Текст ухватил себя за хвост

Глава 2, в которой иногда достаточно быть грубым, чтобы избегнуть ловушки хитреца

слышишь дeмeтpa как paйcкиe яблоки

мeдлeннo пaдaют к нам нa пopoг?

это уплыли acтpaльныe ялики

c шaйкoю бeшeныx кyкoл-cyoк

двинет ceнтябpь пoлycoнным кapлyшeю

в лec где пeтляeт жeлeзный мaзaй

пocoxoм – пocyxy пpoбyя cлyшaя -

и никoгдa не вepнётcя нaзaд

NoАйра Дж. Морис

Вода хранит информацию. И передаёт. Как она это делает – никто не знает. И даже не догадывается. Все слышали про живую и мертвую воду. Бывает святая вода. Бывает вода, над которой проделали пасы. Бывает… много чего еще бывает, но это… не имеет непосредственного отношения к нашему повествованию. Пока не имеет.

С работой у меня странные отношения. Она всё меньше и меньше похожа на то, что написано у меня в должностной инструкции, мне это частично интересно, частично нет. Впрочем, никакой должностной инструкции я и не видел, наверное, ее и нет вовсе.

Мы друг друга, в общем и целом устраиваем, нам обоим не вполне понятно, как и зачем искать друг другу замену. Для неё можно делать довольно прикольные штуки.

Я вполне качественно обеспечиваю функционирование кусочка системы. Но я не чувствую в себе желания сделать для моей работы всё, что я могу, и даже больше, нету у меня к ней чувства служения и чувства влюбленности.

Меня это очень беспокоит. Но, правда, говорят, что именно так и живут нормальные люди. Это если которые нормальные. А где вы видели нормальных людей?

– Мальчишник кибальчишник! – Третий Штурман, яростно жестикулируя орал в трубку – я попробую дома отмазаться. Ты давай звони вечером. Если что, на домашний. Номер помнишь? Самое время на дачу. Банька как? Пиво пит и водка жрат. Ну, ты определяйся. Зайду настрою. Скайп-то стоит? Как всегда, в воскресенье приедем. Мороз, правда, на выходные обещают, но дров нам хватит. Ну, давай, до вечера.

Тузик и грелка. Разумом то я понимаю, что если что пойдет не так, нас именно так и порвут. Как Тузик грелку. Но тогда бы было ощущение какое-нибудь хотя бы, что если что-то не так пойдёт, то нас порвут. Нет такого ощущения, ни у кого нет. Значит никто в то, что тут у нас происходит, никто вмешиваться не собирается.

Ни Бог, ни царь и не герой, как в том гимне пели. Значит, бояться нечего. А никто и не боится. Нет, есть, конечно, те, кто фобиями страдает. Но речь то не о них. Есть и другие, которые везде видят злые происки врагов. А я считаю, что наш самый злобный враг – наша собственная глупость. И больше вреда, чем мы сами себе можем наделать, никакой самый злобный враг сделать не сможет. А с глупостью бороться бесполезно. Глупость непобедима. Таков закон этой среды.

А раз так, то и её бояться тоже не надо. Бороться надо, а бояться не надо. Как можно бояться того, чего всё равно победить никак не сможешь. Так что тут на помощь мудрость приходит, принимать всё как есть и только так и принимать. Даже собственную глупость в том числе.

– Красная Шапочка, я тебя съем! – выскочил на поляну Серый Волк Зубами Щелк.

– Ты что, совсем офигел, Серый? Как это ты меня съешь? Разуй глаза то. Вот я сегодня пока еще не ужинал, пожалуй, это я тебя съем, за ужин сойдешь.

– Не ешь меня, Добрый Человек, я тебе пригожусь!

– Конечно пригодишься, и как ужин пригодишься, и зубы твои я положу на полку. Зубы на полке – это так симпатично. Не свои же зубы мне на полку то ложить, правильно? – я, конечно, слегка блефую, не знаю вовсе, чем он мне грозить может, какие у него тут возможности.

