Тайна прикосновения

Глава 27. ДОРОГА В НИКУДА (продолжение)

Село Аннинского района, со странным названием Курлак — похожим на журавлиный крик в небе, — было небольшим, и его единственная голая улица, где палисадники перед домами были редкостью, да и деревьев — раз-два и обчёлся, тянулась вдоль дороги. За околицей — мостик через реку с таким же названием, за ним село Старый Курлак, с ещё более убогими домами, крытыми соломой.

Откуда явилось в русском языке понятие «убогий»? Может, бедные и больные люди стояли ближе к Богу, и Бог стал для них единственным, на кого можно уповать? А может, Богу, отвергавшему стремление к достатку, самому была ближе нищета и запущенность — ведь беднейшая паства его была самой послушной и самой многочисленной. Такие мысли приходили Ивану в голову при виде невзрачных домишек.

Марчуковых ждал домик с железной крышей, с небольшим крылечком, тремя окнами на улицу, примыкающим огороженным двориком с воротами. С правой стороны к дому прилепилась пристроечка с низкой крышей, кое-как накрытой рубероидом, с одним маленьким низким окошком. Из-за пристройки, где не было даже заборчика, показалась сухонькая женщина, лицо которой казалось не просто худым, а измождённым: заострённый нос выглядывал из-под повязанного платка, концы которого она прижимала высохшей скрюченной рукой к старенькой стёганой фуфайке.

Женщина поклонилась семейству и тихо представилась: «Орловская, Татьяна Ивановна».

Дорога перед домом раздваивалась: левый её рукав поднимался на бугор, где на самом верху, среди деревьев, виднелась усадьба. Иван знал, что это — школа, бывшее дворянское имение. Чуть левее этой дороги, метрах в ста — небольшая действующая церковь, прямо за ней — деревенское кладбище, а напротив нового жилища Марчуковых — дом попа, единственный дом с палисадником и деревьями в нём.

— Гм. Как-то не по-партийному! — хмыкнул Иван. — Получается треугольник: церковь — поп — директор. Что ж, посмотрим.

Марчуков ещё не учёл, что ближайшей соседкой у него будет верующая. Таню Орловскую в деревне многие не любили за то, что осуждала пьянство, неверие в Бога, неправедную жизнь.

Пока устраивались, Паша была озабочена одним: сын пропустил два дня учёбы в школе, и нужно было определяться с его занятиями.

— Ваня, тебе надо самому отвести Саньку в школу. Познакомишься с директором, заодно посмотришь, где твой сын будет учиться. Потом уже ты вряд ли выберешься.

— Что ж, надо так надо! Где его портфель?

Иван взял третьеклассника за руку, и они пошли в школу, поднимаясь по дороге на взгорок.

Чувствовалось, что двухэтажный особняк с покрашенными известью стенами постепенно приходит к обветшанию: половицы под ногами жалобно скрипели, и неудивительно — детвора каждый день сотнями ног стучала по очень древнему полу.

Кабинет директора находился на втором этаже. Здесь кроме стола стояли старый чёрный кожаный диван, два огромных фикуса, стеллажи с книгами и много цветов на подоконнике. Держа портфель в одной руке, Санькину руку в другой, Иван представился:

— Директор МТС, Марчуков Иван Петрович. Вот привёл вам нового ученика, Сашу.

Навстречу поднялся среднего роста мужчина лет шестидесяти, чисто выбритый, в очках в чёрной роговой оправе, крепко пожал руку:

— Добро пожаловать! Болдырев, Степан Николаевич! Присаживайтесь! — Он улыбнулся Саньке, снял с аппарата телефонную трубку и сказал кому-то: — Пригласите ко мне Варвару Ильиничну!

Потом снова обратился к Марчукову:

— Сейчас придёт его учительница, посмотрит его тетради, дневник, побеседует с ним. И завтра — на занятия! Учителя у нас хорошие, старой закалки, и Вы скоро убедитесь в этом. Я сам — историк и географ, преподаю эти предметы. Попутно занимаюсь краеведением, изучаю историю нашего края, пытаюсь создать местный краеведческий музей. Если у Вас есть время и желание, могу показать Вам школу.

В кабинет вошла женщина небольшого роста, худенькая, лет пятидесяти, с седыми волосами, зачёсанными под черепаховый гребень, и непомерно большими глазами за стёклами очков на аккуратном круглом личике.

— Вот Ваш новый ученик, Варвара Ильинична, принимайте! Русский язык и литература благодаря Варваре Ильиничне — любимые предметы в школе!

Иван поклонился женщине, и та, засмущавшись, удалилась с мальчиком.

Вояж по школьным коридорам и классам доставил в этот день Марчукову много удовольствия. Пусть не везде были новые столы и парты, но учебная база впечатляла. Хорошо были оборудованы кабинеты физики и химии, а класс географии просто удивлял — ведь всё это было сделано руками одного человека, подвижника и пропагандиста своего предмета!

Во-первых, это был самый просторный класс, где от стены до окон на макете, сооружённом на листах фанеры, раскинулась карта с рельефом местности. В углах комнаты стояли мешки с опилками, банки с красками — устойчивый запах олифы ещё не выветрился.

— Это — Прибитюжье, то место, где мы живём! — простирая руку над макетом, говорил директор школы. — Битюг — река степная, левый приток Дона, протянулся на двести пятьдесят километров в сторону Тамбовсой области. Битюг имеет много рукавов, заводей, местами образует озёра — вот здесь они показаны. Здесь нет больших лесов, но растительность в пойме по берегам исключительно красива! Если найдете время выбраться к Битюгу — вспомните мои слова!

— Степан Николаевич, как Вам всё это удалось? Это же филигранный труд! Смотрите, вот крутой берег Дона, или эта возвышенность рядом с зелёной поймой, или эти домики деревенские… Сколько же времени ушло на всё это?

— Да месяца три, наверное… Этим я занимаюсь после работы. Доверить кому- нибудь — нельзя… А технология проста. Берём мелкие опилки и подсыпаем крутой берег или возвышенность, затем пропитываем олифой и, когда она подсыхает, красим нужным цветом.

