намерения Родриго? О них я и сам мог догадаться.

— О да, ваше преосвященство, — сказал Дуаче и подобострастно поклонился.

— Ты подашь ему его собственное вино, — закончил кардинал и посмотрел Дуаче прямо в лицо. — Ему, его сыну и его дочери, если они тоже придут.

— Как будет угодно вашему преосвященству, — сказал Дуаче, не моргнув глазом, и Корнето понял, что тот ждал именно такого поворота событий.

Что ж. Тем лучше.

— Скажи управляющему, что я подтверждаю твое назначение кравчим на этот вечер. А теперь убирайся. Придешь ко мне ночью после праздника, если все пройдет успешно.

— Как прикажет ваше преосвященство.

Дуаче снова раскланялся и исчез. Кардинал проводил его взглядом, пожевывая губы. Опять посмотрел на шахматное поле. Пешке остался всего один шаг, чтобы стать ферзем, но что дальше? Он смотрел на доску еще минуту, а потом, озаренный, взял забившегося в самый угол белого короля и отважно продвинул его вперед, почти в самую пасть обступивших врагов. В тыл, вплотную к беспечному черному королю.

До мата осталось два хода.

К вечеру все было готово для начала намеченного торжества. День выдался нестерпимо жарким, зной даже в сумерках почти не ослаб, и в последний момент решили перенести столы в сад. Правда, Марию-Лусию тревожили ядовитые испарения от соседнего озера (дом кардинала, увы, находился не в самой лучшей местности Рима), но сам Корнето лишь отмахивался от них — как-никак, сам он прожил в этом доме всю жизнь, и раз до сих пор не помер от малярии, значит, и его гостям опасаться нечего. Слуги вытащили во двор скамьи, устланные турецкими коврами, расставили по дубовым столам серебряную и золоченую посуду. Гости собирались постепенно, и Папа, согласно своему сану, запаздывал, так как приличия не позволяли кому-либо из гостей прийти позже понтифика. Понемногу сад наполнялся говором и, неизбежно, сплетнями. Корнето, прохаживаясь меж гостей и здороваясь любезно с друзьями и еще любезней — с недругами, внимательно слушал разговоры.

— А вы слышали, какой гвалт стоял утром во дворце Святого Петра? Будто это не резиденция Папы, а мещанский дом, можно было бы решить, что там дерутся.

— Должно быть, его святейшество наконец прознал о шашнях Джулии Фарнезе. Ха! То-то забавно будет сегодня посмотреть на его лицо.

— Да нет, нет. Будь так, он бы выгнал Фарнезе, а она сегодня из дворца не выходила.

— Все верно, там не дрались, скорее, что-то искали. От того и шум — все переворачивали вверх дном.

— Искали? — не выдержав, Корнето подошел к сплетничающим, точно куртизанки в ожидании посетителей, кардиналам. — Что?

— Кто же знает, — пожал плечами кардинал Пегрино. — Может, Борджиа потерял один из своих сатанинских амулетов? Он их всегда таскает на себе целую связку, воображает, будто под рокеттой их не видно.

— А может, потерялась папская печать? — многозначительно предположил кардинал Тоскино. — Кто знает, какое применение нашла ей ночью монна Джулия, а там недолго и потеряться…

Кардиналы встретили эту пошлую шутку взрывом чистосердечного хохота, и Корнето, улыбнувшись для приличия, отошел от них. В нем понемногу нарастало возбуждение, и он с трудом удерживался, чтобы не потереть непрестанно потеющие ладони.

Наконец ужин начался. Торжество было не очень шумным, собралось около пятидесяти человек, в основном друзья семьи. Блюд подали также немного, всего девять перемен, и, конечно, вдоволь вина — вальполичелла, кьянти, какого угодно. Оно стояло в бочках в специально отведенной части сада, и оттуда слуги подносили по мере надобности наполненные кувшины, ставя их возле гостей согласно предпочтениям последних. Корнето нашел взглядом Дуаче. Тот кивнул. Кардинал поспешно отвел глаза. Его святейшество что-то запаздывал, и это начинало его не на шутку тревожить.

