Тираны. Книга 1. Борджиа

Глава 3 1495 ГОД

— А вот эти жемчуга, мадонна? Они оттенят белизну вашей кожи и к тому же гармонируют с шитьем на корсаже…

— Не знаю, — капризно сказала Лукреция Борджиа, трогая тонким пальчиком нитку великолепных, каждая с горошину величиной, бусин, свешивающихся из шкатулки. — Мой брат Хуан говорит, жемчуг делает меня чересчур бледной.

— В таком случае эти кораллы. Они подчеркнут сочность ваших медовых уст и…

— Гхм!

Суровое покашливание, донесшееся от двери, заставило ювелира Бальцатти вздрогнуть и обернуться, словно загнанного зайца. В дверях, широко расставив ноги и постукивая себя хлыстом по голенищу высокого сапога для верховой езды, стоял Чезаре Борджиа. Вид у него был самый что ни на есть строгий. Лукреция хихикнула и прижала ладонь к губам, метнув в растерявшегося ювелира хитрый взгляд — а потом птичкой сорвалась с места и повисла у брата на шее.

— Чезаре, ты приехал! Отец говорил, ты не сможешь.

— Как я мог не приехать к моей сестренке в такое важное для нее время? — Чезаре нежно коснулся губами виска Лукреции и бережно поставил ее на землю. В его объятиях она, и без того маленькая и тонкая, ощущала себя совсем невесомой. — И, вижу, успел как раз вовремя.

Лукреция в ответ на его посуровевший тон невинно захлопала глазами.

— Это мессир Бальцатти, ювелир. Батюшка прислал его, чтобы я выбрала украшения к венчальному платью.

— Истинно так, ваша светлость, — ювелир, уже придя в себя, согнулся в подобострастном поклоне, заискивающе поглядывая на сына Папы. — Его святейшество распорядился предоставить его дочери на выбор лучшие драгоценности, какие только найдутся в Риме, и я поспешил исполнить святейшую волю…

— Не забывая заодно флиртовать с моей сестрой, — холодно сказал Чезаре, и ювелир воздел руки в жесте искреннего негодования.

— Как можно, ваша светлость! Я лишь с присущим людям моего ремесла чутьем и вкусом осмелился указать, что…

— Ладно, ладно, — Чезаре поморщился, в то время как Лукреция едва сдерживала довольную улыбку — она обожала, когда брат ее ревновал. — Ты уже что-нибудь выбрала?

— Нет. Ума не приложу. Здесь столько всего…

— Покажи мне платье.

Лукреция искоса посмотрела на него. Он был такой красивый, ее брат Чезаре, в этом черном костюме для верховой езды, в черных перчатках, усыпанных крохотными брильянтами, с хлыстом в твердой руке. Уже совсем взрослый. Скоро отец и ему подыщет подходящую партию, как и ей. От этой мысли Лукреции стало грустно.

— Показываться в венчальном платье перед свадьбой — дурная примета, — заметил ювелир, на что Чезаре фыркнул:

— Я ведь ее брат, а не будущий супруг. К тому же только еретики и евреи верят в приметы, правоверному католику сие не к лицу. Вы, мессир Бальцатти, еретик или еврей?

Одутловатое лицо ювелира стало наливаться краской.

— Помилуйте, ваша светлость… как можно… мой род…

Лукреция, не выдержав, расхохоталась, звонко чмокнула брата в щеку, крикнула «Я сейчас!» и убежала, оставив мужчин вдвоем. Бедный Бальцатти, ну и натерпится он теперь. Впрочем, если он достаточно ловок, то сумеет воспользоваться случаем и повернуть ситуацию в свою пользу. Ибо всем было известно, что Чезаре Борджиа падок на блестящие камешки не меньше, чем его юная сестра.

Так и случилось: вернувшись через четверть часа, Лукреция застала обоих мужчин увлеченно торгующимися за перстень с аметистом, который Чезаре уже успел нацепить на палец. Однако споры смолкли, когда Лукреция, с нарочитой торжественностью замедлив шаг, вошла в покои. Две служанки, помогавшие ей одеться, несли сзади подол ее платья.