Когда Болдырев начинал объяснять, то снимал очки и его близорукие глаза загорались, он увлечённо манипулировал руками, показывая, как именно он делает то, о чём рассказывает.

— Скажите, Степан Николаевич, а откуда такое название: Курлак?

— О! А я уже начал думать, что это никому не интересно. Курлак в переводе с тюркского — ручей. Вот смотрите: русское — Бобров, Садовое, Щучье, Вязков- ка, Листопадовка. и рядом: Эртиль, Тойда, Курлак, Чигла, Карачан, Карата- як. Эти степные районы в первых веках нашей эры находились под контролем кочевников, говоривших на языках иранской группы. В течение тысячи лет — с шестого по шестнадцатый век — степное Прибитюжье являлось местом кочевья тюркоязычных народов. Первыми здесь были хазары, а в восьмом — десятом веках среднее Подонье входило в состав Хазарского каганата. Потом кочевали печенеги, половцы, а уже в тринадцатом веке пришли татары… Хазарский, печенежский, половецкий, татарский языки схожи меж собой, относятся к группе родственных языков, получивших название тюркские. Если хотите точно знать все названия, я могу дать Вам брошюрку, составленную на основании трудов академика Василия Васильевича Радлова. Он издавался ещё до революции, и то небольшими выпусками.

— Очень хочу, Степан Николаевич, и очень буду Вам благодарен!

Поход по «родному краю» не закончился в кабинете географии, директор школы повёл Марчукова во двор, и здесь ему пришлось удивляться во второй раз. Оказывается, кругозор преподавателя географии и истории не замыкался на своём крае, и он хотел, чтобы его ученики владели представлениями о всей великой России, «с южных гор до северных морей».

Просторы Родины предстали перед Марчуковым во дворе школы в виде нагромождения Северо-Кавказского хребта, выполненного из цемента, морей Чёрного и Азовского — своеобразных бассейнов с точным очертанием этих водных пространств — и. даже Камчатских вулканов! В двух сопках из цемента видны были кратеры, а внизу, в полое пространство в основании «вулкана», можно было подбрасывать дрова, и тогда из жерла извергались дым и пламя, а если на края кратера положить воска, перемешанного с золой, то он плавился и создавал вид раскалённой лавы.

Марчуков разводил руками:

— Ну и удивили Вы меня, Степан Николаевич! Признаться, ни в сельских, ни в районных школах ничего подобного не видел! Спасибо Вам за экскурсию, буду рад помочь, чем смогу!

Марчуков двинулся дальше по своему маршруту, который он спланировал заранее. Пока он не был представлен народу, решил прогуляться по хозяйству, посмотреть всё своими глазами. Тем более площадка с машинотракторной техникой находилась как раз за школой. Здесь же располагались коровники и свинарники колхоза.

Он шёл и думал о директоре школы: где он достал столько дефицитного цемента для этих макетов? Да ведь для детей ничего не жалко! С такими наглядными пособиями им и книжки читать захочется!

Начал накрапывать мелкий осенний дождичек, Иван надвинул кепку на лоб, поплотнее закрыл грудь непромокаемым плащом. Здесь его никто не знал, но встречные здоровались, а женщины, по обычаю селян, оглядывались вслед незнакомому человеку.

Уборочная закончилась, но землю вряд ли успели перепахать под «пар»: часть техники всё ещё находилась в поле, а другая часть должна уже готовиться к новому сезону.

Он миновал коровник и отметил, что крыша в некоторых местах разрушилась. Несколько подвыпивших мужиков выносили вилами навоз в большую кучу, и под ногами у них было жидкое месиво из грязи, перемешанной с коровьим помётом, простирающееся до самых ворот, к которым подгонялся скот. Марчуков у себя в «Комсомольце» навоз вывозил прямо в поле, площадки перед коровником засыпал песком, перемешанным с сухой глиной.

Иван не тешил себя надеждами увидеть технику под крышей, но то, что предстало перед ним, повергло его в негодование. Новые трактора стояли на открытой площадке вперемешку с брошенным металлоломом, на площадке было по колено грязи, с заросшего бурьяном пустыря выглядывали остовы брошенных сеялок и комбайнов.

Здесь, под открытым небом, под дождём, два человека копались в двигателе трактора. Иван поначалу хотел подойти, поговорить с мужиками, но потом передумал — разговора может не получиться! Лучше завтра он объедет всё хозяйство, побеседует с руководящим звеном, после чего уже соберёт всех работников.

Вечером, когда Паша закончила рассовывать по ящикам комода вещи, уложила детей спать в маленькой спаленке, они уселись за столом в горнице пить чай.

— Ну, как тебе дом? — поинтересовался Иван мнением жены об их новом жилище.

— Дом как дом. двор хороший, огороженный, сарай добротный и отдельный сарайчик для кур. Даже плетень, есть на что кувшины надевать! А за двориком огород, растут даже несколько яблонек и вишен. Но самое главное ты видел? Печь русская, с лежанкой! Место, где деткам отогреться. Я сегодня визит соседке сделала. Надо же было познакомиться. Ты знаешь: единственная крохотная комнатка и печь — всё! Маленькие сенцы все травой завешаны, очень пахучие травы.

— А я думаю, что у тебя за чай пахучий?

— Жду, пока спросишь. Здесь и полевой чебрец, и мята. и зверобой, и полынь какая-то, но не горькая. Таня надавала всего понемногу, а я ей конфеты и печенье отнесла. Все углы иконами завешаны, из рук библию не выпускает. Живёт с сыном, семиклассником Юрой. Такой красивый парень, глаза чёрные, огромные, а взгляд какой-то дикий. Ни слова не сказал. В кого он такой? Она — как былинка высушенная. Муж на войне пропал, а она попала с сыном под бомбёжку под Воронежем, руку там и перебило осколком. Поехала в деревню, здесь, говорит, проще с продуктами. А сын — ты можешь себе представить? — картины маслом на холсте рисует. Сам до всего дошёл, никто не учил. Ваня, а как тебе школа?

