Тёмное солнце

Игра Ветриса

— Ветрис… Ветрис…

Коэн помотал головой, очутившись в каком-то тёмном месте, без намёка на пол, потолок, стены. Он мог двигаться, но двигаться было некуда, и варвар только пожал плечами. Но и тела не было, только разум. Что-то такое он вспоминал, когда обращался к памяти предыдущих воплощений Коэна, которых за прошедшие тысячи лет накопилось прилично.

— Пятьдесят два целых, девять сотых, — уточнил бестелесный голос, звучащий откуда-то сзади.

Ветрис повернулся назад, повинуясь инстинкту воина, но добился лишь потоков мерцания синего и голубого цветов, волнами разошедшихся вокруг себя. Это приятно разнообразило окружение, но было бесполезно.

— Девять сотых? — с недоверием спросил он у невидимого собеседника. — Почему так много?

— С момента последнего обновления ядра личности сроки жизни сократились, — объяснил все тот же спокойный голос, напоминавший интонациями учёных Долины. — Теперь можно рассчитывать на две-три сотни лет, не больше. Но несчастные случаи и войны портят статистику.

— Кто ты? — мрачно спросил Ветрис, понимая, что этот вопрос нужно было задать с самого начала разговора, и осознавая, что, скорее всего, ему солгут. — Что это за место?

— Это не место, — теперь в голосе ощущалась усталость. — Каждый раз приходится объяснять заново…

— Хм. А ты точно пробовал рассказать понятно? — парировал Коэн. — Или каждый раз запутывал насмерть словами?

— Если ты спустишься в Сердце Долины на самый последний уровень, выложенный хрусталём, то внизу главного ствола лестницы будет дверь из серебра и белого золота, украшенная символами Луны и Отца-Океана. За ней расположены покои Совета…

— Я был на Хрустальном этаже Сердца, — прервал его Ветрис, — там нет никакой двери, только грубый камень. На нем высечено предупреждение об опасности. Ты, кем бы ты ни был, лжёшь!

Долгий протяжный вздох разнёсся по этому непонятному пространству. Словно воздух выпустили из дыхательного мешка, который брали с собой горняки и водолазы, опускаясь в глубины.

— Я не умею лгать, в отличие от других моих братьев, — ответил незримый собеседник. — Князь Долины Ветров, ты сам приказал закрыть вход полторы тысячи лет назад, но зачем ты удалил это из своей памяти, не ведает даже Отец. Если ты сейчас в Сердце, спустись вниз и прикоснись к скале. И ты увидишь меня.

— Ты так и не ответил на мой вопрос, — медленно проговорил Ветрис. Связь с безымянными была утрачена, а собственная сила Коэна отзывалась так неохотно, что можно было подумать, что он спит или без сознания. — Кто ты, тварь?

— Я — Сердце Долины. Я — твой советник, оппонент и слуга.

— Лжёшь, — Ветрис помнил всех своих советников, некоторые из которых даже не были людьми. И тем более он доверял своей памяти перерождений, которая молчала в ответ на судорожные запросы. — Я не знаю тебя.

— Просто коснись скалы.

— Как только вернусь в Долину, — усмехнулся Коэн, — сразу приду к тебе. Если доживу.

— Если не доживёшь, то мы все равно увидимся, — нотки усталости сменились в голосе лёгкой грустью. — Только ты все забудешь.

Ветрис помотал головой, стараясь разогнать туман в мыслях, и понял, что вокруг больше не плещется темнота, а очень даже светло. Пахло кровью, страхом и вонью разложения.

«Обычный день из жизни варвара», — подумал он и разлепил губы, чтобы улыбнуться. Было больно.

Перед ним стояла на коленях черноволосая женщина, умело и бережно обрабатывая его раны. Он сощурился, вглядываясь в нее, в смолянистые пряди волос, порядочно потрепанные и препорошеные снежной сединой.

— Даже раненая собака может кусаться, — тихо сказал Коэн, присматриваясь к охране Темного. Тхади осталось всего пятеро. Из них один шаман, которого следовало убить первым — слишком эффективно тот лечил своего повелителя. Что поделать, тьма всегда сильнее и быстрее зализывает раны. — Особенно если загнать ее в угол. Если бы у меня был пистолет…

— Что такое пис… толет и собака? — непонимающе спросила Киоми, не узнавая этих слов. Они звучали не чужеродно, но не были наполнены значениями. — Я поговорю с сёстрами, которые поддерживают нас. Тхади нужно отвлечь, а дальше мы справимся. Это будет не первый Тёмный Властелин, которого убьют Сестры. Мы знаем, что делать.

Ветрис посмотрел на показавшееся чужим и непривычным лицо женщины, отмечая морщинки и непроницаемые темные глаза. Крылья носа жрицы дрожали, а сама она напоминала настороженную суку, взявшую след. Точно такая же собачья преданность мерцала в глазах у его собаки на последней утиной охоте, когда Ханна приносила ему сбитых дробью из архаичного порохового ружья птиц одну за другой, и вода с кусочками зеленой тины стекала с ее золотистой шерсти…

Коэн мотнул головой, упрямо оскалив зубы. Сердце Долины билось все сильнее, он чувствовал его пульсацию даже через все эти проклятые сотни лиг, разделявшие их. И с каждым таким пульсом загадочной машины, спрятанной в подвале столицы его родины, в голове вспыхивали новые и новые картины памяти. Старые, древние слова, не имеющие смысла в этой жизни. Уймы звезд, которые невозможно сосчитать, и невозможно заметить на небосклоне. Вычерченные безошибочными зелеными лучами на темном стекле траектории и курсы разгона. Дробящееся в толстом прозрачном колпаке над головой солнце — одно, желтое, лучистое, горячее. Руки сжимают изогнутые рога руля, и, подчиняясь их четким движениям, могучая стальная птица, ревя двигателями, наклоняет нос к земле, и начинает падать вниз, к лоскутной от полей земле.

«Я — Ветрис, — сказал он себе. Я Коэн Ветрис! Я… навигатор ковчега. Что за проклятье? Я — князь Долины и повелитель Серебряного Сердца. Капитан Литан ошибся. Это не путь к бессмертию. Но он его и не искал. Или это я ошибся? Я же нашел выход, как помнить все? Я и помню. Нет. Я — помню. А живет кто?»

— Коэн… господин мой, — Киоми потрясла его за плечо. — о… чнись. Удар по голове дает такие симптомы. Но ты нам нужен здесь и сейчас.

— Да, — с трудом вспомнив имя этой женщины, ответил он, — Киоми. Я — Ветрис. Значит, сделаем так. Безымянные займутся зеленокожими. Горцы вмешиваться не будут, им важно, чтобы дошла Лаитан. Предательниц из ее свиты пока не трогай, избавимся от них позже. Как только со слугами Темного будет покончено, мои солдаты помогут тебе.

— Ты хотел сказать, твои братья? — прищурилась Киоми, и Ветрис почувствовал, как напряглись мышцы на ее руке.

— Да, мои братья, — кивнул Коэн, проклиная чертово Сердце, затянувшее с пробуждением настолько сильно. — Ночью. После полуночи.

Дорога показалась ей бесконечной. Немногочисленные выжившие уккуны сгибались под тюками провизии, воды и поклажи. Тхади шагали рядом, стараясь не вытягиваться в длинную цепь на узких переходах. Провожатые, припрятавшие поклажу караванщиков, молчаливыми тенями двигались вокруг, то пропадая, то появляясь рядом. Горные тропы сжимались и расширялись, ныряя в небольшие крытые переходы с естественными арками входов и выходов.

Лаитан, которая чувствовала себя, как побитая за брехливость горчавка, переставляла ноги, почти не глядя под них. Вследствие этого Медноликая дважды едва не сломала ногу, но была безжалостно выдернута Тайрат из опасных мест.

— Госпожа, — прогудела на ухо Лаитан жрица, когда в очередной раз уволокла ее от шаткой насыпи подальше, — Киоми больше не наша сестра. Я видела, как она делила ложе с варваром.

— С которым? — глупо спросила Лаитан. До неё запоздало дошло, почему глаза Тайрат расширились сначала, а потом сузились в подозрительно смотрящие щёлочки.

— С царём Долины, — осторожно пояснила жрица, держа ладонь на рукояти спрятанного клинка под одеждой. — Он уговаривал ее перейти к нему в свиту, обещая отдать одного из своих гвардейцев.

— Отлично же он своё семя не льёт, — плохо скрывая ревность и женскую обиду, произнесла Лаитан. Зрелая и опытная Тайрат жёстко усмехнулась. Кажется, в этом отношении у неё была женская солидарность. Лаитан отбросила со лба прядь волос, прилипших от пота. Впереди замаячил последний переход до места, где можно было заночевать. Останавливаться на привал в течение этого отрезка пути они не стали, слишком много времени было потеряно на схватки и плен.

— Сегодня ты должна лечь со мной рядом, госпожа, — шепнула Тайрат, завидев, как к ним придвигаются слуги из отряда Киоми.

— Измена обещанию варвара того не стоит, Тайрат, — отмахнулась Лаитан. Жрица уже откровенно обалдела, сама едва не угодив в расщелину ногой.

— Госпожа?

Лаитан не смогла сдержать улыбки, когда до нее дошло, что поняла в ее словах женщина. «Мне недолго осталось, я уже и так путаю себя с кем-то другим. Почему бы и не говорить то, что я думаю, а не то, чего от меня ждут?» — спокойно размышляла Лаитан.

— Отыщи мне мужскую одежду, — сухо приказала Лаитан, — с ночлегом мы разберёмся позже.

— Оружие? — деловито спросила Тайрат, когда охотницы Киоми почти были в зоне слышимости.

— Обязательно, — едва слышно шепнула Лаитан. И в этот момент Тайрат отстала от неё на пару шагов, а слуги Киоми, новой невыбранной госпожи Империи и Долины, приблизились к Лаитан. В глазах женщин пылала ненависть и превосходство одновременно.

— Не отставай… госпожа, — через силу выдавили они последнее слово, развернулись и ушли обратно поближе к Киоми.

— Я от вас теперь при всём желании не отстану, вы меня не тронете, — на губах Лаитан заиграла безумная улыбка, когда она придвинулась поближе к тхади. Шаман покосился на неё одним глазом, но Медноликая сделала вид, что не заметила его острого взгляда. Морстен маячил где-то за спинами своих людей. Лаитан шла, постепенно освобождая свой разум и пытаясь уложить в нем новые знания и открывшиеся вещи. Ей остро требовалось с кем-то обсудить это, но Ветрису она не доверяла с самого начала, Киоми ее предала, а другие жрицы и долинцы не поняли бы ее. Пришлось брести прокажённой и юродивой среди своих и чужих, надеясь, что безумие не затронет ее сильнее, чем уже начало.

В голове Морстена царил разлад. И Замок.

Правду говорят, что со временем все властители приобретают внутренний облик своего Замка. Все Темные, пока не кончался их жизненный путь, были циничны, любили подпустить шпильки в разговоре, задать неудобные вопросы, и все это — тоном, вызывающим раздражение. Но сейчас раздражение испытывал именно Гравейн, выслушивая многословие Варгейна Креса. Как понял Морстен, тот покончил со своими делами, до невозможности секретными, и теперь, нарушив собственные же слова, вынимал из Темного Властелина душу.

Бессловесный для окружающих диалог захватил почти все внимание, и Гравейн с трудом понимал, где находится реальность, а где разговор. Тхади, ехавшие рядом со своим повелителем, все понимали, и не трогали его без причины. На всех остальных участников экспедиции, ехавшей сейчас по относительно спокойной дороге, Морстену было и так начхать с вулкана. Кроме, пожалуй что, Лаитан.

— Я не понимаю, какое отношение имеет это все к тому, что происходит, — сжав зубы, подумал Морстен в ответ на очередную разрывающую виски болью череду картинок, образов, звуков и знаний, плотно укладывавшихся внутри его черепа. Казалось, что Гравейн мог почувствовать каждую извилину внутри головы, и они шевелились, словно кишки, набитые сверх меры и силящиеся переварить неожиданное обилие пищи. — Это случилось три тысячи лет назад! Твою же Тьму, зачем мне это сейчас?

— Не зная истории, лишаешься удовольствия не повторять чужих ошибок, — желчно ответил Замок. — Зная историю, делаешь свои собственные. Но это лучше, чем вести то личиночное существование, которое здесь называют жизнью. Отдохнул? Нет? Принимай еще информацию, тебе понравится. Это к вопросу о том, почему дварфы не любят верховую езду.

Очередной пакет знаний рухнул в Морстена, вызвав невольно сорвавшийся с губ стон. «Да когда ж это кончится? На кой мне вся эта древняя пыльная муть? — взмолился он неведомо кому. Тьма не нуждалась в молитвах, а прочие боги давно не отвечали. Возможно, никогда не отвечали. — Замок, что же ты творишь, у меня и так голова разбита».

— Значит, входить будет легче, — хохотнул Варгейн. — Слушай, ты на пороге величайшего и, пожалуй, единственного достойного приключения в жизни. Думаешь, я зря тебя пичкаю данными о заговорах, бунтах и восстаниях? Пару из них ты поднимал лично, и мое черное сердце кровью обливалось, когда я глядел на эту наивную возню в песочнице…

Гравейн тяжело вздохнул. Впереди маячили спины тхади, а за ними колыхалась пыль от растянувшейся по дороге колонны паломников к Отцу.

