Тайна прикосновения

Глава 5. ДЕТСТВО НЕ ЗНАЕТ ПЕЧАЛИ

Детям известен страх, но они не знают печали. Знакомство с большим миром переполняет чистые детские души, не ведающие сомнений. Непоседливую Пашку родители звали «быстрые ножки». Первая помощница Марии — летом частенько пропадала в лесу, забывая про время, обследовала все поляны кордона в поисках ягод. Лес для девочки что второй дом, все тропинки для нее знакомы и привычны. Она любила забраться в копну свежескошенного сена; этот маленький человек, возвращаясь из путешествий по своим любимым местам, словно нёс в пригоршнях пряные запахи лета, саму свежесть этого утра жизни, которое никогда не кончится. Светлые вьющиеся локоны обрамляли ее ангельски чистенькое лицо с синими глазами: надо думать, она уродилась в светловолосую жену лесника Марию. С шести лет Пашка пела в церковном хоре. У нее были прекрасный слух и звонкий голос, поэтому на богослужениях в Карачанской церкви она стояла в первом ряду, чем родители были чрезвычайно горды.

Пашин дед, Степан Иванович Киселев, владелец чайной, рыжебородый осанистый мужик, любивший по случаю и без него уходить в пьяные загулы денька на три, при виде внучки вытирал слезу кулачищем: «Пашка-пташка ты моя певчая! Жисть ты наша пропащая, судьба завалящая. Жарены индейки, рубли да копейки!» Он одаривал внучку без меры крендельками да конфетками, печеньем и сладкими пастилками. Каждый день девочка бегала в Карачанскую начальную школу за три километра; мимо чайной деда, что стояла рядом с местом для ярмарки, она не проходила. Здесь на дощатых столах стояли большие фарфоровые чайники, расписанные разноцветными чудными птицами, пыхтели паром сверкающие медные самовары. Бородатые купцы среди табачного угара пили водку, заедая жирной сельдью, чай, чтоб не захмелеть, потом опять водку, коль хмель вся вышла.

Степан имел неплохой доход со своего заведеньица, особенно с тех пор, когда красные конники порешили с бандитами и новая власть объявила о НЭПе. В лесах стало спокойно, пошла вовсю торговля.

В один из октябрьских дней Пашка забежала к деду из школы. Киселев пил водку и был сегодня особенно ласков: «А я вот жду да поджидаю именинницу свою драгоценную! Ты что ж, поди, забыла? Сегодня семь годков нашей Пашке- пташке! Принимай подарок!»

Он снял со спинки стула холщовую сумку с вышивкой и протянул девочке. Сумка оказалась тяжёлой. Не дожидаясь, пока оробевшая от гогота купцов девочка заглянет в сумку, Степан сам извлек изделие из дерева: видавшие виды гости ахнули от изумления — это были деревянные коньки с искусно прикрепленным металлическим блестящим прутом вместо лезвия! Дед показал, как при помощи ремешков, оказавшихся здесь же, нужно привязывать коньки к валенкам.

Два следующих месяца Пашка каждый день ходила к пруду, чтобы глянуть на воду: может, уже замерзла? А как сковал крепкий декабрьский мороз зеркало пруда — вся молодежь принялась кататься. Коньки были не у многих, но рядом с прудом была приличная горка, и уже на лёд выносились кто на чём горазд. Были здесь санки и лыжи самодельные, а у кого не было ничего — тащили плетеные корзины, обмазанные снизу навозом, политым водой: неслись «плетенки» по ледяной корке пуще санок, крутились, переворачивая в снег седоков, вызывая смех у степенных зрителей, сходившихся поглазеть на зимние забавы. А иные летели через весь пруд, выскакивая на берег с противоположной стороны. Одобрительные крики селян были наградой таким умельцам.

Пашка — самая маленькая среди всего народа, но уж больно ловка, успевала уворачиваться на своих коньках. Дед Степан забирал ее с пруда оледеневшей сосулькой, они возвращались в чайную довольные, краснощекие. Пашка пила горячее молоко с белой булкой, дед наливал себе рюмку.

Жену свою он уже давно схоронил, прислугу дома не держал, огонь в его печи согревал пустующие комнаты, и когда здесь появлялась внучка, дом наполнялся ее голоском, оживал, словно каждый угол окропили святой водой.

Девочка знала, где лежит старинный бабушкин черепаховый гребень на две стороны — одна редкая, другая частая. Пока дед наливал из большого чёрного чугунка теплую воду в корыто, она открывала ящик старого комода, доставала бабушкины сокровища — гребешок и заколки. После купания дед расчесывал ей вьющиеся волосы, затем отправлял спать: «Ты скажи! Да ведь копия моя Катерина!» — любуясь девчушкой, бормотал старик. Однажды Пашка забралась на колени к деду и принялась расчёсывать рыжую, пробитую сединой бороду, закрывающую грудь. С тех пор этот ритуал стал повторяться, Степан терпеливо сносил фантазии малышки, укладывающей его бороду и так и сяк. При этом она заливисто смеялась, разглядывая свое творение со всех сторон, — а дед, казалось, готов был терпеть что угодно.

Мамина помощница участвовала во всех делах Марии, быстро научилась вышивать крестиком, штопать одежду. В доме Ивана ожидали пополнение. Его погрузневшая жена с округлившимся животом сидела за швейной машинкой — заготавливались пелёнки, распашонки и прочие нужные вещи. Пашка ни на минуту не отходила от матери. Она была в восторге от крошечных рубашечек с тесемками на шее и не упускала из виду ни одного движения Марии. Когда их изба огласилась криками маленького Володи, Пашка стала не по-детски терпеливой няней, умевшей делать всё, что полагается в этих случаях.

