Тиран Золотого острова

Глава 15

— Парос, господин! — показал вправо кормчий-критянин, которого я нанял в Итане. Кноссо пошел с караваном в Египет. Он поклялся, что знает тамошнее побережье как свои пять пальцев и проведет корабли без приключений.

— Антипарос! — это критянин показал влево, на случай если вдруг я окажусь настолько туп, что сам об этом не догадаюсь.

Эти острова хорошо видны с вершины моего акрополя, когда над морем ясно, но я здесь еще не бывал. Оказалось, что кормчего мы взяли не зря. Ширина пролива между этими двумя островами— метров восемьсот в самом узком месте, а в середине его бог Поседао щедро рассыпал целую пригоршню острых скал и островков. Наверное, плавать здесь в темноте — то еще приключение. Потому-то кормчий принял вправо, почти прижавшись к берегу Пароса. С противоположной стороны пролива, где в глубине бухты стояла приличных размеров деревушка, на нас пялились местные, но выходить на промысел не решались. Они уже знали, кто почтил их визитом, а потому в горы потек жидкий ручеек, состоящий из баб, детей и истошно мемекающих коз. Тут, на островах, не ждут ничего хорошего от сильного каравана, идущего мимо. Я гордо отвернулся от голодранцев и начал разглядывать берег Пароса, который уж точно был куда богаче и многолюднее.

Впрочем, испытания последних десятилетий затронули и это место. Торговля пала. Нищее поселение, стоявшее на северо-восточном побережье острова, городом назвать можно было только с большой натяжкой. Обычная кикладская дыра, окруженная невысокой стеной, где живет сотня семей в каменных хижинах, перекрытых плитами сланца. Весной они бьют тунца, который с маниакальным упрямством набивается в этот пролив, да так, что почти не видно воды. А в остальное время они сушат соль, лепят горшки и пасут коз на поросших жестким кустарником холмах. Пахотной земли здесь немного, но ее все равно куда больше, чем на Сифносе. Парос ведь больше раза в два, чем мой остров.

— Заночуем здесь! — показал я на берег, откуда уже побежали под защиту стен рыбаки и их семьи. Эти тоже не рискнули снарядить свой утлый флот, чтобы проверить на прочность три биремы, что говорит о присутствии у местных жителей некоторой толики здравого смысла.

Корабли вытащили на берег носами к морю и закрепили деревянными упорами, а я, наломав зеленых веток, двинулся к стене городка, с которых на меня смотрели испуганные глаза местных, готовых драться насмерть за свою честь, свободу и запасы козьего сыра.

— Я Эней, тиран Сифноса! — крикнул я. — Клянусь именем бога Поседао, что ни я, ни мои люди не причинят никому вреда. Мы не тронем ни женщин, ни вашего имущества. Я пришел говорить по торговым делам.

Суета на стене и озадаченный гомон длился минут пять, после чего там появился крепкий пожилой мужик в бронзовом шлеме, который смотрел на меня с крайне озадаченным видом.

— Я Пелеко, басилей Пароса, — крикнул он. — Какая торговля тебе нужна, Эней? У нас тут нет ничего, кроме моря и камня.

— Камень! — кивнул я. — Меня интересует белый камень, который вы добываете в горах. Мне нужны блоки из него. Я хочу построить кое-что и готов за него платить серебром.

— Но мы ничего их него не строим, — озадаченно посмотрел на меня басилей. — Тут полно другого камня, который не нужно тащить издалека. Из белого камня мы вырезаем фигурки богов и большие горшки, но строить из него дом… Зачем? Не понимаю!

— Ты готов добыть для меня этот камень, — терпеливо спросил его я, — обтесать и погрузить на корабли?

— Да мне и нечем особенно, — почесал затылок удивленный басилей. — Молоты нужны, клинья и пилы. Инструмента понадобится много.

— Я тебе его дам в счет оплаты, — ответил я ему. — Ну, что, ворота откроешь? Я скоро сверну шею, глядя на тебя снизу вверх.

— Тебя впущу, — ответил после некоторого раздумья басилей. — А твои люди пусть останутся на берегу. Я знаю, как ты обошелся с бывшим царем Сифноса, Эней. Мне не хочется повторить его судьбу.

— Так будь умней, чем он, — усмехнулся я. — Открывай, Пелеко. Сегодня тебе ничего не грозит. Мы с тобой точно договоримся.