— Ты никогда так просто не даешь знания, — вцепился он в мысль, пришедшую недавно. — Такова уж твоя природа, да и моя, если разобраться, тоже такова.

Замок издал странное сочетание звуков, похожее на сдавленный кашель, но Морстен упрямо продолжил:

— В текущих обстоятельствах я могу разве что лично зарезать Ветриса, к хренам уккуньим, с шансом два из трех получить несовместимые с жизнью ранения. Но на шансы мне плевать. Только вот я думаю, что придут за мной Сестры. Пока варвары будут дорезать моих несчастных пять тхади. Причем, кажется, после этого Коэну придется заводить новых Безымянных. Кстати. Хотел спросить давно, ты же знаешь все и всех за эти пять тысячелетий. Князья Долины всегда были такими гробанутыми на голову? Или это только Ветрис выделяется из общей кучи?

— Начнем с того, что всех правителей долины звали Ветрис. Точнее, это один и тот же человек. Он возрождается снова и снова, — Замок устало вздохнул. — Не понимаю, зачем тебе это.

— А зачем мне теория заговора? — Морстен скрипнул зубами. — Он с рождения такой, или есть какой-то момент, когда память возвращается?

— Есть момент, — Варгейн говорил очень осторожно, оставив шутливый тон в стороне. Было заметно, что он колеблется. — Для этого нужно взаимодействие с его Сердцем Долины. Если таковое не произошло, то варвар живет своим умом. Невеликим, стоит признать. Но что ты собираешься делать с нападением?

— А вот от этого зависит, что я буду делать, — усмехнулся Морстен. — Если он, как сказано, живет своим умом, то знаний у него немного, и он будет действовать просто, в лоб и без излишеств вроде редкого яда в кружку. Причем такого, чтобы аж кишки наружу полезли, и самому немного принять, и в общий котел подлить…

Замок кисло спросил:

— Ты всегда такой умный был, или удар по голове пробудил в тебе такую тягу? Надо было почаще стучать по черепу, да.

— А если он полностью помнит все пять тысяч лет, — невозмутимо закончил мысль Гравейн, — то сделает все тонко, красиво и изящно.

В следующих словах Замка слышалось легкое пренебрежение и отвращение:

— Ветрис — и тонкость? Брось, я знаю его много лет, и он всегда был из тех, кто больше говорит, чем делает.

— Значит, он попадётся в мою ловушку, — сказал Морстен.

— Кто попадётся? — спросил Гуррун, некоторое время ехавший рядом с шевелящим губами и корчащим гримасы Темным Властелином. — Суслик или горный козел?

Морстен понял, что произнёс последнюю фразу вслух, и выругался. Внутри его головы хохотал Замок, подсовывая ему данные по сезонным миграциям козлов в этом регионе, и с десяток способов устройства охотничьих силков.

— Козел, козел, — буркнул он дварфу. — Большой такой. С серебристой шерстью и вот такими рогами.

— Можешь на меня рассчитывать, — дварф отхлебнул из большой фляги, в которой плескалось южное вино, взятое в разбитом караване. — Не люблю козлов.

Близился вечер. Как всегда в горах, темнота падала с небес неожиданно. Два солнца едва коснулись горизонта, тени удлинились и налились синевой, и все вокруг на глазах затянулось плотной ночной мглой, почти не давая времени на то, чтобы успеть хоть что-то прежде чем перестанешь различать свои руки. Горцы потому и торопились весь день, чтобы успеть к небольшой площадке в укрытии между скалами, где была вода и маленькая пещерка с запасённым сеном для животных. Темные круги на каменистой почве показывали, что здесь останавливались множество раз, с тех пор как подземный путь стал непроходим, а подгорные туннели обрушились.

Пока звездочёты сноровисто разворачивали лагерь, устраивая спальные места в защищённой от ветра пещере, зажигая костры из запасов этого промежуточного лагеря, и готовя нехитрую снедь, Морстен с тхади, посовещавшись в пути, решили расположиться в отдалении от остальных. Это было естественно, и не стоило мешать людям совать пальцы в мясорубку, то есть реализовать заговор против Тёмного Властелина.

Сам Гравейн остался сидеть возле разожжённого огня, смотря в пламя сузившимися зрачками. Ему было о чем и над чем подумать — распухшая от полученных знаний голова болела, зудела и даже чесалась изнутри. Замок, отринув под конец всякое человеколюбие, буквально изнасиловал Морстена потоками данных, уже не объясняя, что к чему, и не отшучиваясь.

«Время шуток прошло, — подумал он, шевеля пылающие дрова веткой, и наблюдая, как уносятся вверх под действием подъёмной силы жара искры. Вздувшийся пузырёк в голове, посвящённый воздухоплаванию, взорвался настоящим селем картинок, формул, выкладок, чертежей и фактов из истории совершенно незнакомого мира, который погиб задолго до того, как Древние шагнули на эту землю. Облегчение, схожее с тем, какое бывает, когда лопается нарыв, извергая гной, заставило Морстена передёрнуться. — Проклятый Крес!»

Теперь он очень хорошо понимал, о чём говорили Звездочёты. Вместе с кучей ненужной информации Варгейн Крес щедро, хотя и торопливо одарил своего питомца настоящей историей этого мира. После того, как Морстен переварил и не сломался на кровавых и просто отвратительных подробностях из жизни пяти тысячелетий.

«Да, я — питомец, — скрепя сердце, признал Гравейн, и через силу улыбнулся. Пламя взвилось темными струями, когда он сплюнул едкой слюной в костёр. — Что для Креса полтысячелетия? Он бессмертен, Свет его раздери».

Но кем бы не чувствовал себя он, у Морстена был долг. Раз его выбрал придирчивый и очень аккуратный Замок, он достоин своего статуса, хоть и приходится подтверждать это каждую минуту. А, значит, в свете сложившихся обстоятельств, на нем вся ответственность за Север, тхади и людей, живущих там.

Морстен догадывался, что остальные владыки — тоже отпечатки своих столпов, и история мира, подаренная ему Варгейном, далеко не полна — часть ему еще рано знать, часть — знать вредно, а еще много фактов просто бесполезны. Это объяснение вполне устраивало Гравейна. Северянин был очень благодарен Замку еще и за то, что тот не стал вдаваться в подробности и описывать, как именно передавались знания среди имперцев и долинцев. Ему и так хотелось долго и со вкусом пытать создателей всей этой системы.

Лаитан передёрнула плечами под длинным плащом, скрывавшим ее новую одежду. Ночью стало холоднее, и такой облик показался ей не вызывающим подозрений. Плотная нательная рубаха, утащенная из тюков каравана, кожаная куртка со вшитой защитой, такие же плотные перчатки, скрывающие руки почти до локтей, прямые штаны, до стычки с караваном должные пойти на продажу, и хорошие добротные сапоги, какие носили не в Империи, а на ее окраинах.

Медноликая вышла из тени, осторожно подсаживаясь к огню и подбрасывая в него ветку. Пламя жадно лизнуло подачку, затрещав и осыпав руки Лаитан искрами. Она улыбнулась, улыбка вышла немного сумасшедшей, а в глазах отразились всполохи костра, придавая образу окончательно неприличный вид городской блаженной. В новом наряде она ощущала себя лучше. Защищённой, что ли. Ей хотелось снова ощутить на теле прочную и лёгкую защиту костюма, в котором была та, другая женщина. Женщина кого-то, кто теперь стал Замком, или был им всегда. Попытка стать лучше для себя, неосознанное желание хотя бы стать копией той, ради кого завертелась такая вереница событий. Приблизиться к древнему образу прародительницы так, как могла себе позволить нынешняя Лаитан.

В юности это назвали бы жаждой подражания более успешной охотнице или умелой жрице, когда менее удачливые и красивые сверстницы одевались и украшали себя похоже на тех, с кого брали пример. Тем самым словно бы желая получить часть благ и внимания, отведённых их соперницам.

«Соперницам?» Мысль показалась Лаитан странной, но та волна негодования и протеста, взбухшего внутри, что затопила всю решимость и свела ее к простой неуверенности в себе, подтвердила неожиданную мысль.

Она стиснула зубы и посмотрела вокруг… Поблизости сидел только северянин, буравящий ее ненавидящим взглядом. Присмотревшись, Лаитан поняла, что Морстен смотрит куда-то за ее плечо. Оглянувшись и никого там не приметив, она снова уставилась в огонь, отгоняя глупые мысли. «Две с половиной сотни лет, а все еще не повзрослела, — подумала она, — или это лишь реакция на столкновение с чем-то, доселе неизведанным?»

Взгляд Морстена, упавший на Лаитан, а потом отправившийся дальше, вернулся к предыдущей цели. Прищурившись, и различая под балахоном очертания лёгкой кожаной брони, северянин сопоставил несколько фактов. Ритуальное омоложение раз в несколько столетий Матери Матерей, которое длилось до нескольких десятилетий. Прямое подчинение Лаитан или ее предшественниц к вертикали власти Золотого Колосса, а, следовательно, к технологиям передачи памяти. И неважно, каким путём это происходило — как у Морстена, вливанием чистых знаний, или как у Ветриса, который пробуждал память своей единственной и неповторимой личности в новом теле. «Представим на секунду, что Золотой Колосс занимает среднее положение между ними, — подумал Гравейн, удивляясь, как просто мыслить, когда у тебя достаточно фактов, и ты уверен в их достоверности. — Тогда наша Лаитан должна обладать памятью предков, но быть самостоятельной личностью!»

— Твою мать, Замок, — тихо прошептал он, невидяще глядя в огонь. — Твою мать!

«Не ругайся, — послышался слабый отголосок мысли бессмертного. — Это ничего не изменит. Ни того, что случилось задолго до тебя, ни того, что останется после. Если, конечно, что-то останется».

«Моя месть, все, чем я жил — это химера, — ввернул новое слово в разговор Морстен, закипая внутри. — Меня убила не Лаитан. Она «сбрасывала кожу», то есть появилась на свет, двести пятьдесят лет назад. И, даже если что-то помнит, все равно она — совершенно другой человек. И ведь она сказала мне об этом, но я даже не подумал сопоставить факты тогда. Да и не было мне до этого дела. Уже не было. Я чуть было не убил невиновную…»

«Невиновных тут нет, — Крес закряхтел, словно сдерживал смех. — Но она тоже вспоминала своих предшественниц не сразу. Процесс пошёл лавинообразно после встречи с тобой, ты послужил спусковым крючком. Так что она помнит, как убивала тебя. Но ты жив. И жаль, что не убил ее. Теперь все будет гораздо неприятнее».

— Да иди ты в зад уккуна, — со злостью проговорил Морстен, — опекун хренов.

«Детей надо опекать, — с непонятной грустью в голосе произнёс Варгейн, — а вы все — дети. Ловушка готова. Но я бы сильно не рассчитывал на нее, сразиться придётся».

— Никто и не собирается сдаваться без боя, — прошептал Гравейн, — папочка, блять. Всеобщий.

Замок затих, и ничем не проявлял себя.

Морстен осторожно распрямил согнутую спину, обильно смазанную едким зельем шамана, и встретился взглядом с Лаитан, наблюдавшей за ним от соседнего небольшого костра. Подумав, северянин решил, что общество страдающей примерно тем же заболеванием, что и у него, ему не претит. «Информация — та же болезнь. Чем ее больше, тем хуже живётся. Многие знания — многие печали», — усмехнулся он, припомнив старинную даже для Варгейна цитату. И приглашающе взмахнул рукой, указывая на место рядом с собой.

Лаитан, которая заметила сначала взгляд, а потом и услышала отголосок ругательства в свой адрес, сдвинула брови. Но жест, которым ее пригласили, как-то не вязался с вызовом на смертельный бой, и она решила подойти, опасливо косясь на веселье варваров неподалёку.

— Тоже ждёшь, что ночь пройдёт прекрасно? — с изрядной долей нервозности и излишней от того злостью спросила она, усаживаясь рядом. В этом освещении лицо властелина казалось другим. Чуть моложе, без шрамов, скрытых в тенях ночи, со светлыми серебристыми волосами…

Лаитан поймала себя на том, что в упор смотрит на северянина, с ужасом осознавая, что ее кошмар и видение, подаренное зверем, сбылись и сидят напротив. Северянин качнулся, и образ схожести потускнел, но не пропал, и Лаитан с трудом заставила себя отвести взгляд. Чувство того, что ее игра в переодевание каким-то образом вызвали дух прошлого, образ умершего, и дала ей возможность поиграть в ту себя, которой никогда не будет, пронзительно сдавило сердце. Будто можно было еще что-то сделать тогда или теперь. Однако, холодный взгляд властелина был мало похож на взгляд человека в видении, но общее в них было, безусловно.

Морстен усмехнулся, заметив нервозность и злобу в словах Лаитан. Несомненно, это защитная реакция, он сам только что сыпал проклятиями, как последний солевар. Теперь, когда Крес поделился осколками истинного происхождения некоторых вещей и секретами долгой жизни некоторых правителей, стало заметно, что она отличается от себя предыдущей, которая когда-то убила наёмника. Немного другие черты лица, иная линия челюсти, нос чуточку другой формы… Так могла бы выглядеть близкая родственница, сестра или кузина, или, может быть, дочь.

— Ночь будет жаркой, — сказал он в ответ, надеясь, что она поймёт намёк. — Те, кто так яростно празднуют, как эти долинцы, должны представлять, что, перебрав вина с пряностями, и споткнувшись о неудобно лежащего тхади во время похода в кусты, можно улететь со скалы в пропасть.

