Текст ухватил себя за хвост

Глава 5, в которой в характере человека больше изъянов, чем в его уме

Сё чёрным пребудет и – алаверды?…

в твой сумрачный час, где рукой – до беды,

придёт тишина, как похмелье,

покажется вдруг, что во веки веков

останется всё, что любил – далеко,

и только песчаные мели

вблизи не-кисельных, пустых берегов,

вобравших все сорок твоих – сороков,

застынут в молчании гордом

растерянной, страшной, слепой немоты…

Но в час предрассветный оглянешься ты

на окрик, на шёпот – и горлом

не слёзы подступят уже, но – стихи,

как будто впервые, всерьёз и стихий…

но очень настойчиво…

Слышишь?…

Звенящий, хрустальный, мерцающий звук,

как смех тишины, вырываясь из рук,

взлетает под самые крыши -

твой самый воздушный и сказочный змей

мелькнув, улыбнётся: проснись и… посмей

быть глупым, взволнованным, смелым -

затем, чтобы видеть: случилось – не всё,

что ты нагадал-разгадал…

Значит – сё

не чёрным пребудет, но – белым…

NoЛада Пузыревская

В истории человечества произошло как минимум три события, которые даже, наверное, можно и персонифицировать.

Условно, конечно, персонифицировать, неадекватно. Но объяснить их, в смысле, события, без вмешательства кого-то из вне вряд ли получится, разве что допустить нечто необъяснимое, которое всё равно находится за пределами рационального.

Миллион примерно лет назад дикая тварь из дикого леса слезла с дерева, взяла в руки палку и стала преобразовывать природу. Зачем она это сделала, никому не известно. Или наоборот, кому-нибудь да известно.

Десять примерно тысяч лет назад дикая тварь с палкой, каменным топором, огнём, с прибившимися другими дикими животными, ставшими уже, можно уверенно считать, домашними животными, стала строить пирамиды, писать надписи, сотворять себе кумира.

Сто лет назад дикая тварь как будто вдруг резко поумнела, сделала динамо-машину, да и как давай атом расщеплять, транзисторы разные, лазеры и прочие микросхемы удумывать.

Вот объясните туповатому мне, нафига Эйфель построил Эйфелеву башню? Потому что красиво, да? А я так думаю, потому что его торкнуло. Ну, ни нафиг тогда, когда он её строил, никому эта башня не нужна была, а его торкнуло.

Взял да и построил. А лет через несколько. Вы поняли, да? Все кому не лень строить стали, чем длиннее, тем нужнее, и всем надо стало. Зачем надо, вы и без меня вполне догадались.

Когда всем надо, и все мастырят – это понятно. Тут вопросов нет. А вот когда никому не надо, а он взял, да и смастырил – это его торкнуло, не иначе. Вот и пирамиды, как я думаю, тоже не от хорошей жизни строили.

Тоже кого-то торкнуло. Зачем торкнуло никто не знает. Пока. Или кто-то точно знает, но нам пока не сказал. Но может быть, кто-нибудь догадается. Сам. Или может его тоже торкнет.

В ночь на первое мая и в ночь на первое ноября открывается дверь между… в общем, что бы было понятно, это Вальпургиева ночь и Хеллувин. И все празднуют. А праздновать-то по сути и нечего. Дверь давно уже не открывалась, да и не закрывалась тоже.

И наши события, в смысле тут, в сюжете, ни с тем, ни с другим событием никак не связаны, да и временной отрезок у нас гораздо короче, началось всё, а всё началось, как вы еще, наверное, помните, в три часа пополудни, Хеллувин уже миновал давно, не, не очень давно, конечно, но осень была уже поздняя, а закончится всё, как я полагаю, даже еще раньше, чем закончится зима, мы даже на масленицу, в смысле персонажи, в этот раз, пожалуй, не попадут, может когда еще и попадут, но не в этой… чуть не сказал жизни, в этой, в этой, книжке вот только не в этой. А что, будет еще и вторая?

Я не знаю. Вам лучше знать. Потому что я не знаю, когда вы это читать сподобились, может уже и вторая и третья есть, а то и вообще, может вы это читаете не с начала, а с конца, или каким другим, ведомым только вам способом.