День ко дню, месяц к месяцу — и оглянуться не успели, как Пашке сравнялось одиннадцать годков, проучилась она четыре года в Карачанской начальной школе, превратилась из маленькой в большую помощницу — с характером, строптивую девчонку. Отец обсуждал с женой судьбу дочери: они решили, что ей надо учиться. Не было иных вариантов: надо отправлять дочь в Борисоглебск, в девятилетку. У дальней родни можно было найти жилье для расторопной девчушки.

Заслышав эти разговоры, Пашка заявила громким уверенным голосом: «Не хочу в Борисоглебск! Я стану портнихой и буду вышивать!»

Накануне отъезда у обычно спокойной девочки началась истерика. Иван сгреб ее в охапку, спустил в тёмный погреб и закрыл крышку. Полчаса из подпола слышались завывания, лесник маялся, не находя себе места, затем спустился вниз и. нашел дочь спящей, на картошке. Он вынес ее на руках, уложил в кровать, а утром она уже была такой же приветливой, как будто ничего не случилось.

Мария тоже была против этой затеи, но муж заявил твёрдо: «Пташка способная, она должна учиться!» Иван сам повез свою любимицу в уездный город на поезде. Пока ехали в вагоне, набитом сельским людом с мешками да баулами, отец держал на коленях засыпающую девочку и вспоминал случай, поразивший его. Около трёх лет назад, когда Володьке исполнилось шесть месяцев, они с женой, полагаясь во всем на дочь, решили отлучиться на пару часов в Карачан, но задержались у его отца.

Тревожно было у Марии на сердце, и она торопила, хотя погода не сулила легкого возвращения: была гроза, шел ливень, вода шумливыми потоками скатывалась с жестяной крыши чайной. Собравшись ехать, они подошли к двери, открыли её и остолбенели: на пороге стояла Пашка, держа в руках завернутого в кусок брезента Володю. Она была вся в глине, дождь не успевал смывать с ее лица кровавые полосы. Казалось, она вот-вот упадет, и трудно было понять, каким образом она еще держалась на ногах. Три километра девочка бежала в кромешный ливень с ребенком на руках. Стремясь сократить дорогу, Пашка пошла через овраг, ноги поехали по мокрой глине, и она упала, успев перевернуться на спину и прижать малыша к груди. Результат — синяк на спине от камня, подранное о кустарник лицо. И ни одной слезинки!

В тот день она покормила малыша, и Володечка неожиданно начал кричать — громко и непрерывно, чего за ним раньше не водилось. Когда личико ребенка начало синеть от крика, Пашка испугалась не на шутку. Завернув его поплотнее в пелёнку, бросилась бежать в Карачан. С тех пор ее родители не рисковали оставлять детей одних. На следующий день Мария зажгла в церкви свечку, поставила перед ликом Девы Марии и долго молилась, благодаря Господа Бога за счастливый исход.

В Борисоглебске для девочки началась новая жизнь — не было рядом мамы.

В двадцать седьмом году не столь важны были деньги как оплата за квартиру приютившему Пашу семейству, сколько продукты, на которые лесник не скупился. Иван приезжал на лошади, привозил картошку, овощи, иногда — мясо. Зимой он замораживал молоко в эмалированной миске, кружки складывал в ведро и ставил его в ящик с опилками. Такое молоко могло долго простоять в сенцах.

Глава семейства, в котором предстояло жить квартирантке, был печником, работал в основном летом, а дома занимался столяркой. Молчаливый, сухощавый, сурового вида мужик с прокуренными усами слыл набожным, своих двух дочерей- школьниц заставлял читать евангелие. Хозяйка, тетка Надя, наоборот — приветлива, разговорчива, приняла девочку тепло, обняла и расцеловала. Она привела её в комнатку дочерей — Насти и Маши, показала кроватку, помогла разложить вещи, а вскоре две светловолосые головки явились перед Пашкой, с минуту разглядывали ее и без всяких знакомств разложили перед ней самодельные куклы.

У сурового печника, видать, золотые были руки! Этот дом на улице Набережной возле реки Вороны ставил сам: с двумя входами (отдельный в мастерскую), зал, спальня, да еще детская. На больших окнах висели красивые занавески — похожие Пашка видела у деда Степана.

Эта зима показалась Пашке длинной, ночами ей снился родной дом, мама. Но вот весна вступила в свои права, и три девчонки из Карачана решили на пасху идти домой. Они заранее припасли продукты на дорогу и договорились встретиться на выходе из города. Пашка, зная, что её не отпустят в такую неблизкую дорогу, ничего не сказала взрослым, лишь шепнула своим подружкам сёстрам, что сегодня не пойдёт в школу, а отправится домой, к родителям, наказав сверстницам не выдавать её.

Пашка полагалась на свою память: она запомнила дорогу домой, когда ездила с отцом на лошади, а лес не пугал её.

Три закрученные в платки фигурки вышли с окраины на подтаявшую дорогу. Тонкие валенки Пашки, обутые в резиновые галоши, скользили по влажному грунту. Несмотря на солнечный день, дул холодный ветер, девчушки старались идти по обочине, где лежала нестаявшая корочка наста. Пустынная дорога вдоль перелеска не испугала троицу, Пашка протянула руку в варежке вперёд: «Вона, там уже будем итить в лесе, всё напрямки!»