Говорить с родственницей своей убийцы было интересно, но почему-то сердце внезапно защемило странной тоской, словно он переживал по несбывшемуся не с ним. Другого сравнения Морстен подобрать не мог. Потому он, неловко замаскировав своё состояние кашлем и тыканьем веткой в дрова, проговорил, одновременно пытаясь найти источник этих эмоций в себе:

— Мы же не дети, Лаитан, и понимаем, как важно тепло одеваться, носить кольчугу под одеждой, и держать под рукой противоядия от излишней прыти, — он коснулся грубого меча тхади, лежавшего рядом с ним.

Медноликая, не произнося ни слова, подалась вперёд, подсела поближе и, наклонившись так, чтобы ее было видно только со спины, распахнула плащ. Под ним блеснули медные клёпки брони, а сбоку темным пятном показался короткий меч из имперской стали — явная работа мастера своего дела. Лаитан получила оружие из рук самой Тайрат, и теперь сильно подозревала, что это был ее меч, как охотницы и воительницы.

— Меня тоже предупредили о том, что не стоит ходить по кустам в одиночестве, — мрачно изрекла она, снова укутавшись в плащ под самое горло. Она помолчала, а потом спросила:

— С тобой ведь тоже что-то происходит? Такое, что ты не можешь объяснить. Мне кажется, что я сошла с ума, и теперь все мои мысли и поступки просто наведённый морок, и потому я не знаю, возможно, Киоми права, старательно пытаясь избавиться от меня в последнее время. Империи не нужна госпожа без мозгов в голове.

Лаитан смотрела на Морстена, находя все больше сходства с тем, чья история, коснувшаяся ее лишь краешком, вызвала такое глубокое потрясение и оставив отпечаток на душе.

— Ты мне напоминаешь кого-то, — уклончиво сказала она, отводя взгляд, когда северянин уже открыл рот, чтобы поинтересоваться причиной столь пристального взгляда на своё непривлекательное для остальных лицо.

Медноликая набрала в грудь воздух и выдохнула его. Он обронил фразу о том, что они не дети, но она чувствовала себя именно так — ребёнком по сравнению со старым и опытным властелином. Перед глазами снова мелькнула смазанная сцена битвы за Замок много веков назад. Лаитан поёжилась от мерзких картин в памяти. «Наверное, стоило бы сказать, что я не так стара и мудра, как он считает. Да и о грядущем покушении меня предупредила Тайрат, а не моя мнимая мудрость и прозорливость».

— Да, погода здесь отвратительная, — кивнул Морстен. И неожиданно задал Лаитан вопрос, который, по-хорошему, следовало задать давно: — Сколько тебе лет, Лаитан? Я уверен, что ответ меня не удивит, но хотел бы услышать правду от тебя лично.

Медноликая замешкалась с ответом, но он не торопил, помешивая угли в костре, и продолжая говорить:

— Не знаю, как это происходит с тобой, но сегодня Замок решил, что я повзрослел достаточно, а, может, доказал ему что-то, — Морстен решил использовать самое страшное орудие Тьмы. Правду. — Но он засунул за день мне в голову больше, чем я прочёл книг или просмотрел архивов за предыдущие полтысячелетия. Знания, воспоминания, информацию, верования, философию, медицину, горное дело, искусство дипломатии, военное искусство. Память… Неудивительно, что я тебе кого-то напоминаю. Ты мне тоже.

Гравейн замолчал, думая, что сказать дальше. В голове вихрилось сотня фраз, мыслей, обрывков то ли снов, то ли кошмаров…

Лаитан была отчасти даже благодарна ему за прямоту. Сама бы она вряд ли решилась сказать все так спокойно и удивительно безэмоционально. Те вихри чувств, что вызвали у нее собственные картины становления мира, довели ее до пограничного состояния безумия, и теперь она чувствовала себя спокойно рядом с тем, кто оставался в здравом уме, прочно стоя обеими ногами на твердыне рационализма, принимая обстоятельства, как факты, отринув эмоции и панику. Испытав облегчение, она в очередной раз усомнилась, не того ли человека называют темным, чьи вопросы просто не нравятся светлым и добрым, но только при свете солнца?

— Две с половиной сотни лет, — тихо ответила она. — Я уже не знаю, где я, а где все те, кто был до меня. — Я стала другой, и мои люди уже не мои. Они почуяли перемены раньше, чем их заметила я. Неудивительно, что теперь они хотят моей смерти. Но твоей, кажется, хотят больше. Скажи мне в ответ правду, Морстен, — она заглянула в глаза северянина, в которых всполохами пламени отражался костер, играя оранжевыми язычками в темноте зрачков, — почему ты меня так ненавидишь?

Гравейн скривился. Лицо прорезали глубокие морщины, взгляд стал холодным, челюсти сжались. Он долго молчал, вороша угли, вспахивая их длинной палкой, не давая им покоя. А потом рассказал о том, что был наемником в гвардии имперцев, когда те пришли с ее предшественницей свергать бывшего властелина Замка. Он медленно, будто не желая этого, поднял руку и ткнул себя в грудь указательным пальцем, через силу произнеся:

— Ты же видела знак. Он остался мне на память от Пеленгаса Кирина, Посмертника, который вынул мое мертвое сердце из груди, оживил его и плюнул на него, оставив во мне след своей заразы. Я был мертв, когда этот выродок пришел в Замок засистемой контроля и управления моей твердыни. Он искал ключ, желая покончить с давним врагом, Кресом. Но тот переиграл его, забрав ключ. А после, когда Пеленгас ушел, Замок сделал мне новое сердце, оградив меня от порчи и заразы, подарив свой знак на шкуре, словно клеймо владельца. Так я стал новым властелином Замка пять сотен лет назад. Увы, бессмертия таким, как я, не полагается. И потому, как ты для всех единая и вечная мать, я единый и бессмертный властелин, а Ветрис — единственный правитель Долины. Мы все мусор и марионетки.

— В любом случае, сегодня этот нерушимый столб Долины попытается от нас избавиться, — пожала она плечами. Рассказ Гравейна глубоко тронул ее тем мостиком доверия, что пролег между ними на краткий миг, но Медноликая отчетливо видела, как этот мост в скором времени будет сожжен руками северянина. Тот не привык быть откровенным или доверять кому-то больше необходимого. Лаитан лукавила. Она знала, что ей вреда не причинят. По каким-то странным причинам она должна была остаться в живых, и пришла к огню, подготовившись и одевшись соответственно, только для того, чтобы северянин не попался заговорщикам. Подозрительное чувство долга позвало ее ближе к отражению Креса, чтобы отплатить за спасение той себя, с которой все началось. Лаитан рассказала обо всем, что с ней происходило, подробно описав сцену в джунглях на заре времен.

— Я не хочу верить, но мне и не приходится. Я не верю, я знаю, что однажды один человек стал отцом первой матери матерей, зачав ее с помощью инструментов от своего же дитя. Наш род, и теперь я понимаю это, потому и зовётся матерями — сыновей у нас никогда не было. За всю историю Империи. И все эти образы, слова, осознания, все они роятся внутри меня, сводя с ума. И если я права, если мой первый предок действительно был тронутым умишком, я тоже несу это в себе. Долго ли мне сохранять рассудок? И не потому ли я должна стать последней? Мне кажется, что я иду к смерти. Я должна буду умереть там, у Отца, у океана, и тогда цикл богомерзкого оплодотворения прервётся, мир рухнет и все закончится. «Так и не начавшись», — мысленно продолжила она. — И потому ты и твоя злость на ту Медноликую, с которой вы встречались в прошлом, будет исполнена. Неважно, та ли я, что ты знал. Мне все равно нужно отдать жизнь, если я хочу встретить смерть в здравом уме, а не с пеной у рта. Я потратила все силы, моя жизнь была, как у жертвенного животного, получавшего лучшие корма и лучший уход, чтобы быть выпотрошенным заживо на алтаре в праздник плодородия, во славу солнцу и ради будущих урожаев. Удивительно, но в Империи все равно продолжаются оргии и жертвоприношения, хотя все знают, что стихиями управляют Мастера. И никто пока не задавал больше вопросов, чем требуется для казни за них. Я не вынесу того, что на меня свалилось, мой рассудок не вынесет, и смерть будет лучшим подарком, чем жизнь в руках Посмертника.

Морстен слушал Лаитан, кивая в тех местах, которые подтверждали его выводы, подпирал ладонью подбородок или сжимал кулаки, когда она рассказывала нечто неизвестное, и все глубже понимал, что Света в Империи не было никогда. Вся система была построена на изначально извращённом фундаменте, и, чем больше времени проходило, тем сильнее вылезали наружу все недостатки и откровенные ошибки создателей этого мира. «К хренам уккуньим, — подумал он. — Варгейн, по крайней мере, честен. И не опускался до такой низости, как использование собственных детей».

— Я помню твою смерть, Гравейн, — сказала Лаитан, и ее губы дрогнули, искривляясь в кривой дрожащей улыбке. — Я помню все смерти за все тысячи лет. Теперь помню. Я видела свое зачатие, я знаю, что золотой колосс Империи почти подчинился Посмертнику, а серебряный, скорее всего, затянул с пробуждением памяти носителя именно по тем же причинам. Потому Ветрис так и проявляет себя, чувствует, или, возможно, тоже что-то вспоминает. Он должен быть таким же, как мы, но с нами он говорить об этом не станет. И мне уже кажется, что все пять тысяч лет каждый из нас только и делал, что рождался, чтобы убить другого, или быть убитым им. Будто во времени появилась петля, и мы теперь бегаем по кругу этой верёвки, дробясь и теряя остатки рассудка и человечности.

Она уставилась в огонь, обхватив себя руками за плечи. В новой одежде это было непросто, но острое желание защититься от себя и мира превалировало настолько, что Лаитан отбросила приличия и сомнения.

— При всей своей ненависти к Посмертнику, который использовал умирающего для достижения своих грязных целей, — раздраженно махнул рукой Морстен, — он сейчас совершает почти благое дело. Это всё, — он мотнул головой в сторону, — настолько прогнило, что только властителю разложения и гибели заниматься разбором завалов, образовавшихся за пять тысячелетий. Я уничтожу этого сладкоречивого гнилоуста при первой возможности, но вижу, что нужно менять мир. Невозможно так мучить, и так мучиться. Ветрис, ты, Крес… Пеленгас, чтоб его порвало на куски. Кто в итоге получит главный приз?

Гравейн махнул рукой.

— Я ведь тоже знаю о всех этих смертях, предательствах и отвратностях, — он хрустнул веткой, которой мешал угли. — Знаю, и помню, словно сам пережил. Тебе тяжело сейчас, и будет еще тяжелее, Лаитан. Но я понимаю, каково приходится тебе, и я помогу. Сделаю, что попросишь. И когда попросишь. Петлю надо разрубить.

На секунду ему показалось, что напротив них с Лаитан сидит еще кто-то, невысокий, в темных одеждах. Но призрак исчез, как клуб дыма, и Морстен придвинулся к Медноликой, обхватив ее плечи рукой, словно прикрывая от всего остального мира. Это был жест помощи, символическое понимание и разделение знания. В какой-то мере.

Медноликая вздрогнула, сжавшись в комок, когда рука Морстена легла ей на плечи. Возможно, он подумал о том, что она испугалась его, но Лаитан, чье горло внезапно перехватило, а язык присох к глотке, могла бы поклясться, что со страхом это ощущение не имело ничего общего. Тёплая рука северянина была такой же, как и рука Креса, однажды прижавшего к себе Литан.

Мать матерей вспомнила, что сошла с ума совсем недавно, и потому прижалась к Морстену теснее, желая спрятаться в нем, как пряталась Литан.

— Думаю, просить не придётся, — глухо сказала она, стараясь не закашляться от охвативших ее новых эмоций. Довольно, надо сказать, странных и еще ни разу не переживаемых за ее жизнь. Под тяжёлой дланью властелина Тьмы было на удивление уютно и спокойно, словно вся сила Замка встала на их защиту. Лаитан краем глаза увидела махнувшего хвостом тёмного зверя, чья морда выражала неодобрение и… грусть.

Она посмотрела на властелина, тот тоже перевёл на неё взгляд, даже не подумав убрать руку. Лаитан не знала, что надо делать, и надо ли вообще что-то делать. Обычный для военных товарищей жест должен был бы вызвать у варвара источающую клубы дыма и яда реакцию, но Лаитан стало на это все равно. «Интересно, а он тоже не знает, что делает?» — подумала она о властелине севера.

— Нужно притвориться спящими, — ее губы тронула едва заметная улыбка, в которой было больше сумасшествия, чем нужно, чтобы предложение показалось неопровержимым.

— Нужно, — Морстен кивнул, подтверждая правильность решения. — После полуночи атакуют тхади, а потом меня. Или одновременно.

Он умолчал, что наличие рядом Лаитан может изменить планы заговорщиков — решившись пойти против властелина севера, Ветрис и Киоми вряд ли будут мелочиться или переносить свои действия. Медноликую не убьют. Она важна для планов всех, от Коэна до Посмертника, и до Отца она дойдет точно. А вот Гравейна можно было вычеркнуть из уравнения, сокращая количество неизвестных.

— Но, боюсь, их ждет неприятный сюрприз, — северянин нехорошо улыбнулся. — Замок согласился пожертвовать немного своей силы, и все напавшие на меня получат прямое подключение к каналам Тьмы. Ненадолго. На минуту. Тхади готовы к нападению, и займут-таки позиции, где не получится нападать больше, чем по двое на одного, а это их любимая разминка. В полную силу тхади дерутся один против четырёх. А теперь, когда Ветрис разозлён тем, что мы сидим в обнимку возле костра, и его нервозность передаётся безымянным, можно считать, что варвар уже почти проиграл.