Например, справа налево вниз вперёд и по кругу. Это, в конце концов, ваша личная трагедия, я же не собираюсь вас учить читать. Тем более, что букварь и вторую вы давно прочитали, а это совсем не синяя книжка.

То есть, я, конечно, не знаю, но мне почему-то кажется, что не синяя, хотя, кто его знает, что там художники нахудожничали, вот тут у вас предо мной неоспоримое преимущество. Вы, когда читаете, книгу-то уже увидели, ну или на картинке увидели, по крайней мере, вы точно знаете, что она уже как бы есть.

Знание делится на опытное и теоретическое. А я этого сейчас вот не знаю, и даже, по сути, не догадываюсь. Я только могу надеяться. Да и то так робко. Нельзя утверждать о чем-то, что оно есть, не познавая и не воспринимая его. Невозможно доказать, что нечто существует, не пропустив его через органы чувств. Я стесняюсь спросить, а вообще, нечто это, или вовсе никакое не нечто.

Потому что, а ну как не понравится. Мне, вам, еще кому-нибудь из тех, кто может быть причастен. И тогда всё, стоп, конец надежде, её, в смысле книги, ну романа этого, нет. Это такое теоретическое знание у меня, а у вас вовсе даже опытное, то есть вы-то точно знаете, есть, или нет. Нет? А что тогда вы читаете? Вот сейчас? Именно, здесь и сейчас? Как ничего?

Скажите еще, что вы и читать совсем не умеете. И вообще, что вы негр преклонных годов, который русский так и не сподобился выучить. И читаете вы этот бред на нерусском языке, стесняюсь даже спросить на каком, в синей книжке, а букваря у вас вообще не было, и читать вы научились именно по синей книжке.

Я вообще, знаете ли, много чего стесняюсь.

Ну не сходится пазл. Впрочем, он и не должен сходиться. Чего-то явно не хватает. Или кого-то. И этот кого-то должен существенно изменить картину мира. Вы думаете, я о ком? Да нет, вы вовсе и не угадали. Просто у Босса сегодня встреча с Вениамином Николаевичем. Важная.

Они, практически, никогда не встречаются вживую. Только по эбонитовому телефону. А сегодня вот пришлось. И это не воля высокого начальства. Просто оба поняли, что не встретиться сегодня никак нельзя. Потому что будет поздно. Завтра.

А вчера было рано. Вчера встречаться было просто незачем. И не о чем. Хотя им всегда есть и зачем и о чем, но лучше не надо. Потому что они такого могут накуролесить. Если по отдельности и несогласованно.

– Валер, ты хоть что-нибудь вообще понимаешь?

– Да что я могу понимать. Работаем.

– Ирина?

– Она, конечно. Но промолчала. Когда я узнал, они уже вовсю булькали.

– Но ты же всё сразу знал.

– Ну да, я знаю, что ты знаешь, что они знают, что я знаю, что ты знаешь. Именно так.

– И не лезешь?

– А зачем ты спросил?

– Да, у тебя же никто никого никогда ни о чем не спрашивает.

– Вот и ты не спрашивай.

– Ладно, не буду. Отчет-то будет?

– А это вряд ли. Больно уж нехорошая штука получается. Я тебе даже по телефону не скажу.

– Ну и не говори.

– Ну и не скажу.

– А зачем звал?

– А зачем пришел?

– А у тебя вообще никто ничего не спрашивает.

– И никогда.

– Но сегодня то можно?

– Сегодня можно.

Фантомные боли. Они возникают, когда вроде бы болеть и нечему. Уже нечему. Болит, однако, то ли в мозгу болит, то ли нервы. Все болезни от нервов. А вот другие фантомные боли – это когда в мозгу возникает фантом, то чего на самом деле нет и быть не может, и этот фантом начинает болеть.

Это вообще жутко, и никаким лекарственным препаратом такие боли не снимаются, даже водка не помогает. Еще есть и третий тип болей – это когда утрачиваешь то, чего когда-то страстно желал, но так и не получил.

И это, пожалуй, самое неприятное. Утрата надежды, утрата желания, утрата азарта. Это очень больно. Хотя и смешно.

Сегодня Света всё утро ищет пассатижи. Слава богу, что не рубанок. Пассатижи есть у Васи, у Васи вообще много чего есть, а кроме как у Васи, пассатижи взять не у кого. Конечно, есть вариант, посоветовать ей сходить в 315, к биофизику, но вряд ли у него есть пассатижи, а Вася сегодня занят очень важным делом, и до Васиных пассатижей Свете никак не добраться.

