Тираны. Книга 1. Борджиа

Глава 11 1507 ГОД

Ночную тишину прорезал вопль. Он вонзался в уши, проворачиваясь в них раскаленным шипом: высокий, захлебывающийся, мало похожий на человеческий крик, скорее, на вой агонизирующего животного. Вой длился бесконечные полминуты, прежде чем сорвался в бульканье и окончательно стих. На смену ему пришли глухие звуки возни и ругани: убийцы заспорили о разделе добычи.

Чезаре, слушавший эту какофонию в своей спальне, в полной темноте, приподнялся на локте и перевел дух. Он потянулся к столу в изголовье кровати, пытаясь достать до свечи и зажечь ее. По его лбу струился холодный пот — от неимоверных усилий, которые отнимало у него это такое простое движение, и от адских воплей, еще звеневших в его голове. В последнюю неделю в Риме стало совершенно невозможно спать. Со смертью Александра VI Вечный город погрузился в хаос: пока конклав заседал в замурованном зале, пытаясь выдрать друг у друга папскую тиару, как свора голодных собак дерется за кость, Рим остался без хозяина. Уличное ворье всех мастей поняло, что пришли его золотые деньки — и хлынуло на улицы города, словно волна нечистот из прорвавшейся сточной трубы. Резали, грабили, насиловали, убивали день и ночь, в трущобах и возле дворцов, в кабаках и на ступенях церквей. Добропорядочные горожане, вооружившись старыми фамильными аркебузами, запирались по домам, лавки стояли закрытыми, трудно было достать даже хлеба, на Рим понемногу надвигалась черная тень голода. И так будет продолжаться, пока чертовы кардиналы не выберут чертового Папу вместо того, кто имел глупость отравиться собственным ядом. А его сын, его блистательный, могучий, непобедимый сын Чезаре Борджиа вынужден валяться, словно мешок с дерьмом, на мокрых грязных простынях, и ждать, пока все закончится — для Рима и для него.

Чезаре почувствовал дурноту еще на ужине у Адриано Корнето, но по-настоящему его свалило только к обеду следующего дня. Он не успел навестить отца, весть о болезни которого получил утром — и так вышло, что в последний раз они виделись в доме того самого человека, который погубил их обоих. Они не попрощались, не сказали друг другу ничего из того, что могли и хотели сказать. Истекая кровавым потом на вонючей постели, ходя под себя, слушая крики и гвалт осиротевшего Рима за стенами, Чезаре думал, что это к лучшему. Их отец всегда слишком полагался на паука — слишком, и, лишившись его, потерял все. Все и сразу, в одну-единственную ночь. А с ним все потерял и Чезаре.

Конечно, они не раз обсуждали возможность подобных событий, как и действия Чезаре в том случае, если Родриго, рано или поздно, будет убит. План был составлен и утвержден: тотчас по получении вести о смерти отца Чезаре надлежало вскочить на первого попавшегося коня и галопом нестись в Сполето, где на такой случай его всегда ждало доброе оружие, свежие лошади, верные люди и тугой кошель. Со всем этим он в течение нескольких дней сумел бы поднять свои гарнизоны по городам Романьи, разослать вести союзникам, собрать армию и не только отстоять свое право на завоеванные земли, но и окружить Рим, заставив нового Папу — кем бы он ни оказался — плясать под свою дудку. Это был отличный план, и залогом его была стремительность. «Когда это случится, — говорил Родриго Борджиа, глядя в лицо сына своими разноцветными глазами, — не медли. Самое главное — не теряй ни минуты, Чезаре. Любое промедление будет стоить тебе жизни».

И разве мог тогда хоть один из них предположить, что известие о смерти отца застанет Чезаре настолько больным и слабым, что он не сможет даже самостоятельно облегчиться, а не то что скакать верхом и завоевывать Рим?

И все пошло прахом.

К вечеру Чезаре впал в беспамятство. По-видимому, он должен был и сам умереть, но этого не случилось. Когда он очнулся, камень уже покатился: за окнами орали, дом опустел — слуги сбежали почти все, за исключением нескольких самых верных, — и следовало с минуты на минуту ждать стражу с приказом об аресте. Но в первый миг Чезаре не подумал об аресте, он подумал о быке. Быка не было с ним в ту ночь — Чезаре помнил о клятве, которую дал Лукреции, но выполнил ее лишь наполовину: он не избавился от быка, а спрятал в тайнике, о котором знали лишь они двое. «До лучших времен», — подумал он, опуская матово поблескивавшую фигурку в выемку между деревянной настенной панелью и завитком лепнины, там, где давно, в детстве, оставлял для своей любимой сестренки сласти и безделушки. Только они вдвоем знали про этот тайник, он был их общим секретом. И если что-то случится, Лукреция будет знать, где искать. Она догадается.

Так он думал, с неохотой пряча быка, отпуская его — но не отказываясь до конца. В саду у Корнето он чувствовал себя хорошо, даже отлично — и списывал это на свежий вечерний воздух и радость от того, что ублюдок Альфонсо угомонился в могиле. А уже на следующий день Чезаре блевал кровью, и доктор Гуччини, качая головой, твердил, как заведенный: «Бычье здоровье, бычье здоровье!» Тогда Чезаре принял его слова за злую шутку, но лишь после смерти отца понял, что Гуччини говорил вполне серьезно. В самом деле, здоровье у Чезаре Борджиа было поистине бычьим. Хотя он и сомневался, что это являлось прямой заслугой фигурки, спавшей под кружевным платком в выемке между настенной панелью и завитком лепнины.