Но Родриго все же явился. Большая часть гостей к тому времени порядком набралась, поэтому его приветствовали преувеличенно громкими возгласами, а затем так же громогласно принялись изъявлять соболезнования по поводу скоропостижной кончины его зятя. Родриго отвечал, но скупо. Его лицо было бледным, а глаза усталыми. Корнето пристально наблюдал за ним; вряд ли он так уж убивался по зятю, ведь, в конце концов, его дочь снова свободна, и ее снова можно повыгоднее продать какому-нибудь герцогу или королевскому бастарду. Нет, дело не в бедняге Альфонсо Арагонском. Но в чем тогда? Корнето вспомнились разговоры о шумных поисках, оглашавших этим утром окрестности папской резиденции. Нашел ли Родриго то, что искал?

— А, мой добрый Адриано, — сказал Родриго, когда хозяин дома подошел к нему засвидетельствовать почтение и приложиться к святой деснице. — Рад видеть тебя. Прости, моя дочь не сможет присоединиться к нам этим вечером. Она тяжело скорбит. Но Чезаре обещал быть.

— О, разумеется, — сказал Корнето. — Я понимаю. Бедная Лукреция! Ей не везет с мужьями.

— Зато везет с братьями, — проговорил над самым его ухом низкий голос, от которого Корнето чуть не подскочил. — Простите, ваше преосвященство, я напугал вас? Я не хотел. Здравствуй, отец.

— Твоя маска кого угодно напугает, Чезаре, — вздохнул Родриго. — Ты был у сестры? Утешил ее?

— Ее теперь только время утешит. А я не прочь прямо сейчас залить тоску по моему дорогому зятю добрым вином. Вижу, все уже пьяны вдрызг, а мы с вами непростительно отстаем.

Так, непринужденно разговаривая и словно забыв о хозяине дома, они отправились к почетным местам, отведенным им за столом. Корнето, спрятав улыбку, вновь нашел взглядом Дуаче. Тот не смотрел на него, нарочито суетясь возле отца и сына Борджиа. Родриго, как и всегда, держался блестяще, ни жестом, ни взглядом не выдав, что знает главного кравчего. Когда ему налили вина, Чезаре тотчас сказал: «Что это вы пьете, отец? И мне того же!» По спине Корнето прошел озноб: конечно, сын знает о намерениях отца, знает, что единственное вино, которое на этом ужине можно пить без опаски — это вино, которое подают Родриго. Не в силах отвернуться, прекрасно понимая, что это может выдать его с головой, и все равно не в состоянии совладать с собой, Корнето смотрел, как Родриго и Чезаре, чокнувшись кубками, опорожняют их до самого дна, и снова протягивают ловкому кравчему, и снова опорожняют… Так повторилось несколько раз, а Адриано да Корнето все смотрел и смотрел, наслаждаясь, упиваясь, как смотрят на отблеск света в локонах возлюбленной, на сияние золота в собственных сундуках, на утренний свет наступающего дня после ночи, которую не надеялся пережить.

Праздник закончился на рассвете. Вскоре после полуночи его святейшество, пожаловавшись на усталость после всех тягот предыдущего несчастливого дня, покинул торжество. Чезаре пробыл еще около часа, а потом уехал тоже, хотя славился своей выносливостью и способностью перепить даже самых бывалых пьяниц. Корнето улыбался направо и налево, расточал любезности, шутки и лесть. Его дочь, не блистающая особенной красотой, была, как ему казалось, на удивление хороша в этот вечер, и даже ее жених, прежде неудержимо раздражавший Корнето, сейчас представлялся вполне недурственным парнем.

Спать кардинал отправился в превосходном настроении. Он ничего не пил в этот вечер, даже не пригубил вина, и прежде, чем отойти ко сну, опорожнил целый ковш холодной колодезной воды. Проснувшись поутру, он тотчас отправил слугу справиться о самочувствии его святейшества. Ответ потряс бы любого: Папа слег с тяжелейшим приступом малярии, и его сын Чезаре, хотя пока что оставался на ногах, тоже оказался поражен этой коварной болезнью.

— Я говорила тебе! — воскликнула, узнав об этом, Мария-Луиса. — Я говорила, что это проклятое озеро рано или поздно сживет кого-нибудь со свету. Какое счастье, что мы с Джованни после свадьбы отсюда уедем!

И Адриано да Корнето на сей раз не мог не согласиться, со всем прискорбием, что дочь его совершенно и очевидно права.