— Школа, Пашенька, великолепная! Так что за Саньку я спокоен. Ведь школа начинается с директора, да такие, видать, и все люди у него. Интереснейший человек! Я от него целую лекцию выслушал о нашем крае и готов слушать ещё. Вот смотри, он мне дал брошюрку, где все названия сёл и речек переведены на русский. Я сейчас тебе зачитаю.

Иван достал брошюру из накладного кармана полувоенного френча, висящего на стуле. Паша залюбовалась его открытой шеей, выглядывающей из нижней белой рубахи без ворота. Было тепло от натопленной печи, одна стенка которой выходила в комнату, и лицо Ивана раскраснелось: её Ваня опять выглядел, как когда-то в Алешках, и взгляд Паши затуманился.

— Вот слушай! Как видно из словаря Василия Васильевича Радлова — это академик такой был, умер в восемнадцатом году, — Курлак в переводе на русский — ручей. Еманча значит плохая вода, Тойда — глинистая гора, Карачан, где ты родилась, моя светлая, — чёрная сторона, Чамлык — сосновый или еловый лес, Савала — чистое место, Коротояк — край чёрной горы. А как ты думаешь, что значит наша Чигла? Приток Битюга Чигла — название тюркское. «Чик-ла» в переводе означает влажная земля, сырое, глинистое место. Но есть ещё одно тюркское слово: «чигла», что означает — журчать. И это название дали хазары, первыми появившиеся в этих местах, а сохранили печенеги, половцы и татары, говорившие на мало чем отличающемся языке. Как тебе?

— Очень интересно! Но хочется спать. что-то я устала сегодня.

— А мы эту усталость сейчас снимем! — улыбнулся Иван, показывая свои ровные зубы.

Не зря Паше вспомнились Алешки: этой ночью, в тёплой, натопленной горнице, на двуспальной кровати, ей было так хорошо с Иваном, что она неожиданно для себя закричала; заглушая свой крик, она прижалась ртом к его плечу.

— Ах, Розенфильда, Розенфильда! — выговаривала своей подруге Амелия. — Мне кажется, ты говорила, что в своей прошлой жизни ты работала в историческом архиве, а не в доме терпимости, где можно подглядывать всякие интимные дела. Почему бы тебе вовремя деликатно не покинуть эту комнату?

— Потому что даже тебя, соню, этот крик разбудил на печке, а я беспокоилась за маленьких — вдруг напугаются? Меня этими телодвижениями не удивишь!

Так получилось, что в Курлаке Марчуковы прожили тоже три года. «Мы с тобой, Ваня, как та трава — перекати-поле. Объездили всю Воронежскую область!» — говорила Паша. За это время она сблизилась с Таней Орловской, и частенько, когда Иван был на работе, соседка заходила к Паше с библией в руках.

Своим тихим голосом Орловская вела беседы о Боге, о божеском и человеческом, читала ей слово божье, и многое до Паши не доходило. Церковнославянский язык был для неё как таинственный речитатив, из которого понятным оставалось только наставление к праведному житию. Некоторых слов она не знала, но общий смысл и само таинство обращения к библии действовали на Пашу успокаивающе — она с удовольствием слушала Таню. Когда та спросила её:

— Прасковья Ивановна, а ты детей-то крестила? — Паша ответила почему-то шёпотом:

— Да, а как же, Татьяна Ивановна! Правда, тайком от Вани, возила в церковь, в соседнюю деревню. Поэтому они и крестиков не носят. Он-то у меня — партийный!

— В церкви? Это ты напрасно, Прасковья Ивановна… Ведь всё одно — там попы, в золочёных-то ризах, — племя Каина! Все они возлюбили печать антихристову, на земле им тесно жить с сынами Авеля, разогнали они праведных свидетелей. Есть один старец-праведник, духоборец из полков Иисусовых — в чистой реченьке он окропит твоих деток, смоет с них печать поганую. Истинны те, кто служит богу духом; тело их — храм божий, душа — образ божий!

Паше стало как-то не по себе, и она ответила Тане, чтобы не обижать её отказом:

— Хорошо, Татьяна Ивановна! Вы познакомьте меня с этим. праведником!

Но всё-таки она решила сначала осторожно разузнать у Ивана — кто такой этот

старец.

Паша кроме магазина никуда не ходила. Хлеб в продмаг завозили раз в неделю, и чтобы досталось (многие брали впрок), нужно было с утра занять очередь. Первое время её не знали, и она много чего наслышалась у магазина о своём муже. Что странно: женщины чаще хвалили его, мужики — ругали на чём свет стоит. Как-то неказистый мужичишка с запахом сивухи толковал другому:

— Новый-то, гляди, — круто взял! Выпимши увидит кого на работе — враз от получки отсчитають. Ить, даже с правления мужиков половину разогнал!

— Дык иде ж ему тверёзых-то набраться? — вторил ему собеседник. — Он про- бывал день-деньской спину гнуть в поле? А дома — свои дела ждуть!

— Говорить, кто работаить — тому пить некоды! А по мне — я на его вкалывать не собираюся, лучше сто граммов положу на душу!

— А как же! Он вон лес завёз, лучшим работникам, говорить, будем дома строить!

— Да, а по мне — пропади всё пропадом! Я доживу век в своёй халабуде!

Когда Паша рассказала Ване о том разговоре, он горько усмехнулся.

— Вся беда в том, что они экономят силы, днём работают спустя рукава, чтобы ещё потрудиться на собственном подворье. У всех участки, скотина, которой потребны корма. Поэтому и тащат то, что плохо лежит в колхозе. Взять для своих нужд не считается зазорным. Стали красть лес, который я завозил для строительства. Нашёл быстро, дела передал в милицию. Если этого не сделать — растянут всё! И делают они это настолько простодушно — словно малые дети, они по-настоящему уверены, что всё это принадлежит им. Даже не пытаются хитрить или прятаться: не ворует только ленивый. После войны такого не было. Сталинский закон о трёх колосках теперь не действует!