Прошла неделя, прежде чем стало ясно, что он действительно выживет. Но он был слаб, так слаб, что едва мог оторвать руку от простыни, провонявшей его потом, мочой и кровью. За ним ходил один Мичелотто, остальных слуг давно простыл след, а сиделка из старого душителя получилась неважнецкая. Его только и хватало, что напоить Чезаре целебным настоем, оставленным доктором Гуччини, да вскидывать аркебузу всякий раз, когда за дверью раздавался подозрительный шум. Странно, кстати, что он никак не отреагировал на эти вопли. Наверное, уснул у порога. Чезаре не винил его — никто не может обходиться без сна неделю подряд, будь он хоть трижды верен.

Ругаясь сквозь зубы, Чезаре кое-как запалил свечу и сел. Его качало, комната плыла перед глазами, и выпустить раму кровати было все равно что бросить обломок доски, на котором болтаешься посреди открытого моря в жуткий шторм. Чезаре ненавидел море, и сейчас при мысли о нем испытал прилив тошноты, тут же сменившийся вспышкой страшной злости на себя. Куда больше, чем море, он ненавидел слабость. Он никогда не бывал слабым, просто не мог быть. Он Борджиа. И он еще жив. И бык все еще ждет его в тайнике у пола.

«Не надо. Оставь его. Он принесет тебе зло», — сказал в его голове голос Лукреции, так отчетливо, словно она стояла здесь и в тревоге смотрела на него расширившимися глазами… карими. Ох, кровь Христова, в последнюю их встречу они были карими! Как же он сразу тогда не понял? Он ничего не понял, ничего, он так обезумел от счастья, что она снова свободна, снова принадлежит только ему, что не видел и не замечал ничего. Или бык в самом деле лишил его разума? Чезаре не мог тогда думать, мог только целовать Лукрецию так, как никогда не целовал ни одну из женщин. И не заметил, что она отказалась от ласточки. Почему? Проклятье, Лукреция, что ты наделала и зачем?

И где ты теперь?

Он выпустил край кровати и встал, тут же уцепившись за полог. Вверху взвизгнули кольца, державшие ткань, казалось, что они вот-вот оборвутся под тяжестью его обмякшего тела. Задыхаясь, Чезаре заковылял через комнату к стене. На ней висело огромное зеркало — Чезаре нравилось видеть себя и своих любовниц во время соития — и в нем Чезаре увидел отощавшее, бледное привидение с всклокоченными волосами, неряшливой бородой и диким взглядом. Совершенно диким взглядом.

Он еще не отпустил быка. Пока еще нет.

Внизу послышался шум. Чезаре не обратил бы внимания, если бы шум шел снаружи — еще одно убийство под его окнами в эту ночь, не первое и не последнее. Но шумели с другой стороны, снизу… неужели прямо в его доме?

— Мичелотто? — хрипло позвал Чезаре.

Ему никто не ответил.

Чезаре огляделся. Его меч и кинжал лежали на кресле в углу, там, куда он бросил их неделю назад, в беспамятстве срывая с себя душившую его одежду. Некому было убрать их, некому почистить, но сейчас это оказалось очень кстати. До тайника с быком было пять шагов, до кресла — три. Чезаре поколебался, голос Лукреции снова шепнул ему: «Не надо… Возможно, ты выжил только потому, что тогда быка не было при тебе, так что не надо, Чезаре». Он тряхнул головой, сделал три шага и обвил рукой ножны. Кожаные, отделанные рубинами и серебром — подарок самого Леонардо да Винчи, служившего в армии Чезаре военным инженером в прошлом году, в походе на Романью. Рукоять меча легла в руку уверенно, сразу вернув часть душевного покоя. Вот только сам меч оказался тяжел, непомерно тяжел, и Чезаре недоверчиво посмотрел на свою кисть, с трудом поворачивающую из стороны в сторону когда-то такой удобный и ладный клинок.

Шум, между тем, приближался. Чезаре услышал вдалеке голос Мичелотто — тот не уснул, а всего лишь пошел навстречу незваным гостям. Шум усилился, заговорили на повышенных тонах. Чезаре стоял посреди спальни, мокрый от пота, полуголый, с бесполезным мечом в руке, и напряженно вслушивался в нарастающий гул, с каждым мгновением все больше уверяясь в мысли, что это пришли за ним.

«Ты дурак», — отчетливо произнес в его воспаленном сознании голос — но не Лукреции, а той женщины, которую он привел к ней, той, что помогла раскрыть заговор… как же ее звали? Кларисса? Класинда?

«Кассандра», — вспомнил он, и по спине его потянуло холодком, хотя ночь стояла безветренная и душная.

«Ты дурак, Чезаре Борджиа. Кинулся к мечу, как будто мечу обязан тем, кто ты есть. Разве меч сделал тебя владыкой Романьи? Разве благодаря твоему мечу о тебе слагают легенды? Разве в мече, или в разуме, или в храбрости твоя сила?»

Эти мысли звучали так ясно и четко, словно кто-то и в самом деле проник ему в голову. Чезаре выругался и швырнул меч на пол — точнее, не швырнул даже, а выронил, и сталь тяжело зазвенела об пол. К нему кто-то бежал, и на мгновение его окатило волной пронзительного, горячечного узнавания: вот так же бежали к нему убийцы в замке клана Бальони в далекой Перудже, и точно так же между ним и его смертью стояла только хлипкая дверь — и фигурка быка. Где теперь Перуджа? Где Тила Бальони, ее тиран? И где Чезаре Борджиа, тиран не одного занюханного городка, но целой Романьи?