Весть о болезни отца и брата застала Лукрецию в часовне, где она провела весь прошлый день, часть ночи и все утро, молясь за упокой души Альфонсо. В первую минуту эта весть не слишком ее встревожила: она сделала все, как хотела та нездешняя женщина, Кассандра, а значит, у них появилось время. Правда — и при мысли об этом Лукреция нахмурилась — Чезаре так и не привез ей быка, как обещал. Он никогда не придавал обещаниям большого значения, но только не тем обещаниям, которые давал своей сестре. Кассандра сказала, что угроза их роду исходит от фигурок, от всех или от какой-то одной. И что, если эта фигурка — бык? И Чезаре взял его с собой на ужин к кардиналу Корнето? О Боже, что же там могло произойти?!

Через полчаса она уже взбегала по лестнице в резиденции своего отца. В коридорах толпилось много людей, много больше, чем в обычный день — Папа Александр жил на широкую ногу, но двор его ограничивался немногочисленными приближенными, личными слугами и челядью. Сегодня же здесь, кажется, собралось пол-Рима: у Лукреции мельтешило в глазах от синих, пурпурных и красных сутан. Здесь были не только кардиналы, но и епископы, и люди в длинных черных одеждах и черных шапочках, которые могли быть только лекарями. Зачем к ее отцу вызвали столько лекарей? Это ведь всего лишь малярия, неприятная, но не такая уж и опасная болезнь…

Но они заболели оба, оба. Одновременно. И отцу совсем плохо, судя по напряженным, закаменевшим лицам тихо переговаривающихся врачей и уже заранее скорбным, вытянутым физиономиям клириков. У последних за постными минами в глазах угадывался с трудом скрываемый алчный блеск. Ведь если папский трон освободится сегодня, время пойдет на часы, и каждый постарается урвать клок от шкуры умершего волка.

«Нет, нет! Что за вздор! Он не может умереть, он — паук! Он был пауком. Я забрала у него паука».

Холодея, едва чувствуя под собой ноги, Лукреция вошла в спальню отца.

Родриго лежал, вытянув руки поверх одеяла. Несмотря на свои годы и склонность к полноте, он всегда выглядел сильным, крепким мужчиной, не забывал упражняться с мечом и копьем, и под его смуглой кожей угадывались крепкие мускулы. Сейчас все это истаяло. Он словно уменьшился вдвое, за одну-единственную ночь похудев разом на добрые пятьдесят фунтов. Его твердый, волевой подбородок заострился и выглядел вылепленным из воска. Волосы, давно начавшие редеть, так плотно облепляли череп, что казалось, будто он совсем облысел. Подмастерье лекаря, стоя рядом, промачивал батистовым платком лоб и щеки Папы Александра VI, и всякий раз, когда он отнимал платок, на нем прибавлялось красных пятен.

Кровавый пот. Один из первых и главных признаков действия «кантареллы», их фамильного яда, их тайны.

Лукреция покачнулась и тронула стену рукой. Кто-то из мужчин, стоящих у одра Папы, заметил ее и что-то сказал, но она, не слушая, пошла вперед, видя перед собой только его лицо, уже куда больше походившее на лицо трупа, чем живого человека. Родриго увидел ее, что-то вспыхнуло в его глазах, и на этот миг он стал прежним, стал ее отцом, великим Родриго Борджиа, Папой Римским, владыкой, готовящимся сложить к ногам их рода всю Италию, а потом и всю Европу. Он смотрел на Лукрецию из глаз этого полутрупа несколько долгих мгновений, а потом снова исчез, растворился в боли, терзающей его плоть. Лукреции был знаком этот взгляд. Так смотрел на нее из глубин погибающего тела ее муж Альфонсо Арагонский.

Родриго сделал какой-то жест, который его лекари растолковали безошибочно. По легкости, с которой они покинули покои Папы, оставляя больного с дочерью наедине, Лукреция поняла, что все они уже считают его покойником. Никто не сказал ей, чтобы не мешалась под ногами, или что больного нельзя утомлять. Они ничем уже не могли помочь и знали это.

Когда дверь закрылась за последним подмастерьем, Родриго спросил:

— Почему ты не пришла к Корнето?

Странно, голос у него остался прежним. Он звучал тихо и слабо, но это все еще был голос ее отца. Лукреция потупила взгляд.

— Я не могла… простите, отец…

— Ты же знала. Знала, что я затеваю на этот вечер. Как тогда, с Орсини. Мы же все обсудили, дочка. Почему ты меня подвела?