Мысленно Лаитан вздрогнула, будто замороженная ледяная скульптура, в которую угодила крохотная дробинка. Лёд сначала зазвенел, а затем пошёл незримыми трещинками. И через минуту все изваяние осыпалось вниз осколками, раздробившись об мрамор пола. Тонкие линии, острые грани, превосходство мастера умерли от точно и расчётливо брошенной дроби, с тонким пронзительным звуком рассыпавшись под ногами. Она медленно кивнула.

— Я не ошиблась, выбрав тебя на роль палача, северянин, — шепнула она, отодвигаясь и собираясь устроиться где-то поблизости, — спасибо, что решил помочь в случае необходимости. Лаитан исчезла, будто действительно растворилась в тенях. Но ночь была временем Морстена, и потому Лаитан всего лишь перестала двигаться, сливаясь с землёй и камнями на ней.

«Лаитан и некая Литан… Один звук, а как все меняет в жизни», — подумала она, проверив, легко ли выходит клинок из-под плаща. Скоро должны были начаться решающие события.

Она пыталась успокоить сердцебиение до той степени, чтобы даже жрицы не обнаружили ее между камней, неподалёку от костра властелина севера. Мать матерей, которой этот титул, как и прочие регалии, теперь приносил только ощущение неправильности, несколько раз медленно вздохнула.

Она думала о предстоящем нападении, о том, что именно сказал своим людям Ветрис. Безымянные, как и прочие долинцы, были не виноваты в том, что варвар так отчаянно жаждал смерти Морстена. Почему? Что он сделал лично Ветрису? В глупости, вроде претензий на его будущую супругу, Лаитан не верила. Она вообще изначально не доверяла варвару и его людям, а поход и произошедшие события скорее сблизили ее с Морстеном, чем с возможным и самым очевидным союзником из Долины.

Ветрис желал избавиться от северянина любой ценой. И чем ближе был океан, тем острее проявлялось это желание, затмевая логику и здравый смысл поступков.

Но его люди… те самые, о которых он так беспокоился, ради которых, по его словам, он пришёл в Империю — в чём были виноваты они? Почему они должны погибнуть ради честолюбивых планов варвара?

Лаитан заёрзала на камнях. Если Ветрис поднимет всех своих охранников и личную гвардию, пять тхади и полторы калеки в виде их с северянином много не навоюют. Тьма могла быть опасна для златокровых, но как она поведёт себя с среброкровыми? Не сольётся ли она в прочный союз, какой бывает у червлёного серебра, из которого делают прекрасные вещи и посуду в Долине? Ей вспомнилась броня умерших тысячи лет назад дварфов. Сплав золота, серебра и черных витых букв на осколке истории. Непрочные материалы, скрепленные печатью Тьмы, пережили века и многих потомков. Не в том ли и была суть всего, что лишь объединение несочетаемого дают, вопреки здравому смыслу, материал, прочнее которого не найти в мире? Медноликая повернула голову и упёрлась взглядом в тёмные провалы глаз зверя. Тот сидел рядом, смотрел на Лаитан и чего-то ждал.

— Поди прочь, — одними губами шепнула Лаитан. Зверь довольно оскалился, блеснув острыми клыками. Лаитан сдвинула брови. Слишком уж реальным было видение, преследующее её в последние дни. Под тушей огромного животного скрипнуло несколько камешков, и Медноликая поняла, что зверь вполне из плоти и крови. Дыхание замерло на губах Лаитан. Она не в силах была пошевелиться, неотрывно глядя на зевающую зверюгу поблизости. Черные глаза и зловоние, донёсшееся из пасти, когда ветерок в ночи сменился, подтвердили догадки.

Зверь припал к земле, потянулся всеми лапами, выгибая спину, и Лаитан увидела вместо туши, покрытой шерстью, гибкую фигуру черноволосой женщины. Она встала, ничуть не стесняясь наготы, бросила взгляд на затухающие огни костров в лагере и совершенно беззастенчиво игриво подмигнула Лаитан.

Гибкое голое тело изящно качнулось, и в отблесках огня Лаитан смогла ее хорошо рассмотреть. Длинные, до пояса, черные, как ночь, волосы, красивая фигура, небольшая, но привлекательная грудь и узкие бедра. Бледная, почти белая кожа женщины смотрелась призрачной на фоне ночи и ее черных волос. Овал лица, острого и немного звериного, рассекла довольная улыбка. Словно по снежному склону прошла трещина, грозящая огромными неприятностями и смертью.

Женщина не была похожа ни на кого из когда-либо виденных Лаитан. Народов севера Медноликая не встречала, но представляла их именно такими. Невысокими, темноволосыми и бледными. Со стороны лагеря имперцев донёсся слабый звук. Лаитан бросила в ту сторону взгляд, но ничего не заметила, а когда повернулась обратно, ни женщины, ни зверя поблизости не оказалось.

Огни костров совсем угасли, красными злобными глазами углей ещё поглядывая сквозь сонно перемигивающиеся кострища. До полуночи оставалось недолго.

Морстен видел сон. Он не хотел засыпать глубоко, чтобы не пропустить момент нападения, и прислушивался к гулу натянутых силовых линий, протянувшихся в том пространстве, где обитала истинная сущность Замка, между времён и расстояний. Но гудение становилось все более монотонным, мир вокруг размазался, теряя чёткость и грани, и он провалился в тёмное нигде, растворяясь в видениях.

Истерзанный разум, распухший от вливания бесконечных потоков знаний и сил, теперь взрывался фантасмагоричными картинами, одна другой краше. Тхади, драконы, взмывающие в небеса стальные птицы, сопровождаемые потоками формул и расчётов, разбивающиеся зеркала, в каждом из которых с одной стороны отражается лицо Лаитан, одетой в странный блестящий костюм, в с другой — он сам, только моложе и не такой мускулистый. Огненный дождь сменялся ледяной пургой, небеса плакали градинками, и чернели, а Морстен знал, что это падает вниз превратившийся в твердь воздух, и скоро будет нечем дышать. Вместо солнц плыли два скорченных темных шара, от которых изливались потоки злых, рвущих тело, ветров. Но потом перед ним раскрылся сверкающий золотом и серебром сферический щит, окружавший ярящийся в скальном ложе океан, запертый в ловушке, и мир рассыпался изморозью.

На вершине горы было сумрачно. Так бывает в октябре, когда низкие тучи просыпаются снегом, закрывая чернеющие скалы, блестящие замёрзшей водой ночного дождя. Камень, на котором тхади приносили клятвы и скрепляли союзы, лаково отсвечивал алым — самые прочные узы всегда связываются кровью, и человеческая ничуть не хуже пролитой жертвенными животными. Да и завести уккуна на вершину было сложно, а кровью крыс подписывать договора — такое могли придумать только сумасшедшие южане и имперцы, изредка попадающие в Замок.

Так что тхади отворяли жилы, и поливали камень Слов яркой кровью воинов и шаманов, народа Севера, служащего самой Тьме. Морстен иногда присутствовал тут в качестве живого знамени и почётного гостя при наречении имён и заключении браков. Но сейчас, в тоскливом октябре, был не сезон. Однако, он стоял перед камнем не один. Перед ним, низко склоняясь к самому алтарю, что-то шептала одетая в меха фигурка, принадлежащая тхади-подростку… или же невысокой темноволосой женщине. Это стало ясно, когда она гневно откинула назад капюшон с головы. Длинные волосы рассыпались по плечам, закутанным в меха, и Морстен с удивлением понял, что это не тхади, а человек. Одна из немногих служащих ему дочерей северных племён, с темными, как смола, глазами и бледной, словно снег, кожей. Жившие в горных долинах и узких заливах, замерзающих на зиму и редко оттаивающих раньше лета, народы признавали Властелина Тьмы, но были слишком немногочисленны, слабы и неприкаянны, чтобы облагать их данью. Гравейн подкармливал их и лечил, а взамен считался меж ними богом, которому требовались жертвы. Каждый год каждое племя дарило ему девушку, едва вступившую в плодоносный возраст. Он кривился, плевался, оставляя на льду черные проплешины, но жертв принимал. Не замерзать же им на ледяных алтарях или в скованных льдом полыньях.

Девушек приходилось долго выхаживать, мыть, лечить и долго учить. Среди них попадались и на диво смышлёные, и способные только к простой работе, необходимой для выживания. Как и везде. Но места в Замке хватило бы на целую армию, а руки всегда пригождались.

— Кровь, застынь… Кровь, остынь… Слова сказанные, схлынь… — услышал он горячечный шёпот, уколами отдававшийся в ушах, и тихо сделал еще шаг вперёд. — Дела сделанные, в дым! Голос мой, стань пустым… Нет, Тьма, не получается!

Девушка уселась прямо в тонкий слой снега, на холодный камень, и ее плечи вздрогнули. Еще раз. Она беззвучно плакала… или смеялась?

«Не для того тхади создали этот камень, чтобы дочь человеческая могла так просто воспользоваться вложенными в него силами, — услышал Морстен голос Замка, и снял руку с меча. Все было в порядке. — Ты недостаточно знаешь, Мора».

— Так научи! — ответила она невидимому собеседнику, возвышавшемуся сейчас за соседним перевалом, если смотреть на юг от камня.

«Рано. Учись сама. Вся земля — твой учитель», — Замок замолчал.

— Я стану сильнее, — Мора ударила по скале кулаком, разбрызгивая подтаявший от тепла ее тела снег, и, словно большая лисица, одним движением перетекла в вертикальное положение. — Слышишь?

— Слышу, — сказал Морстен.

В ответ раздалось похожее на звериное шипение, и разъяренная девушка, в чьих глазах билась темная ярость, ничуть не хуже, чем у бойцов-тхади в Круге, едва не располосовала длинным ножом его глотку. Искры, высеченные из кольчужного рукава, ослепили ее, и Гравейн, нахмурившись, отступил. Доставать меча ему не хотелось, а лениво ворочающуюся внутри этой воспитанницы Замка Тьму не почувствовал бы только совсем лишенный чутья.

— Успокойся, — поднял он раскрытую ладонь, обтянутую коричневой кожей перчатки. — Я не причиню тебе зла.

Сон осыпался тонкими лепестками черного снега, унося прочь довольный смех Моры, скомканные простыни в аскетически скромной спальне на огромной кровати из темного дерева, звон клинков и биение сытой Тьмы внутри сердца из чернёного металла…

…чтобы вернуться реальностью, в которой расцветали вспышки ударов металла о металл — серебряного о черный, раз за разом, разрывая темноту горной ночи, словно молнии. Костры прогорели, но глаза Властелина, ночь для которых была едва ли не светлее дня, выхватили главное — тхади успешно противостояли напавшим на них долинцам, и крики вперемежку с металлическим лязгом разнеслись далеко над скованными темнотой горами, порождая всплески эха и лавины, скатывавшиеся вниз со склонов.

Пульсирующие линии Тьмы были обжигающими, и вибрировали, как струны огромной скрипки, на которой наяривал кривым смычком похмельный великан. Морстен перекатился в сторону от своей лежанки, где был приготовлен небольшой камень. Вовремя. В толстую кошму вонзились оголовки нескольких стрел, от которых поднимался желтоватый дымок, растворяющий ткань, как кислота — бумагу.

Выстрелившие стали заметны Гравейну, словно подсвеченные незримым факелом, и он направил на них нити темноты, которые сжимал в руках, но не выпуская на волю силу. Передвигавшиеся в тенях жрицы-сестры представляли большую опасность, но до своего проявления в мире были неуязвимы.

«Надеюсь, Лаитан находится достаточно далеко от костра, — мрачно свёл брови Морстен, — не хочется, чтобы ее пришибли ненароком, сослепу вывалившись из теней».

Выбросив меч назад, но не вынимая его из ножен, Гравейн с удовольствием почувствовал, как тяжёлый клинок сбивает кого-то с ног. Кого-то, кого там не было еще секунду назад. Золотая вспышка слилась с броском невидимой нити Тьмы. Жрица Империи, сопровождавшая сначала Лаитан, потом Киоми, забилась на камнях, пытаясь сбросить со своей шеи горячую удавку, хрипя и испуская пену.

Лаитан видела тени, в которых, будто золотые пауки по паутине, скользили ее люди. В прошлом — ее люди. Теперь они стали опасными, алчущими крови союзника воительницами. Тхади неплохо справлялись с долинцами, но против второго фронта им было не выстоять, уж слишком их было много на пять оставшихся в живых защитников властелина.

Морстен пока успевал набрасывать свои удавки на противников, до сих пор, к немалому удивлению Лаитан, не убив никого. Медноликая поднялась с камней, столкнувшись лицом к лицу с Киоми. Женщины смотрели друг на друга довольно долго. Битва вокруг словно замедлилась, застывая, пока госпожа и ее первая служанка всматривались в души.

— Ты недостойна быть матерью матерей, — прошипела Киоми.

— Хорошо, я согласна, — пожала плечами Лаитан, и губы ее искривила странная улыбка. Киоми на несколько секунд опешила, не ожидая от своей госпожи такой реакции, но быстро взяла себя в руки, доставая сразу два искривлённых к остриям черных клинка.