Он бросился к стене, сбиваясь с ног. Если бы у него остались силы, хоть самая малость сил, он бы забаррикадировал дверь или хотя бы запер ее, чем выиграл бы драгоценные секунды и успел добраться до тайника. Но до двери было семь шагов, целых семь, а до тайника теперь только два. Чезаре споткнулся, упал на колени, впился трясущимися руками в стенную панель. За спиной у него дверь с грохотом ударилась о стену, кто-то рявкнул: «Чезаре Борджиа, именем Папы Юлия II ты арестован!» Его рука скользнула в щель, кончики пальцев извивались во тьме, судорожно нащупывая подарок, который Лукреция оставила там в благодарность за пригоршню марципана… она всегда ему что-нибудь оставляла взамен…

Железная перчатка сгребла его за волосы на темени, рванула вверх. Пальцы сорвались, едва коснувшись кружева на платке — но не коснувшись матового металла.

— Ты арестован, сучий потрох, — сказал кто-то, и мир раскололся надвое вместе с его головой, а потом исчез.

Конклав, собравшийся по смерти Александра VI, справился с возложенной на него задачей в рекордно короткий срок. Всего неделя понадобилась досточтимым кардиналам, чтобы посредством споров, крика, потрясания кулаками и взаимных обвинений во всех смертных грехах избрать, наконец, лучшего и достойнейшего среди них. Им оказался Джулиано делла Ровере, тот самый, у которого двенадцать лет назад Родриго Борджиа из глотки вырвал столь близкую победу, тот самый, кто, затаив зло, натравил на Родриго Борджиа — а заодно и на всю Италию — французских захватчиков. Сбылось предсказание, сделанное человеком в маске в ночь убийства Хуана Борджиа: Джулиано делла Ровере стал понтификом, и даже скорее, чем ожидал. Позже он предпринял немало попыток отыскать того человека или хотя бы выяснить, кем он был, но так и не добился успеха.

Среди всех своих собратьев и конкурентов Юлий II не выделялся никакими особыми заслугами или достоинствами. Но его ненависть к семье предшественника поистине не знала себе равных. Поэтому первым же приказом, скрепленным папской буллой, стало распоряжение о немедленном аресте Чезаре Борджиа. Местом его заключения определили замок Чиренья, расположенный достаточно далеко от Рима, чтобы новоизбранный Папа чувствовал себя в безопасности, и достаточно близко, чтобы в назначенный день конвой мог без промедления доставить Борджиа на папский суд. Сам день суда, впрочем, Юлий называть не спешил, прикидывая, как получше разыграть столь удачно легшую карту.

Чезаре ждал решения его святейшества в тесной, душной камере с единственным зарешеченным окошком под потолком. Он стал еще оборваннее и грязнее, чем был, агонизируя, всеми брошенный, в собственном опустевшем дворце. Но если бы он мог взглянуть в зеркало, то заметил бы, что дикости в его глазах поубавилось, а лицо прояснилось. Его еще терзала горячка, но он больше не чувствовал себя раздавленным ею, и каждый шаг не отдавался ломотой в костях и жаром во внутренностях. Меряя шагами свою клетку, Чезаре снова и снова вспоминал ту проклятую ночь, ненавидя себя за глупость, за то, что кинулся к мечу, не сразу решившись довериться быку. Если бы бык был с ним теперь — никакие решетки и железные двери его бы здесь не удержали. Да, его хорошо охраняли — делла Ровере, как и все, слышал о легендарной силе Чезаре Борджиа, и хотя не особо верил в слухи, считая их непомерно раздутыми, но старался предусмотреть все. И все же он не предусмотрел, что сказки о том, как Чезаре поднимает над головой груженые броней телеги и шутя отрывает руки и ноги своим врагам, сказками вовсе не были. Силы возвращались к Чезаре с каждым днем — но это были не те силы. Будь у него фигурка, железная дверь не стала бы для него преградой, ничто бы не стало. Он еще мог, мог успеть сделать то, что задумывали они с отцом. Но время уходило с каждым часом: Чезаре не сомневался, что Папа Юлий, пользуясь его беспомощностью, уже переманил на свою сторону, купил или запугал большую часть прежних союзников Борджиа. Увы, в наши дни клятвам вассальной верности можно верить не больше, чем клятвам любви.

Время шло, Чезаре ел (морить герцога Валентино голодом все-таки не решились), спал, отжимался от пола и зарастал жестким курчавым волосом. И ждал, сам не зная, чего — то ли чуда, то ли казни. Когда спустя много дней дверь его тюрьмы наконец открылась, он повернулся, готовый одинаково спокойно встретить хоть избавление, хоть конец. И остолбенел, увидев на пороге Лукрецию.

— Здравствуй, Чезаре, — сказала она, когда за ее спиной за скрипом закрылась дверь.

Она изменилась, так сильно, что он едва ее узнавал. Стала старше, строже и словно бы холоднее, дальше от него, чем когда-либо была. Чезаре шагнул к сестре, обнял за талию, сбрасывая с ее головы капюшон. Свои светлые, роскошные волосы Лукреция заплела в косы и спрятала под тугую сетку. Взглянув на них, Чезаре невольно подумал, что они, эти волосы, блестящие, непокорные, тоже теперь в тюрьме.

— Сестренка, — проговорил он, глядя на нее и не в силах наглядеться. — Ты жива. Слава Богу. Я боялся думать о тебе.

— Напрасно, — сказала Лукреция так спокойно, словно они сидели в винограднике матери, встретившись посреди ясного дня, чтобы поболтать о всяких пустяках. — Со мной все хорошо. И с Хофре, и с Ваноццей, если тебе это интересует.

— Этот ублюдок делла Ровере не тронул вас?

— Нет. Правда, Хофре пришлось уехать во Францию, а Ваноццу вряд ли будут по-прежнему принимать в лучших домах Рима. А я…

— Что — ты, Лукреция?

— Я вышла замуж, — ответила она и посмотрела на него, вскинув голову, почти что с вызовом. — За герцога Ферранте. Он пришел ко мне сразу после смерти отца и обещал защитить. Ты умирал, я осталась совсем одна, и мне ничего больше не…

— Не оправдывайся, сестренка. Ты сделала, что могла. Никто не ждал такого, дьявольщина, никто из нас. Мы оказались не готовы. Я сам виноват.