Мы отплыли на рассвете и, обогнув Парос с севера, пошли в сторону Наксоса, до которого отсюда рукой подать. Между этими островами плыть полчаса, нужно лишь обойти скалы и мели, защищающие Парос от незваных гостей. Таких, как мы.

Наксос, по сравнению с остальными островами Кикладского архипелага просто огромен. Его даже нельзя обежать по кругу, как другие. Понадобится целый день, чтобы пройти его поперек из конца в конец. Как всегда и бывает, наличие столь обширных владений внушило местному вождю чувство неоправданного могущества. Он даже самому ванаксу Агамемнону не кланялся, острым чутьем провинциала поняв, что центр слабеет с каждым днем. Эта зависимость и раньше была эфемерной, а теперь ее и вовсе не стало, породив в этой дремучей деревенщине ощущение собственной непобедимости. Он и разговаривал со мной настолько высокомерно, что желание перерезать ему глотку становилось просто непреодолимым. Впрочем, меня удерживало от этого всего три вещи: принесенные клятвы, великолепного качества наждак и маленький черный камушек с блестящими краями, который замечательно притягивается к наконечнику моего копья. Ведь наждак, которым славен Наксос — это смесь корунда и магнетита. И магнетита здесь полно, раз с ним играют детишки во дворе. Кажется, у меня совсем скоро появится компас.

Возвращение домой получилось слегка скомканным. Я уже привык, что меня встречают в порту и машут руками, как демонстранты членам политбюро, но сегодня… Сегодня при виде кораблей, вставших на стоянку, весь город бросился строго в противоположную сторону и выстроился в длинную очередь, которая извилистой змеей потянулась до самых ворот акрополя. А ведь я питал надежду попасть сегодня на домашний обед.

— Абарис! — подозревая самое страшное, спросил я здоровяка дарданца, который с невозмутимым видом любовался на творящееся безобразие. — Это что такое?

— Так суд же, — непонимающе посмотрел он на меня. — Ты же им сам обещал, что как приедешь, всех рассудишь по справедливости. Помнишь? А поскольку никакой справедливости здесь отродясь не бывало, то теперь люди ее хотят.

— Вспомнил! — с ошеломленным видом выдавил из себя я.

И впрямь, было дело, я брякнул что-то такое прямо перед отъездом. Я же, как правитель острова, не только главный воин и жрец, но еще и судья. А поскольку писаных законов здесь нет, то и судят, как боги на душу положат. То есть исходя из собственного понимания обычаев, справедливости и политической целесообразности. Законы Хаммурапи, непревзойденные в своей мудрости, до нашей глуши не докатились, и хорошо. Там ведь большая часть статей была примерно такой:

«Если человек сделает пролом в доме, то перед этим проломом его должно убить и закопать».

«Если раб скажет своему господину: „Ты не мой господин“, то господин должен отрезать ему ухо».

«Если врач сделает человеку тяжелый надрез бронзовым ножом и причинит смерть человеку, или вскроет нарыв в глазу человека и повредит глаз, то ему должно отрубить кисть руки».

Ну и, само собой, библейский закон талиона «душу за душу, око за око, зуб за зуб», тоже взят оттуда. Зря, что ли, евреи в вавилонском пленении столько лет просидели. Впитали дух цивилизации в полной мере.

— Пусть выходят по одному! — сказал я Филону, с тоской слушая обиженно бурчащее брюхо.

Я мог выгнать всех, поесть и лечь спать, но горящие наивной надеждой глаза людей задели меня за живое. Да мне же кусок в горло теперь не полезет. Я должен принести сюда истинное правосудие! В общем, во мне пробудились самые высокие чувства, помноженные на административное рвение.

Народ запрудил небольшую площадь перед входом во дворец, а я устроился поудобнее в своем кресле, которое слуги уже вытащили на улицу. Рыбаки с Сифноса в набедренных повязках, купцы из Угарита, щеголяющие длинными платьями, отделанными пурпуром, и даже несколько невесть откуда взявшихся хананеев, обмотанных кусками ткани, напоминающими индийское сари, — все они смотрели на меня жадными взглядами, в которых читалось восторженное обожание. У меня даже голова немного закружилась.

— Начинайте! — величественно взмахнул я рукой, напоминая самому себе гибрид царя Соломона и Людовика IX, сидящего под дубом в Венсенском лесу.

— Господин!

Вперед вышли два тощих мужичка в набедренных повязках и коза, которую один из них волок за рога. Коза идти не хотела ни в какую и испуганно блеяла, подозревая меня в самых худших намерениях. Ищущие справедливости толкались и бранились до тех пор, пока Абарис не подошел и не отвесил каждому из них по затрещине, после чего разговор перешел в деловое русло.