Но у меня, в конце концов, есть Страшная Клятва, ну тот хмырь болотный мне ее дал, я еще думал, зачем она мне, наверное, волков отпугивать сгодится, страшная же. Но этого отпугивать уже и не надо, чего-то он уже заюлил, как побитая собака, ну-ка я с ним построже.

– Не ешь меня, Добрый Человек, я ни в чем перед тобой не виноват.

– Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать, – некстати припомнился дедушка Крылов. Серый Волк заметно погрустнел.

– Ага, как зайчиков кушать, так ты Зубами Щелк, а против молодца ты сам овца! – торжествующе закричал я, и Серый завибрировал мелкой дрожью.

– Не боись, я сегодня на диете. Пост у меня, постюсь морковкой, волков до пятницы есть не буду – обет дал.

Серый волк заметно приободрился и потрусил рядом, заглядывая по-собачьи в глаза, виновато и предано.

– Что, так и будешь со мной таскаться?

– Ну, я же тебе пригодиться должен, раз ты меня на ужин не съел.

– Железная логика. А как ты мне пригодиться можешь?

– Я не знаю, ты же хозяин-барин.

– Ладно, пока гуляй, но когда я вот так щелкну, что был передо мной, как,… в общем как-нибудь.

Убежал Серый, только кустики затрепыхались.

Пространство в феноменологии выступает как место для игр и различных возможных способов восприятия предметов, благодаря раскрытию которых и выявляется сущность предмета как нечто инвариантное во всех возможных способах наблюдения и рассмотрения. Я, правда, плохо себе представляю, что такое феноменология, но это же не важно, по сути, правда?

Потому что феноменология должна оперировать вовсе не предметами, а как бы феноменами. Утверждать, что каждый предмет, по сути, является феноменом, я не возьмусь, да и вам не посоветую.

Я дурного вообще никому не посоветую, да и никакого не посоветую. Хотя, тут то и заключается феноменальное свойство совета.

Потому что, утверждая, что я не посоветую, на самом-то деле, я как раз и советую. В смысле даю отрицательный совет. Например, я если я вам скажу, что сегодня я пить пиво не посоветую, на самом деле я советую пиво не пить. Сегодня.

В какой другой день – пожалуйста. Хоть запейся. А вот сегодня не посоветую. Почему не посоветую? А я не знаю. Это же я так, фигурально выражаясь, для примера. На самом-то деле мне всё равно, будете вы сегодня пиво пить или не будете, но я не посоветую. Я вообще ничего дурного не посоветую. Тем более про пиво.

Хотя если вам так хочется пива, то вы, конечно, можете и сегодня начать пить пиво, но я не посоветую. Я лучше сам его сегодня попью. Хотя мы с вами опять в ловушку попали. Феноменологическую.

Сегодня моё – это когда я сижу и пишу эту фигню, и пью пиво, а вам не советую. Ваше сегодня, это когда вы читаете, что я пью пиво, а вам не советую, но я-то уже пиво не пью, потому что оно у меня уже кончилось. Наверное.

Но почему именно сегодня я вам не советую пить пиво – это вообще бред. Откуда я могу знать, когда вы этот бред читаете – может у вас уже и вобла почищена, и кружки расставлены, и друзья пришли, а я вам пиво пить не советую. Почему? Я похож на изверга какого?

А может вы, вообще сегодня этот бред не читаете, а просто пьёте пиво. С друзьями. И с воблой. Но тогда откуда вы можете знать, что я вам этого не советую? Значит, сегодня я советую это не вам, а тому, кто сегодня этот бред читает.

Хотя и у него друзья пришли и вобла почищена. И он собирается пить пиво с воблой и с друзьями, но зачем-то читает этот бред. Как вы думаете, он моего совета послушает?

Не пить пиво именно сегодня, когда вы пьёте пиво с друзьями и воблой, я пью пиво с друзьями и воблой, а ему не советую.

Да он скорее эту книжку под диван закинет, и вообще читать не будет, а будет пить пиво с друзьями и с воблой. И правильно сделает.

Но тогда же он не узнает, что я не советовал ему именно сегодня пиво пить. Даже с друзьями. Даже с воблой. А когда узнает, то будет поздно. И он будет очень горько сожалеть, что не послушал совета, а стал пить пиво. С друзьями. И с воблой.