Чезаре хотелось погладить ее щеку ладонью, но его руки были слишком грязны, и он, спрятав ладонь за спину, словно нашкодивший мальчишка, неловко отвернулся. Лукреция смотрела на него пристально, даже сурово. Но это не было суровостью осуждения. Скорее, за этой холодностью она прятала что-то. Что-то пыталась от него скрыть.

— Ты выполнил мою просьбу? — вдруг тихо спросила она.

Чезаре глянул на нее исподлобья. Их наверняка подслушивают, хотя… какая теперь, к дьяволу, разница. Все кончено.

— Почти, — сказал он. — Его нет при мне, если ты об этом.

— Знаю, что нет. Если бы был, ты бы не позволил арестовать себя. Ты изменился, Чезаре, — голос Лукреции дрогнул, и она сделала то, чего Чезаре не решался сделать сам: прикоснулась к нему, тронула ладонью его липкий от пота лоб и отвела в стороны немытые пряди, падающие ему на глаза. Прохлада ее кожи на его горящем лице была как благословение. — Ты плохо выглядишь, но больше не сходишь с ума. Разве ты сам не чувствуешь это?

— Не знаю. Я чуть не умер, Лукреция. А как подумаю о том, что этот подонок делла Ровере сделал с нашей семьей, так жалею, что не умер сразу.

— Делла Ровере тут ни при чем, — сказала Лукреция, убирая руку. — Он только орудие, как и многие до него. Это все та женщина, которую ты ко мне привел. Не зря я ей не хотела верить.

Чезаре не сразу понял, о ком она говорит. А когда понял, заморгал.

— Кассандра?

— Да. Только это не ее настоящее имя. Я все думала и думала, где могла раньше видеть ее? Где-то ведь видела точно. А теперь знаю. Тот человек в маске, с которым не разлучался Хуан перед смертью, помнишь? Это тоже была она. Если бы я только поняла это раньше.

— Лукреция, о чем ты говоришь? Как эта женщина могла сделать с нами такое? Убить Хуана, отравить отца…

— Она не травила отца. Но заставила меня сделать так, чтобы это стало возможным. Заставила поверить, что фигурки приносят зло. Что они уничтожают нас, и уничтожат в конце концов.

— А это правда? — спросил Чезаре с неожиданным для него самого любопытством. Теперь, когда они потеряли все, что могли потерять, он не отказался бы узнать причину этого.

Лукреция не ответила сразу на его вопрос. Ее отстраненный взгляд стал еще более затуманенным, словно мыслями она витала далеко.

— Не знаю, — сказала она наконец. — Я думаю, Чезаре, что мы на самом деле всегда очень мало знали. Ты никогда не задумывался, откуда отец вообще взял эти предметы? И почему подарил их нам, когда мы были еще совсем детьми?

— Да, я когда-то спрашивал его. Но он всегда уходил от ответа.

— Я думаю, Чезаре, отец знал, что с этими фигурками что-то не так. Он знал об их силе, но еще знал о том, что чем сила больше, тем сильнее и страшнее она тебя разрушает. Он никогда не носил все три, когда мы были маленькими. Я часто видела на нем паука, иногда ласточку, но быка он, кажется, ни разу не надевал. Кроме того дня, когда отдал их нам. Он хотел сохранить фигурки в семье, но не хотел оставлять у себя. Хотел использовать их силу, но не платить за это положенную цену. Знаешь, — добавила она, помолчав, — я начинаю теперь думать, что он был вовсе не таким уж хорошим отцом.

Чезаре ничего не сказал. У него с отцом не всегда складывалось так, как ему бы хотелось; порой ему даже казалось, что он ненавидит Родриго Борджиа. Но он ведь и сам Борджиа. Он ничем не лучше, и ему по крайней мере хватало здравого смысла это признавать.

— Мне нравилось травить с помощью ласточки, — глядя на зарешеченное окно, вполголоса продолжала Лукреция. — Это казалось забавным. И давало чувство такой безграничной силы… такой вседозволенности. Иногда, если яд действовал не сразу, я шептала жертве что-нибудь на ухо — что-то забавное. Некоторым даже рассказывала о фигурках. Они все умирали с выражением такого недоверчивого изумления на лице. — Она некоторое время стояла молча, теребя край простого бархатного пояска. Потом подняла голову и посмотрела Чезаре в лицо — глаза ее впервые за долгие годы были не разноцветными, а карими. — Но я отказалась от нее, отказалась от ласточки. Потому что эта женщина, эта сука, убедила меня, что только так я спасу нас всех. Я украла у отца паука. И я уговорила тебя отказаться от силы быка. Но ты ведь не сделал этого?

— Нет, — признался Чезаре.

— И хорошо. Это очень, очень хорошо, братец.

В камере стоял полумрак, и Чезаре не заметил, когда она успела достать то, что сейчас протягивала ему на ладони. Но узнал эту вещь сразу, так, как узнал бы собственный палец, отрезанный, и теперь протягиваемый ему в качестве изощренной насмешки.

— Как ты догадалась, где я его спрятал? — хрипло спросил Чезаре, и Лукреция улыбнулась — в первый раз с тех пор, как пришла, с тех пор, как он убил ее мужа.

— Это было нетрудно. Возьми, Чезаре. Отец, умирая, проклял меня и сказал, что я уничтожила наш род. Но он ошибался. Борджиа не уничтожены, нам только подрубили ствол. Но еще можно все вернуть. Возьми быка и выйди отсюда.