У меня почему-то сразу зачесался указательный палец на левой руке, я даже знаю почему, и еще я вспомнил почему-то про травмпункт и специальные хирургические нитки.

Вот у вас нет такого мима про пассатижи, вернее, до сегодняшнего дня не было, или когда это вы про пассатижи прочитали, а вот сейчас вы сразу вспомнили и про травмпункт, и про сверлильный станок и про Карпа Ивановича.

Вообще-то это я вспомнил, но и вы теперь далеко от меня не ушли, как мне кажется. Это если вы всё подряд читаете, ничего не пропуская.

Тогда это теперь нас объединяет. У нас теперь есть этот мим репликатор. Почему репликатор? Да потому что он размножился и распространился. И наверное, даже какие-нибудь мутации побочные дал. Или еще может дать, а может и не дать.

Потому что у вас, несомненно, есть какой-то свой опыт использования пассатижей, а может и своя какая история с травмпунктом.

И вы её сейчас пойдёте и кому-нибудь расскажете. И тогда начнётся пассатижная эпидемия. В смысле вирусной атаки пассатижного мима.

Страшнее пассатижного мима бывает только летающий макаронный монстр, но он гораздо безобиднее, потому что от него на сегодняшний день пострадал только один чудик, которому почти три года не хотели выдавать права с фотографией в дуршлаге.

Он же им пытался объяснить, что из религиозных убеждений он должен быть на фотографии с дуршлагом на голове. Ему сначала никто не хотел верить, а потом права всё-таки выдали. Но мурыжили целых три года, а это уже дискриминация по религиозному принципу.

Света сейчас не хочет знать ни про Карпа Ивановича, ни про летающего макаронного монстра, ни даже про чудика с дуршлагом на голове, ей край как нужны пассатижи. Потому что Света без пассатижей и Света с пассатижами – это просто две разные Светы. Вернее Света-то та же самая, но пока без пассатижей.

Я бы ей рубанок предложил, но нет у меня рубанка, да и не нужен ей никакой рубанок, ей нужны пассатижи.

Злые языки говорят, что каждый дурак может написать один роман, если его одолеет приступ графомании. Вот и я его написал, и раз уж вы его читаете, по крайней мере, досюда дочитали, значит что-то путное вышло.

Если не дочитали, значит, а ничего это не значит, кроме того, что я как бы и не существую. Для вас, по крайней мере.

Потому что если вы его не читаете, значит, такого писателя как я вы и не знаете. То есть вы меня, может быть, и знаете, но вы даже и не догадываетесь, что я еще и писатель. Но зовут меня вовсе не Антон.

Впрочем, об этом-то вы уж точно догадались, потому что вы же в титры посмотрели, не, не в титры, в выходные данные, еще когда книжку эту покупали, или не покупали, просто она в руки вам попала.

Но это снова ничего не значит, потому что пишу я всё-таки как бы от первого лица, а значит, он это как бы я и есть, в смысле я так себя позиционирую. Или он позиционирует, или мы все вместе это делаем. Зачем я всё это пишу, я не знаю, наверное, это у меня приступ графомании.

Ничего интересного в этом нет, графоманов сейчас пруд пруди, но зачем это надо? Вам этого точно не надо, а мне так и ничего себе, графоманю себе потихонечку, если вы это читаете, значит это вам, наверное, интересно, потому что если не интересно, вы бы и не читали, дураков нет.

Я же не заставляю вас читать из под палки. Тем более что и палки то никакой у меня нет. В помине.

Как жаль, что промчалась эпоха завлабов, как жаль, что настал подполковничий век – спела Нателла Болтянская, и я понял, когда услышал, что она спела именно то, о чем я долго и мучительно ощущал, но не мог даже для себя выразить, как-то оно было эфемерно, на уровне даже не эмоций, просто невыразимой тоски и неудовлетворенности.

Мне подполковники нравятся гораздо меньше, чем полковники. Настоящие. И, конечно, гораздо меньше, чем завлабы. А вот интересно, про человека можно сказать, кто он в душе, подполковник, или завлаб?