Солнце поднималось всё выше, с удивлением разглядывая девчушек на пустынном шляхе: перед великим праздником все успели сделать свои дела и сидели дома. Ряды берёз и осин густели, среди них ещё лежал снег, не успевший почернеть, он искрился в набиравшем тепло воздухе.

— Мамка, поди, уже яйцы красить… — заговорила курносая Катька, тем самым пробудив отклик в девочках, наперебой ставших вспоминать домашние блины да пироги. Разговаривая на приятные для них темы, они дошли до густого ельника, дальше дорога шла по лесу.

— Гляди-ка! Ктой-то шапку обронил! — глазастая Пашка что-то узрела в двадцати шагах в ельнике.

— Где, где? — затрещали любопытные подружки.

— Да вот же, смотрите, там, где корявая палка торчит!

Девчонки, не раздумывая, сошли с дороги и двинулись к небольшому бугорку, из которого торчал корявый кусок деревяшки.

— Ой! — вскрикнула Катька и зажала себе рот ладонью.

Из-под стаявшего снега на них смотрело лицо мертвеца со склёванными вороньём глазницами. Его череп прикрывала шапка из овчины, а то, что они приняли за ветку, — было скрюченной рукой, повисшей на кустарнике.

— Святая Богородица! — прошептала Пашка и стала пятиться назад, к дороге, куда опрометью бежали её подруги. Страшное, бородатое лицо с чёрными дырами вместо глаз словно стояло перед её глазами.

Теперь уже троица шла молча, оглядывая обе стороны леса, окружающего дорогу. У Катьки стучали зубы, а самая маленькая ростом Варвара тоненько пропищала: «Можа, вернёмси?»

— Пойдёшь одна, Варька! Мы с Катькой — домой, а ты — как знаешь! — ответила решительно Пашка. Катька молчала, её зубы мелко постукивали, она озиралась по сторонам. Девчонки ускорили шаг и уже почти бежали от страшного места. Пашка, зачинщик этого похода, надеялась, что их нагонит какая-нибудь повозка и добрый дяденька довезёт их до самого Карачана, но дорога была пустынна, один лишь лес окружал этих крох, так страстно желавших оказаться дома.

Они шли уже три часа по безлюдной дороге, и Варвара стала хныкать, она жаловалась на усталость и не хотела идти дальше.

— Потерпи! Скоро выйдем из леса — а там до Карачана рукой подать, — уговаривала её Пашка. — Я эти места знаю. Вот если мы здесь свернём, то можем пройти короче.

По верхушкам высоких деревьев разгуливал ветер, будил лес от зимней спячки, и уставшие дети стали жалеть, что оказались здесь одни.

— Говорять, здеся и волки водятся. — ввернула Катька.

— Днём твои волки не бегають. Они по ночам рыщуть, а днём спять в волчих ямах. Мне папаня сказывал. Он знаить.

Но всё же в лес Пашка не повела, решила идти по дороге. Они присели возле пенёчка, достали из заплечного мешка яйца, хлеб, воду. Варвара глотала кусочки свежеиспечённого хлеба вместе со слезами. Через час они увидели встречную подводу. Двое мужиков остановились, дивясь этому явлению:

— Кто ж такие будете, откуда и куда путь держите?

— Из Борисоглебска мы, идём домой, — за всех ответила Пашка.

— Ого-го! — присвистнул мужик, — а не лучшей ли будить завернуть назад, с нами?

— Нет, — решительно ответила Пашка, — скоро мы будем дома!

.. Домой они явились, когда начало смеркаться, еле живые. Пашка постучалась к деду, и тот обмер, увидев её на пороге.

— Да как же можно? Иван только что уехал в лесничество! Сама на поезде?

— Нет, дедушка. пешком пришла, — еле прошептала девочка. — Папе не говори.

В большом или в маленьком человеке поступки зреют спонтанно, повинуясь устремлениям души, но не каждому хватает характера довести начатое дело до конца.

Родители Пашки оценили её самовольный поход как сумасбродство не в меру резвой девчушки, и только дед увидел в «малявке» задатки цельной натуры. Шутка ли? В десять с лишком годков отшагать двадцать пять километров, большую часть лесом, да ещё вести за собой подружек!

— Ай да Пашка-пташка! Быть тебе птицей-перепелицей! — глубокомысленно высказался он.

Пашка объясняла всем, что сильно соскучилась по брату Володе.

Родители особенно не бранились за этот поступок лишь потому, что Пашка была в школе круглой отличницей, все учителя ставили её в пример. И ещё — уж очень быстра на ножки, везде всё успевала, всем старалась помочь.

Иван Степанович регулярно ездил в Борисоглебск, возил продукты, исправно платил за квартиру дочери. Время бежало в трудах и заботах, Киселёвы оглянуться не успели, как их дочурка окончила семилетку, выросла синеглазой красавицей с особенной женской статью. И хотя ростом она не сильно выдалась — фигурка словно точёная: обует туфли на каблуках — глаз не оторвать.

При всей привлекательности характерец у неё не женский, весь в папу. Лишнего слова не скажет, рассудительна, не перед всяким раскроется, не каждому подарит свою дружбу.