— Я сойду с ума, — сказал Чезаре и сам удивился тому, как просто прозвучала эта мысль — та мысль, которой он не хотел верить и которую так упорно гнал от себя столько лет. — Он что-то делает с моей головой, я тупею, зверею, я становлюсь…

— Быком, — закончила за него Лукреция, улыбаясь все так же спокойно и жутко. — Я знаю. Знаю, братец. Так и должно быть. Я раньше тоже тебя боялась, а теперь понимаю, что только так и может выжить бык — подняв на рога матадора и затоптав зевак. Чезаре, возьми его и используй в последний раз. Ты не можешь умереть здесь, как овца. Умри, как бык.

Фигурка на ее протянутой ладони переливалась, манила, притягивала взгляд, руку и душу. Она принадлежала ему, Чезаре Борджиа. И он не собирался от нее по-настоящему отказываться. Никогда.

— Я возьму, — сказал он. — Только ты сразу же уходи. Сейчас же. Я не знаю, что… что сделаю.

Лукреция присела, зашелестев юбками, и положила фигурку у его ног. А потом выпрямилась, подступила ближе и поцеловала Чезаре в губы — легко и холодно, не как сестра, не как возлюбленная. Чезаре подумал, что так, должно быть, целуется смерть.

— Та женщина, — сказал он, — Кассандра. Ты знаешь, где она? Ты отыскала ее?

Лукреция неуверенно качнула головой, а потом рассмеялась легким, безумным смехом. Подошла к двери, постучала. Чезаре наклонился, чтобы поднять фигурку. Холодный металл словно бы сам нырнул в ладонь, вжимаясь, влипая в нее — так Господь совершает чудо, и отрезанный палец прирастает на место. Чезаре сжал кулак, выпрямляясь, а когда посмотрел вперед, Лукреции больше не было. Была только дверь, дубовая дверь, обитая двумя слоями листового железа, запертая на три толстых засова.

Не преграда, и даже не тень преграды для быка.

Мигель Корельо, сын деревенского мясника, по прозванию дон Мичелотто, стоял под южной башней замка Чиренья и смотрел вверх. С собой у него имелись два добрых коня, просторный черный плащ, два меча, два кинжала и недельный запас провизии на двоих. И, конечно, была при нем и верная гаррота, но Мичелотто подозревал, что сегодня ночью ее не придется пускать в ход.

Монна Лукреция велела ему ждать у башни, и если бы Мичелотто не служил ее семье уже многие годы, то счел бы такой приказ нелепым. Он знал, что именно в этой башне содержится в заключении его хозяин Чезаре, но не видел никакого способа для него выйти из замка с этой стороны. Здесь не было дверей, не было даже окон, только высокие стрельчатые бойницы на расстоянии футов двадцати над землей. Даже если бы рослый, плечистый мужчина вроде Чезаре Борджиа и сумел протиснуться в эту бойницу, он неминуемо разбился бы о камни внизу. Да и нет нужды так рисковать. Мичелотто не видел, что именно монна Лукреция прятала в складках платья, когда отправилась на свидание с братом, но мог с уверенностью сказать, что именно это было. Как только Чезаре получит эту вещь, его не остановят никакие решетки и никакая охрана. Эти бедняги, державшие сегодня караул в гарнизоне Чиреньи, не знали, до чего же черна для них будет эта ночь.

Монна Лукреция вышла из ворот замка; с разделявшего их расстояния Мичелотто видел ее хрупкую фигурку: полы плаща трепал ветер, и казалось, что подуй он чуть сильнее, и ее попросту унесет. Но она далеко не так хрупка, как выглядит, эта монна Лукреция. Беда всех врагов Борджиа в том, что их слишком недооценивают.

Лукреция вскочила в седло и рысью поехала по проселочной дороге между холмов. Сюда они прибыли вместе, но она настояла на том, чтобы возвращаться одной. Для любой другой женщины такое путешествие закончилось бы плачевно, но за Лукрецию Мичелотто не опасался. Теперь перед ним стояла другая задача. Он снова посмотрел на стрельчатую бойницу, за которой мутно вился красноватый отблеск факела, висящего на стене. Стояла тишина, только сверчки стрекотали в высокой траве. Ну когда же? Чего он ждет? Мичелотто понял, что жует нижнюю губу, и заставил себя прекратить. Давайте, мессир Чезаре, давайте, вы это можете. Кто еще смог бы, если не вы?

И словно в ответ на его мысли, вверху раздался хруст. Ни на что не похожий, непонятный для человека, не ходившего в бой или не служившего у Чезаре Борджиа. Но дон Мичелотто этот звук знал хорошо — и невольно оскалился, услышав его. С этим хрустом расходились шейные позвонки и ломалось основание черепа, когда Бык Борджиа отрывал голову глупцу, вставшему у него на пути.

Началось.

Мичелотто подобрался в седле, приподнявшись на стременах. Первый стражник умер молча, но второй успел закричать. Стекло в бойнице разлетелось вдребезги — и Мичелотто понял, что она шире, чем казалось снизу, потому что в следующий миг из нее вылетел, кувыркаясь, как тряпичная кукла, человек без одной руки. Падая, он продолжал кричать. Мичелотто хотелось закричать тоже, заорать: «Я здесь, ваша светлость, сюда!» Но он не смел выдать себя раньше времени. Он должен был сначала увидеть Чезаре, прежде чем дать ему знак.

Замок стал просыпаться. На стенах встревожено задергались сторожевые огни, голоса часовых эхом отдались от стен. Затопотали десятки ног, забряцали алебарды. На стене вспыхнул огонек: кто-то заряжал аркебузу. Похоже, Чезаре Борджиа было велено не отпускать живым в случае побега. И Чезаре это понимал, поэтому шел по трупам, по лужам из крови, переступая через оторванные конечности людей, корчившихся в агонии у его ног. Южная башня наполнилась воплями, что-то громыхнуло — Чезаре высадил очередную дверь, раздался выстрел и за ним снова душераздирающий крик… Мичелотто слушал, замерев, кровь гулко колотила у него в ушах, и единственное, о чем он жалел — что не может сейчас оказаться рядом с хозяином.