— Это моя коза! — безапелляционно заявил первый.

— Нет, моя! — заорал второй. — Рассуди нас, царь! Скажи, чья это коза?

Этот кейс был мне знаком по множеству описанных в литературе случаев, и поэтому я справился влет.

— Отведите козу в город, — сказал я стражнику. — Коза сама найдет свой дом. Обманщику отрежь левое ухо и прибей к двери, чтобы все знали, кто там живет.

— Это не моя коза! — испуганно заорал тот, кто тащил несчастное животное за рога. — Похожа только! Спасибо, царь, за твою мудрость! Если бы не ты, я бы…

Последние слова он прокричал, уже проталкиваясь к воротам через изрядно поредевшую толпу. Еще человек двадцать предпочли ретироваться вместе с ним. Интересно, почему бы это. Остальные зашумели одобрительно, видимо, такой подход к розыску домашних животных оказался для моего острова инновационным.

— Стой! — сказал я Филону и показал на жертвенник у входа в мегарон. — Зажги его, и пусть каждый перед тем, как задать свой вопрос, принесет клятву именем бога Поседао, что не солжет ни в одном слове. И что он готов к тому, что великий бог покарает его, если он соврет даже в мыслях. Я сначала высеку лжеца, отрежу ему ухо, а потом отправлю на три года в серебряную шахту. Он будет работать день напролет за кусок лепешки.

Через пять минут жертвенник весело полыхал, облизывая языками пламени каменные края, а во дворе осталось всего трое из тех, кто искал моего правосудия. Вдова, которой нечем было кормить детей, безутешный отец, у которого за долги отнимали любимую дочь, и купец, который одолжил зерно голодающей семье рыбака. Первую бабу я отправил ткать полотно в мастерскую Креусы, а за рыбака просто погасил долг. Теперь он должен мне.

— Уф-ф! — я с надеждой глянул на собственного писца. — Все?

— Вы очень быстро управились, царственный, — удивленно осмотрел он пустой двор. — Не ожидал. Покойный басилей, хм… так не мог.

— Собери все обычаи и законы, — устало сказал я. Есть хотелось просто неимоверно. — Приведи стариков. Пусть вспомнят примеры справедливого суда, и суда неправедного.

— Зачем, царственный? — осторожно поинтересовался писец.

— Единый закон будем делать, — вздохнул я. — Пока у меня один остров, я могу сам рассудить людей, а если у меня их будут десять? Или двадцать? Или пятьдесят?

— У вас что, будет пятьдесят островов? — Филон смотрел на меня со священным ужасом, а его пухлые щеки задрожали, словно холодец.

— Я это вслух сказал, да? — недовольно пробурчал я. — Пусть обед подают. Есть хочу. А потом позови того сирийца, которому я велел выбить клейма на кусочках серебра.

— И что это? — с подозрением спросил я здешнего ювелира, который от скудости заказов временно переквалифицировался в резчика штемпелей и в монетного мастера.

— Это то, что вы заказывали, господин, — развел руками низенький щуплый сириец, перебравшийся сюда с разоренного побережья. — Простите, но я не умею делать такого. Уж как вышло!

Сорок четыре семечка рожкового дерева — сикль. Двадцать два семечка — драхма. Именно ее я и держал сейчас на ладони, удивляясь на редкость корявой работе. Наверное, мастера-резчики шедевральных по исполнению печатей еще где-то есть, но точно не этом острове. Все мои мечты разбились о прозу жизни, и вместо героического меня в рогатом шлеме на небольшой серебряной фасолинке выбили что-то вроде бычьей головы, что как бы смутно намекало на связь с богом Поседао, символом которого и служило означенное животное.

— Ладно, показывай обол, — обреченно махнул я рукой.

Драхма — монета крупная, а я заказывал еще и размен. Мастер протянул мне толстенький, с неровными краями кружок, размером чуть меньше ногтя мизинца. На его аверсе выбили трезубец, еще один символ упомянутого бога, и он получился довольно удачно. И впрямь, тяжело испортить такую фактуру. Чувствую, что на этом моя денежная реформа закончится. Я перевернул монеты и полюбовался незнакомой надписью. На реверсе драхмы я разместил аккадские клинышки, которые торжественно возвещали, что это половина сикля, а на оболе — что это одна двенадцатая часть сикля. Писать на языке ахейцев я не стал, потому как эту письменность знали только слуги местных басилеев, да и то не все. А вот шанс, что какой-нибудь купец поймет клинопись, есть, и немалый. Вот такие тут реалии.