В Борисоглебской школе в параллельном классе училась Зиночка из Алешков. Все звали её Алешковская, но фамилия её была Марчукова. Тихая, улыбчивая, курносая девочка с карими глазами притягивала к себе какой-то обнажённой беззащитностью. Они подружились, и Пашка сразу взяла её под свою опёку, ведь в ней, в Пашке, с детства жила тяга кого-то опекать, о ком-то заботиться, а братик Володя был от неё далеко.

Паша подошла к Зиночке в первый раз, когда та плакала, забившись в тёмный угол школьного коридора. Причина слёз была нешуточная. Брат Зины, курсант Тамбовского военного училища лётчиков, не приехал, как обещал.

— Ну, и чего реветь? — рассудила Пашка. — Может, его не отпустили.

Появился брат Зиночки ровно через год, в день рождения сестрёнки. Он был ослепителен. В хромовых сапогах и зелёных бриджах, в лётной кожаной куртке, в карман которой небрежно была засунута пилотка с крылышками.

— Жорж, — представился он Пашке с чувством собственного превосходства, протянул руку.

Пашка покраснела, как это с ней часто случалось, но через минуту пришла в себя и разглядывала выпускника лётного училища. Он был красив. Тонкие черты лица делали его похожим на девушку, на нежной коже лица не было видно признаков растительности. Но вёл себя уверенно, как поживший мужчина. Лётчик застал подружек на квартире, где жила его сестра. В маленькой комнате стояли две кровати, шкаф, стол, за которым ели и делали уроки.

Георгий снял с плеча холщовую сумку с вышитым на ней цветком, высыпал на струганые доски стола содержимое. (Где это Пашка видела этот цветок на сумке? Ах да! Ведь Зинуля вышивала его здесь, в этой комнате!) Девчонки ахнули. По столу рассыпалось песочное печенье, глухо застучали яблоки, зашелестели скрипучими обёртками конфеты. Но самое главное: большая плитка шоколада, которого Пашка в жизни ещё не пробовала.

— С днём рождения! — сказал молодой человек и накинул на шею сестры длинный шерстяной в чёрно-белую полоску шарф. Затем надел на её мелкие кучеряш- ки на голове такую же шапку с круглым помпоном наверху. Ничего прекраснее девчонки не видели, они принялись визжать от восторга так, что их хозяйка не выдержала, приоткрыла дверь и сказала: «Батюшки светы!»

Вещи, как и люди, имеют свои истории и судьбы. Эти шарфик и шапочка проживут долгую жизнь, по своим, конечно, меркам. Их хозяйка будет бережно хранить и надевать только тогда, когда в доме соберётся много родни, и будет говорить всем: «Это подарок Жоржа в тридцать втором году, когда я была школьницей».

И хотя подарок был сделан в тридцать первом, всем запомнился больше тридцать второй, неурожайный, когда пришёл голод и люди боролись за выживание всем миром, поддерживая друг друга, изыскивая способы, чтобы прокормиться.

Паша после окончания семилетки, в этот голодный год, возвращалась в Карачан. Поезд прошёл половину пути, вдруг вагон тряхнуло, что-то заскрежетало, и пол под ними накренился набок. Поезд остановился, у дверей образовалась давка.

Пашка так и не узнала, почему поезд сошёл с рельсов. Народ поговаривал, что виноваты враги советской власти. Как когда-то, Паша снова добиралась до дома пешком. Дома все радовались её появлению, а мама расплакалась:

— Видишь, доченька, блинами угостить не могу. кушать совсем нечего.

Но всё же ради такого случая Мария испекла лепёшки из лузги проса, добавив туда остатки муки.

Паша не унывала. Она уговорила двух подружек идти в колхоз. Там давали за работу подсолнечное масло, пшено, кукурузу, а позже стали давать муку. Паша гордилась тем, что приносит домой продукты. Мама подолгу смотрела на неё — подойдёт, обнимет: «Какая ты у меня большая, доченька!»

В этом тяжёлом для всех году умер дед Степан. С его здоровьем — мог бы ещё пожить, но подкосила всеобщая коллективизация. Закрыли трактир, и он, Степан, стал никому не нужен. Жил за счёт квартирантов, которых пускал в свой пустой дом. Умер дед легко. Вечером, как всегда, принял несколько рюмок, лёг спать, утром не проснулся.

На кладбище июньским погожим деньком было пустынно. Степана пришли хоронить только родные. Здесь, у свежей могилки, встретились две сводные сестры. Анна была старше лет на пять и работала медсестрой в районной больнице. Когда-то, втайне от матери — первой жены Ивана Степановича, Аня бегала на кордон к отцу, нянчила маленькую Пашу.

Они обнялись, поплакали и пошли вместе с кладбища.

— Пашуня, а что же дальше? Тебе надо учиться, а так пропадёшь ты здесь. Знаешь, что такое Карачан? Когда-то татары бросали пленных русских в кипящую воду, в большой чёрный чан, поэтому это место и есть кара в чане.

Они отыскали ещё не использованную отцом на самокрутки областную газету «Коммуна» и на последней странице нашли объявление: «Набор в медучилище».

Паша скопила кое-какие деньги, работая в колхозе, их хватило на билет до Усмани, что под Воронежем. И опять она покидала родной дом, опять плакала мама, будто видит её в последний раз. А ведь на этот раз так и получилось, только разве могла она тогда подумать об этом?

Подбежал Володька, смешной, большеглазый, курносый: «Сестрёнка, а конфет привезёшь?» Ему уже исполнилось девять, и он помнил, как Паша одаривала его гостинцами, которые припасла после визита Жоржа в Борисоглебске.