Вышла луна, озарив стену Чиреньи мутным белесым светом. В этом свете Мичелотто наконец увидел Чезаре: черную тень, сносящую все на своем пути. Он одним движением, будто играючи, смел с дороги очередного стражника, и тот полетел вниз, разбившись о камни внутреннего двора. Чезаре предстояло спуститься со стены и либо открыть ворота, либо попросту высадить их. Таких подвигов он пока что не совершал, но именно сейчас казался вполне на такое способным. Если только его не остановит пуля, всаженная в грудь, он дойдет, по горе трупов дойдет и…

Чезаре повернулся лицом к полю, и Мичелотто понял, что его увидели. Он вскинул руку и выкрикнул приветствие, хотя Чезаре вряд ли услышал его за шумом, стоящим в стенах замка. Луна озарила лицо герцога Валентино — без маски, бледное, с жуткой, потусторонней улыбкой, больше напоминавшей оскал. «Он дьявол, — подумал дон Мичелотто в полном восторге. — Такой же дьявол, каким был его отец. Да здравствуют Борджиа!»

Он снова махнул рукой, давая понять, что ждет — и в этот миг Чезаре прыгнул.

Рука Мичелотто застыла, описав в воздухе дугу. А потом он с проклятиями дал коню шенкелей. Застоявшаяся лошадь вздрогнула и сорвалась с места, достигнув стены в считанные мгновения. Продолжая сквернословить, Мичелотто спрыгнул наземь и бросился к распростертому на земле герцогу Валентино. Тот, как это ни поразительно, был жив и громко стонал, а когда Мичелотто коснулся его бедра, закричал от боли. Он сломал обе ноги, окровавленные кости проткнули кожу, разорвали ткань и белели в ровном лунном свете.

— Что вы наделали? Совсем, что ли, с ума сошли?! — рявкнул Мичелотто, хватая его за плечи — и осекся.

Глаза Чезаре стали белыми. В правом еще угадывался голубоватый отблеск, а в левом — зеленый, но зрачки как будто затянуло бельмами. Из бешено раздувающихся ноздрей сочилась черная кровь. Он невидяще посмотрел на Мичелотто и зарычал, как зверь, чьи конечности перемолоты зубцами капкана. И даже такому, искалеченному, обезумевшему, ему ничего не стоило перебить своему верному слуге хребет одним пальцем.

Мичелотто обхватил его левой рукой за плечо покрепче. За его спиной уже скрежетал ворот подъемного моста, времени оставалось совсем мало. Или он рискнет прямо сейчас, или они погибнут оба. И, мысленно попросив у Господа прощения за свои многочисленные грехи, дон Мичелотто рывком сорвал с шеи Чезаре Борджиа фигурку быка, болтавшуюся на простом кожаном шнурке. А потом подхватил своего искалеченного хозяина на руки, перекинул через луку седла и, вскочив на коня, помчался через поле, залитое лунным светом, пригнувшись и слушая, как свистят аркебузные пули над его головой, обдавая жаром лицо.

— Вот так и живу. С одной стороны мой разлюбезный кузен Фердинанд, который только спит и видит, как бы оттяпать у меня Лисерру. С другой — Людовик Французский, этому одного куска мало, мечтает на всю Наварру разом наложить лапу. А тут еще ваши римские папы, они меняются быстрее, чем любовники у моей жены, и едва успеет помереть один, как следующий тут же начинает чего-то требовать! Надоели до смерти, между нами говоря.

Выдав эту жалостливую тираду, Жан Луи Антуан д'Альбре, король Наваррский, залпом осушил стоящую перед ним чашу с вином и со стуком поставил ее на необструганную столешницу простого грубого стола. Все было простым и грубым здесь, в замке Шато-Блесси: холодные каменные стены, лишь кое-где прикрытые потертыми гобеленами, деревянные лари вместо кресел и медвежьи шкуры вместо шелковых простыней. Он сам был простым и грубым, этот король Наваррский, и потому с ним легко было иметь дело. Хотя в прежние времена Чезаре, сказать по правде, не очень-то жаловал людей подобного склада.

Но прежние времена давно прошли. Кто узнал бы теперь Чезаре Борджиа? Разве что тот, кто часто видел его без маски и хорошо запомнил расположение шрамов на щеках — на тех самых местах, где когда-то пролегли кровавые борозды, последствие первого, но далеко не последнего припадка безумия. Но припадков не случалось давно, шрамы окончательно затянулись, и здесь не от кого было их прятать. Чезаре, чисто вымытый, хорошо пахнущий, с аккуратно подстриженными волосами и бородой, но с поблекшими, потухшими глазами, сидел перед своим шурином, королем Наваррским, и с легкой улыбкой слушал его притворные жалобы. Он был простоват, но не глуп, этот прохвост. Именно он приложил все усилия и использовал все влияние, чтобы его сестра, невзрачная маленькая Шарлотта, вышла замуж за Чезаре Борджиа. Чезаре видел жену только во время свадьбы и несколько дней после того; с тех пор минуло восемь месяцев, и он знал, что она на сносях, но сомневался, что ему суждено увидеть ее снова, как и своего первенца.