Хотя, если он книжку из под дивана не достанет, то он и не узнает, что я ему не советовал. И сожалеть не будет. Потому что на самом деле сожалеть не о чем. Или есть что-то такое, что есть о чем?

Что вы-то посоветуете? Пить мне сегодня пиво с воблой и с друзьями или не пить? Ну вот, и вы не посоветуете. Потому что если вы посоветуете, а я не узнаю, значит, вы и не посоветуете.

Но посоветовать вы сегодня мне пить пиво с друзьями просто физически не можете, потому что вы даже не знаете, будете вы этот бред когда-нибудь читать, или не будете.

Поэтому я сегодня всё равно буду пить пиво с друзьями и с воблой, хоть вы и не посоветовали. Это значит, что если я об этом буду горько сожалеть, то вы как бы ни причем. Это вы вообще хорошо устроились.

Вы как бы ни причем, буду я сожалеть, не буду я сожалеть. Да вы вообще-то это читаете? Или пиво пьёте? С друзьями и с воблой.

И вообще, какой сегодня день? Я с утра на календарь не посмотрел, потому что я вчера тоже пил пиво с друзьями и с воблой, поэтому какой сегодня день, я не знаю.

Но всё равно, пить пиво я вам не посоветую. Даже с друзьями. Даже с воблой.

Дачи были километрах в пятнадцати. Это если по прямой. Но по прямой никто и никогда не ходил. Дачники летом, как трудолюбивые муравьи, ковыряли землю, приколачивали доски и просто наслаждались красотами окружающей среды.

Грибов и ягод, а также всяких травок дикорастущих хватало в ближайшей окрестности, поэтому в дикую чащу никто и никогда даже и не пытался. Зимой же наоборот – никто и никогда на дачи не совался.

Жить тут никакой возможности не было, электричество на зиму отключалось. Снег заваливал дорогу, грейдеры не проходили, поэтому дачи стояли опустевшие, можно сказать брошенные. До весны.

Участок в начале перестройки был отведен трудовому коллективу секретного заводика, нарезали по 6 соток в болотистой местности, прогребли дорогу, протянули провода 6 киловольт от ближайшей подстанции.

В мутные девяностые пару раз охотники поживиться 'цветнинкой' находились, но поймали, вычислили их быстро, а потому и неповадно было – далеконько ближайшая деревня, а на трассе постов ДПС-ных понатыкано – трасса-то не простая, федеральная. Домишки дачные убогие, хлипкие – место не престижное, да и заводик тот загнулся уже, потому и пользовали дачи те в основном, у кого со средствами было… не очень.

Гвоздь в сапоге кошмарнее, чем вся фантазия у Гёте. Это потому, что своё кровное всегда доставляет больше страданий, чем какие-то непонятные абстракции. Нет, я, конечно, понимаю, что какие-то люди страдают, мучаются, гибнут, но это для меня, в общем-то, абстракция, а гвоздь в сапоге – вот он, родной.

На самом деле никакого гвоздя, разумеется, нет, у меня и сапогов-то нету, есть резиновые, рыбацкие, на всякий случай, чтобы были, но в них никаких гвоздей. Да я их и не ношу, один раз только и надевал, да и то можно было бы и не надевать, в смысле не пригодились.

А вот когда в телевизоре или по интернету сообщают о взрывах, о пожарах, и даже когда это всё показывают, срабатывает какая-то блокировка, которая как бы блокирует чужую боль, она кажется какой-то ненастоящей что ли, как бы придуманной, как в голливудских фильмах, она не становится своей болью, остаётся 'фантазией Гёте', гвоздь в сапоге которой всё равно кошмарнее.

Собрались ввосьмером. Рюкзаки получились почти неподъёмные – всё необходимое пришлось с собой загружать, включая банные принадлежности. Автобус в сумерках уже остановился у неприметного кустика, можно сказать в чистом поле, и дружная орава повыкидывала пожитки прямо в сугроб на обочине.