Медучилище на берегу реки Усманки — заброшенная казарма кирпичной постройки — казалось Паше огромным замком. Не только учебные классы, но и жилые комнаты напоминали холодные казематы под высокими полукруглыми сводами. В каждой комнате жило по пятнадцать человек, стояла обязательная «буржуйка», которую топили дровами дежурившие девочки. В зимние вечера курсистки жались поближе к огоньку, зато какой простор открывался летом!

Пойма реки Усманки, среди деревьев и заливных лугов, поражала воображение той неброской красотой русской природы, в которой царило умиротворение и покой, чего так не хватало человеческой душе. Эти красоты привлекали сюда многих художников из Воронежа, правда, люди с мольбертами старались обосноваться подальше и редко жаловали своими посещениями местность, прилегающую к училищу.

В первый же год учёбы Пашка стала отличницей, её сделали старостой курса и поселили в комнату на двоих, а так как девочка, с которой она жила, заболела и уехала, Паша занимала комнату одна. Всё это вызывало зависть у сокурсниц, и здесь, в училище, ей пришлось впервые столкнуться с вероломством. Её вызвал к себе заместитель начальника училища профессор Нэйтс. Робея, девушка зашла в кабинет и поздоровалась:

— Здравствуйте, Алексей Константинович!

— А, Киселёва! Ну, садись, разговор будет!

Пятидесятилетний профессор носил на подбородке короткую седую эспаньолку, очки в тонкой оправе, как всегда, сползли на кончик носа. Из нагрудного кармана на белом халате торчал стетоскоп. Возле высокого окна, сиротливо свесив вниз кисти рук, стоял скелет человека. Стол профессора был завален кучей папок. Паша стеснительно присела на краешек стула.

— Видите ли. Я врач, и моё дело учить вас. Но мы должны. э. в какой-то мере наставлять вас. Вы — способная ученица, и, надеюсь, всё у вас в жизни сложится…

«Да не томи! Выкладывай, в чём дело!» — думала Пашка.

— Вы позировали на берегу Усманки художнику?

Пашино лицо в мгновенье ока стало пунцовым. Да, к ней подходил какой-то молодой человек с таким предложением, но она тут же накинула халат и ушла. В этот же день она пересказала случай подругам, передразнивая смелого обладателя мольберта: «Вы будете великолепно смотреться на этом берегу, среди веток плакучей ивы!» Все девочки смеялись, и только дурнушка Надежда мимоходом бросила: «Да, можа, и позировала, а нам тут рассказывать!»

— Нет, профессор, я не позировала и даже не собиралась этого делать. Можете мне верить.

— Я вам верю. Но советую: никогда не верьте художникам и врачам. И те и другие увлекаются анатомией человеческого тела, но начисто забыли о душе…

После окончания занятий девочки работали на овощной базе. В обмен за этот труд в столовую училища поступали капуста и морковь. Утром выдавались дневная норма хлеба — пятьдесят граммов — и тарелка тушёной капусты, в обед — постные щи из капусты.

Подходило время каникул, но почти никто не ехал домой. Дома не ждали лишнего рта, поэтому все дружно отправлялись в подшефный совхоз. Здесь досыта можно было наесться чечевичной каши с подсолнечным маслом. Спали в хате по семь человек, на постеленной на земляной пол соломе. Света не было. Выходя на ночное пиршество, среди соломы ползали клопы…

В ту трудную осень тридцать второго года они убирали сахарную свёклу. После работы вместе с Катькой вернулись в хату на окраине села, где они жили у одинокой женщины. Та Катька, с которой они когда-то отшагали пешком из Борисоглебска в Карачан, неотступно следовала за ней, вместе с Пашей поехала поступать в училище, она стала для неё младшей сестрёнкой, послушной, только не в меру болтливой.

Вода в колодце возле хаты оказалась холодной: подруги намыливали шею и плечи кусочком серого мыла, затем, хохоча, обливались, пока их майки не стали насквозь мокрыми. Они удивились дыму над трубой: зачем в такой тёплый денёк хозяйка топила печь?

Всё выяснилось в хате. Четверо сокурсниц уже сидели на длинной лавке за столом и смотрели, как хозяйка колдует у русской печи. Вот она отставила ухват в сторону и взялась за черенок. лопаты. На лопате выехал из печи чёрный, закопченный противень, а на нём большущая половина тыквы. От подгоревшей корки исходил необыкновенный аромат. Тётка Ольга большим ножом разрезала корку пополам, внутри оказались коричневого цвета, притомлённые кусочки тыквы и сахарной свеклы.

Спеша и обжигаясь, девчонки таскали сладкие кусочки, а Ольга смотрела на них, опершись на черенок лопаты.

— Теть Оль, а вы-то что? — первой опомнилась Паша.

— Кушайте, кушайте. Я уже поела.

Ольге не было ещё сорока, но выглядела она на все шестьдесят. В прошлом году похоронила мужа и осталась одна — детей у неё не было.

Противень быстро пустел, и вскоре на нём осталась только сгоревшая корка. Тётка Ольга принесла большой закопченный чайник — в нём она заваривала сушёную сахарную свёклу, добавляя мяты и чебреца. Чай был душистый и сладкий, хотя и без сахара.

— Говорять, в клубе сегодня агитбригада из Воронежа концерт даёть! — затараторила Катька. — А опосля танцы будуть под гармошку.