Он говорил мягко, ласково, в его голосе не чудилось и тени упрека. Он готов был выслушать и принять любое объяснение. Любое, кроме того единственного, что она могла дать.

— Отец… Ради Господа Иисуса, что там произошло?

— Измена, — коротко ответил Родриго — и засмеялся сухим, отрывистым кашлем, от которого на губах у него вздулась розовая слюна. Лукреция смотрела на него с нарастающим ужасом. — Так просто и так предсказуемо, правда? Этот ублюдок, Стефано Дуаче, продал меня Корнето со всеми потрохами. Не только предупредил, но и подменил кувшины с вином. Напоил меня моим собственным ядом. Каков ловкач! И как он, должно быть, смеялся надо мной!

— Дуаче? Но, отец, это же кузен дона Мичелотто! Он всегда был нам верен.

— Да, — Родриго поморщился, то ли от боли, то ли от досады. — За час до твоего прихода наш друг Мичелотто ползал тут, бился головой о пол и выл, дескать, помыслить не мог, что впускает в наш дом змею. Поклялся задушить Дуаче своими руками. Хотя не думаю, что он успеет: Корнето наверняка нынче же ночью угостил этого ублюдка ножом в глотку. Он не дурак и отлично знает, что, как бы меня ни ненавидели, убийство Папы с рук ему не сойдет.

— Убийство, — прошептала Лукреция, глядя на него во все глаза. — Отец, что вы такое говорите?

— А ты не видишь? Я умираю, Лукреция. Я умру сегодня к ночи или, может быть, завтра. И Чезаре, возможно, тоже, хотя он, кажется, пострадал меньше меня.

Чезаре. Чезаре, возможно, тоже. Лукреция взялась за столбик кровати и медленно опустилась по нему, сев на постель у отца в ногах.

— Чертов пот, — сказал Родриго. — Заливает глаза, ничего не вижу. Вытри мне лоб.

Она заставила себя подняться и взять со столика у кровати чистый платок. Кожа на лбу у Родриго лоснилась, переливаясь красным, пот расползался под тканью, пропитывая ее насквозь. Лукреция вытерла ему лицо и положила платок обратно, стараясь не замечать, что на руках у нее осталась кровь ее отца.

— Если бы ты пришла, — сказал Родриго, — ты бы выпила то же вино, что и Корнето, и по вкусу заметила бы, что в нем нет яда. Ты же знаешь, каков вкус «кантареллы». И мышьяка. И белладонны. Ты у меня все-все знаешь, Лукреция. Ты умная девочка, ты бы все поняла.

Лукреция судорожно вздохнула, закрыла лицо руками и упала на колени. Она не плакала, она разучилась плакать, но ее сотрясало от сухих всхлипов, похожих на кашель, не приносивших никакого облегчения. Иссохшая, холодная рука ее отца легла ей на темя.

— Ну, ну, дочка. Я не виню тебя. Просто…

— Ох, отец! — воскликнула она. — Я не пришла, не могла прийти, потому что у меня больше нет ласточки! Я не могла прийти и пить с Корнето вино!

Его рука, перебиравшая ее волосы, замерла.

— Повтори, что ты сказала.

— У меня нет ласточки. Я ее отдала.

— Отдала? Кому? Когда?

— Вчера… той женщине… она сказала, что…

Лукреция замолчала, сраженная мыслью, от которой ее разум и сердце наполнились чернильной тьмой. Той женщине. Отдала. Она сказала.

Она сказала, что мы все умрем через год, если не избавимся от фигурок. Но она не сказала, когда придет наша смерть, если мы откажемся от них. Может, быть, завтра? Может быть, прямо сейчас?

Родриго все еще держал руку на ее голове. Теперь это не было успокаивающим, прощающим отеческим жестом. Его пальцы дрогнули и скрючились, словно готовясь вцепиться, хищные и жестокие, как птичьи когти.

— Лукреция, — со свистом выдыхая воздух из разлагающихся легких, сказал Родриго Борджиа, — где мой паук? Ты знаешь? Ты…

Она отшатнулась прежде, чем он успел сжать руку в кулак. Он намотал бы ее волосы на запястье и ударил ее головой о раму кровати, ударил бы изо всех сил, которые в нем остались, раскроил бы ей череп, и она упала бы рядом с ним мертвая, а он пережил бы ее всего на час, и они вместе, рука об руку спустились бы в ад… и подождали бы там Чезаре. Эта мысль, такая яркая, что была почти что видением, огнем вспыхнула, опалив Лукреции мозг, и она с криком вскочила, глядя на своего отца в таком отчаянном ужасе, словно он и вправду только что попытался ее убить, вправду, а не в ее разыгравшемся воображении.