Шли молча, только девицы изредка повизгивали. Лыжню тропили по очереди, метров через двести меняясь, определяя направление по проводам, которые уже и видно-то не было. Фонарики на шапках, прямо как у шахтеров, света давали мало, только ближайшие кусты освещая, но минут через сорок забор увидели. А перед калиткой лыжи отстегнули и покидали рюкзаки в снег. Пришли.

Дрова, лопаты, лампы 'летучая мышь', – всё быстренько было найдено и пущено в дело, минут через десять и камин весело потрескивал, и банька топилась, пуская в звездное небо веселую струю дыма, и закуски по столу располагались в художественном беспорядке, перемежаясь с разнокалиберным хрусталём и батареей бутылок разной формы и содержания.

А еще через полчаса стало совсем тепло и очень весело – водочка обжигающе прокатывалась по пищеводам, огурчики похрустывали, общий тонус веселья быстро набирал необходимую кондицию.

Вот вы сейчас подумали, что сон разума порождает чудовищ. Вернее, подумал то я, а вы только прочитали, но могли и подумать, верно? Картина Дали сразу всплыла перед глазами. Это потому что такой мим существует. Он захватывает участок сознания и начинает еще других разных чудовищ создавать. Это уже не зависит, хотим мы этого или не хотим. В том случае, если мы эту самую картину видели, или хотя бы её репродукцию. Если вы этого не видели, то этот мим у вас как бы и не существует, но это вряд ли.

Тут есть еще один интересный аспект. Сознание иногда переходит в какое-то пограничное или измененное состояние. Я не рассматриваю крайних случаем, с алкоголем и наркотой, или когда по башке чем тяжелым треснут, я рассматриваю случай воздействия духовного, интеллектуального, что ли.

Это как когда выходишь из кинотеатра или концертного зала, как будто чем тяжелым по башке треснутый. И опять отбросим тяжелые клинические случаи с огромными децибелами и лазерными стробоскопами, которые специально трескают вас чем тяжелым по башке, это как раз не интересно и объяснимо.

Необъяснимо же когда, тогда гораздо интереснее. Интересно, когда художественное произведение, безобидный на первый взгляд стишок, картинка или песенка так по башке чем тяжелым трескают, что потом долго в себя прийти не можешь. Вернее уже никогда. Потому что ты, в смысле я, после этого стишка, картинки или песенки уже не такой, какой был до.

Ну, вы поняли. Вернее, вы тоже ничего не поняли, но вам это тоже знакомо, и поэтому мы говорим на одном языке. На русском. Потому что у иностранцев совсем другие пыльные мешки заготовлены, и они совсем не так по башке трескают.

Это только так говорится, что есть универсальные, в смысле общечеловеческие ценности. Я вообще-то так не думаю, в смысле я в этом не уверен, я уверен в другом.

Этот самый мим репликатор, который чем тяжелым трескает по башке в переносном, конечно, смысле, должен найти питательную среду. Чтобы размножиться и завладеть участком сознания, и кое-что там изменить. Что он там изменяет, я не знаю, но это действует, а иначе бы и никаких художественных произведений и не существовало.

Это носится в воздухе. Потому что это назрело. Даже прорвало. Квест. Бродилка. Кто может – играет. Кто не может – тоже играет. Что наша жизнь? – игра. Квест. Миссия выполнена. Гейм овер. В кино показывают про 'матрицу'.

В книжках пишут про 'матрицу'. Объективная и субъективная реальности даны нам в ощущения и поэтому не существуют на самом деле. Потому что никакого на самом деле просто нет. Виртуальные поэтессы пишут обалденные стихи. Потому что никаких виртуальных поэтесс на самом деле не существует. Потому что не существует никакого 'на самом деле'.

Макс дистанцировался от людского потока и остановился рядом с цветочницей. Взять, что ли скромный букетик? – говорят, девушкам цветы надо дарить, но как-то он еще не привык к своей новой роли.

– Бери, бери, правильно мыслишь, – Светка, вся такая воздушная, розовая материализовалась у него за спиной, – да не мне, дурашка, хозяевам вручим. Сейчас на метро и в музей, я же клятву дала тебя в люди вывести.