— Ой, девчонки, айда! — отозвалась Танюша, не сильно спорая по работе. — Мне эта свекла уже ночью снится.

— Как хотите, а я — спать! — заявила Паша, прикрывая рот рукой.

— Пашуня, ну пойдём, ты же знаешь, я без тебя. Афишу видала? Стихи бу- дуть читать, романсы петь!

Ловкая чёрненькая Катька выскочила из-за стола, схватила в руку платочек и тоненько заголосила:

— Здравствуй, милая моя, я тебя дождалси! Ты пришла, и я пришёл, и не рас- терялси!

… В Плещеевке только два сруба в центре села были крыты железом — правление совхоза «Путь к коммунизму» и клуб, над дверью которого трепал ветер алое полотнище с белыми буквами: «Привет работникам трудового фронта!».

Здесь, в комнатах правления и большом зале клуба, вечерами горели электрические лампочки, и народ охотно шёл сюда услышать новости, посмотреть кино. Правда, в разгар танцев лампочки могли неожиданно потускнеть, ввергая в темноту собравшихся, затем так же неожиданно загореться вновь. Тарахтенье за открытыми окнами английского двигателя, когда-то отобранного у помещика, временами захлёбывалось, словно предупреждая народ о грядущей темени, но, на этот случай всегда в запасе имелись свечи, кинозал тут же превращался в танцевальный, в дело вступала гармошка. А чего сидеть в хате тёмными осенними вечерами? Здесь было весело!

Агитбригада прибыла на двух подводах, запряжённых уезженными лошадками. Благо от Воронежа каких-то пятнадцать километров! Они везли с собой плакаты и лозунги, аккордеон, трубу и скрипку.

Девочки протиснулись в зал, когда артистов и агитаторов залу уже представили. На сцене, которая была освещена лучше, чем зал, они увидели «живую пирамиду» из четырёх человек, изображавшую звезду. В центре находился атлетически сложенный молодой человек с широко расставленными ногами; могучий торс обтягивало тонкое трико, на плечах и коленях атлета стояли худенькие барышни в красных блузках, белых плиссированных юбочках, белых тапочках и длинных белых носках. Яркие блузки девушек хорошо выделялись на фоне составных белых полотен, на которых был изображён крестьянин, огромным кулаком сметающий со своего пути маленькие корявые фигурки с карикатурными лицами, изображающие кулаков, попов и прочую буржуйскую «нечисть».

Паша с Катькой пристроились на свободной скамье. Клуб был забит селянами. Почти все мужчины и парни курили самосад, над головами зрителей стояли сизые клубы дыма. Девки и бабы грызли семечки, бросая шелуху на подолы платьев, тихонько хихикали, показывая пальцем на выпирающий рельефный бугорок на тонком трико физкультурника.

«Звезда» распалась, участницы ловко спрыгнули на дощатый пол сцены. Вышла девушка в чёрном берете, в очках, в чёрном платье с белым воротничком, объявила звонким певучим голосом:

— Стихи народных поэтов Кольцова и Демьяна Бедного, читает рабочий завода имени Коминтерна Андрей Первозванный!

На сцене появился долговязый парень в косоворотке, с вытянутым лицом и большими глазами. Белки глаз декламатора сверкнули в свете лампочек, он прищурился, стал оглядывать зал: одна рука в кармане брюк, пальцы другой засунуты за тонкий ремешок на талии. Колхозницы, жующие семечки, его не смутили, видно, выступал не впервой. Вот он снова сверкнул глазами, тряхнул густой шевелюрой, протянул руку, что была на поясе, в зал и начал негромко, поэтому те, кто хотел что-то услышать, стали призывать к порядку молодёжь.

Постепенно чтец овладевал вниманием собравшихся, приглушённый голос крепчал, набирал силу. До Паши его слова долетали откуда-то издалека, певучий ритм стиха завораживал, но смысл не доходил до неё, ей хотелось уйти из этого задымлённого зала и уснуть.

Затем стали звучать агитки Демьяна Бедного, но Паша уже заснула на плече Катьки. Ей приснился брат Зиночки Жорж, как они, взявшись за руки, идут с ним куда-то…

Меж тем собравшиеся в клубе бедняки аплодировали стихам Демьяна. Но вот декламатор покончил с ними и, после небольшой паузы, сказал:

— А теперь я хочу прочитать вам стихи Сергея Есенина.

«Сорокоуст»! — объявил он и начал читать напевно, растягивая слова, некоторые громко выделяя голосом. Пашка проснулась, когда рабочий завода имени Коминтерна почти завопил:

Затем он сбавил тон и начал более проникновенно:

На сцену выбежала девушка в очках и чёрном берете, бесцеремонно потянула за рукав охваченного стихией рифмы рабочего. Он недоумённо повернулся к ней, на сцене произошла заминка, и все зааплодировали, посчитав, что читающий закончил.

Паша взяла свою подругу за руку:

— Сил моих нет, пойдём на свежий воздух!

Они вышли, и Катерина вновь стала приставать:

— Ну, Пашуня, давай дождёмси танцев!

Возле торцевой стены клуба, брызгая маслом, тарахтел английский агрегат с динамо-машиной, возле него суетился перепачканный парень. Они обошли открытые окна и пристроились с другой стороны, на лавочке среди кустов сирени. Отсюда была видна вторая дверь клуба, из которой можно было попасть прямо на сцену. Дверь отворилась, из неё вышли двое: девушка в чёрном берете и долговязый парень, читавший стихи.