Иван над чем-то задумался, потом заговорил вновь:

— А как тебе нравится местный язык? Звучный, напевный. И почти всегда говорят то, что думают, за словом в карман не лезут — ударенья в словах так расставлены, чтобы никто не смог сомневаться в сказанном. И всё это хлёстко, с напором! Вот например, вместо «огурец», они говорят: «игурец», офицер у них звучит как «ифицер»! Интересно, откуда это? Надо побеседовать с нашим местным историком, директором школы. Я даже стал записывать некоторые словечки, которые не слыхивал на Дону, — может, Гаврюше Троепольскому пригодится. Он сейчас книжки пишет. Ты, кстати, прочитала его «Записки агронома»?

— Некогда Ваня! Ты лучше спроси у директора школы о старце, про которого мне Таня рассказывала. Все нашу соседку зовут «баптисткой», а кто и кличет «староверкой». А что у неё за вера, я и не решаюсь спросить. Да, вот ты и кур обещал завести с птицефермы. Я им уже всё подготовила! Будут собственные яички. А коровку как назовём?

— Модисткой, Паша! В память о нашей незабвенной красавице.

В июне наслышанные о красотах поймы Битюга Марчуковы в воскресенье решили выехать на природу. Паша наготовила снеди, наварила свежих яичек, которые Санька носил в корзинке, собирая их с соломы в курятнике: он был маленький, и ему было удобно пробираться в низенькую дверцу, забитую сеткой.

Свежие огурцы и зелёный лук, вареную курицу и кусочек солёного сальца с прослойкой, которое так любил Ваня, Паша положила в матерчатую сумку, да ещё прибавила большую бутылку креплёного портвейна «три семёрки».

Подъехал на «газике» водитель Ивана Николай, худощавый, старательный, непьющий парень, которому с рожденья не повезло с лицом: одна сторона у него почти вся была красного цвета, из-за этого в деревне его звали «Красный».

Иван вышел во двор в тенниске с короткими рукавами, в лёгких широких брюках и парусиновых туфлях. За ним появилась Паша в тонком платье в горошек, на голове — летняя шляпка с ленточкой.

— Папа, можно я позову с собой Юрку тёти Таниного? У него удочки — будем ловить рыбу!

— Можно!

Оля несла под мышками двух своих кукол.

— Ну, кажется, все в сборе? — осмотрел собравшихся Иван.

Удочки молчаливого Юрки Николай привязал к брезентовой крыше, над дверцами.

Ехать пришлось какие-то десять километров, не больше. Николай вёз на место ему известное, и эта излучина Битюга, куда они шли от машины пешком, — превзошла все ожидания. День выдался тихий, солнечный, песчаные плёсы с их водной гладью скрывались под зарослями ив и редколесья. Николай привёл семейство на изгиб реки, где берег был покрыт травой, кудрявые ивы окружали поляну со всех сторон. Место казалось райским уголком.

— Паша! Красота-то какая! — сказал Иван, восхищённо оглядывая окрестности. — Сюда надо каждое воскресенье ездить!

— Как же! Так я и поверила! Вспомни, сколько мне пришлось тебя уговаривать?

— Ладно, ладно! Раскидываем одеяльце под солнышком!

— Олечке я постелю в тени!

— Хорошо, вот здесь, под деревом, можно.

Иван наказал Николаю вернуться за ними вечером, и тот ушёл, отдав удочки ребятам. Юра с Санькой, прихватив банку с червями, двинулись к берегу и устроились над прозрачной водицей, в которой видно было шныряющих пескарей.

Ничего не поймав, ребята затеяли купаться, и Иван смотрел, как они носятся по отмели, брызгая друг в дружку ногами, вспоминал своё детство. Он разулся, снял брюки и зашёл в воду. В прозрачной воде увидел рака и стал звать мальчишек.

Ступая босиком по тёплой земле, прошёлся вдоль берега и вернулся к семейному лагерю. Дочка спала, обняв куклу, и Паша накрыла её простынкой от назойливых мух.

Подошло время обеда. Паша разложила на одеяле провизию, Иван принялся руками ломать курицу.

— Санька, Юра! — позвала Паша.

Прибежал запыхавшийся сын:

— А Юра не хочет кушать!

— Может, стесняется? Ваня, Танин сын какой-то нелюдимый растёт. Как он ещё с нами поехал! Саня, отнеси ему курицу с хлебом и огурец!

Когда Санька убежал, Паша продолжала обсуждать семью Орловских:

— Живёт на одну свою пенсию по инвалидности. А это копейки. Одной рукой в огороде и копает, и сажает, и делает всё! Ни разу не слышала, чтобы пожаловалась. Наоборот, она рассказывает людям, как надо жить. Если даю ей продукты, яйца, иногда берёт, иногда — отказывается, говорит: нам с сыном много не надо! А Санька, прибежит с улицы, хвать что-нибудь со стола и: «Мам, я Юре возьму?» Говорю: «Бери, бери, сынок, Юрке надо помогать, у него папа без вести пропал на войне».

— Таня жива верой, и взгляд у неё. посмотрит, словно в душу заглянет. Я тебе говорил, предлагал ей жилище поприличней — отказалась: «Через три года мой сын уедет в Воронеж. Одной мне с Богом доживать — и этих стенок хватит!»

Санька появился возле скатерти-самобранки, и Иван, улыбаясь, глянул на него:

— Ну, что, рыбак: ножку или крылышко? А я тут нашу игру приготовил!

Он протянул сыну зажатую в двух пальцах куриную дужку из грудки, похожую на маленькую рогатку:

— Давай, ломай!