Неприметная дверь без вывески уныло скрипнув явила некое подобие гардероба. Света скинула куртку и двинулась к зеркалу, Макс нерешительно потоптался, разделся и, пристроив одежду на вешалку, огляделся.

– Улыбайся, нас снимают на видео, – Светка всунула ему в руку букет, и подхватив, направила к тяжелой массивной двери, – вручишь, когда щипну, вот так. – явственно продемонстрировала.

Странная заунывная мелодия звучала, казалось, отовсюду, полумрак, лампады, стены увешаны иконами в три ряда. Мрачная тень метнулась по полу, девица, выше и тоньше Светы, в темном глухом платье кинулась к ним с объятиями.

– Светка, задерживаешься! Правда никто и не торопится, так что знакомь давай со своим металлургом!!!

Шуму от девицы, весьма экспрессивной, даже где-то воинственной было много, щипок в задницу тоже был весьма чувствителен.

– Нинка, это Макс, Макс, это Нинка, всё, больше ничего не скажу.

Макс напустив на себя галантность, с полупоклоном протянул предназначенное и сказал строго: – Светка не щепайся, мы так не договаривались.

– Это старообрядческие, – кивнула Нинка на тёмные лики, – подробности в буклетике прочитаешь, пока проникайся.

Утянула Светку куда-то за колонну, и Макс остался один в мрачном полусклепе. Пахнет ладаном и лампадным угаром.

Суровые тёмные глаза на иконах, заунывная, тревожащая мелодия как-то странно подействовали на Макса и время остановилось. Макс переходит от стены к стене, в зале появляются какие-то люди, но он их как бы и не замечает, всё больше погружаясь в некое подобие транса. Религия тут, естественно, довлеет, но не такая, как в православном храме, Макс как-то отстоял пару раз службы, тоже впадая в некий транс, но тут всё кондовее, смурнее, тревожнее.

Светка появилась неслышно, какая-то подтянутая, притихшая, прильнула к плечу. Народу в зале уже набралось изрядно. Служба что ли, какая? – подумал Макс. Но это оказалась вовсе не служба.

– Недавно мне пришла в голову идея. Как совместить в одном действии провидение чужих, неведомых мне душ, и одновременно выявить новую неопровержимую подробность о самом себе. Я решил прибегнуть к следующему средству, – молодой человек в тёмном бесформенном одеянии, не ряса, что-то неопределённое, произнес из центра зала и все повернулись в его сторону.

– Подумаем, что представляют собой и каким образом связаны между собой, каким образом соотносятся нынешнее состояние и место России как общества и как типа культуры с нынешней властной системой. Предназначение думающего класса любой страны, проявляется в его умении и готовности адекватно воспринимать происходящее и быть способным давать происходящему максимально верную и непредвзятую оценку. Сегодня, как мне видится, актуальным стал такой вопрос: а есть ли вообще будущее у той России, которую вот уже 20 лет пытается выстроить режим? И что сейчас доминирует, что важно, первостепенно? Надо ли добиваться только избавления от существующего режима, или же стратегия состоит в изменении самой парадигмы России, в осознании того, что без такого изменения вообще никакие задачи развития страны в принципе не будут решены?

Транс у Макса стал глубже, слова ложатся прямо в подсознание. Светка тоже притихла, обмякла, почти повисла на руке.

– Теории, понятия и ценности, не выводятся из русской реальности, а навязываются ей как обобщения не русского, а западного исторического опыта. И, якобы, только тот русский, кто идентифицирует себя и свою русскость своей прирожденностью в такой системе. Вот только никогда и ни при каких обстоятельствах – ни при царях, ни при большевиках, ни при Ельцине с Путиным – никогда не учитывали самого элементарного: есть еще и сами жители России, без которых никогда не получится решить эту проблему. Никогда и ни у кого не возникло даже потребности обернуться и хотя бы просто посмотреть на наше население, чтобы, удостоверившись в том, какое именно оно есть, задуматься: при каких обстоятельствах возможно его превращение из объекта приложения усилий в главного автора и основного субъекта решения судьбы России?