Пауза затянулась, и Лукреция украдкой подняла глаза. Ее взгляд встретился со взглядом брата, прикованным к ней, и смутная дрожь удовольствия прошла по ее спине, забираясь под кожу. Лукреция медленно развела руки, позволяя длинным рукавам свободно ниспасть вниз, сияя шелком и золотым шитьем. Она была прекрасна и знала это.

— Удивительно, — проговорил в наступившей тишине Чезаре. — Лукреция, ты просто… ты просто ангел.

— А ангелам к лицу жемчуга, — оживился Бальцатти, тоже захлопавший при виде ее глазами, будто филин. — Я сразу сказал вашей сестрице…

— Алмазы, — уверенно перебил его Чезаре. — Алмазы и только алмазы.

Он почти не глядя выудил из раскрытой шкатулки ожерелье, сверкнувшее в солнечных лучах так, что глаза резануло болью. Решительно подошел к сестре и, когда она наклонила голову, надел ожерелье на ее шею. Бархат его перчатки ласкал ее обнаженную кожу.

— Вот так, — сказал он. — Теперь ты совершенна.

— А сколько это стоит, ты спрашивал? — рассмеялась она, и Чезаре нетерпеливо мотнул головой.

— Все равно. Если отец заупрямится, я сам заплачу. Ты будешь самой красивой невестой, когда-либо встававшей к алтарю.

От этих слов, которые должны были порадовать ее, Лукреции, напротив, взгрустнулось. Ее улыбка поблекла, и Чезаре, всегда чутко улавливавший малейшую смену ее настроений, понял, что пора им поговорить по душам.

Бальцатти откланялся, очень довольный, и даже не обиделся на еще какую-то колкость, которую Чезаре отпустил в его адрес, прощаясь. Лукреция слушала вполуха, разглядывая свое отражение в огромном, во всю стену, зеркале. Да, она хороша. Но кому предназначено владеть этой красотой, этой юностью, свежестью, кому она принуждена отдать свою любовь? Глупому, толстому, некрасивому Джованни Сфорца, который двух слов связать не может, да еще и обрызгал ее слюной во время официального сватовства. При мысли о нем Лукреция испытывала отвращение, хотя человеком он, кажется, был неплохим. Отец уверял, что Сфорца будет слушаться ее во всем, если она обставит дело с умом, но это не утешало. Ей только исполнилось пятнадцать, она хотела любить, быть любимой, отдавать свое юное тело с еще дремлющей, но уже готовой проснуться страстью. И что с того, что она дочь Папы, а Риму сейчас, в канун неизбежной войны с Францией, жизненно необходим союз с Миланом? Разве она дочь Рима? Она дочь своего отца.

И, как дочь своего отца, она не могла огорчить его непослушанием.

— Грустишь?

Она вздрогнула, услышав шепот Чезаре над самым ухом — он подошел к ней совсем неслышно, как в детстве, когда хотел зажать ладонями глаза и потребовать приз.

— Немножко, — призналась Лукреция. С Чезаре она могла быть полностью откровенной. — Свадьба через неделю, а мне совсем не хочется замуж. Разве это правильно?

— Никто не хочет замуж в твои годы.

— Это должно меня утешить?

— Нет. Твоим утешением буду я. Я привез тебе подарок, — весело сказал Чезаре, и Лукреция мигом изменилась в лице.

— Подарок! О, Чезаре, я обожаю подарки!

— Знаю, сестренка, знаю. Поэтому решил порадовать тебя перед свадьбой. Официальный дар тебе и твоему мужу я пришлю потом, а эта безделица — только для тебя.

Он извлек из кармана камзола коробочку, обитую атласом и пахнущую фиалковыми духами. Церемонно поклонился, а когда Лукреция рассмеялась, ухмыльнулся и сам раскрыл футляр. Внутри, свернувшись, словно змея, лежала золотая цепь толщиной с мизинец Лукреции.

— Это особый сплав из золота и железа. Порвать ее невозможно, только перерубить мечом. Это тебе для ласточки, — многозначительно сказал Чезаре, глядя ей прямо в глаза.

Лукреция тотчас поняла его. Им никогда не требовалось лишних слов.

— Подите вон, — сказала она служанкам, и те, поклонившись кардиналу Борджиа, оставили его с сестрой наедине.