Наверное, можно, можно даже определить это по тому, как он разговаривает. А вот если человек настоящий полковник, то тут всё гораздо сложнее. Особенно, если он при этом еще и завлаб.

Вы скажете, что так не бывает? Что что-нибудь уж одно. Из трёх. А у меня есть друг, Валентин Васильевич. Настоящий полковник. И настоящий завлаб. Был. Теперь уже нет, потому что он теперь на пенсии. В смысле в отставке. Потому что настоящие полковники бывают в отставке. Но при этом они остаются настоящими полковниками. И настоящими завлабами.

Вы мне можете, конечно, не поверить, но я вам сейчас расскажу одну страшилку. Вернее ужастик.

Когда-то давно в одном очень большом городе случился ужастик. Однажды все умерли. Вообще-то не все, а только те, кто вышел рано утром из дома, и оказался в определенном районе.

И из тех, кто вышел рано утром из дома и оказался в определенном районе, умерли тоже как бы не все. Женщины, дети, пенсионеры, и даже кошечки и собачки, которые вышли рано утром из дома и оказались в определенном районе вовсе не умерли и даже нисколько не заболели.

А вот мужчины, способные держать оружие, те, которые состояли в действующем запасе или резерве умерли все. Скоропостижно. Сразу все заболели и умерли. В смысле, те, кто вышел рано утром из дома, и оказался в определенном районе.

Даже те, которые ни в каком запасе не состояли и откосили от армии, всё равно все умерли. Об этом никто не говорил, но все знали. Говорили, в смысле официально говорили, совсем другое, но всё равно все знали.

Вы это тоже знаете, потому что всю правду всё равно никому никогда не сказали и не скажут, но всё равно все всё знают.

Так вот, мой друг, Валентин Васильевич, как раз и есть тот самый настоящий полковник и настоящий завлаб. Нет, не тот, который все умерли, и даже больше того, когда все умерли, мы с ним, слава богу, рано утром в том районе не оказались, хотя могли, мы с ним тогда только-только дипломы защищали.

Потом его распределили в ту самую лабораторию, и уже там он впоследствии стал настоящий полковник и настоящий завлаб.

Но об этом никто нигде и никогда не говорит. И не спрашивает.

Я тоже никогда не спрашиваю Валентина Васильевича. Потому что он всё равно ничего мне не скажет. Потому что нельзя. Даже если бы было можно, я бы всё равно не стал спрашивать. Потому что я понимаю.

Вы тоже понимаете, что на самом деле Валентин Васильевич совсем никакой не Валентин Васильевич, и на самом деле нет никакой лаборатории и никакого очень большого города и вообще я вам ничего не говорил. Потому что если придут серьёзные ребята, ну вы поняли.

Вы и без меня всё поняли и про серьёзных ребят, и про большой город, и про настоящего полковника, потому что вы всё и так всегда понимаете.

В мире существуют только идеи, и художник должен выразить их абстрактную сущность, предметы же – лишь внешние знаки этих идей. Очень, однако, это не простое дело, понять суть идеи. Сформулировать, проговорить идею, хотя бы и просто обозначить.

Художники на это не способны. Им проще ухватить идею, почувствовать, и передать. Потому что идеи носятся в воздухе. В воздухе, вообще, много чего носится, но мы об этом не будем, мы сейчас про идеи. И про художников.

Это же так говорится, что художника каждый обидеть может. Это как раз и означает, что художник – он, как бы существо ранимое, тонкокожее, как бы.

Так им, художникам, как бы удобнее. Это, однако, никакого отношения к идеям не имеет. Идеи – сами по себе, художники – сами по себе.

Ухватил идею и передал – от ты и художник. А когда её приняли, когда она востребована оказалась, когда шандарахнула социум по самое немогу – от ты и признанный художник. Гений современности. А все остальные – не, непризнанные. Так бывает гораздо чаще.

– Ну и что вы опять учудили? – Маргарита Васильевна, очень не в духе, даже разгневана. – Я тебе сколько раз говорила, никакой самодеятельности!

– Мам, ты о чем? – Саня Груздев, послушный маменькин сынок сделал большие глаза, хотя сразу понятно, что пользы от этого не будет никакой.

– На кой вы пальбу затеяли? Любопытство замучило? В глаза смотри! Да что с тебя, дурака, возьмешь! Хоть сами-то поняли, во что вляпались?