Собственно, даже тот простой факт, что он сидел сейчас здесь, а не гнил в застенках долбаного святейшества папы Юлия II, уже следовало считать подарком судьбы. Со смертью отца и потерей Романьи все отвернулись от Чезаре. Все — и бывшие союзники, и старые должники, и преданные слуги, и верные друзья… Среди последних самый жестокий удар Чезаре нанесли его приятели по Пизанскому университету, его дружки-студиозусы, Джованни Медичи и Тила Бальони. Первый откровенно заявил, что Чезаре не найдет пристанища во Флоренции. «Я и сам собираюсь стать Папой в ближайшие десять лет, — заявил он, холодно глядя на Чезаре. — Прости, но не с руки мне плевать в колодец». Его памяти о старом школярском побратимстве хватило лишь на то, чтобы позволить Чезаре убраться из города, а не выдать немедленно папскому легату. Что же до старого доброго Тилы, то этот подложил Чезаре еще большую свинью: он умер, то ли от пьяной поножовщины в каком-то трактире, то ли попросту от обжорства, вновь погрузив осиротевшую Перуджу в пучину междоусобных свар. Так что, с какой стороны ни взгляни, Чезаре больше не на кого было рассчитывать.

И единственным, кто не побоялся протянуть ему руку помощи, стал этот стареющий пьяница, жалкий король крохотной страны, которую вот уже несколько десятилетий перемалывали в жерновах своих захватнических притязаний Франция, Испания и Рим.

— Новый понтифик уже обращался к тебе? — спросил Чезаре. Еще одним достоинством шурина он считал то, что с ним всегда легко было говорить напрямик.

— А как же. Неделю назад прислал легата с требованием отдать твою голову под угрозой анафемы.

— И что ты ответил?

— А что я мог ответить? Как я могу отдать то, чего у меня нет? Твое счастье, зятек, что ты не заявился ко мне неделей раньше, а то, право слово, конфуз бы вышел!

Жан д'Альбре хохотнул и хлопнул Чезаре по плечу своей здоровенной лапищей. Прежний Чезаре Борджиа ответил бы столь же дружеским тычком в ответ, и его величество завалился бы навзничь вместе с лавкой, на которой восседал его королевский зад. Но нынешний Чезаре Борджиа, чуть пригнувшись от силы удара, блекло улыбнулся в ответ.

Он не спрашивал, как долго сможет здесь оставаться. Со дня его побега из замка Чиренья прошло ровно четыре месяца. Его сломанные ноги зажили, хотя теперь Чезаре довольно заметно прихрамывал при ходьбе, и лекари, разводя руками, говорили, что это останется с ним до конца его дней. Последствия отравления ядом оказались менее жестоки к нему — они прошли совершенно. Будь у Чезаре прежняя воля к жизни, прежняя неудержимая ярость, прежний кураж, в конце-то концов — и он смог бы снова поднять знамена с красным быком на золотом поле, смог бы призвать под них прежних и новых друзей, смог бы потребовать возвратить ему несправедливо отнятое, и сторицей возместить ущерб, нанесенный врагами его семье… Смог бы или, во всяком случае, попытался.

Но что-то ушло из него. Что — он не знал, но смутно сознавал, что оно-то и было наиболее важным. То ли неудержимое властолюбие его отца, не чуравшееся никаких сложностей и преград, то ли постоянные, раздражающие, ничем не заслуженные милости, расточаемые судьбой его брату Хуану, то ли смех Лукреции, высокий, язвительный, острый… «Что-то в нас было, и мы все потеряли. Мы, Борджиа. Неужели та проклятая женщина все же сказала правду, и дело действительно в фигурках? Неужели только они делали нас нами?» Об этом Чезаре думал долгие дни и еще более долгие ночи, лежа в постели с переломанными ногами. Когда он поднялся, мысли ушли. Ответа он так не нашел, а в пустых терзаниях не видел смысла.

— А как твоя сестра? — спросил король, когда они снова чокнулись и снова выпили — на сей раз за скорейшее сошествие его святейшества Папы Юлия в ад. — Давно ты получал от нее весточку?

— С месяц назад. У нее все хорошо. — Чезаре умолк и добавил немного тише: — Ее новый муж заботится о ней.

— Ха, — беззлобно ответил Жан. — Надеюсь, он делает это лучше, чем муж моей сестры.

Чезаре машинально откинулся назад, забыв, что сидит на ларе, у которого нет спинки. Замер с неестественно выпрямленной спиной. И спросил наконец то, что давно следовало спросить:

— Жан, ты ведь не по одной родственной любви это делаешь? Я могу чем-то отплатить тебе за помощь?

«Могу» прозвучало почти как «должен», но Чезаре не смутился. Он Борджиа, а Борджиа, если только это зависит от них, в должниках не ходят.

Белозубая ухмылка короля Наваррского подтвердила, что он попал в самую точку.

— По правде говоря, и впрямь есть одно дельце. Раз уж ты здесь… Мои бароны в последнее время совсем зажрались. Знают, сволочи, как дерут меня шавки Фердинанда на испанской границе, я вынужден был стянуть туда почти все свои войска — вот они и пользуются этим. Сильнее всех наглеет чертов Бомонт, засел в Вианском замке и посылает оттуда своих головорезов грабить моих крестьян.

Чезаре кивнул. Он проезжал мимо Вианы, когда ехал сюда, видел опустевшие деревни, горящие поля и длинные ряды мертвецов, целыми гроздьями свисавших с тополей вдоль дороги.

— Хочешь, чтобы я прижал этой гниде яйца?

— Я бы и сам управился. Да только людей у меня нет, а этот сукин сын нисколько меня не боится и только насмешничает, когда я его вызываю на бой в чистом боле. Но ты — Чезаре Борджиа. Одного твоего имени достаточно, чтобы он распушил хвост и вылез покрасоваться. Шутки ли — встретиться с самим герцогом Валентино в открытом бою!