— Ты недостойна быть женой Ветриса! — наконец-то озвучила истинную причину своей злости Киоми. В ответ Лаитан не удержалась от смешка, чем окончательно повергла служанку в непонимание.

— Да не очень и хотелось, если честно.

Лаитан чувствовала себя человеком, на чьи плечи сначала легла судьба целого мира, а потом этот груз ссыпался вниз потому, что сам мир умер, а она так и осталась стоять на плато богов, ожидая, какое задание ей должны были дать. Пронзительные свистящие ветра трепали ее одежды, бросая в лицо пригоршни смёрзшейся земли, а внутри, в самой душе и даже глубже, откипела золотой пеной кровь, навсегда застывая в жилах протянутыми нитями. Пустота и гулкое эхо бездны в душе не давали больше надежды, терять было нечего, как и приобретать. И Лаитан, шагнув вперёд, едва ли не сама напоролась на клинок служанки, по старой привычке отдёрнувшей руку, будто Лаитан все еще была ее госпожой и правительницей для неё.

Опомнившись, Киоми мгновенно нанесла удар, но Лаитан уже не было. Она растворилась в тенях, оказавшись в пространстве тех, кто служил ей верой и правдой.

В сером мареве грубой ткани теней яркими искрами блистали жрицы. Текучие, почти неуловимые во внешнем мире, здесь они выглядели плотными и уязвимыми.

Медноликая решительно шагнула вперёд, обматывая ладонь в толстой перчатке обрывком грубой ткани, под которой в ладони имелся увесистый камень.

Первый удар, пришедшийся в затылок одной из жриц, заставив женщину выпасть из теней под ноги уккуна. За ее тело тут же запнулся долинец, повалившись вниз. Лаитан огляделась, оставалось еще несколько сестёр, которые в любой момент могли ее обнаружить.

Мастер мастеров, посмотрев на камень в ладони, с удивлением поняла, что он ничуть не хуже, если не лучше, привычной ей магии. Вторая жрица получила удар в висок. Кажется, кость все же хрустнула, и упавшая женщина теперь смотрела вверх остекленевшими глазами. Лаитан было бы невыносимо увидеть смерть своего человека, своей сестры от ее же рук. Но это было в прошлом. Теперь она могла лишь поглубже загнать страх и невероятное желание броситься прочь, прекратив битву, и не видеть исхода.

Скоро ей придётся пережить столько смертей, что одна, самая первая от ее рук, покажется ей песчинкой. Отдавать приказы казнить имперцев и делать это лично — совсем не одно и тоже.

Третья жрица оглянулась, стушевалась, замешкалась, но все же ударила Лаитан золотистой нитью. Золото вошло в грудь Медноликой, заставив ее пошатнуться, но особого вреда не причинило.

Мрачный взгляд горящих зеленью глаз Лаитан и сумрачное выражение ее лица, исполненное решимости и скорби, заставили жрицу попятиться и потерять концентрацию, нужную для того, чтобы продолжать петлять по теням.

Впереди Лаитан видела пульсирующий сгусток тьмы, сплетавшийся с ослепительным серебром. «Неужели, сам Ветрис решился на схватку?»

У Лаитан было время подумать за эту ночь. Она вспомнила чёрную женщину с бледной кожей, очевидную союзницу Морстена. Да и судя по ее нагловатой и откровенной демонстрации, она была к нему ближе, чем остальные.

Обрывки разговоров уложились в стройную картину, и причина ненависти Ветриса стала очевидной, как и причина злости Киоми. Варвар предлагал союз и Морстену, но тот, видимо, послал его доить уккунов в свойственной ему манере, решив лично познакомиться со всеми участниками похода. «А что, если бы он принял союз? — холодея, подумала Лаитан, шагая к очередной жрице в тенях. — Что бы ждало меня и эту глупую влюблённую Киоми? Мы вышли бы из Империи, растеряв кости еще в Лихолесье. Или дошли бы до этого места по частям, пережили океан, а затем уперлись в поджидающего нас Морстена. Свеженького и всегда довольного собой. Не стоит забывать, что мы шли по ровной дороге тьмы. Ему ничего не стоило пройти по ней самому и подождать, кто из нас доживёт до конца пути».

Ветрис, избавившийся бы от всех лишних златокровых, бросил к ногам Морстена предложение о союзе, потрясая Лаитан, как добычей. Словно олень с перерезанной глоткой, она болталась бы в руках варвара, без возможности спорить или позвать на помощь.

Но больше всего верилось в то, что Ветрис так же легко убил бы и властелина. Осознав, что Лаитан не собирается лично пускать ему кровь, а он не жаждет свернуть ей шею, варвар забеспокоился. Или то, что влияло на него.

Жрица все же опомнилась и ударила стальным клинком. Изогнутые отростки у гарды сцепились с лезвием Медноликой, вышибив сноп тусклых искр. Лаитан резко дернула рукой, выкрутив запястье, и меч жрицы отлетел в сторону, проскребя по лезвию оружия своей госпожи. И тут же второй клинок Лаитан, скользнув снизу вверх, распорол щеку и часть плеча жрицы. Убивать Лаитан не собиралась, но и звание Мастера ей не дарили, за него приходилось сражаться с детства.

Приметив последнюю жрицу, Лаитан поспешила к ней, когда в спину что-то толкнуло. Медноликая оглянулась, не понимая, кто мог толкнуть ее, и встретилась взглядом с Киоми. Та стояла неподалёку, руки ее были пусты, а взгляд выражал крайнюю степень ненависти.

Лаитан сдвинула брови, сделала шаг и…

Вывалившись из пространства теней, Лаитан закричала от боли. В спине, в левой лопатке торчала рукоять короткого и тонкого ножа. Раздробленная кость и порванные мышцы горели огнём, в глазах темнело от судорог боли. Вся левая половина тела начала терять чувствительность. Видимо, у Киоми не было цели убить госпожу, по совету Ветриса оставляя ей жизнь. Но отравить или поранить она могла на свой вкус и выбор.

Достать из лопатки нож сама Лаитан не могла. Помощников пока не находилось, и она начала постепенно двигаться в сторону Морстена, рядом с которым уже не видела варвара. Тхади оттеснили долинцев, охотницы сгрудились в кучу под ударами отряда Тайрат и Галан. Лаитан осмотрелась, чувствуя, как ноги перестают держать ее. Киоми пропала.

Морстен, кружа и уворачиваясь от ударов и выпадов, танцевал, дотянувшись до всех, в ком чувствовал золотую кровь, кроме Лаитан, и закрепляя каналы силы. Выныривавшие из тени жрицы, получая невидимую нить, снова уходили в тень. Некоторые из них, проявлявшие агрессию, падали, удушаемые невидимыми нитями, но прочие, охваченные охотничьим инстинктом, не обращали внимания на прикосновения тонких липких нитей, смахивая их, как паутинки.

Лаитан, замерцав в поле зрения Морстена, куда-то пропала. «Куда же ты, глупая девчонка, — напрягся Гравейн, расширяя охват, но добился совершенно неожиданного для себя результата. — Ветрис. Зараза!»

Варвар ворвался в его взгляд, мысленный, а после — и обычный, как раскалённый серебряный метеор. Тяжёлый тёмный меч, удачно выставленный властелином севера, отлетел в сторону от мощнейшего удара, способного сносить крепостные стены, а зрение помутилось, запутанное серебряной дымкой. Темнота окружающей ночи, озаряемая только огнём угасающий кострищ, обрушилась, как мельничный жернов, давя к земле и заставляя дрожать колени.

— Наконец-то я тебя достал! — прорычал охваченный серебряным сиянием Коэн, рассыпающий искры со своего защитного поля, и грозно сверкающий белым пламенем во взоре. — Проклятый убийца, ты обещал мне поединок!..

— И кого же я убил, позволь спросить? — уворачиваясь от мощнейших выпадов и тычков, выговорил Морстен. Вокруг него соткалась такая ненадёжная, но привычная пелена темноты, размывающая силуэт и мешающая прицелиться противнику. — Из твоих никого не помню. Нескольких даже отпустил.

— Ты не должен жить, — Ветрис размахнулся рукой, с которой сорвались вспышки белого огня, вырвавшие куски из полога тьмы вокруг северянина. — Ты, проклятый…

— Я и не живу, — рыкнул Морстен, понимая, что тянуть не стоит. Лаитан исчезла в тенях, но стрелы охотниц еще свистели над его головой, не причиняя вреда, но отвлекая. Еще несколько десятков секунд, и имперские сестры пристреляются, и будет неприятно. Жрицы, отвлечённые Медноликой, пока не атаковали Властелина, и он почувствовал благодарность к своей невольной союзнице. — Так. Мучаюсь. От ощущения несовершенства этого мира, в котором рождаются такие уроды, как ты, Навигатор Ветрис!

Нити Тьмы, протянутые от самого Замка, и крепко увязанные с сутью всех сестёр, принимающих участие в этой братоубийственной схватке, задрожали, повинуясь приказу повелителя, и выплеснули строго отмеренное количество силы в свои якоря.

Множественный вопль, исторгнутый из десятка глоток, показался Гравейну оглушительнее боевого рога ударного отряда тхади, если бы таковые внезапно нарисовались на горной тропе. Несколько дымных черных факелов пронеслись, вырываемые из теней раздирающим плоть и душу потоком энергии Тьмы. Стрелы больше не летели, а выжившие жрицы, потеряв сознание, рухнули на камень, подёргиваясь в мучительных судорогах.

На краткое время даже Ветрис был выбит из равновесия одновременностью какофонии и вспышек золота и темноты, ослепивших его и сквозь серебряный щит. Мотнув головой, он обнаружил перед собой лишённого покрова тени Властелина, и, заревев от ярости, взмахнул своим мечом, стремясь снести голову с плеч ненавистного Морстена.

Больше всего Коэн ненавидел его сейчас за то, что он разгласил тайну, которую Ветрис хранил пять тысячелетий. Вряд ли кто-то еще мог расслышать в шуме и лязге сражения эти слова, но, сказанные однажды, они уже сработали. Что знают двое — известно и свинье.

«Если защита не пропускает ничего, то ее владельца можно одолеть, только сковав», — подумал Морстен, медленно проявившись за спиной варвара, чей сверкающий клинок пронесся через распавшееся пеплом тело двойника северянина. Этому фокусу он научился едва ли не сразу после присяги Тьме, но применял редко. Потому сейчас это стало сюрпризом для воина, потерявшего равновесие и упавшего на одно колено. Удар мечом плашмя по затылку прошёл сквозь сияние защиты, передав сотрясение голове и мозгу внутри черепа. А соскользнувший, словно плащ, покров тьмы надёжно обволок упавшего варвара, спеленав его.

Морстен, опираясь на свой клинок, старался не упасть на колени от накатившего приступа слабости, и пытался ощутить сквозь рассеявшееся облако серебряного и тёмного пепла, что же происходит вокруг. Тхади, все пятеро, еще отмахивались от варваров-безымянных, и никто не был убит, ни среди тех, ни среди других. Порезы, раны, отрубленные пальцы — не в счёт.

Перед ним, впереди и в стороне от лежащего ничком Ветриса, потерявшего сознание, из ниоткуда соткались золотистые искры, сложившиеся в силуэт. Лаитан с ножом, торчащим в лопатке, опустилась на колени, и упёрлась в землю целой рукой.

Выругавшись, Морстен медленно двинулся вперёд, раздвигая неожиданно сгустившийся воздух.

Ночь вспыхивала огнями, заставляя глаза болезненно щуриться. Слезы от яркости вспышек застлали глаза, покатившись по щекам. Лаитан часто моргала, стараясь рассмотреть хоть что-то, но неуклонно падала вниз, притянутая болью и ядом клинка.

Обычно подлые удары в спину доставались только северянам, и на эту тему Морстен любил высказываться каждый раз, оправдывая этим свои поступки, когда тащил очередную жрицу из-под клинка врагов.

Самое обидное, самое унизительное во всем этом было то, что сама Лаитан не могла избавиться от оружия в спине. Нож Киоми не убивал, он выводил из строя, и это раздражало Лаитан еще больше. «Лучше бы она меня насмерть отравила. Или голову снесла, или силой уничтожила, чем так, унизительно и на коленях корчиться от беспомощности», — думала она, высматривая своих и чужих.

Перед ней развернулся полог темноты, откуда вышла фигура властелина, двигавшегося странно медленно и осторожно. Кажется, эта схватка потратила у всех больше сил, чем было необходимо. Любое противостояние между некогда родными и близкими людьми, слугами и правителями отнимала больше, чем любой враг из вне.

Внешняя угроза обязывала сплотиться, достать из себя все жилы и выиграть войну. А нелепая и обидная битва между своими за право быть чуть более своими вынимала по кусочкам саму душу и сердца воюющих.

Рядом с Лаитан качнулась тень, и голос Киоми шепнул в самое ухо:

— Он поплатится за моего любимого.

Лаитан хотела подскочить, уцепиться за служанку, но пальцы лишь сомкнулись на пустоте. Тень лёгким ветерком качнулась в сторону Морстена, блеснув острием меча лишь на мгновение.

Северянин подошёл уже на расстояние удара, глядя только на Лаитан. Медноликая закусила губу, расслабилась и упала, пропадая из реальности в тенях. Между ней и северянином было совсем небольшое расстояние, но сейчас, почти неспособная двигаться, с затуманенным рассудком, Лаитан не могла пройти и этого.

Киоми отвела руку для удара, метясь в сердце врага, в то самое место, отмеченное выскобленным знаком Тьмы на живом теле властелина. Лаитан подобралась, не тратя сил на крики. Киоми же, в отличие от своей бывшей госпожи, раскрыла рот, закричав именно так, как однажды кричала сама мать матерей.