Голос оратора, чуть монотонный, всё выстраивает в строенную систему, становится ясно, что происходит, и что надо делать.

– …русский народ специально не создан для свободы. То есть парадигма русскости, согласно ей, – империя, приоритет государства над личностью и целостность всей сколоченной силой территории вместе с покоренными и подчиненными власти людьми на ней. Парадигма же 'свободный человек в независимой и свободной стране', якобы, принципиально с Россией не совместима: дай свободу – тут же все народы вместе со своими землями разбегутся в разные стороны.

Да, всё именно так, всё верно, у нас всё получится, только не надо думать про красную жопу белой обезьяны, – мелькнула в голове Макса мысль, вспомнился бессмертный Ходжа Нассретдин.

– Отсюда, из такого априорного символа веры, все эти нынешние 'Красные проекты', 'Пятые империи', всевозможные 'Восстановления монархии'. Отсюда и поворот в ту же сторону, в сторону всевозможных 'Проектов Несвободы' господствующих массовых настроений в современной России.

И всё как-то сразу изменилось, дурман мгновенно слетел, сознание стало четким и ясным. Что делают здесь эти люди? Что за непонятная лекция-проповедь? Светка тоже встрепенулась, чуть отстранилась, шепнула на ухо: 'жопа?', – свет в помещении стал как будто ярче, четче.

Макс обвел взглядом залу, непроизвольно сосчитав собравшихся – двадцать семь. Он, Макс, двадцать восьмой, и кажется, именно он разрушил, развалил таинство. Молодой человек тоже понял, что всё кончилось, механическим уже голосом произнес последнюю фразу.

– Наконец, такие погружения в глубины становления культуры необходимы для понимания о происхождении и глубине догматизма и для ответа на вопрос: как это опять могло случиться с Россией во второй раз за одно столетие?

Публика зашевелилась, задвигалась, неизвестно откуда вынырнула Нинка, зашепталась со Светкой. До Макса донеслось: 'начитанный, понимаешь', – Макс еще раз огляделся, ощущая себя прокаженным, но нет, никто на него не смотрит, молодой человек куда-то выскользнул, даже не глянув в его сторону.

Домой, Светка сказала, что уедем на бомбиле. Она вовсю веселилась, и от вопросов, про что это было, ловко ускользнула

. – А почему в Москве нельзя вызвать обычное такси, с шашечками, по телефону? Не хватает машин, слишком дорого, что-то еще?

– Почему нельзя? Можно. Просто этого такси долго придется ждать. А так вышел на дорогу, руку поднял – и вся средняя Азия уже тут как тут. 10 лет назад еще были и обычные люди, и просто галантные мужчины славянской внешности, предлагающие подвезти просто так, когда девушка идет вечером одна. До сих пор с ужасом вспоминаю свою единственную попытку самостоятельно найти такси в Москве.

– Свет, в Москве меня всё время возят люди, которые целенаправленно бомбят. Соответственно дома мне обычно попадались тёплые и комфортные иномарки, а тут раздолбанные жигули без ремня безопасности. В Челябинске мне ни разу не попадались люди, которые не говорят по-русски настолько, что это делает невозможным объяснение дороги до подъезда, и приходится высаживаться на большой дороге, а в Москве это произошло уже второй раз за неделю. Как всякий металлург, я очень далек от национализма, но мне кажется, что, если у человека нет навыка, нужного для какой-то работы, то ему и не надо ее делать, есть же другие. В Челябинске люди обычно знают дорогу, а в Москве обычно нет.

Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Это я про французов. Как они собрались своё задание отрабатывать, я не знаю. Потому что я вообще ничего не знаю. Но выполняют же, и, похоже, выполняют неплохо. Нас-то они здорово накрыли. Но нисколько не прицельно. По площади бабахнули.

Как вычислили – тут догадаться не трудно, утечка произошла. Кто-то слил, по глупости или из корыстных побуждений. Скорее всего, из корыстных. И сумел, ведь, гад, суть ухватить. Ту, которую из нас никто не знает. И Босс не знает. И тот, кто в офисе сидит, не знает. А французы, оказывается, уже знают. И зелёненькие тоже знают.