Когда косточка ломалась на две части, каждый вступал в игру, по которой берущий, принимая предмет из рук того, с кем сломал косточку, должен сказать: «Беру и помню!». Если же кто-то забывал про уговор, выигравший пари, передавая любую вещицу другой стороне, напоминал о своей победе словами: «Бери и помни!». Победивший заказывал подарок или желание, которое непременно надо было выполнить. Игра эта стала традицией, и обычно в ней побеждали дети, потому что Паша принимала их сторону и, подмигивая, беззвучно шевеля губами, подсказывала, когда отец передавал что-то своему «противнику» в руки. Ну а Иван притворялся забывчивым, к восторгу детей проигрывал, и в доме появлялись санки, лыжи или ещё что-нибудь, что уже стало предметом мечтаний.

Итак, косточка была сломана, механизм игры запущен, и Санька продумывал варианты: что передать отцу в руки, когда кто-нибудь отвлечёт его? Он давно спал и видел во сне велосипед.

Восьмилетняя Олечка, окончившая в этом году первый класс школы, проснулась и неожиданно расплакалась.

— Что случилось, моя девочка? Приснилось что-нибудь! — Отец подошёл к ней, взял на руки и стал ходить с ней по берегу, пока она не успокоилась.

Паша разлила портвейн в маленькие стаканчики:

— Ваня, давай за наших детей! Старший приедет на каникулы, соберёмся все вместе.

От Борьки пришло письмо из Николаева, где он сообщал об успешном окончании первого курса и о том, что устроился на заработки в один из рыболовецких совхозов. Приехать домой он планировал только в августе.

… В половине пятого утра Иван брился на кухне у окна во двор. Здесь на подоконнике у него стояло зеркало, металлический стаканчик с обмылками и помазком, был прибит гвоздём к подоконнику старый кожаный офицерский ремень, о который он правил свою опасную бритву. Раздетый по пояс, он водил острым лезвием по намыленной щеке, стараясь обойти родинку, которую часто задевал, раня до крови, и напевал под нос:

— Родины просторы, горы и долины, в серебро одетый зимний лес стоит…

На дворе, вопреки пришедшей на ум песне, было лето, и Паша, как всегда, встала раньше всех. Она уже справилась с утренней дойкой: подогрела воды на керогазе, присев на низенькую деревянную табуретку, тёпленькой водичкой вымыла вымя бурёнке, вытерла чистым полотенцем насухо, смазала себе ладони коровьим маслицем, и в оцинкованное ведро забили с характерным звуком тугие белые струи. Модистка-вторая благодарными глазами косилась на свою хозяйку, её беспокойный хвост метался по бокам, задевая голову Паши, повязанную платком.

— Ну, ну. — успокаивала хозяйка, — сейчас пойдёшь по свежую травку.

В деревне уже было слышно мычание коров, которых пастух собирал на пастбище. Молока Модистка давала с избытком. Лишнее Паша отдавала Тане да бабке Сахарихе — та была старая, слепая, и корову содержать ей было не по силам.

Завела себе Паша и маслобойку — деревянную узкую бадейку со съёмной крышкой, в которой было отверстие для палки. На конце палки крепилась круглая с дырками плашка — тот самый рабочий элемент, взбивавший молоко до того состояния, когда крупицы масла оседали на нём, а от ведра молока внутри оставалась жидкая сыворотка. Процесс этот был долгий, в нём участвовали дети и даже те, кто заходил в гости. Движение палки вниз — вверх, как в насосе, повторялось ритмично, до бесконечности, пока Паша не снимала крышку и не собирала рукой с деревянных поверхностей янтарное масло. Она лепила в ладонях масляные колобки и клала их в кастрюлю с холодной колодезной водой. Масло получалось необыкновенно вкусным.

Модистка стала полноправным членом семейства, о ком надо заботиться с благодарностью и любовью.

После того как корова пропадала за воротами в стаде, Паша открывала курятник, давая возможность курам бегать по двору, и шла провожать Ивана на работу.

Иван закончил своё бритьё, влажным полотенцем вытер остатки пены. Неожиданно он услышал переполох во дворе: кудахтали куры, как будто в курятник забралась лиса, тявкал щенок Шарик, которого Иван принёс Саньке, проиграв ему в очередной раз игру «Бери и помни!».

Он вышел во двор и увидел двух кур на плетне: несчастные висели на своих шеях и изо всех сил хлопали крыльями по воздуху. Остальные куры кудахтали на все лады, отчаянно тявкал Шарик, Паша в растерянности стояла посреди двора.

— Содом и Гомора! — сказал Иван, но сообразить сразу, что стряслось с курами, не смог. И только когда подошёл ближе, понял и засмеялся. В плетень были продеты удочки, с рыболовных крючков мальчишки не сняли червей, и куры, узрев желанную добычу, доставали её, прыгая вверх. Самые «удачливые» и оказались на крючке.

Марчуков в это время всегда выходил из дома, пришлось задержаться, чтобы высвободить пленниц. Одной из них крючок пронзил нижнюю часть клюва, другая проглотила добычу, и ей пришлось рубить голову.

— Вот чем закончилась Санькина рыбалка! Два пескарика не в счёт, зато теперь будет повод разломить новую куриную дужку. Чего только не видел, но такое — впервые! — подвёл итог утренним событиям Иван.

В последние деньки летних каникул пятьдесят восьмого года на небольшом пустыре рядом с Таниной избушкой шёл жаркий бой. Шесть мальчишек, вооружившись деревянными короткими мечами, сражались, защищаясь деревянными крышками-кругами от бочек.

Среди пустыря стояли пирамиды из «кизяка» — топлива, заготовленного на зиму. Затвердевшие на солнце квадратные кирпичики из соломы, смешанной с навозом, доставали из форм и складывали для окончательной сушки таким образом, чтобы сквозь дырки гулял ветер.

Саньку обступили пять человек, и он, закрываясь, отвечал на удары, но силы были неравны, рука устала держать тяжёлый щит, и он бросил его и побежал за «пирамиду».

— Ура, мы победили! — закричали мальчишки, поднимая над собой «оружие» и не думая преследовать противника.