— Она ведь при тебе? — спросил Чезаре, когда они остались вдвоем. Лукреция кивнула, запуская руку в вырез корсажа. Брата она ничуть не стыдилась, да и его нельзя было смутить столь откровенным жестом. Фигурка ласточки, казалось, уменьшилась с тех пор, как Лукреция показывала ее брату в последний раз — хотя на самом деле просто выросла ее ладонь, теперь уже ладонь не маленькой девочки, а молодой женщины, которую отдают замуж. Чезаре взял фигурку, задумчиво повертел в руках. Он сидел боком к окну, и солнечный свет делал особенно яркими и ясными его разноцветные глаза: зеленый и синий.

Взяв из коробочки цепь, Чезаре ловко и тщательно оплел ею тело ласточки так, чтобы фигурка не могла выскользнуть. Потом повесил Лукреции на шею, и блеск тяжелого алмазного ожерелья померк, затененный странным матовым сиянием, идущим у фигурки изнутри.

— Спасибо, Чезаре, — сказала Лукреция, и тот погладил ее по щеке.

— Не за что, сестренка. Может, теперь ты мне наконец расскажешь, как она действует?

Лукреция внутренне напряглась, он ощутил это и убрал руку. Его взгляд был таким же мягким и нежным, как всегда, когда он смотрел на нее. В отличие от отца и брата Хуана, Чезаре никогда ничего не требовал от нее, только просил. И ждал. Ждал столько, сколько понадобится — в детстве, когда она дулась на него за детские обиды, и сейчас.

— Я не говорила тебе, — медленно произнесла Лукреция, глядя мимо Чезаре в окно, — потому что знала, что ты станешь расспрашивать о подробностях. И я не знала, как рассказать… чтобы ты понял… и не гневался на отца.

Чезаре удивленно приподнял брови. Такого он не ожидал.

— На отца? При чем здесь он? Ты использовала свою силу по его указанию?

— Не в этом дело, — уклончиво сказала Лукреция. — Просто… постой, сейчас я тебе покажу. Ох! — она вскочила, забыв, что на ней громоздкий венчальный наряд, запнулась о подол и сердито топнула ножкой, сминая кружева. — Проклятое платье! Кончита! Мария! Где вы там! Я сейчас вернусь, Чезаре, не уходи пока.

— Куда же я уйду, — с улыбкой отозвался тот.

Лукреция вернулась, переодевшись в домашнее платье и неся две коробки — одну узкую и длинную, другую плоскую квадратную. Обе коробки были обиты бархатом и богато украшены, так что не возникало сомнений, что в них находятся подарки.

— Наши родители любят меня так же сильно, как ты, — сказала Лукреция. — Они тоже подумали, что меня нужно немного утешить перед свадьбой, и решили побаловать. Вот, смотри, что мне подарила Ваноцца.

Так же, как и все незаконные дети Папы Александра, Лукреция не называла свою мать иначе, чем по имени. Они были не слишком близки, но Лукреция любила женщину, подарившую ей жизнь, той же спокойной, лишенной страстей любовью, которую и та питала к ней. Однако Ваноцца деи Каттанеи также была частью клана Борджиа. И ее подарок дочери на свадьбу, на которой она, кстати сказать, не имела права присутствовать, дабы не случился скандал, — подарок говорил о понимании между ними больше, чем слова.

— Взгляни, — сказала Лукреция, протягивая Чезаре плоскую квадратную коробку.

Тот с любопытством открыл ее. Внутри оказался лист пергамента, расправленный и прижатый к атласной подкладке золотыми булавками. На пергаменте оказался выведен какой-то список на латыни. Чезаре, обучавшийся этому языку в Пизанском университете, наморщил лоб.

— Медь… селитра… соли фосфора… мышьяк… Лукреция, что это?

— Рецепт, Чезаре. Рецепт лекарства, которое излечивает от всех забот и печалей. Ваноцца сказала, что он изобретен ее прадедом, бывшим флорентийским аптекарем, и с тех пор передается из поколения в поколение. Он называется «кантарелла».

— Яд, — прошептал Чезаре. Его ноздри хищно раздулись, словно он хотел учуять какой-то особый запах, исходящий от этого дьявольского документа. Запах смерти, быть может?

— Я велела изготовить немного, — небрежно сказала Лукреция. — Из любопытства. Сегодня должны принести.