С зелёненькими-то как раз всё понятно, у них, наверное, приборы есть. У нас вот тоже есть такие приборы, но мы вам о них не расскажем. Один престидижитатор чего стоит. Но престидижитатор стоит. В смысле не работает. Как надо.

Пока не работает. Потому что у нас нет алгоритмов. Задач, правда, тоже нет, да и откуда задачам взяться, если мы и не догадываемся, что из себя это престидижитатор представляет.

А главное, зачем он вообще нужен. Нам-то он вообще ни зачем не нужен. Но откуда-то он же взялся. Слава богу, что французы про престидижитатор ни слухом, ни духом, а то тут бы такое началось!

Если уж про БАК, в смысле большой андронный коллайдер, такое началось, то уж наш-то престидижитатор, если бы кто чего узнал, тут бы вообще было ужас что. Это очень даже хорошо, что он пока не работает. Потому что что-то народу вокруг нашей конторы стало видимо-невидимо, в смысле много, крутиться. Ох, не к добру это, совсем не к добру.

И наверху закопошились, и сливать кто-то стал. Да еще эти зелёненькие. Вот чего им надо, спрашивается? Приборы что ли чего показали? У нас есть такие приборы, но мы вам о них не расскажем.

А какие у них – они не расскажут. Наши-то приборы ничего такого не показывают, а престидижитатор пока не работает.

Вот если бы он заработал, тогда бы понятно. Тогда бы об этом все узнали. Или некоторые. Кому положено. Кому не положено, те вообще ничего бы и никогда не узнали. Если бы не утечка.

Любой предмет реальности живет в положительном энтропийном времени, и с достоверностью разрушается, образуя со средой равновероятное соединение. Текст с течением времени наоборот стремится обрасти большим количеством информации, то есть самоорганизуется и самоупорядочивается.

Таким образом, чем старше текст, тем он информативнее, потому что хранит в себе информацию о своих прежних потенциальных восприятиях. Это естественно, касается очень содержательных текстов, нетленки, образно говоря. Впрочем, старые тексты, и не относящиеся к этой категории, тоже набирают и напитываются.

Я даже и не о берестяных грамотах, возьмите, к примеру, какую-нибудь стенгазету довоенных, ну или хотя бы доперестроечных времен. Хотя, где же это вы ее возьмете то? Вот то-то и оно. А только представьте, что взяли, ну раз то в жизни вам всё равно посчастливилось, полагаю, наткнуться совершенно случайно. Нет?

Мне вас искренне жаль. Потому что с этого жалкого клочка бумаги Эпоха разговаривает. Даже и газета Правда за какой-нибудь девятьсот лохматый год, обычная газета Правда, или газета Известия, а попробуйте, чем черт не шутит, вот завтра прямо и попробуйте, придите в какую-нибудь библиотеку районную и попросите подшивку, ну не все же они подшивки выбросили, некоторые, наверное, где-нибудь да и завалялись.

И вот тогда и поймете, сколько нового и неожиданного вы поймете и о времени и о себе. А еще о тех, кто эту газету читал, кто писал, вообще всё-всё поймете. Или не поймете. Но очень сильно удивитесь.

Знание вырвет нас из липких объятий матрицы. Вытащит за волосы из трясины повседневности. Смажет серую краску будня и намажет ярких цветных пятен.

Знание даёт способность учиться у себя самого и быть учителем самому себе, исследуя и постигая свое сознание и себя в мире. Никто дать знание не может, знание можно только обрести. Тяжким и непосильным трудом. Или наоборот, в игре и в радости.

В игре и в радости оно гораздо приятнее. И интереснее, в смысле увлекательнее.

– Ты кто? – Третий Штурман сел и повертел головой. Серая хмарь пробивалась в подслеповатое окошко. На продавленном диванчике похрапывал Гоги, а за столом сидел невзрачный парнишка, одетый во что-то непонятное и бесформенное и рукой вылавливал из банки огурец.

– Гость, – хмыкнул тот, – хуже татарина, который. – парнишка плеснул в рюмку водки, выдохнув заглотил, зажевал огурцом. Третий Штурман выполз из под одеяла, перебрался на скамью, налил себе на два пальца, глотнул.