Почему не введена десятичная система? Я честно попытался, но столкнулся с полнейшим непониманием купеческого сообщества. И Рапану, и Кулли, и другие уважаемые люди заявили, что такой счет противен обычаям, и что богом Набу заповедано делить все на три и на дюжины. И что у них в голове не укладывается, как это надо десятками считать. Они сойдут с ума из полной дюжины все время вычитать два, да еще и помнить об этом. И вообще, им моя затея без надобности, потому как серебро один хрен будут на весах взвешивать, хоть ты там сто быков нарисуй. И все это при том, что чиновники в микенских дворцах десятичной системой расчудесно пользовались. Только мало их, как тех декабристов, и страшно далеки они от народа.

Тьфу! Я потом с этим разберусь, тем более что шестая часть драхмы — это цена кувшина дешевого вина или одного хлеба. И мне, хоть убей, придется привязываться к этим величинам.

Купцам деньги пока без надобности, а вот мне без них просто петля. У меня две сотни вояк, которым я должен платить, а лучше, чем серебро, для этой цели ничего не придумать. Во-первых, у меня его много, а во-вторых, нужно же развивать товарно-денежные отношения. Сейчас, когда нет войны и добычи, каждый воин обходится мне шесть драхм в месяц плюс кормежка. Это в разы меньше, чем платили в классической Греции, но у меня и так от желающих отбоя нет. Тут вообще серебром платить не принято, люди за еду работают. И даже за нее умирают.

Первое жалование воинам я выплатил через неделю, выдав пробную партию денег вместо витой проволоки. Народ здесь довольно консервативный, но когда я увидел, как один мой пращник за обол договорился с какой-то разбитной вдовушкой из местных, то понял, что дело пошло на лад, хотя и не без погрешностей. Примерно половина новой монеты тут же пошла в переплавку и превратилась в привычные браслеты, ибо нечего такому богатству пропадать. А вот остальное понемногу пошло в оборот, в основном через женщин с пониженной социальной ответственностью, цена ласки которых тут же стала стандартной. Один обол за сеанс любви, потому как два — это слишком много, а меньше монеты пока нет. Я вздохнул. Гемиоболы раньше чеканили, конечно, но пусть хоть так. А то вдруг цена соития упадет, и это вызовет недовольство не только дам, живущих на моем острове, но и их на глазах богатеющих мужей. Так можно и бунт получить. Те же бабы уже ввели в оборот кошели на завязочке, чтобы там хранить свои накопления, а потом такими же обзавелись воины, которые все как один начали покупать их у торговцев, хвастаясь друг перед другом богатством вышивки. Их носили на шее, под туникой, или заворачивали в слой ткани набедренной повязки, чтобы спрятать от злого глаза.

— Простите, царственный, но нам пора начинать, — мой писец, который тащил под мышкой деловые записи дворца, просунул голову в дверь.

— Царицу позови, — сказал я. — Она тоже будет учиться.

Филон, мой управляющий, с лица которого не сходит выражение уныния с тех самых пор, как я решил освоить местную грамоту, передал приказание рабыне, и та побежала в покои жены. Креуса без восторга отнеслась к моему капризу, который, вдобавок, отвлекает ее от вышивки, но противиться не посмела. Она пришла тут же и села за стол, словно прилежная ученица. На ее личике застыло выражение скуки и покорности судьбе. А вот меня томило нетерпение, ведь несмотря на опыт прошлой жизни, линейного письма В я не знал. Это довольно специфическая штука, и специалистов по ней всегда было немного.

— Итак, — похоронным голосом сказал Филон, который не без оснований подозревал, что его ждет скорая ревизия. Он нарисовал палочкой на вощеной дощечке кружок, в который вписан крест. — Это звук МА, царственные.

— Ма, — покорно произнесла Креуса и повторила рисунок, звякнув всей тяжестью золотых браслетов.

— Это РО, — писец нарисовал просто крест.

— А РА как? — перебила его моя жена и получила в ответ английскую L с какой-то шишкой.

— А РИ? — нетерпеливо спросила Креуса, и писец с самым серьезным лицом изобразил еще одну закорюку, в виде человечка с растопыренными руками.

— Нарисуй КО! — фыркнула Креуса, которая совершенно искренне считала, что писец придумывает все эти значки на ходу. А когда тот нарисовал нечто, похожее на мошонку с уныло свисающим членом, она не выдержала и захохотала в голос, всхлипывая, почти до слез.