Перед глазами Лаитан промелькнули смешанные друг с другом картины. Замок, на троне которого сидит полуживой властелин, закованный в частичную чёрную броню и срощенный с троном, светлое помещение, наполненное морозными клубами тумана, столы и подставки для факелов и прозрачных сосудов — все смешалось.

Образ Креса наложился на облик Морстена, в помещении с морозным воздухом криокамеры появились на стенах пылающие золотом факелы Замка, трон с его властелином превратился в кресло капитана, стоящее на возвышении, а рука Киоми стала внезапно мускулистей и уверенней, напомнившей руку Ветриса. Само же оружие стало одновременно и острым черным лезвием, лишившим жизни нынешнего властелина, и изогнутым пистолетом с серебристыми накладками под пальцами.

Острие почти вошло в грудь Морстена, чуть левее и выше краёв знака, когда Лаитан закричала:

— Нет!

Она пружинисто подпрыгнула и врезалась здоровым плечом в руку Киоми, выбрасывая ее из теней с хриплым криком. Женщины покатились по земле, не отпуская друг друга, а потом Лаитан почувствовала, как нож в спине с хрустом входит глубже и перед глазами расцветает океан боли. Толстые кожаные доспехи не выдержали, разрезанные острием черного ножа, и пропустили лезвие не только в кость и плоть, но и дальше, к уязвимым артериям и венам, до самого лёгкого, почти до самого сердца.

— Лаитан! — рык Морстена смешался с возгласом Замка. Время вокруг замерло, когда властелин, одеваясь в спавший было с него покров темноты, преодолел расстояние до сцепившихся златокровых. Удар ноги, отшвырнувший Киоми прочь, был так силен, что она врезалась в скалу, за которой располагался лагерь горцев, и сползла по ней, как тюк с тряпьём.

— Прекратить! Оружие наземь! — руки долинцев разжимались сами собой, роняя мечи и топоры на камень под ногами. Некоторые Безымянные падали на колени, зажимая кровоточащие уши, и тряся головой от оглушительного голоса Тёмного Властелина.

Верные ему тхади тоже опустили клинки. Тяжело дышащие, покрытые ранами и кровью — в основном, чужой — северные бойцы не стали пользоваться случаем, и прекратили сражаться. Невелика честь в убийстве оглушённых и безоружных. Шаман, громко ругаясь на своем языке, вытащил из трещины в скале шкуру с врачебными принадлежностями, и, преодолевая разлившуюся, как колеблющаяся вода по каменной площадке, темноту, живую и дышащую, побежал к скорчившейся на земле Лаитан.

Морстен обвёл налитыми темнотой глазами поле сражения, и под его взглядом долинцы задрожали.

— Вас предал ваш господин, — так, чтобы слышали все безымянные, произнёс Гравейн, медленно опускаясь на колени рядом с Лаитан. Шаман одним движением вспорол кожаную куртку, голыми руками разорвав скрывавший броню балахон. — От моей гибели ничего не изменится, кроме того, что его больше никто не остановит. Он прикрылся нуждами народа, вашего народа, чтобы получить власть. Но даже она ему нужна не ради вас.

Разорванные барабанные перепонки не были преградой для его голоса, который звучал в сознании варваров. Морстен, помогая шаману и появившейся подле Медноликой Надире, продолжил. По камню зазвенел вытащенный из спины Лаитан нож, и брызнула тёмная кровь, светившаяся тенью золота.

— Задумайтесь… Зачем Ветрису еще больше власти, если для спасения вас и империи нужна Лаитан? Совращённая его речами служанка, — он указал на лежавшую у скалы Киоми, — нанёсшая предательский удар в спину последней надежды этого мира, действовала по его подсказке. Если мир погибнет, то только по их вине. И по вашей. Подумайте, хотите ли вы взвалить на себя этот груз…

Гравейн сбросил тьму, как рваный плащ, и придержал края раны, в которой копошился короткими металлическими штырями его шаман. Пахло грозой, кровью и смертью, но алая жидкость уже не выплёскивалась из раны, остановленная инструментами тхади.

Камень неприятно холодил зад Морстена. Северянин сидел на краю каменной площадки, выдававшейся в этом месте над отвесными скалами, и делал вид, что ему ни до чего нет дела. Ни до горцев, пересидевших в укрытии короткую ночную стычку, занявшую вряд ли дольше получаса, ни до Гурруна, который проспал всё, пригревшись после южного вина у костра. И тем более, до раненых, которых, по его приказу, шаман и травница лечили, не делая различий ни по крови, ни по стороне вчерашнего конфликта.

Солнца, поднявшись над противоположной стороной ущелья, резали взгляд яркостью своих лучей, в разреженно мгорном воздухе особенно ощутимо и неприятно. Ночь без сна не добавила Гравейну оптимизма и жизнерадостности, а Ветрис и Киоми умудрились пасть в его личной табели о рангах ниже самого последнего черпальщика выгребных ям, и стояли только чуть выше слуг Посмертника и самого Кирина. Чей гнилостный дух явственно чувствовался в происходящем.

«Чересчур. Слишком вовремя, излишне прямо, без путей к отступлению, без надежд и особенных приобретений даже для победившей стороны, — подумал он, прищуриваясь, и стараясь не клевать носом. — Очень похоже на Пеленгаса». Морстен вспомнил те несколько встреч с Властелином Ничего, которые случились в его жизни, и всякий раз оказывалось, что, даже вырвавшись из теней его мертвенных планов, ему не удавалось приобрести ничего очень уж ценного. «Кроме свободы, которую, к примеру, утратили Киоми и Коэн. Если Колосс и Сердце поражены заразой Кирина, ничего удивительного в том нет».

Сзади послышался тихий скрип камней под подошвами сапог, а по коротким промежуткам между шагами Гравейн узнал Гурруна. Старый дварф с несвойственным ему тактом предупредительно покашлял, и после кивка Властелина Севера встал рядом с ним. Их головы оказались примерно на одном уровне, и Гуррун, нервозно сжимая руками свой пояс, проговорил:

— Я обещал поддержать тебя, повелитель Тьмы, но не сдержал обещанного. Мне нет прощенья…

— Перестань, — Морстен прервал его, ничуть не заботясь о приличиях. Склонность дварфа к самоуничижению и приписыванию себе вины, проявившаяся после пещер его народа, не способствовала соблюдению вежливости. — Твоей вины тут нет. Поможешь в другой раз.

— Южное вино коварно, — пробормотал испытывающий неловкость, и покрасневший от того дварф. — Выпил всего-то полбочонка, а сморило, как от полной.

Красный нос и слабый запах хмеля свидетельствовал, что Гуррун уже лечил совесть с утра, но Гравейн не стал заострять на этой детали внимания. Он кивнул, покосившись на вышедшего из-за скалы, где размещался маленький полевой лазарет, тхади в кожаном фартуке.

— Впредь будет тебе наука, дварф, — Морстен почувствовал, как тхади качает головой. Еще одна жрица империи умерла после удара Тьмы. Еще один изменник, если смотреть с другой стороны. — А пока у нас другие цели.

— Я хотел спросить, Морстен, — Гуррун повернулся, уходя, и понимающе ухмыльнулся. — Кто эта женщина, и где ты ее прятал до того?

Гравейн рывком поднялся с камня, и подхватил лязгнувший по скале меч. Дварф знал, куда и как нанести удар своим невинным вопросом, но северянин ожидал его, и ответил правду.

— Она прокралась за мной Темным Путём, и догнала нас после подземной крепости. Мора — из северных племён, и лучшая ученица Замка.

— Ведьма, — сплюнул Гуррун. — Северная ведьма.

— Пусть так, — пожал плечами Морстен, вспоминая остаток ночи. Поспать ему не удалось не только потому, что приходилось заботиться о раненых. Некоторые женщины привыкли получать своё тогда, когда им того хотелось, а Мора была своенравна. — Зато с ее помощью удастся довезти всех раненых до Отца. Женщины Тьмы лечат лучше мужчин.

— Кому суждено умереть под завалом, тому не утонуть, — высказал точку зрения своего племени на судьбу, предназначение и прочую метафизику везения дварф.

— Лаитан очнулась, — подошедший тхади поклонился повелителю, склонив перевязанную голову.

Последний раз она чувствовала себя настолько омерзительно и невыносимо только в день вступления в возраст совершеннолетия. Конечно, в Империи это называлось как-то иначе, и под этот день даже, вроде бы, собралось немалое количество послов и народа во дворце, но для едва вылупившееся в большой мир Лаитан это был праздник принятия нового имени, как объяснила ей нянька.

«Мать, — поправила себя Медноликая, — она была моей матерью, пусть и в довольно извращённой форме этого понимания». Тогда же Лаитан победила всех Мастеров и снова доказала своё право быть лучшей из лучших. Прекрасно ощущать себя неуязвимой, находясь под охраной служанок и буквально купаясь в силе источника. Сейчас от былого ощущения остались только побочные проявления. Головная боль, слабость, скованность половины тела и тошнота, грозящая перерасти в неукротимую рвоту. Образы и знания, стройными рядками плывущие в одурманенном снадобьями сознании, поддерживали ощущение тошноты, усугубляя ее до омерзения.

Перед мысленным взором скользнул исполинский зверь. Покрытый серебристо-медной чешуёй от морды до хвоста, он задевал брюхом плывущие под ним облака, поднимаясь к солнцу, блестящему на его змеиной шкуре тысячами отражённых лучей.

Не зверь, корабль. Исполинский ковчег «Заговорённый», поднимающийся с гибнущей планеты прочь, чтобы скрыться в дрожащем небе и потемнеть за долгие десятки лет пути к тому миру, где сейчас была Лаитан. Рубка управления, похожая на круговую залу дворца, украшалась звёздными картами и пунктирами траекторий движения, от заданной точки до места назначения. Стоящие в ней люди, молча смотрящие на свой родной мир, выглядели живыми мертвецами. Каждый из них не раз представлял себе, что случится с их планетой, но никто не желал видеть этого лично.

За обзорными иллюминаторами, пока еще позволяли скорость и тяга, проплывали бездонные дали облаков, которым вскоре предстоит распасться на составляющие их молекулы и сгинуть прочь, оставаясь лишь следами в безжизненных камнях планетоида или пояса астероидов, в который превратится целая живая планета.

В центре рубки возвышался капитанский трон, парящий над площадкой, вокруг которой тянулись толстые кабели и провода работающих пультов и контроллеров. Техники даже не успели до конца прибраться, а ковчег уже потребовался для побега.

Невысокий мужчина в безупречно чёрной форме без знаков отличия повернулся к Лаитан и молча посмотрел в глаза. Лаитан открыла рот и услышала совсем чужой, мужской голос:

— Надеюсь, мы не пожалеем о том, что делаем.

— У нас не было иного выбора, капитан, — отозвался другой человек. Высокий, светловолосый Ветрис, занимающий уже кресло навигатора. Он был собран и спокоен, и его выражение скорби на лице казалось, по сравнению с остальными лицами, немного наигранным. Роль скорбящего уже явно начала раздражать навигатора, и потому он поспешил заняться своими обязанностями, хотя до момента, когда бы они действительно пригодились, оставалось еще много времени. Сначала ковчег выйдет на околопланетарную орбиту, зависнет на ней на долгие недели, поджидая всех, кто еще сумеет до него добраться на шаттлах и прочих транспортниках, а затем уже они все пройдут процедуру криосна, очнувшись в месте назначения.

— Мне льстит твоя попытка снять с меня ответственность, Ветрис, — сказал капитан, — но я не нуждаюсь в утешении.

Ветрис только пожал плечами и отбросил со лба светлые волосы.

Лаитан очнулась, и ее все же стошнило. Желудок был пуст, и спазмы, скрутившие его, едва не выворачивали наизнанку органы. Шаман дал ей простой воды, и Лаитан успокоилась, забывшись тревожными видениями, состоящими из памяти и невозможных событий.

Пять тысяч лет — это много. Слишком много, чтобы что-то загадывать и слишком мало, чтобы обосноваться и прожить на планете достаточно. Со временем накапливаются ошибки. Процент критических разрушений и износа материалов заложен в каждом приборе и кристалле, но и они имели свои сроки эксплуатации.

Если кристаллы треснули или потемнели, данные не проскользнут из них и не потекут по их малым частичкам, передаваясь на реактор. Он не включится и не разбудит сердце ковчега, который останется мёртвым посреди океана, как выпотрошенная туша животного посреди поля боя. Вороньем над ним будут кружить птицы, могильными плитами ему станут океанские камни и далёкое дно, памятными цветами станут водоросли, и последними живыми существами останутся рядом только обитатели глубоких вод.

Темные волны будут вечно качать наросшие плети растений и скрестись сквозь плотный слой ракушек и кораллов, а пёстрые рыбки устроят гнезда в расширяющихся дырках корпуса.

Ни одна броня не вечна, всё однажды пропадает в ветрах времени и песках памяти.

Лаитан поднялась на кровати. Спина была туго перетянута какими-то тряпками, и она могла только надеяться, что они чистые. Вокруг колыхался полог перегородок, за которыми постанывали люди. Медноликая не сразу поняла, кто она теперь и где находится. Отголоски данных, струящихся перед мысленным взором, перекрывали пережитые здесь две сотни лет. Люди в нелепых одеждах и с примитивным оружием вызвали улыбку и едва заметное покачивание головой.