— Ты отказалась от ласточки, — свистящим шепотом, выпучив на нее налитые кровью глаза, проговорил Родриго. — И ты, именно ты украла у меня паука. Я весь дом обыскал, едва не убил Джулию, не сомневался, что он где-то здесь… где он? Где он?! — закричал Родриго, приподнимаясь на постели. Простыня упала, стало видно, как жутко он истощен, как выпирают под почерневшей кожей ребра. Он был страшен. Но еще страшнее было то, что это она сделала его таким.

— Я бросила его в Тибр, — еле шевеля губами и не в силах глядеть отцу в лицо, выдавила Лукреция. — Отец, верьте мне… эти предметы губят нас. Это они, в них все дело, их вина, что вы оказались здесь…

— Это твоя вина, дура! — закричал Родриго, в бешенстве молотя кулаком по смятой, окровавленной простыне. — Кому, кому ты поверила?! Кто задурил тебе голову? Кто оказался важнее твоей семьи?

— Вы не понимаете! — в последней попытке защититься выкрикнула Лукреция. — Эта женщина — она все знает! О фигурках, о Чезаре, обо мне. Она знает, что он не убивал Хуана, и не убивал Альфонсо… она мне сказала!

Родриго уставился на нее. Его плечи, ставшие такими костлявыми, затряслись в приступе беззвучного, безумного хохота.

— Не убивал? Не убивал Альфонсо? Она тебе сказала, твоя пророчица, которой ты так слепо веришь? Да, Лукреция, Чезаре не убивал твоего мужа своими руками. Он знает, что каждая оторванная им голова на шаг приближает его к полному отупению. Я именно поэтому почти никогда не пользовался силой быка, я подозревал что-то такое, хотя окончательно убедился лишь на примере Чезаре. Он не убивал Альфонсо, нет. Это сделали его наемники. А когда им не удалось, до конца дело довел Мичелотто. Об этом тебе твоя святая сука не говорила?

— Неправда, — прошептала Лукреция, широко распахнув глаза. — Неправда. Отец, я понимаю, вы возненавидели меня, но не надо так говорить, только чтоб сделать мне больно.

— Верь во что хочешь, Лукреция. Ты уже причинила весь вред, который могла. Я сам дурак, раз вовремя не догадался. Кто еще мог бы срезать с моей шеи паука так, чтобы я ничего не почувствовал? Я всецело тебе доверял. А ты мне не поверила, девочка, ты поверила какой-то ведьме только потому, что она сказала то, что ты хотела услышать. Ты хоть понимаешь, что наделала? Ты уничтожила нас. Уничтожила нашу семью.

Лукреция попыталась схватить его за руку, прижать к губам, но он оттолкнул ее с силой, которой она не ждала встретить в этом распадающемся заживо теле.

— Поди вон, — хрипло сказал Родриго. — Ты была моей отрадой и гордостью, я считал тебя самой разумной из всех моих детей. Но ты дала себя ослепить. Почему ты просто не простила Чезаре? Надо было всего лишь принять его и простить, так, как мы с ним всегда принимали тебя. Мы Борджиа, Лукреция. Мы черти. Так нечего замаливать наши грехи, нас это не спасет.

— Отец!

— Убирайся. Иди к брату. Он еще жив, может, ты успеешь ему сказать, что это ты убила его и меня. Уходи, Лукреция, сейчас же. А если еще раз увидишь ту женщину, не говори с ней, не слушай ее, просто всади ей в глотку кинжал.

Он отвернулся и замолчал. Лукреция еще умоляла его, пыталась заставить на себя посмотреть, просила прощения — но Родриго не смотрел на нее, он смотрел за окно, туда, где в синем августовском небе, цепляя друг друга крыльями, летали голуби. С этой минуты и до самого вечера он никому не сказал больше ни единого слова, не посмотрел на папские буллы, которые ему поднесли, уговаривая приложить к ним печать. В восемь вечера столб черного дыма поднялся над курией, и улицы Рима, весь день проведшие в напряжении, разразились единым вздохом: Папа Александр VI, божьей или дьявольской милостью владыка святой римской церкви, проклятый Родриго Борджиа испустил дух.