У Чезаре дрогнуло внутри — словно там, в глубине, в трясине, что-то еще было, еще теплилось. Он непроизвольно двинул челюстью, словно конь, закусывающий удила, прежде чем сорваться в неудержимый галоп. И ему пришлось приложить усилия, чтобы не нагнуть голову, не напрячь жилы на шее… не разбудить быка.

Чезаре ни разу не прикасался к быку за прошедшие четыре месяца. И знал, что это единственная причина, по которой он все еще жив. Или, по крайней мере, в здравом рассудке.

— Посмотри на меня, Жан. Я больше не…

Король жестом отмел все, что тот собирался ему сказать.

— Все, что я вижу, Чезаре — человека, который, кажется, позабыл, кто он такой. Я рад буду встряхнуть за шкирку этого стервеца Бомонта, но и тебе не мешало бы встряхнуться, а? Что скажешь? Ты разобьешь его, а его людей помилуешь, если они перейдут на твою сторону. Я не могу сейчас дать тебе войска, но это стало бы заделом для твоей новой армии.

«Да, — в нарастающем возбуждении подумал Чезаре. — Да, и правда». С чего он взял, что Борджиа уничтожены? Только потому, что так сказала какая-то стерва, задурившая голову ему и его сестре? Лукреция, вкладывая быка в его ладонь, не этого от него ждала. Она хотела, чтобы он жил. Чтобы Борджиа жили.

«Но тогда мне придется снова его надеть», — подумал Чезаре — и тьма заволокла ему взгляд. От одной мысли. От единственного намерения. Он уже чувствовал, как холодил кожу неведомый серебристый металл под сорочкой. Холодит и одновременно жжет каленым железом.

— Я сделаю это, — сказал он, не давая себе возможности передумать. — Для тебя и для себя, Жан.

— Аминь, — провозгласил король Наваррский, и они снова чокнулись грубыми глиняными кубками.

…И вот пришел новый день. Новый, в котором все было почти по-прежнему. Ветер рвал плащ за спиной — красный с золотом, придворные мастерицы за несколько дней успели вышить на нем сияющего быка. Чезаре надел чужие доспехи, но сидели они на нем так, словно он в них родился — защищали, но не сковывали движений, придавали уверенности, вселяли веру, что он бессмертен. Он сидел на высоком вороном жеребце, и никто на всем необозримом поле, затопленном людьми и лошадьми, не мог видеть его хромоту. Меч в правой руке казался ее продолжением. И точно так же продолжением его тела была фигурка быка, которую он на этот раз не стал прятать, и она матово переливалась поверх черного панциря, крадя и впитывая свет раннего осеннего утра.

А впереди — впереди вздымались стены, которые он собирался взять. Враг, который склонится перед ним так или иначе. Люди, которые совсем скоро бросят оружие и закричат, оглушительно закричат, как когда-то: «Борджиа! Цезарь! Борджиа! Цезарь! Борджиа! Борджиа!»

Чезаре вскинул руку с мечом, готовясь отдать сигнал к атаке — и увидел Лукрецию.

Она стояла на крепостной стене, в тени угловой башни, между зубцами, открытая для шальной стрелы. Тот же ветер, что рвал плащ Чезаре, трепал и теребил ее золотистые волосы. На ней было то же самое платье, в котором Чезаре видел ее в последний раз — простое, темное платье, только на шее поблескивала драгоценная цепь. На миг Чезаре почудилось, что она снова носит ласточку, но их разделяло слишком большое расстояние, чтобы сказать наверняка. Но он убедится. Он сейчас пойдет к ней, прямо к ней, обо всем расспросит, во всем наконец признается… и они наконец будут вместе.

Бык пульсировал, хрипел, бил копытом в его мозгу, раскалывал его сознание на куски.

Лукреция вскинула руку и помахала издали, призывая к себе, маня.

Чезаре Борджиа закричал, закричал во всю мощь своих легких, выпуская ярость, гнев, тьму, все то, что было наследием и роком его семьи. И понесся вперед, не видя ничего на своем пути, не отдав приказ об атаке. Бык бешено болтался на его шее, колотя в панцирь опущенными рогами.

Над полем под замком Вианы повисла тишина. На полном скаку конь Чезаре Борджиа врезался во вражеский строй, как стрела входит в незащищенное горло. На мгновение это казалось подобным чуду — словно один человек в самом деле способен сокрушить целое войско. Но чуду не суждено было случиться — не здесь и не так. Барон Бомонт, вместе со всеми заворожено следивший за самоубийственной выходкой этого безумца, опомнился и отдал команду. Сто пехотинцев разом накинулись на одинокого всадника. Несколько рук, ног, голов взметнулись над месивом, в которое превратилась земля перед рвом; а потом они его настигли. Чезаре вскинул залитое кровью лицо и уже почти ничего не видящими, слепнущими глазами взглянул вверх, там, где видел Лукрецию, боясь, что она ему примерещилась. Но она по-прежнему стояла там, теперь совсем близко. Стояла с тихой, неподвижной улыбкой на бледном лице, и теперь он видел, что это не его сестра — это женщина, которую он знал под именем Кассандры.

«Мойра», — подумал Чезаре Борджиа и умер.

От него не осталось ничего — так обычно и бывает, когда несколько десятков мечей изрубают одно тело на несколько сотен кусков. Конь тоже оказался изрублен, меч сломался у гарды, покореженный панцирь улетел в ров, обрывок плаща с золотым шитьем прилип к чьему-то подкованному сапогу. Та же самая нога наступила на фигурку быка, вминая ее в землю, ставшую рыхлой и податливой от обильно пролившейся крови. Так было снова посажено семя, и ему предстояло долго, долго лежать в земле в ожидании дня, когда ему удастся заново прорасти.

Женщина, стоящая на стене, стряхнула с головы светловолосый парик, отбросила его и исчезла из виду.