Санька вернулся со сдвинутыми к переносице бровями. У него единственного изо всех красовался на голове шлем из картона. На правой руке — тоже из картона — наручник, закреплённый на запястье, и — такой же — «поножник» на правой ноге, закрывающий голень.

— Вы ничего не поняли! Я — Спартак, мы на арене. и вы должны бежать за мной! — тоном, не терпящим возражений, наставлял Санька. — Это называется «тактикой Горациев против Куриациев». Спартак победил на арене пятерых по одному, убегая. Он неожиданно останавливался перед бегущими за ним, которые растянулись цепочкой, и убивал одним ударом ближнего, потом продолжал бежать.

— Санька, а расскажи ещё что-нибудь про Спартака, — попросил Славка Попов — сын попа.

— Спартак всех побеждал. Даже того, кто, насмехаясь, кричал его товарищу галлу: «Приди сюда, галл, Харон получит твою рыбу!» Гладиаторы галлы носили на своих шлемах «рыбу».

— Сань, а кто такой Харон? — не унимался Славка.

— Харон переправлял людей на своей лодке через реку Стикс, в страну мёртвых, откуда не возвращаются.

— Да есть ли такая страна? Ты ври, да не завирайся! — настырно крикнул Петька Мандрыкин.

— Выходит, что была, когда жили эти люди! — поддержал Славка.

Петька же считал, что Саня зазнаётся — говорит, что я, мол, Спартак, могу победить пятерых. И теперь, убегая, вывернулся, придумывает небылицы, чтобы снова оказаться в победителях.

— Я больше не играю! — заявил Петька и демонстративно бросил деревянный меч на землю. Его друзья тоже побросали «оружие» и ушли.

Санька со Славкой стали собирать «арсенал» и сносить в испытанное место — под крыльцо дома. Мечи Санька мастерил сам, из старых штакетин, выпрошенных у отца. Его «игрушки» времён войны с немцами, которые он нелегально перевозил из Давыдовки, были утеряны по дороге, скорее всего, выпали от тряски, но детская печаль не бывает долгой, и Санька вскоре увлёкся иным.

Отец постоянно пытался приобщить мальчика к чтению. В зимние вечера он брал с этажерки «Севастопольские рассказы» Толстого, читал Пушкина, Лермонтова, но Санька, казалось, никак не реагировал на чтение вслух — он скоренько засыпал.

Паша смеялась: «Ты почитай ему ещё «Милый друг» Мопассана! Лучше будет, когда он сам откроет книжку и прочитает то, от чего получит удовольствие». Паша дала сыну красочно оформленные детгизом детские рассказы Куприна. Тот полистал и сказал: «Мама, ну это же детская книжка!»

И тут обнаружилось, что их пятиклассник читает «Спартака» Джованьоли. Родители почесали затылок, но препятствовать не стали. Толстая книжка с иллюстрациями в твёрдой светло-розовой обложке теперь лежала рядом с кроватью сына, и в некоторых местах там появились закладки. Он перечитывал захватывающие места сражений по нескольку раз, вероятнее всего, не вникая в сложные межродовые отношения патрициев, описанные автором.

Открыв книгу, нетрудно было догадаться, почему изо всей домашней библиотеки, паренёк выбрал именно эту. Иллюстрации сражений гладиаторов на арене амфитеатра были выполнены мастерски.

…— Айда к нам, мамка сёння хлеб выпекаить! — предложил Славка.

У его отца, местного батюшки Георгия Попова, было пять сыновей. Старший из них уже построил собственный дом рядом с отцовским. Недоброжелатели их называли «поповским отродьем», скорее всего, за то, что оба дома были добротные, просторные, крытые железом.

Попрятав под крыльцо свои сокровища, ребята помчались через улицу к Поповым.

Ребята проскользнули из сенцев прямо к русской печи, где стояла с ухватом мать Славки. Из печи дохнуло жаром, и Матрёна достала очередной горячий каравай. На столе уже лежало четыре таких же — чёрных, с толстой хрустящей коркой. Запах свежеиспечённого хлеба стоял на кухне.

Матрёна, женщина дородная, спокойная, знала, за чем пришли сорванцы. Взяла большой острый нож, прижала к груди тёплый каравай и срезала две узкие горбушки, причём бо льшую отдала Саньке.

— Погодите, ребята! Посыплю солью!

Ржаной хлеб был чёрного цвета, ноздреватый, ещё тёплый, с необыкновенным запахом печи, и вкуснее поповского хлеба в селе не было. Горбушек быстро не стало, и теперь поступило предложение от Саньки:

— Айда к Сахарихе!

У Сахарихи были очень вкусные яблоки в саду, и хотя дома — завались, — отец привозил антоновку в мешках, и мать рассыпала её под кроватью на газетах, чтобы сразу было видно порченое яблоко, — вкуснее было с дерева. Сахариха не запрещала ребятам рвать яблоки, только просила, чтобы не ломали ветки. А ещё одинокая бабка, потерявшая на войне сыновей, зазывала детишек к себе на «деликатес» — пареную в печи на противне тыкву. Вкуснее этой тыквы Санька считал только мороженое, но его здесь не было…

Санька возвращался домой, и мама звала за стол:

— Саня, кушать садись!

— Мам, я не хочу!

— Опять у Сахарихи был? Ну, тогда отнеси ей молока!

Паша видела, что в двенадцать лет поведение Саньки изменилось. Она часто видела его задумчивым, а когда спрашивала, о чём он думает, тот отмахивался руками.

Когда две недели назад она собирала его в Москву, куда посылали двух лучших учеников Курлакской школы, Санька заявил:

— Мам, а нельзя мне купить брюки?

Паша в «промтоварах» уже купила ему тёмно-коричневый вельветовый костюмчик — курточку до пояса с накладными карманами и штанишки, которые под коленкой застёгивались на пуговичку. Ему не нравились эти укороченные штаны, он заявил, что выглядит в них совсем как маленький. Пришлось идти за брюками!