Потом голова раскололась от приступа боли, который был такой силы, что в глазах потемнело, а в висках застучали молотки. Лаитан застонала, падая обратно на ложе из досок и чьей-то одежды, но через несколько минут метаний и бестолковых стенаний боль отступила.

Она вышла прочь, кутаясь в разорванную одежду и набросив на плечи кожаную куртку, распоротую на спине.

Вперёд ее гнало чувство уходящего времени. Она должна была оказаться в другом месте и как можно скорее. Приложить ладони к выпуклым кристаллическим панелям, позволив системам считать ее генокод, и включить последний рубеж между умирающими солнцами и живыми народами этой планеты. А потом она должна была отдать жизненные силы для пробуждения систем корабля. Вся ее память, опыт и прожитые воплощения, очистившись в фильтрационных системах и разбившись на спирали ДНК, окажутся принятыми и пересмотренными в банках данных, чтобы капитан стал первым глотком материнского молока для новорождённого судна.

Лаитан пошатнулась, удержалась за что-то и только теперь вышла из лазарета.

Невдалеке мелькнула тёмная тень. Гибкая невысокая фигурка женщины, возникшая из темноты камней, оглянулась и расплылась в белозубой улыбке. Тёмная броня, состоящая из элементов блестящей кожи и серебристых заклёпок, облегала фигуру, не стесняя движений. Длинные чёрные волосы были заплетены в две тугие косы, оканчивающиеся звенящими бубенцами на заколках. Женщина оказалась рядом с сидящим на камне властелином, нагнулась, припадая на оба колена, что-то горячо зашептала, бросая на идущую к ним Лаитан озорные взгляды. Морстен пока не смотрел на Лаитан, явно пребывая в дурном расположении духа. Потом он положил ладонь на голову женщины, стоящей перед ним на коленях, провёл по кудрявым волосам пальцами и улыбнулся.

Лаитан подошла совсем близко, чтобы расслышать ее слова перед тем, как она скользнула прочь:

— Ты забыл ночью нательную рубашку, я принесла.

Бросив на колени Морстена его вещь, черноволосая женщина, самодовольно поглядывая на Лаитан, как на побеждённую в поединке охотницу, удалилась, покачивая бёдрами.

Медноликая закусила губу. Значит, звуки, раздававшиеся полночи неподалёку от ее места, ей не послышались. Что же, судя по ним, эти двое давно знали друг друга, прекрасно наловчившись доставлять удовольствие даже в полевых условиях.

Лаитан посмотрела на Морстена, и их взгляды встретились. Чувства, которые внезапно охватили ее, отразились на лице. Она молча стояла, глядя в глаза властелину севера, пытаясь унять дрожащие руки, и то и дело закусывая губы, которые тоже предательски дрожали. Во взгляде Лаитан читалась обида. Острая, как южный перец, и горькая, как недозревшая ягода севера. По-детски глядя на Морстена, как на предавшего ее чувства старшего брата или отца, Лаитан сама не понимала, что происходит.

«Никогда не признался бы, что способен чувствовать себя неловко, но это так», — Морстен встретился взглядом с Лаитан, и почувствовал, что эта неловкость имеет под собой все основания. Медноликая была слаба, словно ребёнок, и встала на ноги после тяжёлого даже по меркам властителей ранения. Можно было ждать затаенной боли в этом чистом взгляде, или мути от лекарств и перенесённых страданий. Можно было ожидать озлобленности и ненависти к тем, кто ранил, и к тем, кто не помог…

Но вот чего никак не надеялся увидеть в глазах Лаитан Морстен, так это обиды. Непонимания. Наивной веры, которая только что потерпела бесшумный крах. «Любви? — темный властелин против воли ощутил, как его брови дрогнули и приподнялись вверх от удивления. — Я действительно не понял, что это было… чувство?»

И он сам разрушил все это своим коротким свиданием с Морой. Но ученица Замка, которая за прошедшие годы привыкла считать Морстена своим ненаречённым мужем, мужчиной и повелителем, привыкла к нему, а он — к Море. Она время от времени пропадала, отправляясь в странствия, иногда он оставлял твердыню на годы, но место встречи не менялось.

Смотря на Лаитан, Гравейн вспоминал, как понемногу, с момента первой личной встречи, нарастало некое притяжение меж ними. Не понимая его источника, властелин вел себя, как обычно, но сближение не прекращалось, и от их воли ничего не зависело. Потом, когда Морстен увидел память Замка, и узнал обрывки истории прошлого, стало ясно многое, хоть и не всё. Литан, первая из Матерей, давших память нынешней Медноликой, и Крес… были близки. Крес ушёл в нерушимый покой Замка, а Лаитан взошла на золотой трон. Или это сделала ее дочь?

Но Мора оставалась для Гравейна якорем, сшившим его распоротую реальность, и Замок не оставил на нем такого отпечатка, как память Матерей — на Лаитан. Она продолжала оставаться в плену чувств Литан к Варгейну, и перенесла эти эмоции на него, властелина Севера. Потому что он был похож на Креса. Потому что в нем была частица памяти Варгейна. Но только частица.

Морстену стало жалко Медноликую. Израненную, смертельно обиженную, потерявшую свою силу и верность своих людей. Он понял, что сейчас Медноликая, разминувшись со смертью на три шага, может рассчитывать только на него и дварфа. И на двух своих жриц. Жалость, забытая, как и стыд, Властелином Тьмы, сейчас показались ему внове. Неожиданный привет от оставленной много столетий назад человечности и условностей, связывающих жителей нынешнего мира.

Лаитан просто смотрела на Морстена, а он ощущал себя, словно ребенок, замерший с рукой, запущенной в вазу со сладостями, застуканный строгим воспитателем. Или, что было ближе, словно подросток, застигнутый родичами на разбитной девахе из соседнего квартала.

Если бы он умел краснеть, несомненно, кожа щек бы приобрела багровый оттенок. Но Гравейн смог только отвести взгляд от пылающих глаз Лаитан, пробормотав что-то неразборчивое.

— Как ты себя чувствуешь? — попытался сделать вид, что интересуется состоянием Медноликой, сказал он. Получилось слишком натянуто, но, если не разорвать гнетущую тишину, то она обещала стать гробовой.

Лаитан ответила не сразу. Пересилить боль в теле было легко. Труднее пришлось с болью в сердце. Затопившее все нутро жжение от увиденного сковало лицо и тело так сильно, что она с трудом разжала губы и произнесла:

— Я должна продолжить путь. Надеюсь, мы выдвинемся как можно скорее.

Голос у нее оказался слабым, подрагивающим, и она надеялась, что Морстен спишет это на ее ранение. Лаитан хотелось поджать хвост и скрыться на сотни лет в глубокой темной пещере, где можно было бы скулить и жалеть себя, отгородившись от внешнего мира, в котором все оказалось не просто иначе, а поставленным с ног на голову. Но в то же время она понимала, чувствовала на своих плечах, как вес огромной чаши, ответственность. Как Медноликая правительница Империи Маракеш, как капитан ковчега, как дочь капитана и тайная любовница безопасника Варгейна Креса, как единственный человек, способный попытаться не допустить стычек и драк между навигатором и безопасником. За ней осталась целая Империя, перед ней лежал гибнущий мир, а внутри осыпались вулканическим серым пеплом глупые человеческие надежды.

Трудно было сказать, чего она ждала от Гравейна. Милости, понимания, привязанности? Скорее, да. И нет одновременно. Ее дурацкая память, так невовремя показавшая ей Замок при жизни, сыграла плохую шутку. И если бы Лаитан сейчас могла улыбаться, она бы это сделала. Грустно и медленно, но сделала бы. Увы, боль на время лишила ее эмоций и их проявлений. Оставила только после себя эхо хрустящего на морозе наста, какой бывает только на севере, и по которому однажды шла ее мать, чтобы убить своего слугу, не зная об этом. След ошибочного удара до сих пор темнел на груди властелина черным пятном выскобленного знака, чернотой отметки на сердце, или том, что там от него осталось.

Внутри Лаитан поднялось мелочное чувство обидной мести. Она представила себе, как ее предшественница заканчивает дело, а Замок остаётся в стороне, и тогда Морстен, став куклой Пеленгаса, прыгает под его дудку и выполняет приказы.

Видение вызвало у Лаитан отвращение. Ни один человек, пусть и северянин с сотней Замков, не стоят такой доли. Это не уменьшало обиды Лаитан, но успокаивало ее душу тем, что она бы не пожелала такой доли Гравейну. А вот смерть от руки Медноликой…

Сейчас бы не было этой боли, не было бы ран, обид, преданных надежд и воздушных Замков, сминающихся под давлением умирающей родины их праотцов и праматерей. Не было бы разочарований, пустоты и жуткого звериного одиночества, от которого лесные волки выли на луну, а преданные любовники таились в темных чащах после того, как их оставили любимые.

В ушах стучало сердце. Как-то неровно, пропуская удары и замирая, но все еще упрямо продолжая жить и биться, будто ее крик, похороненный внутри, терзающий нутро и ломающий крылья о рёберную клетку, старался вырваться наружу, царапая стены тюрьмы из плоти и крови. Лаитан шепнула ему, успокаивая, что осталось недолго. Осталось совсем немного, и она выпустит его на волю, позволив метаться по миру в тщетных поисках милосердного забытья.

«А чего ты ждала от него, девчонка? Что он заплачет и откроет тебе объятия? Прижмёт к груди и скажет, будто ждал только тебя? Чего ты хотела от властелина севера, чья душа замёрзла пять сотен лет назад, чтобы только не достаться мне? Он пойдёт на любые жертвы, на любые гнусности, на все уловки и все средства, лишь бы уничтожить меня. Он плевать хотел на тебя, глупая ты маленькая девочка со своей наивной детской привязанностью к вездесущему безопаснику и притягательно опасному тёмному защитнику. На всех вас он плевал изначально, а еще меня называл гнусью! Кхе-кхе… теперь ты поняла, что я был прав? Теперь ты видишь грандиозность моих планов? Смерть — это единственное нерушимое состояние, которое дарует забвение и покой. А жизнь полна боли и разочарования. Во всяком случае, мелкая ты змейка, у тебя».

Голос Посмертника пропал так же быстро, как и появился. Лаитан даже не шелохнулась. По коже пробежался ветерок от дыхания Пеленгаса, но Медноликая смотрела вперёд пустыми глазами. Сейчас ее не испугал бы и Посмертник лично. Ее теперь вряд ли могло испугать хоть что-то — самое страшное случилось.

И глупо было бы думать, что это невозможно.

Не сам ли Морстен подтвердил ее догадки о том, что он вполне себе жив и здоров? Не он ли сказал ей, что ему не чужды радости и развлечения? Так чего она ждала, что он не отыщет себе на севере способную, умную и уж точно не такую трусливую и неумелую, как царица Империи, жену?

Лаитан молча отвернулась и зашагала прочь, не разбирая дороги. К ней подбежала Тайрат и Надира, всплеснувшая руками и едва не уронившая свою похудевшую за время похода сумку с травами.

— Я рад, что ты жива, — запоздало сказал Гравейн в спину удалявшейся Медноликой. Он принюхивался, стараясь понять, почудилось ли ему присутствие Посмертника, или он действительно дотянулся до них снова. Опять.

Лаитан не ответила, но Морстен и не ждал ответа. Он понимал, хотя и очень примерно, что творится внутри нее. Это было странно, словно вскрылась новая, неожиданная сторона личности Матери Матерей. Такая, о которой она сама не слышала ранее.

Северянин прошёлся между импровизированными постелями. Все, кто мог умереть, уже умерли, остальные шли на поправку. Свита Киоми поредела, из жриц Лаитан на ногах остались только Надира, Тайрат и Галан. Последняя щеголяла плотной повязкой на голове, сползавшей на глаза, и выглядела немного зеленоватой. Варвары-Безымянные, потеряв троих в ночном сражении, выглядели подавленными, но их раны затянулись полностью. Тхади, обильно смазавшись вонючими мазями и приняв внутрь грибные настойки, лучились здоровьем и энергией. Наименее пострадали горцы, занявшие во вчерашней стычке позицию невмешательства, и отделавшись только двумя ездовыми козлами, погибшими от случайных стрел.

Предводитель их отряда, которого звали Семь Стрел, сейчас как раз мялся у входа, удерживаемый одним из тхади. Заметив взгляд Морстена, горец вскинул подбородок и махнул рукой. Тхади заворчал, обнажая острые зубы, но услышал беззвучный приказ своего господина, и отступил в сторону.

— Твои слуги очень преданны тебе, владыка Севера, — проговорил Семь Стрел, разминая плечо, за которое его легонько держал тхади. Всего минуту, а левая рука горца до сих пор подергивалась от памяти прикосновения рослого охранника.

— Они не слуги мне, — пожал плечами Гравейн, изучая бледного и осунувшегося звездочета, проведшего бессонную ночь, и наверняка испытавшего немалый страх за провал своей миссии. — Они мои братья, пусть и не по крови. А братья всегда помогают друг другу, пусть со стороны это выглядит, как преданность и услужливость. У каждого — своя роль и свой путь. Скажи, у тебя есть братья?

— Нет, — слабо улыбнулся горец, непонимающе взглянув на властелина Тьмы, походившего сейчас на поседевшего, но еще крепкого и сильного солдата или наемника. — В горах сложно выкормить много детей, и не всем разрешается увеличить семью. Только лучшим. Но я пришел говорить не о семье.