– Во что, мам? – Саня включил 'дурочку' и смотрел невинными голубыми глазами младенца.

– Тьфу, дурак! От ствола хоть избавились? Сидеть теперь тихо, ходить по струнке! Еще раз повторится, все твои рыбам на корм пойдут!

Он просто потерянно-ищущий и находящийся в какой-то пограничной ситуации, его мир его не воспринимает.

В естественной науке они очевидны, эти законы природы. Если нет состояния невесомости, то гирька непременно упадет вниз. Вода закипит или лёд растает. Энергия ниоткуда не берется, и никуда не исчезает. Даже момент, и тот сохраняется, в каких точно не помню, системах, но это и не важно.

В законы природы я иногда верю, в законы социума верю реже, и с неохотой.

Когда-то верю, когда-то не верю, в разные моменты по-разному. Когда-то склоняюсь к буддизму, когда-то мне кажется, что все это призрачно, иногда кажется, что все настоящее – это нижний мир, корни мира.

Когда-то мне кажется, что вообще ничего нет, что все мы просто маленькие зомби, которые снимают свой фильм. Или про которых снимают. Это сегодня мы знаем, что существует множество логик, и каждая из них неполна, незамкнута, внутренне противоречива. Это сегодня мы знаем, что даже в идеальной сфере – логике, математике – абсолютное невозможно.

Но если снимают фильм, значит должен быть режиссёр, продюсер, исполнительный директор. И кукловод. Потому что снимают-то мультик. А у каждого мультика обязательно должен быть кукловод.

И чего меня понесло на этот концерт, спрашивается? Это всё благоверная, – 'мы давно уже нигде не были, программа классная, тебе понравится…'

Музыка на меня действует,… а никак не действует, только я вхожу в ритм, начинаю улавливать вибрации, толчок под ребро: 'не спи', – а я и не сплю вовсе. Когда такое пару раз повторилось, я заметил французов. В зале. А они по одному и не ходят. Пока. Сидят, лягушатники, головами не вертят, иногда чего-то лопочут по ихнему, мне-то не слышно, но догадываюсь, что по ихнему.

Стало по-настоящему интересно. Расслабился, проникся – как же этот скрипач-то мешает, ничего же не чувствую. А вроде должен. Их же трое. И вибрация должна быть соответственная – не зря же они сюда пришли, все трое.

Впрочем, может они на самом деле меломаны? Да нет, не похоже. А, вот оно. Типа сканируют. Нет, меня они не заметили, они меня вообще не знают, в принципе. Так, а где белобрысая? Нету белобрысой. Она чего, музыку не любит? Или ее на дело отправили?

Впрочем, похоже, белобрысая у них тут за главную.

В антракте, в буфете я даже от рюмочки отказался, чем несказанно удивил жену. Но кофе у них тут отменный, аж три раза повторил. Французы дринькнули. Почувствовал я их, хоть они и по ихнему лопочут, теперь уже не отпущу. Еще бы понять, зачем они здесь, может на самом деле меломаны, ну или потом, дома чтобы рассказать – а вот мы были…

Да нет, не расслабляются лягушатники. Еще дринькнули. Похоже у них тут самая работа, в смысле охота. Понять бы за кем. Ага, вон дядька за третьим столиком, с фифой дорогущей стоит. В смысле не фифа дорогущая, упаковка фифы дорогущая, сама-то фифа в самый раз, и интеллектом бог не обидел.

На жену дядькину не тянет – дядька у нас правильный. И, похоже, что при делах. Видеть я его нигде не мог, я телевизор вот уже год не смотрю совсем. Может и мелькнул где в телевизоре – народ его видит, но не заговаривает. Французы его не видят. Типа.

Но явно они тут из-за него. А вот интересно, дать хотят или взять? Попробую угадать с трёх раз. Наверное, всё-таки дать – очень уж он их заинтересовал, понять бы еще чем. На контакт не идут, хотя взяли его плотно. Все трое. Ну, французы вы и есть французы, куда рыпаетесь? Дядька то местный. И не из простых. Впрочем, простого вам бы уж тем более не взять. И белобрысой нет – вот она бы, наверное, смогла.

Во втором отделении музыканты разошлись, чуть не забыл, зачем я здесь. А, правда, зачем? Никто же меня не посылал на задание. Да и не послал бы никогда. Дядьку чуть не потерял на выходе. Только по французам и нашел – обложили, так обложили.