– Ну, – сказал, примериваясь, чем бы заесть, взял мандарин и ловко сковырнул кожуру.

– Ну-ну – улыбнулся гость, поскребя двух-трёхнедельную щетину. – Живу я тут.

– Тут? – тупо поморщился Третий, – тут же никого не было.

– В двадцать третьем, – парнишка кивнул головой неопределенно.

– Племянник, значит, тети Шурин… давно тут обитаешься? – не удивился Штурман, – каникулы, что ли? – А чего вчера постеснялся? Мы гостям рады.

– Ну, у вас тут дамы, а я непобрившись, – парнишка в карман за словом не лез, беседа получалась содержательная и бестолковая.

– Ты кто? – заскрипел диваном Гоги, садясь и часто часто моргая, – Сень, откуда аборигена выкопал?

– Сам пришел, – Штурман покачал бутылку, в которой булькнуло еще больше половины содержимого, – полечись, полегчает.

– Да я чо, я ничо, здоровье в порядке, спасибо зарядке, – Гоги на полусогнутых шагнул к столу, протянул руку незнакомцу, – Игорь.

– Вадим, – парнишка пожал, и протянул пятерню Штурману.

– Сеня, – Третий вернул бутылку в правую, и аккуратно наполнил три рюмки.

– Ну, колись, абориген, чего прячешься, мочканул кого? – Игорь выпил и уставился на парнишку, с угрюмым видом. Тот заёрзал на стуле.

– Никого я не мочил, – и замолчал, обрывая фразу на полуслове.

– Значит, автомат в казарме оставил, – задумчиво сказал Игорь, – зря, сейчас бы он не помешал… впрочем, тут бы и собаки и вертолёты…

– Откуда знае…те про автомат? – поперхнулся Вадим, – уже сообщили? А Вы что, из органов?

– Да не, не дрейфь, просто нутром чую. Сень, а ведь наш человечек, вот Босс то обрадовается.

– Игорь, ты чего? – Штурман непонимающе уставился на Гоги.

– Сказал – наш, значит наш. Вот, Вадя, рюкзак и телефон, – достал из кармана трубку, протянул Вадиму, рюкзак подопнул ногой, – оттащи это к себе, выложи, тут тебе на неделю хватит, пока эти не проснулись, и возвращайся, поговорим.

Вадим, не споря, натянул на макушку вязаную шапчонку, исчез за дверью, перекосившись от тяжести.

– Беда у парнишки, – Игорь взял пару поленьев, сунул в камин, скомкал газету, бросил туда же, кочергой разгреб золу, дуть не стал. – Вернемся, с Боссом порешаем, парнишка то больно хорош, мощный такой.

Осмысленная бессмысленность. В Европе сто лет назад грамотность была почти всеобщей. Сейчас уже каждый третий как бы и не очень грамотный. И эти процессы связаны не только с волной иммиграции, тут всё кроется в чем-то другом. Похоже эти процессы вторичны, и центр знаний куда-то смещается.

Что построила эта цивилизация? Ядреную бомбу и Большой Андронный Коллайдер. Это естественнонаучное знание достигло какого-то предела, нельзя сказать, что оно остановилось, наоборот, оно развивается, но не исключено, что оно развивается куда-то не туда и в ущерб другому знанию, потому что не исключено, что существует и какое-то другое знание.

В природе, а может и не в природе, в том смысле как мы её представляем, возможно, происходят и еще какие-то процессы, я же фантастику пишу, почему бы и не пофантазировать.

А возможно, больше ничего и нигде не происходит, и те необъяснимые с точки зрения естественнонаучной, они необъяснимы пока, на данном этапе развития этой самой науки. Или всё совсем наоборот.

Я не знаю. Но пофантазировать могу, чем сейчас и занимаюсь с некоторым, можно сказать, трепетом, потому что вторгаясь туда, куда лучше не вторгаться, можно и такой эффект бабочки устроить, что Будда только ахнет. Если успеет.

No Высшая ловкость состоит в том, чтобы всему знать истинную цену.