— Сестра! — Чезаре обернулся к ней с изумлением. — Да уж не надумала ли ты избавиться от нежеланного жениха?! Если он тебе так противен, я могу просто свернуть ему шею, тебе ни к чему марать свои белые ручки подобной дрянью.

— Я бы никогда не стала бесчестить тебя подобным образом, любимый мой Чезаре. Да и за кого ты меня принимаешь, в самом деле? За какое-то чудовище? — Лукреция обиженно надула губки. — Джованни гадкий, но это не повод желать ему смерти. Говорю ведь, я заказала кантареллу просто из любопытства. А для Джованни попросила у матушки другое зелье… лишающее мужской силы.

Последнее она добавила, лукаво улыбаясь, и Чезаре помимо воли расхохотался.

— Ну ты и хитра, сестренка! И как ты собираешься ему подсыпать эту травку?

— Это не составит большого труда, — Лукреция раскрыла вторую коробку, которую держала на коленях, и показала Чезаре набор золотых колец, выложенных в ряд на черной бархатной подушечке. — Вот подарок отца. Видишь? — она взяла одно кольцо и, нажав на миниатюрный потайной рычажок, приоткрыла тайное отверстие. Внутри кольцо было полым. — Я могу поместить туда любое зелье, а потом просто передать бокал, и никто ничего не заметит.

— Понимаю, — кивнул Чезаре, завороженно разглядывая ее. — В брачную ночь ты подашь супругу чашу вина и…

— Больше того. Я сама осушу ее вместе с ним. Ты ведь знаешь, какие о нашей семье ходят слухи, он может заупрямиться, решить, что я хочу опоить его… что за вздор, право слово…

Чезаре снова расхохотался — а потом осекся, тревожно нахмурившись.

— Но как же ты? Если ты тоже выпьешь это зелье, тебе оно не повредит?

— Нет, Чезаре, не повредит, — Лукреция закрыла коробку, убрала ее и посмотрела брату в глаза. — Именно об этом я и должна… хочу тебе рассказать.

Чезаре ждал. Лукреция встала и прошлась взад-вперед, сцепив в замок перед грудью холеные тонкие пальцы.

— Помнишь, несколько лет назад с Хуаном случилось несчастье? Мы всей семьей обедали у Ваноццы, и он ужасно отравился, вроде бы несвежими креветками…

— Да, — кивнул Чезаре, нахмурившись. Этот случай он вряд ли смог бы забыть. Он произошел вскоре после того, как Родриго вручил своим детям фигурки животных, дающих особую силу. Хуан был единственным, кому предмет не достался, вернее, Хуан отверг его, злобно швырнув наземь фигурку паука. Чезаре с Лукрецией были тогда слишком малы, и слишком многого не понимали, но уже тогда каким-то смутным чутьем ощутили, что подобное неуважение к предмету, обладающему огромной скрытой силой, не пройдет даром. Позже они не раз говорили об этом, особенно после того дня, когда Хуан, объевшись за праздничным столом, едва не отдал богу душу.

— Так вот, — медленно сказала Лукреция. — Это были не креветки.

Чезаре молчал. Она остановилась и внимательно посмотрела ему в лицо. Конечно же, он все понял.

— Отравить хотели отца, — продолжала Лукреция. — Кто, ему так и не удалось выяснить. Орсини, Колонна, делла Ровере… любой из них. Яд был в персиках. Ты же знаешь, как отец их любит. Перед ним стояло целое блюдо, и Хуан тайком стащил оттуда парочку — одно себе, другое мне…

Чезаре кивнул. Его глаза слегка расширились, дыхание стало учащенным. Персики были слабостью семейства Борджиа. Всех, кроме него, потому что он с детства не переносил их вкуса и даже от маленького кусочка весь покрывался отвратительными красными пятнами.

— Но у отца в тот день болел живот, — продолжала Лукреция, — и он решил воздержаться от фруктов. Так что мы с Хуаном оказались единственными, кто их съел. Стечение обстоятельств… спасшее нашего отца и чуть не стоившее жизни Хуану.

— Паук отомстил? — на выдохе произнес Чезаре.

Лукреция прикрыла глаза.

— Не знаю. Я о другом сейчас, Чезаре. Я ведь тоже съела персик, но мне ничего не сделалось. В следующие дни отец не отходил от Хуана. Ты же помнишь, он тогда чуть с ума не сошел. Мне казалось тогда, он любит его больше, чем нас с тобой, больше, чем малыша Хофре…

— Мне и сейчас так кажется, — сказал Чезаре.