В Москве он пробыл десять дней и прислал оттуда письмо, чем привёл Пашу в восторг. Это было первое письмо Саньки, он обстоятельно рассказывал в нём, где они были, что видели, и Паша недоумевала, почему в Москву отправили с ребятами самого бестолкового преподавателя в школе — учителя труда Мандры- кина, совершенную бездарь, похожего на большого грузного бегемота. На что Иван ответил: «У этого Ман-дыкина какие-то связи с «органами», и ему доверили детей от района, чтобы международный детский фестиваль в Москве проходил под неусыпным оком.»

Паша спрятала письмо и потом часто перечитывала его, удивляясь складности повествования незаметно подросшего сына. На листах из ученической тетради в линейку он писал со многими ошибками:

«Дарогие папа и мама! Пишет ваш сын, из очень бальшого города Москвы. С ночала мы все жили в общежитии для студентов, в высоком доме без лифта. В комнате читальне я писал вам письмо. Подошёл учитель Мандрыкин, стал смотреть, что я пишу. Я уже написал: как там поживает наша шарашкина контора, — а он спросил, что за «шарашкина контора»? Стал ругаться, сказал, что все конторы давно ликвидировали и что это письмо он заберёт и не даст отправить. Пришлось писать второе письмо, когда его не было. А как там наш Шарик?

Теперь я живу у своего друга — Володи Муравьёва. Утром его мама мажет белую булку маслом и кладёт на неё колбасу. Здесь все едят колбасу и сыр. Утром молока не пьют, пьют чай и кофе. Кофе очень горький, и я пил чай. Мама Володи спрашивала, кто мои радители, я сказал, что мама — врач, а папа — директор.

Мы были в Мавзолее, а в Кремле видели Царь-пушку и Царь-колокол. Очень большие! Были на выставке, а ещё ездили в уголок Дурова. Там слоны, обезьяны и верблюд. Верблюд плюнул прямо на лысину Мандрыкину. Все смеялись, а он ругался и стал проверять наши письма, что мы пишем домой.»

Позже выяснилось, что всех приехавших в Москву школьников разобрали по семьям, чтобы создать им хорошие условия проживания, и единственное письмо, дошедшее до адресата, было написано из квартиры московского друга.

В один из дней Ивану позвонил Володя, Пашин брат, предупредил о возможных очередных переменах на селе.

— Знаю, наслышан! — ответил Марчуков. — Как у тебя дела?

— Дела в районе идут неплохо. А вот Лида после рождения Славки стала болеть. Может, обойдётся — вроде всегда здоровой бабой была!

В пятьдесят седьмом у Володи Киселёва родился второй сын — Слава, и в этом же году его назначили вторым секретарём Верхне-Хавского района. Иван ездил к своему родственнику по делам — тот помогал ему с семенным фондом, заодно посмотрел несколько хозяйств, в том числе и большую птицеферму — детище Володи.

Володя был человеком деятельным, жёстким, энергичным, подчинённые его побаивались, колхоз в Белогорье он поднял практически за два года. Все свои успехи он праздновал шумно, за столом, и обязательно с водкой. Иван это не приветствовал, но считал бесполезным давать советы молодому шурину — у каждого своя дорога! Самое удивительное: Володя за одну поездку в Воронеж, выпивая с нужными людьми, добивался всего, чего хотел и на что Ивану требовались неимоверные усилия. Марчуков так не умел и не жалел об этом.

Этим летом он наконец-то поддался уговорам Паши. Смеясь, он говорил своему водителю при жене: «Коля, если не съездим, моя «пила» допилит меня окончательно!»

Они вместе с детьми побывали в Алешках, а потом заехали в Новохопёрск — к Ивану Степановичу. Всю долгую и пыльную дорогу пассажиры газика пели песни, подтягивал Ивану и Паше Николай, подпевали дети. Зная, что Саньке нравится песня про Щорса, Иван начал с неё:

— подпевал последнюю строчку Санька.

Потом пели весёлую новую песню, так полюбившуюся всем:

Эта песня была куда веселей, и её пела даже Олечка. Правда Ивану было непонятно, откуда в степи, где, вроде бы, кроме просторов ничего не должно быть, лес, но это было совсем не важно: песня поднимала настроение. Вид из окна автомобиля говорил о том, что вокруг много пустующих, невозделанных полей, — теперь, когда техника хлынула на целину, добиться чего-нибудь для себя стало сложнее. По слухам из района, этой осенью МТС прикрывают, и Иван уже подумывал о новом месте работы.

Потом Паша запела свою любимую — «Рушник», на украинском языке: «Ридна маты моя, ты ночей не доспала.» Она пела её высоким голосом, остальным к ней трудно было подладиться, и они замолкали, вслушиваясь в чистый голос, певший о любви к матери.

Родной дом показался Ивану высохшим, осевшим в землю, он с грустью смотрел на село, в котором провёл детство, юность и в котором с тех пор ничего не изменилось. Так же лыс и неприветлив был бугор с кладбищем за больницей, та же церковь и тот же одинокий клён-бобыль рядом с ней. Вот здесь стояли когда- то сгоревшие дом и амбары купца Скоргина и его сыновей, принявших мученическую смерть от рук банды Крюкова.

Отец постарел и сильно сдал. Шить он ничего уже не мог из-за катаракты, но старался что-то делать по хозяйству. Опираясь на палочку, он отвёл Ивана в сторонку во дворе и, глядя снизу вверх на сына, спросил:

— Ваня, ты в Бога-то веруешь?

Он уже забыл, что его сын член партии, что никогда не ходит в церковь…

— Верую папа, верую! — сказал Марчуков, чтобы не обижать отца.

Мама как-то исхудала, ссохлась, но по-прежнему хлопотала возле печи с ухватами.

Лёня взял в жёны местную крестьянку, необразованную, шумную и не совсем опрятную. «А зачем мне городская жена? У меня, видел, цветов сколько? Мне помощница нужна!»

Пока женщины готовили обед, Иван с Лёней сели играть в шахматы. Лёня выиграл, довольно смеялся, обнажая свои белые зубы.