Нифига себе, шубка у фифы. Заводика небольшого стоит. И, похоже, не на дядькины деньги куплена – на свои, честно заработанные. Интересная штучка.

И дядька тоже не прост, ой не прост. И машинка у них, только что не с пулеметами, охрана на месте, в зал не заходила, честно на улице ждали. Упустили свой шанс французики, а может и наоборот, сделали, что хотели. Попробую догадаться с трёх раз.

Репликатор – это самовоспроизводящаяся система. Вернее даже не система, а фигня, которая самовоспроизводится в системе. В некоем питательном бульоне. В первичном бульоне, в котором имеется всё необходимое для самовоспроизведения. Что любопытно, при самовоспроизведении, при самотиражировании энтропия понижается.

Это я так поумничать захотел. Когда я остаюсь наедине с листом бумаги или с монитором, мне всегда хочется поумничать. Мне, почему то кажется, что если я изложу на этой самой бумаге или на худой конец, на мониторе некоторые факты, образы или строчки, ну может быть значки какие-нибудь, они сами по себе, каким-то чудесным образом выстроятся в систему. В стройную.

Ну не сами по себе, конечно, а токмо волей моей и силой моего интеллекта, без всякого вмешательства извне. Но всё равно как бы сами по себе выстроятся в стройную систему, и возникнет новое знание. Знание, оно такой интересной особенностью обладает – оно либо возникает, либо тиражируется. Когда оно просто тиражируется, это совсем не интересно, эдак каждый дурак может.

А вот когда оно не просто самовоспроизводится, а еще и порождает новые знания, тогда да. Это то, что некоторые называют творчеством. На самом-то деле творчество – это нечто другое, но для простоты понимания, будем считать творчеством возникновение нового знания. Или нового смысла.

То есть нового репликатора, и не будем сейчас разбирать его на кусочки, смотреть, что там, у лошадки в животике – этим пусть те, кому положено, занимаются. Ученые, то есть.

Мы для простоты, примем это как данность. Мы – это я и вы. Ну, в смысле, я вот сейчас пишу, и как бы произвожу новое знание, а вы сейчас это читаете, и как бы это новое знание тиражируете. И совсем не важно, что на самом-то деле никакого нового знания как бы и нету, есть компиляция, белиберда и каша.

Это никому не интересно на самом деле. Нас же не результат интересует, а процесс. Я сейчас в процессе производства знания нахожусь, а вы в процессе его потребления. В этот самый момент. То есть, разумеется, момент этот не тот же самый, потому что я пишу, когда пишу, а вы читаете, когда читаете.

Таким образом, возникает противоречие между реальным временем в его потоке и закрепленным подвешенным семиотическим временем.

Если вам интересно. Если не интересно, то вы и не читаете, а тогда зачем я это пишу, спрашивается? Но для простоты предположим, что я это всё-таки пишу, и вы, несмотря ни на что, читаете. Зачем вы это читаете, я не знаю.

Зачем я это пишу, я тоже не знаю, но догадываюсь. Нет, на самом-то деле, это совсем не то, что вы сейчас подумали. Впрочем, откуда я знаю, что вы сейчас подумали, я же вас совсем не знаю. Или знаю, конечно, но всё равно, по сути, и не знаю.

Может быть, вы негр преклонных годов, который выучил русский за то… ну, сами же знаете, особенно, если вы на самом деле не негр. Но на всякий случай неплохо проверить и убедиться, вы на всякий случай подойдите к зеркалу и убедитесь, а то вообще смехота получится. Пишу я тут, пишу, а меня одни негры читают. Преклонных годов.

Или вообще никто не читает. Даже негры. Может быть мне лучше не писать ничего? Но тогда вам же будет читать нечего. Или есть чего, но это не так интересно. И нового знания там нет. Потому что там вам не тут. А если бы вы это не читали, вы бы никогда и не узнали, а что это я тут написал. И зачем.

Впрочем, про зачем мы с вами уже договорились. Зачем вы точно не знаете, а я только догадываться могу, а могу и не догадываться, или догадываться неправильно. А это совсем неправильно. Особенно, когда за нами приехали.

No У людских достоинств, как и у плодов, есть своя пора.