Они помолчали.

— Как бы там ни было, тогда я не сомневалась в этом, — сказала Лукреция. — Особенно после того, что случилось, когда Хуан пошел на поправку. Однажды утром отец вошел в мою комнату и спросил, при мне ли его подарок, ласточка. Я показала ему. Он усадил меня перед собой и спросил, верю ли я, что он любит меня. Я сказала: «О да, батюшка, конечно же, верю». Тогда он налил в чашу воды и на моих глазах насыпал в нее какой-то порошок, от которого вода тотчас же помутнела. И велел выпить.

Чезаре слушал, не шевелясь и, кажется, не дыша. Лукреция села с ним рядом и положила ладонь ему на запястье, зная, что от следующих ее слов может разразиться буря.

— Я взяла воду. Вкус у нее оказался горький и какой-то тяжелый, словно туда налили немного крови. Мне стало тревожно, но я верила нашему отцу. Я верила ему всем сердцем, Чезаре. И верю сейчас.

— Что это было? — выговорил Чезаре, едва разжимая губы. — Что было в воде?

— Мышьяк, — просто сказала Лукреция. — Он действует мгновенно. Я сидела и смотрела на отца, а он смотрел на меня. Он так побледнел, Чезаре. На лбу у него выступил пот. Руки его дрожали. Мы просидели в молчании довольно долго, а потом он порывисто обнял меня и стал целовать мой лоб, повторяя, что должен был убедиться, должен был знать наверняка. Он просил у меня прощения… Чезаре?

На скулах ее брата вздулись желваки. Плохой знак: похоже, он не в силах владеть собой. Именно поэтому Лукреция так долго уходила от ответа, когда он расспрашивал ее о фигурке. Она знала, что это будет тяжело для них обоих.

Ее ладони легли на щеки брата, казалось, разом ввалившиеся.

— Чезаре, очнись, — как можно ласковей сказала она. — Он знал, что яд не нанесет мне вреда.

— Как он мог? — выдохнул тот. — Как этот ублюдок мог знать?!

— А ты разве еще не понял? Ласточка. Она делает меня невосприимчивой к любому зелью, любой отраве. Даже к хмелю. Ты не заметил, что я никогда не пьянею от вина, сколько бы ни выпила? Я и тебя с легкостью перепью, братец.

Она говорила игриво, даруя ему самые чарующие свои улыбки, лаская его окаменевшее лицо, и это подействовало. Чезаре выдохнул, краска медленно прилила к его щекам. Он стиснул запястья Лукреции с такой силой, что у нее захолонуло сердце: она знала о его мощи и знала, что он способен вырвать ей руки из плеч так же легко, как дети обрывают мухам крылья. Но это же ее возлюбленный брат, ее Чезаре. Он слишком любит ее, чтобы причинить боль даже случайно.

— Если бы ты умерла, я бы его убил, — сказал он, и Лукреция зажала ему рот ладонью.

— Замолчи. Господь все слышит. Он наш отец, и он мудр. Все, что он делает, во благо нашей семье.

— Но во благо ли каждому из нас? — горько спросил Чезаре, отстраняясь от ее руки.

Лукреция потупилась. Она слишком хорошо понимала, о чем он говорит. Ее брак с нелюбимым, назначение Чезаре кардиналом вопреки его воле, и даже Хофре, бедный маленький Хофре, скоро станет мужем зрелой женщины, которая смеется над ним, ребенком, и не скрываясь, крутит шашни с половиной папского двора… Только один Хуан, гонфалоньер папской армии, всегда получает все, что захочет.

— Он паук, а мы мухи в его паутине, — сказал Чезаре и встал. Лукреция не стала удерживать его, просто поднялась следом. И взяла за руку.

— Может быть, — прошептала она. — Но у одной из мух — сила быка, она вырвется из паутины. А другой не страшна никакая отрава, и паучий яд не лишит ее воли. Думай об этом, братец.

Чезаре молчал какое-то время, словно обдумывая ее слова. Взгляд его не отрывался от ее груди, там, где в вырезе платья покоилась на золотой цепи фигурка ласточки.

— Я буду, — ответил он наконец, и Лукреция улыбнулась ему.