Иван смотрел на его могучий торс, крутой выразительный лоб и думал: как щедро наградила природа его брата и умом, и здоровьем! Может, и неплохо, что живёт со стареющими родителями, но как же он сам, неужели доволен?

— Лёнь, ты же почти закончил академию, у тебя же голова — кладезь. Ты прирождённый руководитель!

— Оставь, Ваня! Сыт по горло! Здесь — мои цветы, и упрятать меня в психушку за то, что я их продаю, нет никакого смысла!

В Новохопёрске они нашли домик Ивана Степановича. Жил он один — бывший есаул войска Донского, бывший лесник Телермановского лесничества, а теперь пенсионер. Расплакался, увидев подросших внуков.

Он достал бутылку водки и разлил её в три стакана — Ивану, водителю Николаю и себе. Паша накрывала на стол:

— Папа, зачем же? Водитель не пьёт, он за рулём. да и Вам, может, многовато будет?

— Не много, дочка, в самый раз! Рази ж часто такое бываить? И-и-и-х! Ну, будем!

Опрокинув стакан, Степанович с сожалением глянул на непьющих мужчин, потом посмотрел на внука:

— Что ноне за мужик пошёл? А, Санька? Ты как в школе-то учишься, хорошо? Вот и невеста наша Оля подрастает. ишо недавно ей кроватку мастырил! А у меня вторая жёнка умерла, а третью я сам выгнал!

— Папа, может, к нам переедешь? Иван тебе найдёт отдельное жилище, и будешь ты рядышком!

— Пашуня! Вы сами-то как голь перекатная — с места на место. Так и меня буи- те за собой таскать? Нет уж, я здесь привык! Здесь и помру.

Когда уезжали, Степаныч заплакал. Паша прижала его тяжёлые узловатые руки к своим щекам и заплакала сама. Она долго смотрела в окошко машины, как стоит он у калитки, припав на простреленную ногу. Сколько ему ещё осталось?

— Розенфильда, каждый день ты не в настроении, даже поговорить не хочешь!

— Откуда взяться этому настроению? Нам опять грозит переезд, на этот раз, надо думать, в Анну, в районный центр. Только привыкнешь, обживёшься по- человечески — и снова в дорогу. И везде — по три года!

— Да, а места здесь какие, на Битюге! Евсигнеев приезжал вместе со всем своим семейством, наглядеться не мог. Ты тогда оставалась с Олей, она приболела. Мы ездили на любимое место. У Евсигнеева — две дочери: Тоня, младшая, и Сима — её назвали так в честь матери — постарше. Ничего, миленькие, особенно Тонечка. Борька фотографировался с ними на фоне речного затона, деревьев — встал посередине и обнял обеих за плечи, наш жених двенадцатилетний! А эти — «колобки николаевские» — так и вьются возле Борьки, а меня вроде и не замечают! Николай, отец сестрёнок этих, с улыбочкой: «Выбирай, Борька, и враз обженим!» Даже свой китель не снял, только расстегнулся. И смолит одну папиросу за другой. Что ты скажешь — секретарь! Собрался уезжать в Усмань «первым». А Марчукова сватал в Анну, в сельхозуправление, начальником агрономического отдела. Говорит: «Давай, Ваня, пока я здесь, а то потом неизвестно куда засунут!» А что Ивану остаётся делать? Поднимать очередное хозяйство?

— Да нет. Ему пришло время где-то осесть! И Паша ему тихонечко вопрос подкидывает: «А у нас когда-нибудь свой дом будет?». Мальчишке тоже школу менять. Кажется, он привык здесь.

— Ещё бы! Всё пыталась тебе рассказать, да тебе всё недосуг!

— А что стряслось?

— Как же, у нашего мальчика — первая любовь! Лидочка Бассардинская — первая красавица в классе, дочь комбайнёра.

— Что ты говоришь! И давно это у него?

— С майского утренника, когда они вместе должны были читать стихотворение. По сценарию, ещё на репетиции, он должен был взять её руку в свою. Боже! Что с ним творилось! Все мои средства памяти зашкалило от биотоков! Я записала невероятную по всем параметрам диаграмму! Так что наш шеф останется доволен — его тайна прикосновения расцвела здесь кустом алых роз, осталось только наблюдать за развитием.

— И ты до сих пор молчала?

— Я пыталась понять, случайный это всплеск или устойчивое чувство, иначе ты опять стала бы смеяться надо мной.

— Ну и как?

— Через неделю Варвара Ильинична, их учительница литературы, повела класс на экскурсию по окрестностям, чтобы дети затем описали это в сочинении. Она их вывела на обрыв — ты знаешь, он начинается за школой, — покрытый мелколесьем склон уходит вниз, к широкой пойме когда-то могучей реки, вдалеке виден изгиб Битюга, деревеньки. Картина — потрясающая!

— Да, ну и что с этого?

— А то, что тебе не вредно было бы почитать, что написал в сочинении двенадцатилетний паренёк! К описанию вида с обрыва он присовокупил: «Смотришь в эту даль — и хочется поднять руки и полететь над этой землёй, деревьями и реками. хочется обнять всю эту землю! И почему я не птица?» Каково тебе? Теперь тайна Создателя ощущается во всех его движениях, хотя сам он не понимает, что с ним происходит. Мальчишка носит чувство к этой девчонке в своих глубинах, но подойти и предложить дружбу не решается, и только его взгляды выдают первое помешательство, и он не знает, что с ним делать.

— Гм. А в рукоблудии он не замечен?

— Да уж лучше бы был замечен! С древности все мальчишки грешили этим, но в Советии это считается пороком и всячески клеймится педагогикой. Когда у нашего героя начинают чесаться определённые места, Паша, проходя мимо, с подозрением поглядывает на сына и говорит ему: «Санька! Убери руки!» Она хочет, чтобы он у неё вырос беспорочным созданием, и это никак не вяжется с конструкцией «тайны» нашего Создателя.

— По-моему, он характером — точная копия своего отца! Женщина в его жизни станет лабиринтом с тысячью тупиков.