— Как ты мог? Как ты.

— Да что я такое сделал? Тебе, что, не нравится Есенин?

— А в утверждённой программе он был? Может, я объявляла эту фамилию? — кипятилась настырная девушка. От волнения она сняла очки и часто моргала ресницами. — Я руководитель агитпоезда, и я следую линии нашей партии: Есенин — поэт упаднический, к тому же своими кабацкими выходками дискредитировал своё имя, имя поэта.

— Мария, ты руководитель агиткобылы, а Есенин был и останется большим русским поэтом. Можешь жаловаться на меня.

От волнения защитник Есенина заикался, чего не было с ним на сцене. Мария резко повернулась на каблуках и исчезла за дверью, а парень закурил папиросу. Он увидел девушек и подошёл к ним.

— Почему не в клубе — не интересно?

— Стихи интересные. Сильно накурено, голова болить. — бойко ответила Катька, хотя длинный смотрел на Пашу.

— Ну, что ж, тогда приглашаю вас на танцы!

Теперь в зале курильщиков поубавилось. Осталась молодёжь, быстро растянули лавки вдоль стен, но лузгу от семечек и окурки убирать не стали. Это разве помеха!

Кто посмелее, собрались поближе к аккордионисту. Он сидел в зале, на стуле, рядом с ним стояла всё та же ведущая концерта, в берете, со скрипкой в руках.

— Кавалеры приглашают дам! — громко объявила Мария, и в зале раздалась плавная мелодия вальса. Аккордеон это не гармошка, в глазах большинства этот инструмент казался символом города, а тут ещё скрипка! Все смотрели на музыкантов, не спеша выходить на середину. Паша с Катей стояли у стенки, тихонько переговаривались, наблюдали, как первые пары несмело начинают кружиться на дощатом некрашеном полу. Да и те не местные, приезжие. Вон Николай, местный водитель грузовика, стоит, смолит цигарку, улыбается, танцевать не спешит. Паша ненавидела табачный дым и прокуренных мужиков. Ей опять вспомнилось почти девичье лицо Жоржа — тот не курил, вздохнула она. Девушки уже выходили парами, не дожидаясь парней, танцевали друг с другом.

Вдруг Паша заметила, как долговязый, тот, что читал стихи, пересекает зал и идёт прямо к ним. Неужели приглашать станет? Кого — меня, Катьку? Пусть лучше Катьку, та рвалась на эти танцы, вот пусть.

— А вот и наши девушки, давайте знакомиться! Андрей!

Он протянул руку, и Паша заметила, что эта белая рука не была рабочей. Ну да, когда ж ему работать, если ездит с концертами! Она свои, с огрубевшей на ладонях кожей, почерневшими ногтями, спрятала за спиной и подавать не думала. Катька же с готовностью протянула ладошку, представилась: «Катерина! А это.»

— Анна! — неожиданно для самой себя выпалила имя своей сводной сестры Паша. Ей не нравилось собственное имя Прасковья, а Паша — ей казалось похожим на мужское.

— О! Сколько героинь носило это имя! Каренина, Снегина. Позвольте Вас пригласить!

Пашино лицо покрылось краской, ей было мучительно стыдно за свои руки, но какой-то голос сказал ей: чего тебе бояться? Она левой рукой оправила ситцевое платьице и пошла за Андреем. Подумаешь, агитатор! Тебе меня ни за что не сагитировать! Она уже имела опыт, когда парни, танцуя, прижимают к себе, и они храбры благодаря выпитой самогонке, и от них несёт сивухой и табаком. Но этот? Нет, он повёл плавно, едва касаясь талии отставленным большим пальцем, её ладонь он держал далеко впереди и скользил вслед за ней легко, угадывая каждое её движение.

Его тёмные вихры спускались на бледный лоб, и выразительные глаза смотрели на неё неотступно. Он стал разговаривать с ней, спрашивал об учёбе, интересовался её жизнью, и она поняла, что Андрея нельзя сравнить с деревенскими парнями, которые не могут связать и полслова. Её отчуждённость как-то сама по себе стала пропадать, и она стала вслушиваться в его голос, в котором сквозила насмешливость, даже по отношению к самому себе.

Звук работающего двигателя за окном, напоминавший стрекотание кузнечика, вдруг захлебнулся, лампочки на потолке сразу потускнели и, сделав несколько судорожных вспышек, погасли. Звуки вальса не замолкали, но пары остановились, и её партнёр, чтобы избежать столкновения с соседней парой, впервые захватил ладонью её талию, сжал руку и приблизил Пашу к себе так, что они почувствовали дыхание друг друга. Странная истома пронизала тело девушки, и она не отстранилась, не оттолкнула сильное мужское тело, а наоборот, прижалась к нему, словно прося защиты.

Какие-то секунды длилось это, и свет вспыхнул снова, осветив смущённое раскрасневшееся лицо Паши. Они снова кружились, и снова он смотрел на неё не отрываясь.

— Скажи, у тебя есть парень? — спросил он неожиданно. И она, повинуясь безотчётному желанию защититься, снова соврала:

— Есть.

— Вот и правильно! Что нам дала революция, знаешь? Каждый будет жить с тем, с кем захочет. Жениться не обязательно. Коллонтай придумала теорию стакана воды…

— Не слышала.

— Ну, это. в общем: долой предрассудки. Если мужчина и женщина нравятся друг другу, для них вступить в связь так же просто, как выпить стакан воды. Это даёт людям свободу! Если ты в пустыне и нет рядом источника, к которому ты привыкла, надо.