— А это В? — с надеждой спросил я, увидев на принесенном листе папируса знакомую букву.

— Этот знак читается как ТВЕ, господин! — возмущенно посмотрел на меня Филон.

— А это что за голова? — с любопытством ткнула в рисунок Креуса.

— Эти означает «свиньи», госпожа, — с готовностью ответил писец. — А вот рядом голова с дугой — это свиноматка, а голова с двумя черточками — хряк.

Проклятье! Как я мог забыть. Тут же часть понятий обозначается пиктограммами. Например, слово амфора изображается в виде амфоры, лошадь — в виде головы лошади, а олень — похожая животина, но с характерными рогами.

— А сможешь написать, — спросил я его и задумался, — вот что…

— Все что угодно, господин, — угодливо склонился Филон.

— Ледяной ветер веет над стылыми волнами, — нараспев зачитал я, — а бог Поседао сурово смотрит из мрачных глубин моря, как перистые облака закрывают грозно чернеющие тучи.

— Чего? — с невыразимым ужасом на круглом лице посмотрел на меня писец, а потом замямлил. — Ну, наверное, если подумать… подобрать знаки… То да, конечно, господин. Только зачем это записывать? Мы же этими знаками только количество амфор записываем, да поголовье овец… Людей на разных работах еще посчитать можем. Вот эта фигурка с ножками — мужчина, а фигурка в платье — баба. Не гневайтесь, господин. Я про бога Поседао, который сурово веет из глубин перистых туч над мрачными волнами, никогда не писал. Но я попробую, если прикажете.

— Не нужно, — махнул я рукой.

Я, конечно же, знал, что это письмо не подарок, но очень надеялся, что не все так плохо. А ведь здесь даже потребности нет какую-то иную информацию записывать. Нет литературы, нет эпоса, как у хеттов, нет даже переписки между царями. Для всего этого есть аккадский, язык торговли, науки и дипломатии, или язык просвещенных царей Хаттусы, которые почти уже сошли с мировой арены.

— Показывай счет! — сказал я, и тут дело пошло полегче. Одна палочка — один, две палочки — два, и так далее. Десять — горизонтальная черточка, сто — кружок, тысяча — кружок с четырьмя черточками, десять тысяч — то же самое, но еще с одной черточкой внутри. В общем, все понятно и логично. Та же система, что и у римлян. То есть достаточно простая, но крайне неудобная для проведения арифметических действий.

— Хорош! — сказал я, и мой писец обрадовался не на шутку. Он видел, что мне вся эта затея не нравится, и очень надеялся, что я от него, наконец-то, отстану.

— Запоминай! — сказал я и придвинул к себе восковую табличку. — Это ноль, это один, это два, это три…

— Что это, господин? — непонимающе посмотрел на меня писец.

— Это новые цифры, — любезно пояснил я. — Ты будешь пользоваться только ими.

— Но зачем? — открыл он рот.

— Чтобы быстро считать, — пояснил я.

— Но я и так быстро считаю! — побагровел он от возмущения.

— Сколько будет, если сложить пятьдесят два и сорок три? — спросил я.

После десяти минут мучений, призывания богов и выделения литра пота ответ был получен и предъявлен мне на абаке, древнейшем подобии счет из советского гастронома.

— Хорошо, — кивнул я, любуясь его самодовольной физиономией. — А теперь спроси меня ты.

— Сто два и шестьдесят восемь! — выпалил он в запальчивости.

— Сто семьдесят, — не задумываясь, ответил я.

— Быть того не может, — побледнел писец, но тут же достал абак и защелкал костяшками, а когда получил ответ, уверенно заявил. — Вы угадали!

— Еще спроси, — усмехнулся я.

— Тридцать две амфоры масла было, потом привезли еще сорок одну, а потом продали семнадцать из них! А? — и он уставился на меня с торжествующим видом.

— Пятьдесят шесть амфор! — ответил я.

Креуса засмеялась и захлопала в ладоши, как маленькая девочка, а писец, пощелкав камушками абака, обреченно просипел.

— Простите, господин, я все понял. Можно, я приведу сыновей? Видят боги, я слишком стар для всего этого. Наверное, мне пора на покой.

— Вовсе нет, — обрадовал я его. — Самое интересное у тебя только начинается, Филон. Весной ты отправишься в дальнюю поездку. Ты поедешь в саму Додону, великую и славную. Ты должен будешь найти там одного человечка. Он мне позарез нужен.