— Дай угадаю, — неприятно дернул губами Морстен, настроение которого, немного улучшившееся к утру, сейчас стремительно приближалось к отметке «отвратительное», когда он представил себе сложности транспортировки раненых сестер и Киоми с Ветрисом. — Ты пришел ко мне с предложением о дальнейшем пути и способах организации перевозки людей.

— Не совсем, — блеснул взглядом Семь Стрел, и убрал прядь волос, упавшую на лоб. — Я предлагаю отправить наиболее тяжелораненых обратно в пещеры моего народа, выделив провожатых и уккунов. Дорога пряма и ровна, и за пару дней они доберутся обратно.

— И не будут задерживать нас на пути к Океану, — кивнул Морстен. — Твои слова звучат здраво. Возиться с ними в дороге некому, у меня осталось всего пять тхади. Шаман истратил почти все лекарства, но клянется, что выжившие к утру — выживут и дальше. Хотя, разве это жизнь…

На самом деле, Гравейн предполагал, что горец хочет избавиться от большей части имперцев, чтобы уменьшить вероятность повторения ночного боя. Лишившись поддержки жриц, сестры-охотницы вряд ли осмелятся на нападение, а варвары-долинцы, зерна сомнения в душах которых, заронённые Морстеном, успешно прорастали и колосились, опасности почти не представляли. «С какой бы радостью я отправил назад Киоми и Ветриса, перевязав их ленточкой, — мрачно подумал северянин. — Но нельзя. Без Ветриса ничего не получится. Он должен выполнить свое предназначение, как и Лаитан».

Мысль о Медноликой и произошедшем утром заставили его снова пережить легкий укус стыда и услышать шепоток совести, но что он мог поделать? Завязать себе корень темным узлом, и заняться духовными практиками монахов Цынь? «В вулкан всех, в лаву и на хрен, — решил для себя Гравейн. — Хотя бы избавлюсь от угрозы бунта. Даже ослабив защиту и силу отряда. Мне кажется, что сражаться уже не с кем, большую часть противников мы банально перебили».

— Хорошо, Семь Стрел, — кивнул он. — Я со своей стороны не против твоей идеи, но было бы неплохо узнать мнение Лаитан. В конце концов, она — владетельница Империи, трона ее никто не лишал. А это ее люди, пусть и неверные.

Лаитан стояла и смотрела вдаль, на предстоящий путь, который, скрываясь за последними камнями, должен был развернуться полотном широкого спуска к океану. Где-то там лежал мост, или своеобразный переход, о наличие которого говорил властелин в начале пути.

Медноликая вспомнила другой мост, другие события и взгляд северянина, которому она протянула руку тогда. Его удивление, замешательство и недоверие во взгляде, которое смешивалось с чувством и желанием поверить хотя бы раз. Один раз и без обмана.

Лаитан невесело улыбнулась своим мыслям.

Останься она тогда с Ветрисом, поверни назад, откажись она тогда от безумной идеи спасать Морстена из лавы, что было бы сейчас? И было бы это сейчас, или та же Киоми зарезала бы ее еще раньше? Возможно, да. А возможно, что не будь Морстена, это не вызывало бы такой реакции у царя Долины, и конфликта не произошло бы вовсе. Ни тогда, ни сейчас. Лаитан дошла бы до Отца, выполнила свой долг и умерла.

Последнего ей, как ни странно, хотелось не сильно. Медноликая сдвинула брови, размышляя над новой мыслью, пробившейся сквозь туман безразличия к себе. Северянин сделал своей новой целью месть. А что может сделать она, рождённая для смерти?

Пожалуй, только оставить в покое сложившийся уклад севера. Оставить в покое их представителей и прекратить думать о том, чего она, по сути, даже не представляла себе чётко.

— Змея, твоя рана сложна и серьёзна. Не следует стоять тут на ветру, — послышался ворчливый голос шамана тхади. Лаитан против воли улыбнулась. Тхади стоял позади неё, сдвинув брови и неодобрительно поглядывая на Медноликую. По всему выходило, что он не для того полночи сшивал ее тело, чтобы его работа сейчас получила простуду и умерла от такой мелочи.

— Тебя хочет видеть господин, — продолжил шаман. Лаитан напряглась. Ей уж точно не хотелось встречаться с Морстеном еще раз за этот день. — Но я бы на твоём месте не пошёл, — хрюкнул шаман, сложив на груди татуированные руки. Лаитан присмотрелась и с удивлением заметила, что оскаленные клыки тхади — это улыбка, а не угроза.

— Почему? — спросила она.

— Обойдётся, — проворчал шаман. После этого он развернулся и пошёл прочь. Лаитан какое-то время еще постояла на том месте, а затем отправилась в свой лагерь.

— Тайрат! — позвала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Собирай раненых и готовь долговременную стоянку, — приказала Лаитан. Подоспевшая жрица посмотрела на свою госпожу.

— Мы оставляем их? — недоверчиво спросила она. Лаитан кивнула.

— Семь Стрел предложил сопроводить раненых обратно, — косясь на подходящего к ним злого и плюющегося ядовитой слюной властелина, тихо сказала Тайрат.

— Да? — приподняла брови Лаитан, бледная и слабая, — зачем? Чтобы запереть их у себя и обменять на то, что мы отыщем? Или на нашу смерть? Нет уж, мои люди, пока я еще их госпожа, останутся тут. Все вместе, — надавив тоном на эти слова, сказала Лаитан, кивая на долинцев. — Вместе были заговорщиками, вместе и помогут друг другу, случись что. Горы — удел звездочётов. А здесь ни у кого нет преимущества. Если мы не вернёмся, они уйдут окружными путями. Если мы отыщем Отца и пробудим его, мы вернёмся за ними.

— Лаитан, — Морстен подошел к Медноликой, и посмотрел на ощетинившихся жриц. — Нам нужно поговорить, — коротким взмахом руки он остановил взвившуюся было Тайрат. — Наедине. Мне кажется, нужно объяснить. Многое.

Медноликая смерила его взглядом. Бесстрастным, безнадёжным и отрешённым.

— Тайрат, займись лагерем, — приказала она. — Хорошо, если ты желаешь разговора, идём. Здесь люди заняты делом, нам не стоит им мешать.

Она пошла прочь, прихрамывая и покачиваясь, то и дело осторожно переставляя ноги, словно плохо видела дорогу под ними.

Осознанно, или нет, но Лаитан пришла к тому самому камню, на котором сидел и щурился этим утром Морстен. Северянин подождал, пока Медноликая устроится на нагретом кусачим горным солнцем валуне, и проговорил:

— Почему ты против идеи отправить раненых назад в пещеры горцев? — он решил сначала закрыть текущий вопрос, хотя и слышал отрывки ее объяснений чуть раньше. Следовало завершить одно дело, прежде чем приступать к другому, менее приятному и непривычному. — Они замедлят нас, и отвлекут. А оставаться здесь, когда до цели пути осталось всего ничего — неразумно. Но, может быть, ты знаешь что-то, что сокрыто от меня, Лаитан?

— Я знаю не больше твоего, северянин, — качнула она головой. — Но я видела, как звездочеты относятся к имперцам. И мне кажется, что идея сопровождения больше похожа на мягкое подталкивание в ловушку. Кто сказал тебе, что их отпустят? Или вообще довезут? С ранеными в дороге может случиться всякое.

Она старательно не поднимала на Морстена взгляд, да и не было у неё сил на это. Жизнь утекла по каплям, отнимая последние вспышки энергии.

— Если нам придётся встретиться с тем, через что мы не пройдём, от нас останутся хотя бы эти люди. А у звездочётов такой гарантии нет. Им ничего не стоит вырезать их всех, а потом ударить в спину. Так есть шанс, что нам подадут сигнал и предупредят об опасности. Ты не забыл, что за нами должны идти дварфы, каменные феи и элементалы? И что-то я пока не видела признаков, по которым спокойно могла бы сказать, будто с ними все в порядке в гостях у гостеприимного горного народа.

По лицу северянина скользнуло выражение скепсиса. Весь его вид говорил: не письма же ты ждешь ототставших людей, что с ними все в порядке? Она предпочла не заметить этого.

Внутри Лаитан поднималась волна острого отторжения всего, что связано с Морстеном. Ей так хотелось избавиться от его компании, что это было почти физически ощутимо. Оказаться подальше от него, его запаха и его взгляда, спрятаться среди своих людей и воздвигнуть вокруг нерушимую стену безразличия и злости, в которую понемногу начинало перерастать это самое безразличие. Ей было неприятно все, от своего поведения до его поступка. И фанатичное желание превратить себя в золотую статую, которой чужды любые чувства, крепло в Лаитан с каждой минутой, проведённой наедине с властелином.

Но она понимала, что бег и прятки — забавы детей. И ей давно уже пора было вырасти из хрупкого возраста куклы на троне Империи, чье присутствие являлось значимым только в пределах этой Империи. За ее границами дела шли иначе, и бежать от разговоров, как и от людей — значило бегать от себя до самого конца дней.

— То есть, ты уже решила, — кивнул Гравейн, глядя в потемневшие и безжизненные глаза Лаитан. — Что же, это вполне разумно, и я услышал твой взгляд на вещи. Не могу сказать, что горцы показали себя такими уж радушными хозяевами, хотя и предателями их назвать сложно. Но и предсказать их действия я не возьмусь. Особенно — учитывая их тайны и их пути.

Морстен присел на корточки, чтобы не возвышаться над Лаитан, которой приходилось неудобно глядеть вверх. С ее ранами это было неприятно, должно быть. Властелин чувствовал, что есть еще кое-что, что нуждалось в прояснении, но не находил верных слов для того, чтобы высказать это, четко и ясно. Впервые, пожалуй, за много лет. И, да, он чувствовал себя слишком живым, обычным человеком сейчас.

— Я очень благодарен тебе за то доверие, что возникло между нами, — медленно сказал он, наблюдая за лицом Медноликой. Ее губы подрагивали, но что готово было сорваться с них, проклятие или благословление, Морстен сказать не мог. «В последние дни она стала слишком непредсказуемой, — подумалось ему. — И резкой. Но тому тоже есть причины. Память. Как бы ты вел себя, пробудись в тебе воспоминания всех родичей по мужской линии до самого первого дня, когда люди ступили на поверхность земли?» — И за то, что ты единственная из всех не относилась ко мне, как к выползшему из тьмы чудовищу. Это редкость и тем ценно.

Медноликая зябко передёрнула плечами, не зная, что ответить на слова властелина. Ей хотелось сказать что-то такое, в его духе, чтобы неприятно задело его, оскорбило или больно ударило. Например, о том, как она жалеет, что ее предшественница не убила его до конца. Наверное, это отразилось во взгляде, и она, стиснув зубы, попыталась взять себя в руки. «Как он похож на Креса, — подумала она, — особенно, взглядом и глазами. Такие же черные, будто равнодушная тьма небес».

— Не единственная, — не смогла сдержаться Лаитан, имея в виду его женщину. И эти слова принесли ей больше боли, чем самому северянину. — Но я, как и ты, думала о том, что мы должны дойти до океана. Решила, что так будет вернее, чем устраивать ссоры, как глупые варвары, на пустом месте.

Морстен открыл рот, чтобы ответить, но неожиданно почувствовал присутствие в сознании Замка. Но тот, против обыкновения, не стал выдергивать северянина в свое пространство разума, где время замирало и останавливалось, или иным способом вмешиваться в разговор. Вместо этого Варгейн Крес просто тихо шепнул своему воспитаннику: «Не будь с ней слишком жесток. Она многое пережила, и многое пережила несколько раз. Память ранит ее сильнее оружия, а излечить ее разум мы не в силах». Голос Креса рассеялся, словно дым, и Гравейн проглотил начало фразы, на ходу перекраивая резкий ответ во что-то более спокойное.

— Извини, — произнес он непривычные слова, отдававшие металлом и солью. — Я не подозревал, что она окажется здесь, — «и испортит… Что?» — северянин тихо вздохнул. — И ситуация изменится так сильно. Я знаю, что тебе сейчас тяжело, и не только из-за ран. Память может ранить сильнее, — повторил он слова Замка, — и это я понять в силах. Потому мое предложение о сотрудничестве и взаимопомощи остаётся в силе. Все еще в силе. Я не привык бросаться словами и потом забирать их, как некоторые варвары.

Лаитан опустила плечи. Сейчас ей не хотелось говорить ни о чём. Нужно было отгоревать свою память, вытащить из себя образ чужого человека, когда-то давно любившего не ее. И не ей дано право думать о нем и помнить его. Не она должна быть с ним, не ее дело вспоминать случившееся и пытаться делить неделимое. Не она — и все. Без продолжения и жалости к себе. Именно это стоило пережить в одиночестве, смириться и успеть принять до того, как она потеряет рассудок окончательно.

— Не извиняйся. Ты уже однажды показал мне, что ты человек. И глупо было бы думать, что нечто человеческое тебе чуждо. Мы остаёмся союзниками, я тоже держу своё слово. Ты достоин быть с тем, кто тебе дорог и близок. Не волнуйся, я не собираюсь строить вам подлости и ловушки.

Лаитан поднялась на ноги, махнула рукой в сторону дороги и сказала:

— Нам пора. Нас ждёт смерть и слава, — ее губы тронула лёгкая тень улыбки, — слышишь меня, Замок? — обратилась она к нему через Морстена. — Скоро я вернусь домой…

Лаитан пошатываясь побрела прочь, оставив властелина одного. То, что было внутри, должно было остаться внутри.