— Выпить стакан воды у того, кто его предложит?

— Ты умница!

— Я этого не знала!

Музыка замолкла, и они подошли к Катьке, которая стояла с ухажёром, и тоже из агитбригады. Оба вызвались провожать девушек, потому что Паша (Аня!) засобиралась домой. По дороге Андрей рассказывал о светлых днях, которые наступят для трудящихся, но у самой хаты он обнял свой пиджак, наброшенный на плечи Паши, и прошептал ей в ухо:

— Может, пригласишь к себе?

— У нас в хате таких как я ещё пять человек. Поди, спят! А на полу — клопы.

— Так, может, в сарае есть солома?

— Солома в сарае есть, а в сенцах — студёная водица из колодца, в деревянной бадеечке. Стакан не обещаю, но полную кружку могу вынести. До встречи!

Паша взяла за руку Катерину и потащила её в хату. Ночью Паше опять приснился Жорж.

В этом, тридцать четвёртом, году жизнь стала налаживаться. Почти два года молодые девчата просидели на капусте: капуста тушёная, салат из свежей капусты, капуста варёная. Паше так хотелось хлеба, что она мамин подарок — вязанный шерстяной свитер поменяла на лепёшку. Но сейчас ученицам училища стали выдавать «коммерческий» хлеб по списку: два рубля за килограмм. Благодаря тому что Паша получала повышенную стипендию в семьдесят рублей, а в столовой стали кормить бесплатно, у неё кое-что оставалось: она прятала деньги в платочек, завязывала его узелками и прятала в дыру в матрасе. Вот закончит училище, купит подарков — маме, папе, Володечке. приедет фельдшерицей, станет принимать односельчан в белом халате.

В этом же году за хорошую учёбу её премировали отрезом креп-жоржета. Впервые она пошила себе платье из материала, о котором мечтали все девчонки; впрочем, и её сокурсницы к этому времени стали одеваться неплохо.

На последнем курсе группу в пять человек отправили на месячную практику в венерический диспансер под Воронежем. Здесь начинающие жизнь девочки вплотную познакомились с её изнанкой. Высокие стены больницы напоминали тюрьму, да и по сути она была таковой для многих, проходивших лечение принудительно.

Как-то привезли парня двадцати лет с обезображенным, заживо гниющим лицом. Сопровождающий санитар сказал: «Волчанка, должно быть!» Главный врач, человек с немалым опытом, покачал головой. Из носа парня вытекала слизь. Решили делать анализы на реакцию Ганзена. Даже видавший виды главврач вышел из лаборатории побледневший: «Лепра», — коротко бросил он.

Оказывается, парень уехал на заработки в Астраханские степи, пас там скот. Вернулся через два года. Его тут же куда-то увезли, и как Паша ни пыталась узнать, что с ним будет, все отмалчивались или пожимали плечами.

Ещё долго будет стоять перед ней лицо этого несчастного, но именно тогда, на практике, она скажет себе: «Буду учиться, чтобы узнать всё о страшной болезни, которую нужно победить».

Словно читая её мысли, после выпускных экзаменов подошёл к ней профессор Нэйтс: «Вам надо учиться в мединституте, из вас получиться хороший врач! Поработайте пару лет по распределению, наберитесь опыта и поступайте! В скором времени, Ваш покорный слуга будет преподавать в Воронежском институте. Через два года — прямо ко мне!»

Кто знал, что через год наступит тридцать седьмой, что профессор Нейтс растворится, исчезнет в алхимической колбе человеческих судеб, возможно, благодаря своей фамилии, возможно, благодаря одарённости или просто из-за своего образа врача-интеллектуала. Он исчезнет на небосклоне жизни, но не из душ его учениц. В них будет теплиться огонёк памяти о его щедрой натуре, и многим из тех, кто запомнит его образ и его отношение к своим ученикам, эта память поможет справиться со своими горестями. Да и у Паши всё сложится по-иному.

К выпускному вечеру Паше исполнилось девятнадцать. Она надела своё креп- жоржетовое платье с белыми рюшками на груди, но не особенно радовалась тому, к чему уже успела привыкнуть. Она была очень довольна, что помогла Катьке сшить выпускное платье, украсить его обрезками от её отреза, рюшками: «Твоё выглядит лучше, ты просто королева!» — сказала она вытянувшейся, повзрослевшей подруге. Катя зарделась у зеркала.

Торжественное собрание с вручением дипломов состоялось в зале, который они украсили собственными руками. На сцене над бюстом Ленина висел лозунг на кумаче: «Привет выпускникам 36-го года!». Дипломы вначале вручали отличникам. Паша никогда не забудет, как в числе первых поднималась на сцену и как брала диплом из рук профессора Нэйтса.

Столы для торжественного ужина были накрыты в столовой, на столе стояли бутылки с портвейном и стограммовые гранёные стаканчики. На ужин подали картофельное пюре с котлетами, кроме этого были мелко порезанное солёное сало, колбаса. Огурцы, помидоры, капуста — в свежем и солёном виде. Паша впервые выпила вина, и всё, что происходило с ней, стало казаться сказкой.

Танцы начались здесь же, в столовой, под патефон. После шипения зазвучали звуки танго, и Пашу пригласил на танец врач-инфекционист Савенко, толстый дядечка, носивший пенсне. Он картинно вывел её на середину зала, и все зааплодировали.